Часть вторая. ЗАМКНУТЫЙ КРУГ. 6 страница
– Пожаловались?
– Какое! Замок на мастерской. Все они, русские свиньи, такие: как деньги вперед, так тут как тут, а как отработать - его и след простыл. Всех бы их на веревочку нанизать, камень прицепить да в реку. Скушали бы котлетку, госпожа надзирательница. С продуктами-то нынче не очень. Я вам завтра еще принесу. Такой даме надо цвет лица оберегать!
– Спасибо, господин фельдфебель, - надзирательница улыбнулась. - Я завтра не дежурю.
– Я и послезавтра принесу. Разрешено госпожу Копф кормить от ресторана.
Значит, Захаренок и Каруселин успели уйти. Петера, вероятно, спрятал Шанце. Уж очень у него хитрый вид. Ах, Шанце, Шанце… Милый мой повар. Пока живы такие, как вы, - жива Германия, настоящая Германия, без коричневой чумы.
– Спасибо, Гуго. Я попрошу доктора Доппеля похлопотать. Вы достойны чина обер-фельдфебеля.
– Рад стараться, госпожа Копф! - Шанце по-военному щелкнул каблуками. Он понял, что она хотела сказать.
– Десять минут прошло, - неуверенно сказала надзирательница. - Но если вы хотите…
– Никак нет, госпожа надзирательница. Порядок есть порядок.
Гертруде Иоганновне очень хотелось спросить Шанце: не знает ли он о Фличе? Но она не спросила. И так сказано слишком много.
– Спасибо, Гуго. Я полагаю, что недоразумение скоро разъяснится. Я вернусь, и мы с вами примемся за восстановление нашего дела. Приведем в порядок ресторан.
– Непременно, госпожа Копф.
Гертруда Иоганновна заложила руки назад и пошла обратно в камеру. Сапожки надзирательницы стучали позади.
Через несколько минут она занесла в камеру ровно половину котлет, хлеба, курицы и огурцов. У нее было виноватое лицо.
– Вы уж извините, фрау Копф. Нас там трое.
– Ешьте на здоровье.
– А я принесу вам кофе, который пьем мы! - сказала надзирательница со значением. - И если вы утомились - можете прилечь. Я ничего не вижу.
Гертруда Иоганновна кивнула.
– Благодарю вас, госпожа надзирательница.
Ах, какие это были котлеты! Шанце - чудодей!
Она ждала его все следующее утро и бесконечный тягучий день. И вздрагивала, когда гремел засов и отворялась дверь. Но принесли обычный завтрак. Потом суп из брюквы. Она хотела было спросить, не приходил ли кто к ней. Но поняла, что спрашивать глупо. К супу она не притронулась, доела курицу с огурцом. Желудок отвык от нормальной пищи, стал тяжелым, ее клонило ко сну, но лечь она не решилась - дежурила другая надзирательница.
Вечером снова загремел засов. Гертруда Иоганновна сидела на нарах и даже головы не повернула, только поднялась и стояла, безучастно глядя в стенку.
– Идемте, арестованная.
– Свидание? - встрепенулась она.
Надзирательница посмотрела на нее удивленно.
– С вещами.
Никаких вещей у Гертруды Иоганновны не было. Как забрали ее в вечернем концертном платье, так она в нем и просидела все время. Платье помялось, потускнело.
Привычно сцепив руки за спиной, она вышла из камеры. Туфли-лодочки на высоких каблуках отстукивали шаги.
В комнате, где вчера состоялось свидание с Шанце, надзирательница передала ее двум молчаливым эсэсовцам. Один из них расписался в какой-то амбарной книге.
"Уводят из тюрьмы", - поняла Гертруда Иоганновна. Из тюрьмы могли увести на допрос, в концентрационный лагерь, в другую тюрьму или на казнь. Еще вчера утром она чувствовала себя такой усталой и несчастной, так подавленной неведением и одиночеством, что равнодушно пошла бы куда угодно. Хоть на казнь. А сегодня ей хотелось жить. Петер не у них. И товарищи успели уйти. И Иван где-то воюет. Надо жить. Надо бороться.
