Часть первая. ПРЕРВАННЫЕ ГАСТРОЛИ 2 страница
– Завтра животные прибудут, - сказал Павел жалобно.
– Прибудут.
– Григорий Евсеевич, - заканючил Павел и толкнул брата локтем.
– Григорий Евсеевич, - повторил тем же тоном Петр.
– Ну что, Григорий Евсеевич? Знаю, что Григорий Евсеевич. А потом - репетиции. А потом - представления. А у меня на шее два неуча? Притащите "неуд" - не пущу на манеж!
– Да что вы, Григорий Евсеевич, - обиделся Павел.
– Да когда мы… - удивился Петр.
– Когда, когда… Притащите - поздно будет! Вы меня знаете!
– Знаем, Григорий Евсеевич, - сказал Павел.
– Я слов на ветер не бросаю!
– Не бросаете, Григорий Евсеевич, - быстро согласился Петр. Директор усмехнулся.
– Ладно. Как только животных разместят на конюшне, тотчас в школу!
– Хорошо, Григорий Евсеевич, - радостно согласились братья.
– Миша, Яков, зайдите ко мне на минутку, - крикнул Григорий Евсеевич и скрылся в вагончике.
Туда же прошли дядя Миша и Флич.
– Все-таки Евсеич вредный, - сказал Павел.
– Точно, - согласился Петр.
– Но не совсем…
– Не совсем, - кивнул Петр.
– "Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю!" - сказал Павел голосом Григория Евсеевича.
И оба засмеялись.
– Пойдем хоть глянем на ту школу, - предложил Павел.
Петр пожал плечами:
– Пойдем.
Они предупредили Флича, что пошли на разведку в школу, и двинулись к проходу в ограде.
Сторож сидел на том же месте, опершись подбородком на клюку. Зеваки обсуждали строительство цирка, программу, объявленную в афишах, а заодно породы собак, рацион слона и способы дрессировки медведей. В толпе всегда найдется знающий человек. У него - куча сведений, своя теория работы со зверями, а главное - неутоленная жажда поделиться всем этим с ближними.
Отдельной группкой у ограды стояли подростки. Взрослые разговоры им были неинтересны. Не все ли равно, сколько слон съест морковки, главное - как проникнуть к этому слону, как пробраться в цирк, чтобы тебя не схватили за шиворот и не выдворили с позором.
Лучший способ - знакомство. Ты знакомишься с артистом, или осветителем, или служителем при животных, оказываешь мелкие услуги, как-то: принести, унести, сбегать… Знакомый приглашает тебя в цирк. И вот он - слон, вот они - медведи. Все честь по чести. Тут не то что билетеры, сам милиционер ничего не скажет.
Конечно, есть еще масса способов проникновения в цирк. Но они сопряжены с риском и требуют смелости, ловкости и находчивости. Впрочем, смелости и ловкости мальчишкам не занимать!
Павел и Петр увидели группу подростков еще издали. Но сделали вид, что не заметили. Опыт подсказывал, что знакомство с местными мушкетерами не всегда проходит гладко. Порой высокие договаривающиеся стороны отстаивают свое право на территорию слишком вескими доказательствами. В ход идут кулаки, ноги, а то и тяжелые предметы, какие под руку попадут.
А драться братьям нельзя. Нет, они не трусливы и при случае постоят за себя, но в драке можно нечаянно получить травму. С травмой на манеж не выйдешь! А ведь они - равноправные участники циркового номера "Вольтижеры на лошадях Лужины".
Братья вышли за ограду и неторопливо направились по улице к гостинице, ведь Григорий Евсеевич сказал, что школа номер семь где-то там, неподалеку.
Они шли с достоинством, не прибавляя и не убавляя шагу.
Следом за ними шли четверо мальчишек.
Братья приметили, как они отделились от группы у ограды.
– Четверо, - тихо сказал Павел по-немецки.
– Пускай идут, - буркнул Петр.
Так они и двигались: двое впереди, а четверо чуть поотстав.
Братья могли бы свернуть в гостиницу. Но уходить от опасности не в их правилах. Поставлена цель - школа, шагай к школе. Подумаешь, четверо!
Вот уже и гостиница позади. Перекресток. Куда дальше - направо, налево?
