Москва. Площадь трех вокзалов. 5 страница
– Да? А кто это написал?
– Не помню… Никто уже не помнит… Раньше помнили, а теперь забыли…
Женщина сказала, что раньше возле Рухабада ходили толпы верующих. Теперь остались только она и ее братинвалид. Брат ткет скатерти с силуэтом святыни, она за деньги рассказывает приезжим об истинной религии Пророка, призывает верить в Книгу его.
Осмотрев достопримечательности пустыря и поблагодарив женщину, я добрел до места, где кончался песок и начинался асфальт. Песок из брюк и кедов я вытряхивал долго.
К концу первой недели пребывания в Центральной Азии я захотел помыться. Вернее, не захотел, а понял, что если сейчас же не помоюсь, то умру.
Я сказал об этом АбдулеУмару, и тот ответил, что проблемы нет. В Бухаре, в еврейской махале, он знает бабку, в квартире которой стоит ванная.
– Что такое махаля?
– Не знаю, как порусски. Много домов. Место, где живут евреи.
– Еврейский квартал?
– Наверное. Там хорошие ванные.
– Скажи, АбдулаУмар, а ближе, чем Бухара, нет мест, где можно помыться?
– Зачем тебе ближе?
Рейсовый автобус шел до Бухары около семи часов. Это были семь часов страшного зноя. От автовокзала до места, где живут бухарские евреи, мы ехали на такси.
Улочки квартала были пыльны и пусты. В одном месте бульдозер срывал стены развалившегося дома. Наша машина с трудом взбиралась на кучи битого кирпича и поворачивала среди вплотную прижатых друг к другу стен.
Потом она застряла окончательно, и дальше мы пошли пешком.
В воротах дома, к которому привел меня АбдулаУмар, не хватало нескольких досок. На стене краской было написано порусски: «САМОВОЛЬНО НЕ ЗАСЕЛЯТЬСЯ. ДОМ ИДЕТ ПОД СНОС».
– Здесь. Пойдем.
– Здесь?
Мы прошли в ворота. За ними начинался огромный двор, перегороженный фанерными заборчиками и веревками с бельем на множество отсеков. Пригибаясь под веревками, спотыкаясь о набросанные кирпичи, кивая встреченным мужчинам в майках и чуть не наступив на привязанного к стене щенка догадолматинца, мы забрались в самый далекий угол двора.
– Салям алейкум.
АбдулаУмар низко кланялся, улыбался и прижимал руки к груди. Под козырьком в тени сидели несколько молчаливых женщин в пестрых платьях. На земле лежала автомобильная покрышка, на ней – несколько досок, на них – газета, а на газете – незнакомая мне пища, которую женщины ножами резали на мелкие кусочки.
Когда мы подошли поближе, дамы, не поднимая глаз, поддернули, прикрывая лица, свои платки.
Из дома вышла говорящая порусски пожилая женщина. Она объявила мне цену помывки. Я на нее согласился.
– Мыло дать?
– Да. Дайте. Пожалуйста.
– У меня только хозяйственное.
– Дайте хозяйственное.
Ванная комната была именно комнатой. Огромным, как школьный спортивный зал, помещением с несколькими узкими окнами и широкими щелями в стенах. Посреди комнаты лежала лохматая собака.
Старушка терпеливо терла тряпочкой стенки ванной. Сливное отверстие она заткнула не затычкой, а той же самой тряпочкой.
– Воду не закрывай. Пускай течет. Если наберется чересчур много, лучше выпусти лишнюю, но не закрывай.
– Почему?
– Взорвемся. Газовая колонка плохо работает. Один недавно закрыл – чуть полдома не снесло.
Старушка вышла из ванной. Я остался стоять посреди комнаты. Еврейская собака, задирая брови, рассматривала меня, ждала, пока я начну раздеваться. А ведь мы даже не были представлены.
Я решил не мыться, а просто переждать здесь, сделать вид, будто помылся, может быть, намочить голову и уйти. Женщины, сидящие во дворе, смотрели на меня сквозь щели и молча продолжали резать еду.
Вода текла из краника не желтая, а серого, металлического цвета. Она была абсолютно холодная.
Я выкурил сигарету и все же начал стягивать через голову свою футболку, которую надел две недели назад в другой части света, в ту эпоху, когда еще не знал, что окажусь там, где я оказался.