В знакомом кабинете покойного штурмбанфюрера за письменным столом сидел мужчина в коричневом штатском костюме и рябом галстуке. Он поднялся, когда ее ввели, вышел из-за стола, вежливо поклонился, показав лысину, прикрытую у лба тщательно зачесанной прядью.
– Здравствуйте, фрау Копф. Надеюсь, вы здоровы?
– Благодарю вас.
Гертруда Иоганновна внутренне собралась. Манеры штатского не похожи на манеры допрашивавших ее до сих пор офицеров. И взгляд приветлив. Впрочем, она артистка и видела, как улыбаются, когда плакать хочется.
– Витенберг, - представился штатский. - Прошу вас. Присаживайтесь. Он пододвинул ей стул, а сам сел на такой же напротив, как бы подчеркнув доверительность беседы.
И это она уже видела. Что-то привлекло ее внимание, что-то необычное. Она украдкой огляделась. Ага. Возле двери, за маленьким столиком сидит невзрачный человечек над стопкой бумаги, а возле стоит стакан с отточенными карандашами. Человечек так тих и неприметен, словно принадлежит к мебели и сидит здесь вечно.
– Вам большой привет от доктора Доппеля.
Гертруда Иоганновна посмотрела на Витенберга недоверчиво, уж очень неподходящее место для передачи приветов.
– Он много рассказывал о вас. - Витенберг не обратил внимания на ее недоверчивый взгляд. - Много весьма лестного. Не скрою, мне было приятно слушать. Мне поручено заниматься делом о взрыве в ресторане вашей гостиницы. Я познакомился с материалами предварительного дознания. Навел кое-какие справки. Полагаю, вы понимаете, что вас арестовали не случайно.
Хорошо, что она собралась внутренне и может скрывать свои чувства и мысли. Только бы не задрожали руки.
Она положила руки на колени и сцепила пальцы, жест человека, который готовится к длинному разговору. Ничего больше.
– Надеюсь, вас не подвергали жестким допросам.
Она вспомнила человека, которого тащили по коридору за руки.
– К сожалению, иногда приходится применять на допросах различные методы, доискиваясь истины. Преступникам психологически свойственно скрывать истину, поскольку она их изобличает. А изобличение ведет к наказанию.
Витенберг смотрел на Гертруду Иоганновну приветливо: мол, я рассказываю вам все это, чтобы вы меня правильно поняли. А она внутренне содрогнулась. Но ничем не выдала себя.
– Очень сожалею, что пришлось доставить вам несколько неприятных недель. Вы ведь не впервые были в тюрьме?
– Да. Меня сажали туда большевики. - Она не узнавала своего голоса.
Витенберг довольно кивнул.
– Вчера вечером я беседовал с фельдфебелем Шанце…
Держаться, держаться во что бы то ни стало!… В ушах родился назойливый звук, словно кто-то нажал на кнопку дверного звонка и не отпускает. И сквозь этот звон доходили до нее мягкие приглушенные слова.
– Симпатичный, хотя несколько странноватый. Вы не находите?
Гертруда Иоганновна коротко кивнула.
– Он очень предан вам. И прекрасный специалист. Угощал меня такими котлетами! - Витенберг неожиданно встал. - Рейхсфюрер СС Гиммлер…
Гертруда Иоганновна тоже встала, неосознанно, просто что-то подняло ее.
– …рассмотрел обстоятельства дела, счел вас не имеющей к нему отношения и приказал извиниться перед вами. Вы - свободны.
У нее подкосились ноги, она села бы мимо стула, если бы Витенберг не поддержал.
– Ну зачем же так волноваться, фрау Копф! Все позади. Надеюсь, вы не в обиде на наших людей. Они выполняли свой долг. Очень жаль, что так нелепо погиб штурмбанфюрер Гравес. - Витенберг вздохнул. - Недоразумения не получилось бы. Вас отвезут в гостиницу. А завтра я навещу вас.
Новая ловушка? Гертруда Иоганновна встала, ее чуть пошатывало.
Витенберг предложил ей руку. Она оперлась на нее. Они спустились вниз. Витенберг предупредительно открыл дверцу легковушки, помог сесть. Гертруда Иоганновна выкрикнула:
– Хайль Гитлер!
На это у нее еще хватило сил.
– Хайль! - откликнулся Витенберг.
И машина побежала по темным вечерним улицам.
Генерал-майор Зайцев очень жалел, что его дивизию не перебрасывают на юг, хмурился, ходил по избе кругами.
Бессменный адъютант капитан Синица сидел на крыльце, подтянутый, в скрипящих ремнях и по своей извечной привычке зорко просматривал улицу вправо и влево: а не грозит ли его генералу какая-нибудь опасность? Хотя какая опасность может грозить генералу в штабе дивизии, здесь и орудий не слышно. Затишье.
Генерал не в духе, не любит, когда воюют без него. Ему бы в самую гущу, ему бы фашистов бить!
Подошла чужая "эмка", верно, из штаба фронта: армейских шоферов капитан знал почти всех в лицо.
Из "эмки" вылезли майор и двое штатских - парень и девушка.
Синица встал и вежливо козырнул. Майор потоптался на месте, разминая ноги. Штатские озирались.
– Хозяйство Зайцева? - спросил майор.
– Так точно.
– А где хозяин?
– Как прикажете доложить?
– Майор Голенков из штаба фронта.
– Присядьте, - вежливо показал на ступеньки крыльца Синица и ушел в избу, докладывать. Вернувшись, пригласил приезжих войти.
Майор сделал знак штатским, чтобы садились, а сам вошел в избу.
Парень и девушка пристроились на сыром крыльце, сидели молча. Синица тоже вопросов не задавал, только поглядывал на них не без любопытства.
Долговязый паренек с лицом, не знавшим бритвы, постучал костяшками пальцев по ступеньке. Девушка засмеялась.
"Чего это она?" - удивился Синица.
Девушка тоже постучала костяшками пальцев по крыльцу.
Долговязый улыбнулся.
Синица догадался:
– Радисты, что ли?
– По-всякому, - ответил паренек.
Синица рассердился на себя за то, что задал вопрос. Они приехали, они пусть и спрашивают. А он дома.
Так и сидели молча. Только Синица больше не поглядывал на приезжих, чтобы не ронять достоинства.
Из двери выглянул майор, долго же с ним генерал разговаривал!
– Заходите, ребята. И вас, товарищ капитан, хозяин просил зайти.
Синице понравилось, что майор отделил его от этих. Уважительно.
Зайцев сидел за столом без кителя, в белой нательной рубашке. Мундир висел на спинке стула. Поблескивала Золотая Звезда Героя. Перед ним лежала исчерченная цветными линиями карта, а рядом несколько остро отточенных карандашей. Генерал никому не доверял точить свои карандаши, работа эта помогала ему думать.
– Здравствуйте, садитесь. Синица, старшего лейтенанта Лужина!
– Есть. - Капитан четко повернулся по-уставному и вышел.
Генерал оглядел присевших на лавку у окна штатских и улыбнулся.
– Однако вы еще не очень старые. Тебе сколько? - спросил он долговязого.
Тот покраснел, встал.
– Скоро восемнадцать, товарищ генерал-майор.
– Гм… У меня в восемнадцать уже кое-что было над губой.
– Он очень способный, товарищ генерал-майор, - сказала девушка. - Его еще в детстве Эдисоном прозвали.
– Смотри-ка, еще в детстве! Давно-о… Откуда родом?
– Из Гронска, товарищ генерал-майор.
– Из Гронска… - задумчиво повторил Зайцев. - Бывал… - И отчетливо вспомнил маленькую быструю речушку, деревянные перила моста. Изрытый траншеями берег. Тяжелые были бои. Тогда он командовал полком. Был еще молодым. А теперь ощущает тяжесть возраста? Или устал? Не-ет, он еще повоюет!… - Бывал, - повторил Зайцев и неожиданно спросил: - Обедали?