Вода пыталась наполнить ванну больше сорока минут. Но выше чем на четыре пальца ее уровень так и не поднялся. Из ванны я вылез гораздо более грязным, чем залез.
Потом мы пошли с АбдулойУмаром гулять по Парижу исламского мира, священному городу Бухаре. То, что я увидел, было даже хуже, чем ванная в еврейском квартале.
Улицы Старого города были так узки, что я задевал плечами за стены сразу с обеих сторон. Солнце не проникало в щели между домами. Улицы были выше щиколотки покрыты слоем жидкой вязкой грязи. Зато в одном месте из окна я услышал старую песенку «Dire Straits». Это было, как если бы мама погладила меня по волосам.
Вода в бассейнах на площадях высохла, и дно покрылось толстым слоем пыли. Когдато здесь, наверное, били фонтаны и было красиво. Теперь здесь бьют разве что заезжих белых по голове.
Возле бывшего невольничьего рынка стояли корявые деревья. На одном висела табличка, сообщавшая, что дерево посажено в те годы, когда Христофор Колумб был еще полностью уверен, что за горизонтом плоская земля заканчивается и можно увидеть слона, от скуки машущего длинным хоботом. Почти белый от старости ствол напоминал сгнивший гриб. Мы постояли в тени, отдышались.
По поводу каждого встречного здания АбдулаУмар рассказывал мне историю, вроде того, что проектировщика этого медресе живым замуровали в фундамент здания, а архитектора вот той мечети сбросили с минарета на мостовую. Я сделал вывод, что строительные специальности в этих краях не очень выгодны.
В справочниках указывалось, что население Бухары составляет полтора миллиона человек. Может быть, когдато так и было. Но к моменту, когда в город приехал я, Бухара была пуста, безлюдна, разрушалась, приходила в упадок.
Здесь не осталось даже нищих. Те, кто мог, погрузились на ишаков и уехали. У кого не было ишаков – ушли пешком. За девять часов, проведенных в мертвой Бухаре, я встретил от силы сорок человек и два автомобиля. На втором из них я уехал обратно в Самарканд.
Машина была модная и почти новая. Японская «DAEWOO» открыла в республике завод по сборке автомобилей. Это был единственный действующий завод во всей Центральной Азии.
Несколько лет назад я, помню, оказался в Маниле, на Филиппинах. На южных островах мне предстояло участвовать в международном конгрессе, но, вместо того, чтобы идти на заседание, я каждое утро уходил болтаться по городу.
Один раз я забрел в район с названием Мандалуйонг. Это была такая дыра, что даже на картах города ее обозначали лишь белым пятном. Когда филиппинцы узнавали, что я был в Мандалуйонге, они бледнели и говорили, что сами ни за что в жизни туда бы не пошли.
Район представлял собой бесконечные, до горизонта, ряды хижин, построенных из картонных коробок, отломанных автомобильных дверец, пальмовых листьев и обожженных солнцем досок.
Аборигены сидели перед домами и на швейных машинках с ручным приводом шили джинсы. Десятки тысяч голых филиппинцев с утра до вечера шили джинсы, в которые потом впихивали задницы модники Европы и Северной Америки.
С тех пор я знаю главный секрет Западного Процветания. Белые люди живут хорошо не потому, что умеют работать, а остальные – нет, и не потому, что у них какаято особенно эффективная экономика.
Все проще: белые носят модные брюки лишь потому, что в местах, которые не обозначаются на карте, голые цветные на машинках с ручным приводом эти брюки для них сшили.
В Бухаре я купил себе пеструю тюбетейку. Мне показалось, что если я ее надену, то стану похож на аборигена и не буду привлекать к себе столько внимания.
Я надел шапочку – ничего не изменилось. Нищие точно так же бросались ко мне на улицах, только теперь вместо криков: «Дай денег!» – они кланялись, делали мусульманские жесты и говорили: «Благословите, святой человек!»
Я стащил шапочку с головы, спрятал в карман, а вечером встал в номере перед зеркалом и попытался разглядеть в рыжебородом отражении хоть чтонибудь похожее на святость.
Именно в этот момент в дверь постучали. Я открыл.
Снаружи стояла высокая узбекская девушка. На ней были прозрачные гольфики, немодные адидасовские кроссовки, обтягивающая белая шелковая рубашка… помесь стюардессы и школьницы старших классов.
А на мне были семейные трусы и волшебная шапочка на лысой голове. Я был толстый, потный и грязный.