– Не успели, товарищ генерал, - ответил за всех майор.
В дверь постучали.
– Да.
– Разрешите, товарищ генерал-майор? - на пороге появился старший лейтенант, с аккуратно перетянутой ремнем талией, в ладно сидящих сапогах, со Звездой Героя и орденом Ленина на гимнастерке. - Старший лейтенант Лужин прибыл по вашему приказанию.
– Здравствуй. Садись.
Лицо старшего лейтенанта было чуть перекошено, правую щеку пересекал розовый рубец.
Долговязый паренек удивленно всматривался в него. Старший лейтенант посмотрел на штатских спокойно.
– Такое дело, Иван Александрович. Группа идет в тыл. Надо будет переправить через фронт. Где, полагаешь, удобней?
Старший лейтенант подумал, прежде чем ответить, потом сказал:
– У Савушкина, товарищ генерал.
– У Савушкина, - удовлетворенно повторил Зайцев. - Разумно. - Забирай ребят, накорми получше. Запас выдай на дорогу, путь у них не близкий.
– У нас все есть, товарищ генерал, - сказала девушка.
– Молода еще, в Испании не была, - засмеялся генерал. - Запас кармана не дерет. И чтобы все в ажуре, Лужин. Знаю я вашего старшину. Жмот!
Старший лейтенант скривил губы, такая у него была улыбка.
– Обижаете, товарищ генерал.
– Кто вас обидит, тот трех дней не проживет. А я собираюсь дотянуть до победы! - Зайцев подошел к долговязому пареньку. - Ну, желаю удачи, Эдисон! - А когда они были уже в дверях, крикнул вдогонку: - Ни пуха!
Они остановились, растерянные: ну как пошлешь генерала к черту?
– К черту, - сказал за всех старший лейтенант.
В избе, где расположились разведчики, было пусто, тихо и чисто. Намытый пол, выскобленная столешница, на стене рядом с подбором выцветших фотографий под стеклом висел боевой листок.
Старший лейтенант велел располагаться и вышел. Ребята уселись на лавку у стола. Майор остановился возле застекленных фотографий, долго молча рассматривал их. Потом вздохнул, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Жили люди. Детей растили…
Красноармеец принес три плоских котелка, накрытых крышками, молча поставил на стол. Положил кирпичик хлеба, нож, ложки.
Вернулся старший лейтенант.
– Что ж вы, гости? Кушайте. Может быть, водки?
Долговязый замотал головой.
– Не употребляем.
Майор тоже присел к столу. Дружно сняли крышки с котелков. Запахло борщом так по-домашнему, что девушка втянула в себя воздух и зажмурилась. Борщ чуть приостыл, но был густым, с кусками мяса, и гости ели с удовольствием.
Старший лейтенант Лужин довольно наблюдал за ними и вдруг припечалился, вспомнил сыновей Петра и Павла. Где-то они? Сыты ли? Он уж и в Москву писал, в управление цирками. Ответили, что никаких сведений об артистах Лужиных не имеют. Одно утешение: ребята не одни остались. С матерью, да и товарищи не бросят.
– Товарищ старший лейтенант, а где близнецы ваши?
– Что? - Лужин недоуменно посмотрел на долговязого паренька. Надо же, мысли прочел.
– Я вас сразу узнал, товарищ старший лейтенант, хоть и переменились вы. Не помните меня? Серега Эдисон. В Гронске мы к вам на репетицию приходили.
– Да-да… - Лужин вспомнил манеж и своих мальчишек на лошадях. На какое-то мгновение сердце сжалось в тоске. Он не позволял себе думать о мальчиках и Гертруде. Важная и опасная работа разведчика, множество забот отвлекали, вытесняли из головы семью. Но она оставалась в сердце вечной глухой болью. - Да-да… Помню. - Он улыбнулся своей новой скошенной улыбкой. - Кочуют где-то. Ты давно их видел?
– Давно-о!… Еще немцев не было.
– Ну что ж, отдыхайте пока. К вечеру двинемся. Машина будет в восемнадцать ноль-ноль. Вы, товарищ майор, с нами?
– Провожу до линии фронта.
Лужин кивнул.
– Если вам больше ничего не надо, я пойду. Тактические занятия.
– Спасибо, товарищ Лужин.
Когда Лужин ушел, тот же красноармеец, что принес котелки, расстелил на полу в углу несколько одеял, положил подушки.
Ребята улеглись и притихли. Майор вышел на крыльцо покурить.
– Эдисон, ты откуда старшего лейтенанта знаешь? - спросила девушка.
– Я с его сыновьями в одном классе учился. Они артисты, вольтижеры на лошадях. Ох, и лошадки у них были! Мальва и Дублон. А мальчишки до того похожи друг на друга, что родная мама их путала.
– Мама не спутает, - сказала девушка.
– Ну, может, мама и не путала, а мы путали. Каждый раз спрашивали: ты кто, Петр или Павел?
Вернулся майор, сказал тихо и строго:
– Спать, герои.
Эдисону снилась проволока, желтая, тонкая, блестящая, она скользила в пальцах бесконечной нитью. Остановить бы проволоку, выпустить из пальцев!… Да нельзя!…
Серега проснулся мгновенно, открыл глаза, но не шевельнулся. Рядом сладко посапывала девушка, прядь светлых волос прикрыла белый лоб щеки порозовели, чуть припухлые губы выпячены, словно кто-то ее обидел. Может, тоже видит во сне проволоку? У каждого своя проволока… Взять бы и поцеловать!… Серега устыдился этой внезапной мысли. Черт те что в голову вскакивает! Он и целовался-то всего один раз. Зимой. Провожал девчонку из театра.
…Опять снится проволока. Который раз!… Он столько перемотал ее на заводе с больших тяжелых бухт на деревянные бобины. И не просто перемотал, а пропустил сквозь собственные пальцы. Иначе как заметишь брак? Только на ощупь. Рванет заусеница по подушечке - стоп машина. Отматывай назад. Проволока дефицитная, идет на авиазаводы… Может, от проволоки этой не одна жизнь зависит и не одна победа в бою.
Летом куда ни шло, а зимой тяжело. Цех развернули в старом огромном кирпичном здании, бывшем паровозном депо. Потолка не было, сразу крыша, огромные застекленные рамы, кое-где забитые кусками фанеры, почерневшие от копоти. На цементном полу - рельсы. В ворота могут въехать сразу два паровоза. Как ни закрывай, ни законопачивай - мороз щелочку найдет. Работали в синих халатах поверх ватников и зимних пальто. Хорошо, если валенки есть!
Который раз проволока снится, как наваждение! Из-за нее, из-за этой проволоки он чуть в беду не попал. Подобрал в цеху бракованный кусок, смотал и в карман сунул. Пригодится на обмотку для приемника или еще для чего. Радио - его страсть. И торчал кончик проволоки из кармана. В проходной стрелок остановил, дядя Вася, тощий как Кощей старик с узким длинным лицом и бесцветными, близко посаженными глазами без выражения, как у слепого. Остановил, потянул за кончик проволоки, буркнул:
– Отойди в сторонку.
Он спервоначалу и не понял: зачем в сторонку отходить? Мимо шли со смены усталые люди, а он стоял в сторонке, пока начальник охраны, женщина в железнодорожной шинели и суконной ушанке не взяла его за плечо и не отвела к себе в маленькую комнатку возле проходной, где жарко топилась чугунная времянка, черная труба которой выходила прямо в форточку. Начальница неторопливо развязала на подбородке тесемки, сняла ушанку, пригладила ладонью реденькие светлые волосы.
– А ну доставай.
– Чего? - не понял он.
– Проволоку.
Он вынул из кармана тощий моток, положил на стол.
– Еще чего есть?
– Больше ничего.
– Тащим, значит, - сказала она тусклым простуженным голосом. - На барахолку.
– Да это ж брак! - возмутился он. - Брак! И не на барахолку. Приемник делать.
– Комсомолец? - спросила начальница.
– Ну, комсомолец.
– А государственное имущество растаскиваешь. Один - моточек, другой - моточек. Что ж получится? Не первый раз поди!