– Good evening! Услуги не нужны?
Знаете, может быть, я дурак, но сперва я решил, что посреди ночи девушка пришла ко мне в номер починить унитаз. Я прошел в комнату и натянул брюки. Девушка прошла следом и начала раздеваться.
– Э! Подруга! Что ты делаешь?
– Недорого, мистер.
– Одеваемся! В темпе!
– Откуда вы?
– Я сказал, одеваемся!
– Двенадцать тысяч узбекских сум. В смысле – один доллар.
– Ты понимаешь русский язык? Нет?
Девица все еще раздевалась, а я наклонялся, подбирал ее вещи, совал их ей в руки, но она снова кидала их на пол.
– Пожалуйста, мистер! Не выгоняйте меня!
– Я устал. До свидания.
– Вам жалко один доллар?
– Да. У меня мало денег.
– Хорошо. Семь тысяч сум. Шестьдесят центов.
Я сел на кровать и закурил. Кровать душераздирающе застонала.
– Смотрите, какая я гибкая!
– Покувыркайся.
– Почему вы не хотите, мистер?
– Я женат.
– Все женаты.
– Этото и плохо… все женаты, и все тыкают в твое туловище своими членами…
– Пусть тыкают. Чего плохого?
– Нельзя так.
– Почему нельзя?
Я порассматривал девицу. На ее необъятном лице были жирно нарисованы глаза.
– Тебя действительно это интересует?
– Интересует. Да.
– Понимаешь, подруга, я много думал об этом. Почему одно плохо, а другое – не плохо? И я только недавно понял, в чем здесь штука. Хочешь скажу? Дело в том, что недавно до меня дошло, что такое грех.
– Нашли тоже грех: трахаться!
– В твоем городе, подруга, совершенно нечем заняться. Поэтому я думаю об очень странных вещах. Например, о том, что там, где грех, там обязательно чьито слезы. В этомто все и дело. Может быть, этих слез не видно. Или их не сразу видно. Но они обязательно гдето льются. Копни грех, и увидишь слезы. Хорошо, если не пробитые ребра, понимаешь?
– Хотите, я сделаю тебе, мистер, скидку, но вы и меня пойми. У меня одно белье знаешь, сколько стоит?
– Вот, например, курение. Курить вредно, а грехом это не считается. Понимаешь? А с другой стороны, секс. Какие уж здесь слезы, да?
– Да! Да! Какие?
– У меня в Петербурге был знакомый. Пожилой человек…
– Ты из Петербурга, да?
– Он всю жизнь прожил с женой. Не знаю, может быть, сорок лет… или тридцать. Очень много лет. Потом они с женой состарились, и он зачемто спросил у нее, изменяла ли она ему. В том смысле, что жизнь прожита, чего уж теперь скрывать.
– Дурак он. Кто такое спрашивает?
– Жена призналась, что да, было. Очень давно и один раз. Гдето в гостях, спьяну. После этого мой знакомый почернел, лег на диван, пролежал три дня и умер. Молча. Понимаешь?
– Нет. Не понимаю.
– Это и есть чьито слезы… Она считала, что ничего страшного, а он умер.
– Мистер, мне еще тетке внизу нужно сколькото заплатить. Она ждет. Так что меньше чем за шестьдесят центов я не могу, понимаете?
Это была, наверное, самая тяжелая ночь из всех, проведенных мной в Азии. Я ворочался, чувствовал, как по коже ползают насекомые, задыхался от духоты, весь взмок, сбил постельное белье и проснулся гораздо более усталым, чем лег.
Именно после этой ночи жизнь, скрипя, начала вращаться в обратную сторону.
Самарканд – Термез (Время в пути: 9 часов)
На пятый день моей жизни в гостинице туда для проверки пришли милиционеры, и из отеля я вылетел вон.
Милиционеры были довольно вежливы. Прежде чем попросить у меня взятку, они долго жали руку, расспросили о семье, угостили минеральной водой. Да и размер взятки был смешным. Просто именно к этому времени поменянные у спекулянтов узбекские деньги кончились, а оставшиеся доллары все были в крупных купюрах.
Я ужасно злился на азиатскую милицию. Если бы они просто подходили и объясняли: «Знаешь, парень, мы тебя здесь не ждали, ты нам не нравишься, узбеков в твоей стране бьют… так что по совокупности ты должен уплатить такуюто денежку…» – это бы вполне меня устраивало… но их бесконечные улыбки, рукопожатия, многозначительные паузы… это выматывало меня.