– Второй, - сказал он прямо. - И тогда брак взял.
Начальница очень удивилась, что он вот так сразу сам сознался, что не первый раз выносит проволоку. Усмехнулась.
– Да ты отпетый! Как фамилия-то?
– Ефимов.
– Вот так, Ефимов. Судить бы тебя надо, но поскольку ты малолетка и сам признаешься, протокола составлять не буду. - Начальница сняла телефонную трубку, попросила комитет комсомола. - Товарищ Ладыжников? Начальник охраны вас беспокоит. Такое дело: тут кое-кто из комсомольцев завод растаскивает… По проволочке… Если все тащить будут, сами понимаете… Конкретно? А конкретно гражданин Ефимов. - Она закрыла трубку ладонью. - Ты из какого цеха?
– Из обмоточного.
– Из обмоточного Ефимов… Здесь… Хорошо. - Начальница положила трубку и посмотрела на Серегу строго. - Вот так. Иди в комитет комсомола к самому комсоргу. Понял?… Там и отвечай. И проволочку захвати. Похвастаешь.
Пришлось идти.
Комитет комсомола делил помещение с завкомом. Два одинаковых канцелярских стола, два одинаковых несгораемых шкафа, на стенах - похожие одна на другую диаграммы.
В комнате плавал махорочный дым. Это комсорг Ладыжников смолил очередную козью ножку. Он их скручивал одной левой, правую кисть потерял в боях под Москвой. Маленькую цигарку ему было не скрутить, не привык еще. А попросить кого-нибудь - стеснялся. Дым от его козьей ножки валил, как из трубы паровоза. Рядом с ним две девушки старательно рисовали что-то на листе оберточной бумаги.
Серега остановился в дверях.
– Заходи, чего стоишь, - окликнул Ладыжников. - С чем пришел?
Серега подошел к столу и молча выложил моточек проволоки.
– Ну и что? - не понял Ладыжников.
– Звонили, - скучно сказал Серега.
– Ага, ты - Ефимов из обмоточного.
Серега кивнул.
Комсорг повертел в руке моточек. Пожал плечами.
– Зачем тебе это?
– Брак, - сказал Серега, - на полу валяется. А я катушку для приемника намотать хотел.
– Для какого? - спросил Ладыжников.
– Детекторного. Лампы где достанешь?
Комсорг посмотрел на него с любопытством. Девушки хихикнули.
– И ничего смешного, - сказал Серега.
– Это точно. Ничего смешного. Радио увлекаешься?
– Еще со школы. У меня и прозвище - Эдисон.
– Ну да?… - удивился Ладыжников. - Погоди-ка, - он открыл ящик стола, извлек оттуда папку, придавил ее культей к столу, чтобы не ерзала, перелистал несколько страничек. - Вот приказ тут: "Премировать Ефимова С. за рацпредложение - дополнительный ручной привод". Не про тебя?
– Ну…
– Ефимов, Ефимов, ну что с тобой делать?
– А ничего, - вздохнул Серега. - Домой пойду.
– Ты больше сам ничего не бери. Хоть и брак. На заводе порядок должен быть. А уж если чего понадобится - попроси. Что, тебе начальник цеха куска проволоки не даст для дела?
– Больше не возьму.
– То-то… Слушай, Ефимов, у девчат во втором общежитии радио не работает. Может, починишь, раз ты любитель?
– Не знаю.
– А ты сходи. Прямо к коменданту. Скажи - Ладыжников прислал.
– Ладно.
Радио он починил. Там и делать-то было нечего. Прозвонил - обыкновенный обрыв. Потом принес Ладыжникову в комитет детекторный приемник, Москву слушать. Потом его послали на курсы радистов Осоавиахима, раз он любитель. Потом подал заявление в военкомат, прибавил себе два года. Проверять не стали, ростом и обличьем он выглядел старше своих лет…
И когда ж перестанет сниться эта проклятая проволока!
Скомандовали подъем. Ребята быстро и бесшумно поднялись. Майор еще раз проверил вещмешки. У Вали вытащил духи. И где она их только раздобыла?
– Излишняя роскошь, товарищ. Откуда у простой деревенской девчонки такая городская вещь? А?
А может, ее и не Валя вовсе зовут. Вот он теперь не Ефимов, а Николаев или попросту Эдисон.
Линия фронта представлялась Сереге очень грохочущей, вздыбленной снарядами, пропахшей пороховым дымом. А была черная густая тишина, и только изредка распарывали ее красные и зеленые светлячки трассирующих пуль. Они появлялись из темноты и исчезали в темноте, словно крохотные кометы.
Майор и старший лейтенант Лужин распрощались с ребятами. Трое разведчиков повели штатских в темноту. Шли долго и молча. Потом разведчики остановились.
– Ну вот. Теперь топайте по компасу. На запад. Чем дальше уйдете до рассвета - тем лучше.
Серегу так и подмывало спросить: а где же линия фронта? Но спрашивать было глупо, и он смолчал.
Осень подступила незаметно. Все чаще и чаще хмурое небо опрокидывалось на берлинские крыши дождями. Панели и мостовые тускло блестели. Пузырились мелкие серые лужи. Глухо журчала вода в решетках водосточных люков. На улицах черными поганками вырастали зонтики над головами прохожих. Но было еще тепло, и Павел щеголял в светлом габардиновом плаще и такой же кепке. Их выбрала фрау Анна-Мария в магазине готового платья, что за сквером.
Матильда убралась в пансионат фрау Фогт и приезжала только по субботним вечерам.
Павел начал ходить в школу. Доктор Доппель подарил ему портфель, большой, черный, с латунными застежками и серебряной монограммой - переплетенными двумя "Д". В нем Павел носил учебники, тетради и непременный завтрак - два тоненьких ломтика хлеба, намазанных маргарином и яблочным джемом.
По поводу монограммы было в классе много острот.
– Дубовая дубина!
– Действительно дурак!
Павел притворился тупицей и спокойно разъяснил:
– Два "Д" - значит "доктор Доппель". Он отдал мне свой портфель.
– А собственного у тебя нету? С чем же ты ходил в школу раньше?
– Он истрепался, - выкрутился Павел. Не объяснять же, что у них с братом был один портфель на двоих и они прекрасно обходились, нося его по очереди. - Изодрался. Мы играли им в футбол, вместо мяча.
Тотчас кто-то подхватил портфель, бросил на пол, чья-то нога ударила по нему. Портфель заскользил по полу и шмякнулся в стену под грифельной доской.
Вообще-то школа была похожа на все школы, в которых он учился, - тот же гвалт на переменках, мелкие стычки, возня. И все же она была другой. Где-то в глубине, почти не вырываясь на поверхность, шла необычная странная жизнь, которую Павел пытался понять, но не мог.
Ни с кем из учеников он близко не сходился. Учителя считали его прилежным, но несколько туповатым, соученики - необщительным и задравшим нос из-за своей мамочки и доктора Доппеля.
Никто в классе не знал, что он из Советской России. Доктор запретил ему откровенничать с кем бы то ни было.
– Для твоего же блага, - сказал он, напутствуя Павла в школу. - Умный человек должен уметь не отличаться от других. Окружающие должны быть уверены, что он такой же, как они. Понимаешь? Тогда они перестают контролировать самих себя. И умный может извлечь из этого немалую выгоду. А если они заметят, что ты не такой, как они, видел и знаешь больше, насторожатся. Начнут к тебе присматриваться. А это - только проигрыш, мой мальчик. Только проигрыш!
– А если спросят, кто мой отец? - спросил Павел. Доппель нахмурился.
– Скажи им, что он пал смертью храбрых за Родину. Ведь это не будет ложью?
Павел представил себе, какими станут лица ребят в классе, если он им скажет: "Мой папа - Герой Советского Союза младший лейтенант Лужин".
– И про маму говори правду: владелица гостиницы для господ офицеров. А что ты родился в России и работал в цирке - им знать ни к чему. Начнут задавать лишние вопросы - придется выкручиваться. Не подводи маму, она в тебя верит.