В Петербурге меня последний раз забирали в милицию довольно давно. В кожаных джинсах, черной куртке с капюшоном и в ботинках на толстой подошве я пытался шмыгнуть в метро. Дорогу преградил пузатый постовой. Он предложил пройти в пикет, а там спросил, нет ли у меня с собой оружия или наркотиков.
– Нет. Ни того, ни другого.
– Все из карманов на стол.
Я выложил все из карманов на стол. Помимо ключей, сигарет и мелочи в моем кармане лежал небольшой пакетик, свернутый из газетного листа. Небольшой аккуратный пакетик.
Постовой улыбнулся улыбкой счастливого человека:
– Ну вот! А ты говоришь – нету! Признаешь, что это твое?
– Признаю. Только не мните.
– Почему?
– Вам не понравится.
Постовой развернул пакетик. Он перестал улыбаться.
Объясню. Дело в том, что у меня дома живет мягкотелая аквариумная черепашкатрионикс. Кормить ее следует штукой, которая называется «мотыль», а по сути – живыми червяками.
Постовой первый раз видел человека, который носит в кармане завернутых в газету живых червяков. Он отпихнул пакет от себя и сказал, чтобы я убирался.
Упаковав рюкзак, я дошел до автовокзала и внимательно изучил расписание. Было понятно, что ни в одну гостиницу Самарканда меня больше не пустят. Поэтому теперь план состоял в том, чтобы купить билет до самого дальнего населенного пункта и переночевать в автобусе.
Следующим вечером можно купить билет назад и так, катаясь, проводить каждую ночь. Получалось даже дешевле, чем гостиница.
Весь день я копил усталость, как пенсионеры копят мятые рубли на собственные похороны. В автобусе мне просто необходимо было вырубиться. Я бродил по жарким улицам, валялся на подушках в чайханах, взбирался на каждый холм, который попадался по пути…
К девяти вечера я всетаки поменял немного денег и отправился на автовокзал. Спустя еще час мой автобус отправился в сторону афганской границы, в город Термез.
Никогда в жизни не поверил бы, что буду ехать по направлению к Афганистану добровольно… я ведь 1970 года рождения… мой призыв был последним из всех, что отправлялись в эти края на военных самолетах.
Автобусы дальнего следования в Узбекистане бывают двух типов: подороже и подешевле. Отличаются они только культурной программой.
В первых имеется видеомагнитофон, который можно всю ночь смотреть. Репертуар состоит из индийских мелодрам или любительских съемок со сценами расстрелов и пыток русских солдат в Чечне. Узбеки предпочитают индусов.
Во вторых видеомагнитофона нет. А чтобы пассажирам не было скучно, водитель нанимает музыканта с национальным инструментом… не знаю, как называется… такая гитара со здоровенным грифом… и он всю ночь поет свои песни.
Таких нюансов я не знал. Мой автобус оказался из дешевых. Чертов муэдзин сидел прямо у меня за спиной. Его вокал напоминал конкурс «А вот кто сумеет с помощью губ, языка и нескольких пальцев издать наиболее причудливый звук?».
Я готов был приплатить ему, чтобы музыкант заткнулся, но он на меня не реагировал. Вокруг, распахнув рты, спали узбеки. Чувствуя, что сейчас завою от ярости и отчаяния, я курил одну сигарету за другой и так и не заснул.
На остановках я вылезал наружу и переводил дух. Один раз ко мне подошла тощая нищенка. Лицо она прикрывала платком, а в другой руке женщина держала ржавый дуршлаг, внутри которого тлели ароматные травки. Окурив меня дымом, она молча протянула ладошку за деньгами.
Когда до Термеза оставался какойто час езды, у автобуса взорвалось колесо. Скорость была не очень большая, водитель вырулил, мы не перевернулись.
В салоне поднялась такая пыль, что я не видел даже спинку предыдущего кресла. Громко орали дети. Водитель аккуратно притормозил у обочины.
Национальный музыкант на полуслове заткнулся. Я надеялся, что, когда автобус тряхнуло, он проглотил свои золотые зубы. Все отправились смотреть, как водитель будет менять камеру, а я, наконец, заснул.