Павел не собирался подводить маму и не рассказывал о себе в школе не потому, что так велел доктор Доппель. Самому не хотелось. Пусть принимают его за Пауля Копфа. Он - Павел Лужин, артист советского цирка. Мозги у этих ребят наперекосяк. Вот в чем суть. Мысли, разговоры, желания у них стандартны: фюрер, великая Германия, священный долг, мы - немцы - избранная раса! Эрзац-мозги. Он сравнивал здешних ребят со своими ташкентскими друзьями, с ребятами из Гронска. Ржавый, Злата, Толик-собачник, Серега Эдисон… Это же личности - человеки!… У каждого свое призвание, своя страсть, своя мечта. И главное, в каждом бьется доброе сердце. Не для себя, для всех. Они греют друг друга. И он, Павел, ощущал это тепло. А здесь он чувствует себя брошенным в ледяное недвижное озеро, покрытое серо-зеленой ряской.
Здесь вырастают Гансы, смотрящие сквозь тебя глазами-ледяшками. И ласковые щуки Доппели, и Гитлеры, и Гиммлеры… А на дне озера живет Вечный Страх. Он здесь настоящий хозяин. Он - всюду, он многолик. Он заставляет учителей говорить на уроках медленно, готовыми круглыми фразами, чтобы никто не смог истолковать какое-либо слово иначе, придать ему иной смысл. Они, наверное, и дома думают и говорят с опаской. Это страх заставляет писать доносы на соседей и отрекаться от собственных родных. Это страх формирует эрзац-мозги.
Вот скрытая жизнь школы, которую Павел не может понять.
Обо всем этом он думает только в своей комнате, заперев дверь. Об этом никому не скажешь. Иногда он ловит себя на мысли: а не поселился ли и в нем вездесущий страх? Ведь он, как микроб, влезает в организм и начинает точить его.
Нет. Он не боится. Просто трудно. Очень трудно.
Ах, как не хватает Петра! Они бы поговорили обо всем перед сном, лежа в темноте, когда не видишь лиц друг друга, а только ловишь неторопливое слово, вздох, смешок, молчание…
Удивительно: прожили бок о бок с рождения, а ведь никогда раньше не задумывался: что они друг для друга? Брат и брат… Никогда не расставались, потому вроде и не отличали особо друг друга. Вместе выходили на манеж, вскакивали на лошадей, крутили сальто-мортале, "арабские колесики", "кульбиты". Поровну делили радость зрительских аплодисментов, и мамины шлепки, и папины нотации. Один портфель на двоих. Тренировки - вместе. Однажды даже болели на пару. Скарлатиной.
А вот увезли в эту проклятую Германию, и так не хватает Петра! Словно часть самого себя оставил в Гронске…
Больше всего класс боялся инструктора по военной подготовке однорукого Вернера. Черная повязка наискось прикрывала его левый глаз. Говорили, что он потерял руку и глаз под Москвой. Его узнавали на слух, он не шел, а впечатывал кованые армейские сапоги в пол, не говорил, а лаял громко, короткими фразами, словно отдавал команды. На его занятиях тянулись, молчали и трепетали.
Павел вместе со всеми с удовольствием разбирал и собирал оружие. Пригодится. И только на практических стрельбах нарочно стрелял в "молоко".
– Копф! Не заваливать мушку! Тверже локоть! Дубина!
– Есть, господин инструктор, не заваливать мушку, тверже локоть, дубина! - звонким голосом повторял старательно Павел.
Раздавался смешок.
– Тихо! - рявкал Вернер, и наступала тишина. - Ты представь себе. На тебя идет русский. Сейчас он тебе влепит пулю. В лоб. Опереди. Целься. Огонь!
Павел аккуратно целился и посылал пулю в "молоко". Вот если бы вместо мишени стоял инструктор Вернер, он бы всадил ему пулю точно в глаз, в тот самый глаз, которым он видел через бинокль Москву. И не промахнулся бы, не зря же он - "Юный ворошиловский стрелок".