Проснулся с трудом. Это было правильно: заснул с трудом… проснулся тоже с трудом. В салоне было так жарко, что, пожалуй, стоило бы написать, будто в этой главе я умер, и закончить сей скорбный труд.
Я выбрался наружу и спросил узбеков, сколько времени мы будем еще стоять. Один сказал – час, а второй – три часа. Интересно, что ребята были уверены, будто говорят об одном и том же временном интервале.
Забрав из автобуса рюкзак, я отошел от автобуса на сотню метров и начал ловить машину. Она поймалась быстро. Доехать до Термеза договорились за восемь тысяч узбекских сум, что составляло приблизительно $0, 80.
В магнитофоне опять играла турецкая музыка… правда, прислушавшись, я узнал в ней песню Стинга «Desert Rose». Я впихнулся на заднее сиденье, между мужчиной в тюбетейке и женщиной, тоже в тюбетейке.
Несмотря на платье и шаровары, у женщины была знойная нога. Там, где ее нога соприкасалась с моей, иногда начинала виться струйка дыма.
Только на подъезде к городу я заметил, что дама беременна. При том, что выглядела она лет на сорок пять. То есть, по местным понятиям, ей следовало уже готовить внуков к свадьбе.
Разумеется, водитель поинтересовался, откуда я, подробно рассказал о своей семье и расспросил о моей. Иногда он обращал мое внимание на мелькающие за окном достопримечательности:
– Здесь у нас трасса. Во все культурные страны попасть можно.
– Это в какие?
– В Турцию. В Иран…
Один раз нас обогнал военный джип с американскими номерами. Чем южнее мы продвигались, тем чаще начинали попадаться блокпосты. За пятьдесят метров до поста нужно было остановить машину, заглушить двигатель, потом завести его снова и со скоростью пешехода двигаться вперед. Жандармы с автоматами выглядывали изза мешков с песком и провожали машину злыми взглядами.
Еще водитель пытался поговорить со мной о политике. О том, что во время последней афганской войны Россия, конечно, упустила свой шанс. Они, узбеки, на пару с американцами уничтожили талибов и скоро вместо России станут великой державой… я молчал и мечтал поскорее приехать.
На последнем перед Термезом блокпосту офицер милиции жезлом показал, что машина должна припарковаться, и велел всем выйти. Мой паспорт он рассматривал долго.
– Русский?
– Ага.
– Зачем сюда едешь?
– Если сюда нельзя ехать, то я разворачиваюсь и еду обратно, идет?
– Ты наемник?
Он убрал мой паспорт в карман и ушел за мешки с песком. Стоять на солнце было жарко. Вернее, оченьочень жарко. Попутчики молча смотрели на меня, и я сказал водителю, что, ладно… это мои проблемы… разберусь сам, а он пусть едет.
– Нет. Ты – гость. Я помогу.
– Как ты поможешь?
– Я с ним поговорю.
– Не надо. Езжай. Разберусь какнибудь.
– Я же говорю, ты гость. Мы с ним поговорим поузбекски, и он отдаст паспорт.
Водитель отправился вслед за милиционером и действительно скоро вернулся с моим паспортом в руках.
– Поехали.
– Он отдал паспорт?
– Поехали, по пути поговорим.
Все опять забрались внутрь машины и поехали дальше.
– Сколько он с тебя взял?
– Недорого. Я же говорил: договорюсь.
– Сколько?
– Двадцать долларов.
– ДВАДЦАТЬ ДОЛЛАРОВ?!
– Да. Он хотел больше, но я договорился.
– Fuck! Как вы мне все надоели!
– Почему?
Что я мог ему сказать? Что я прекрасно знаю: взятка самому высокопоставленному местному офицеру милиции не может составлять больше пяти долларов? Что мне отлично известно: у водителя просто не могло быть с собой такой суммы, как $20, потому что в Узбекистане это средняя зарплата за три месяца? Что мне надоело, когда меня грабят все встречные узбеки?
Водитель делал обиженное лицо и повторял, что я гость, а он просто выполнил свой долг и я, если не хочу, могу не отдавать ему деньги, это ничего не изменит, он будет попрежнему хорошо ко мне относиться.
Я чувствовал себя смертельно усталым. Я отдал ему деньги. Еще через полчаса мы въехали в город.
Термез интересен тем, что именно здесь была зафиксирована самая высокая температура на планете: чтото около 53 градусов Цельсия. Узбекские пограничники варят выдаваемые им яйца, просто положив их на солнцепек.
Во времена Чингисхана и Тамерлана это был вполне приличный городок. Ко времени моего приезда город представлял собой дыру, чересчур грязную и заброшенную даже для узбекских клошаров.
Единственным источником существования здесь были несколько американских военных баз и граница с Афганистаном, через которую Россия гнала на юг гуманитарную помощь.
На Афганистан можно было полюбоваться невооруженным глазом. Течет вонючая речка, один берег – узбекский, а на другом национальным спортом всего лишь пятнадцать лет назад являлась игра в футбол головами русских военных.
Я вышел на главную улицу Термеза, и у меня сложилось впечатление, что главная улица является также единственной. Я побродил по пыльным кварталам. Осматривать здесь было нечего.
Единственное, чем я собирался заняться, – дождаться наступления вечерней прохлады и на автобусе поехать еще куданибудь… пока не знаю куда.
Под жутким солнцем время расплавилось, растеклось и потеряло способность к движению. Выбрав самое заброшенное и вроде бы необитаемое здание, я спрятался в его тени, снял кеды, задрал ноги и решил, что посижу здесь хотя бы полчаса.
Спустя приблизительно минуту выяснилось, что здание – единственная в Термезе действующая мечеть. Изнутри вывалилась толпа прихожан. Встав полукругом вокруг меня, они громко и порусски начали обсуждать исторический парадокс: раньше в их городе неверных просто резали, а теперь… вот ведь странность!., белым бороду разрешают носить, а им, правоверным, не разрешают… почему так?
Я встал, обулся, забрал рюкзак и ушел. Мусульмане молча смотрели на мою спину.
Наступление прохлады я встретил во вполне приличного вида кафе. Там был сонный вентилятор под потолком, на стенах висели календари с тетками в лифчиках, а официантки носили пиво на подносах. Иногда, правда, по инерции пытались не нести поднос в руках, а поставить на голову.
У девушек были причудливые прически. Они им шли. Я имею в виду, что если бы девушки были лысыми, то это шло бы им гораздо меньше.
А главное, в кафе были русские. Представляясь, парни произнесли не Аладдин или Алибаба, а… вообразите!… Толик и Юра! Пожав им руки, я подумал, не зарыдать ли мне.
Парни служили в российском Министерстве по чрезвычайным ситуациям. Они возили медикаменты и теплые одеяла в Афганистан, а сами были родом с Сахалина. Я не знал, где это, но знал, что Сахалин – это почти дом.
Парни пили пиво и тоже были рады меня встретить.
– Давно ты здесь?
– Уезжал – застегивал ремень на первую дырочку. А теперь на третью.
– Путешествуешь?
– Пытаюсь убраться из этой дыры.
– В смысле?
– Заехал случайно. На поезде. А билетов, чтобы уехать, нет.
– Лети на самолете.
– Нет билетов.
– Нет билетов даже на самолет?
– Нет. Вернее, есть, но только в Ташкенте. А в Ташкент я соваться не могу. Боюсь. Там милиция.
– Неужели здесь нет билетов на самолет? Не поверю. Дай им денег. За двадцать долларов эти парни отнесут тебя до Москвы на руках.
– Я тоже так думал. Хрен! Они хотят $500. У меня столько уже не осталось.
– Поезжай автостопом.
– Ты видел местные таможни?
К пиву парням хотелось чипсов. Однако в этих краях никто не знал, что означает слово «чипсы». Летчики ругались с официанткой:
– У вас есть чипсы?
– Нет.
– Во всем Узбекистане нет чипсов?
– Были, но кончились.
– Во всем Узбекистане кончились?
Потом официантка всетаки продала парням то, что, по ее мнению, могло прокатить за чипсы. Блюдо было похоже на кусочки черствого лаваша. На чипсы оно похоже не было.
У парней были шелушащиеся от солнца рожи и светлые рубашки летчиков русской авиации. Они еще поболтали со мной, еще раз рассказали про то, что глупые афганские производители героина шьют из одеял, которые парни им раздавали, плащи, а потом сказали, что сейчас придут.
К моему столику подошли две девочки лет пяти. Не удивлюсь, если на самом деле им было лет этак 9 – 12. Тоненькие ручки. Чемто зеленым покрашенные ногти. Они попросили у меня денег на хлеб. У меня действительно не было денег… вернее… в общем, я ничего им не дал.
Девочки стояли и смотрели на меня. Ножки у них были еще тоньше, чем ручки, и девочек слегка пошатывало. Одна была одета в белое пушистое платье… маленькая невеста. Раз я не дал им на еду, то девочки попросили попить минералки из моей бутылки, сморщили рожицы от газа и тихотихо исчезли.
Вернувшись, русские задали вопрос в лоб: я упомянул, что пятисот долларов у меня не осталось, но сколько же в этом случае у меня осталось?
– С какой целью интересуешься?
– Давай мы впишем тебя на наш самолет.
– Куда вы летите? На Сахалин? Что я буду делать на вашем Сахалине?
– Ты дурак? Купишь билет и через семь часов обнимешь жену.
– На Сахалине есть билеты до Петербурга?
– Там, брат, родина. Там все есть.
– А если нет?
– Ну, сиди здесь.
Семь часов… и обнять жену… мазефака, это казалось не более реальным, чем через семь часов голой рукой потрогать марсианский грунт.
За услугу парни попросили по $150 на каждого. У них были сосредоточенные лица серьезных бизнесменов. Мне были смешны их ужимки. Я жил в этой дыре почти неделю, я общался исключительно с узбеками, я почти что сам стал узбек… чтобы сбить цену больше чем в три раза, мне понадобилось меньше чем две минуты.
– Хорошо. Уговорил. Согласны.
– Но я заплачу только по прилете.
– Имей совесть. Мы не собираемся тебя обманывать. Заплати сейчас.
– А вы точно не собираетесь меня обманывать?
Я отдал парням зеленые купюры. Парни пересчитали их и заулыбались. Я сказал, что пусть они не забудут: они обещали, что купить билет до Петербурга с Сахалина не проблема, и если это всетаки проблема, то они, как авиаторы, должны будут меня оттуда вытащить.
Парни сказали о'кей.
Ночь я провел в зале ожидания. Я выкурил полторы пачки сигарет и пытался чтото читать, но слова не складывались в строчки, и я понятия не имел, о чем идет речь.
Аэропорт города Термеза был построен от силы лет тридцать назад. Теперь он разрушался. В холле и рядом со зданием лежали груды щебня. Руководство аэропорта пыталось сделать хорошую мину и замаскировать все происходящее под ремонт. На стенах висели объявления «Просим извинить за временные неудобства».
Объявления пожелтели от времени. Неудобства здесь были вечными.
Когда начало светать, я вышел из здания аэропорта. Нищие в чалмах поднимали глаза и долго смотрели мне вслед. На велосипедах катались дети. Им было не лень восемь раз подряд проехать мимо меня и тщательно рассмотреть мое непривычно белое лицо.
За порядком в районе следили уже не алчные милиционеры, а военные с бэджами «Служба безопасности».
В восемь появился краснорожий Толик. От него отлично пахло. Наверное, успел выпить уже с утра.
– Выспался?
– А что, похоже?
– Пройдешь все контроли с общим потоком. Сперва таможню, потом паспортный. Там билет не спрашивают, только документы.
– А если с паспортом будут проблемы?
– Прости, брат. Тут помочь тебе нечем. Ждем тебя час. Не придешь, мы взлетаем.
Встретиться договорились внутри, возле «Duty Free», сразу за линией антитеррористического досмотра.
Таможню я прошел быстро. Меня обыскал пограничник, обнюхали собаки, облучили аркойметаллоискателем и разрешили идти дальше. Оставался только паспортный контроль. Я предполагал, что с ним у меня возникнут проблемы.
Узбеков, шедших передо мной, пограничник спрашивал:
– Фамилия?!
Те в ответ выдавали фразу, состоящую не меньше чем из семнадцати слогов.
– Я сказал: фамилия?! Ах, это фамилия? Ладно, проходи.
Я засунул в щель под пуленепробиваемым стеклом свой паспорт.
– Получали ли вы регистрацию в Республике Узбекистан?
– Получал. Там есть отметка.
– Какого числа вы въехали в республику?
– Там написано. В прошлый вторник.
– Ваша регистрация давно истекла.
– Что же делать?
– Ничего. Разворачивайтесь.
– Куда?
– Вам придется вернуться в Ташкент и получить штамп о регистрации в центральном ОВИРе.
Через сорок минут «Антей» Министерства по чрезвычайным ситуациям Российской Федерации взлетал и отправлялся домой. За полет на этом самолете я уже отдал свои деньги.