И те четверо остановились. Павел и Петр успели глянуть на них мельком. Ничего ребятишки, крепенькие. Особенно рыжий без шапки, в сером пальто с коротковатыми рукавами. Пальтишко вот-вот лопнет на плечах!
– Спросим? - сказал Павел.
– Валяй.
– Эй, пацаны, - Павел повернулся к четверке и произнес мягким голосом Флича: - Не будете ли вы столь любезны, не сообщите ли нам, где тут поблизости находится средняя трудовая общеобразовательная школа номер семь?
– Ой! - воскликнул один из мальчишек. - Они ж одинаковые!
Голос у мальчишки был чистый и звонкий, и на братьев глянула пара таких синих глаз, что от синевы хотелось зажмуриться. Что там речки, моря, океаны!… И братья вдруг заметили, что мальчишка без брюк, в одном пальто, на ногах у него коричневые чулки в рубчик и красные полуботинки, а на голове красная вязаная шапочка. Все это они схватили в мгновение и уж потом сообразили, что это не мальчишка, а девчонка.
Рыжий оттиснул ее плечом. Нечего удивляться и вскрикивать. Подумаешь, "одинаковые". И не таких видали!
– Ты чего-то спросил? - голос у рыжего ломался. Он старался говорить солидно, басом, но сами собой выскакивали тоненькие высокие нотки.
– Он спросил, - спокойно ответил Петр, - где тут школа номер семь?
– Семерка? - переспросил рыжий.
– Да вот же она! - махнула рукой девочка.
Но рыжий снова оттеснил ее плечом.
– Ты чего толкаешься, Ржавый? - обиженно протянула она.
Рыжий не обратил на нее внимания, обронил небрежно:
– Пошли.
И свернул в улицу налево. Павел и Петр за ним. А что им оставалось делать?
Девочка и еще двое топали сзади.
Так молча дошли они до низенького деревянного забора, отделявшего от улицы яблоневый сад. Стволы деревьев в саду были темными, влажными. Под ними чернела свежевскопанная земля. От нее пахнуло весной.
Рыжий не дошел до калитки, перепрыгнул через забор и с той стороны испытующе посмотрел на братьев. Павел и Петр тоже перепрыгнули. Двое мальчишек, топавших сзади, прыгать не решились. Перелезли. Только девочка не стала ни прыгать, ни перелезать. Вошла в калитку.
Рыжий направился в глубь сада, остальные за ним.
На голых сучьях раскидистых деревьев набухали розоватые почки. Там, где земля не была вскопана, вылезали на свет божий крохотные зеленые стрелки-травинки.
Они вышли к трехэтажному длинному зданию, сложенному из красного и белого кирпича. За большими окнами было темно и тихо. Двор выложен бетонными плитами. На дворе несколько мальчишек помельче гоняли "чижика".
– Вот "семерка" - сказал Рыжий.
– Спасибо, - кивнул Петр.
Рыжий усмехнулся:
– Спасибом сыт не будешь.
– Двугривенный дать? - спросил Павел ехидно.
Петр дернул брата за рукав куртки, но было уже поздно. Рыжий насупился. Приятели встали с ним рядом. В синих глазах девочки загорелись огоньки.
– Драться будете? Да?
– Заткнись, - промычал Рыжий.
– Перестань меня дергать за рукав! - неожиданно закричал Павел.
– Кто тебя дергает? - заорал Петр.
– Ты!
– Я?!
– Ты!… - Павел толкнул брата в плечо.
– Ты сам себя дергаешь! - еще громче заорал Петр и толкнул Павла. Мальчишки бросили "чижика" и подошли поближе.
– Они чокнутые, - сказала синеглазая удивленно. Она не знала, что это давно испытанный верный способ избежать драки: подраться между собой.
Павел снова толкнул брата, и тот упал. Но как-то очень удачно. На руки. Тотчас вскочил и бросился на Павла. Посыпался град ударов. Павел отклонял туловище в стороны, потом внезапно захватил занесенную над ним руку и перебросил брата через себя.
Мальчишки охнули от восторга.
А Петр, сунув голову между ног Павла, резко выпрямился. И вот уже Павел летит в воздухе, переворачивается. Кажется, сейчас он шмякнется о землю и больше не встанет. Но в какую-то последнюю долю секунды он умудряется выпрямиться и встать на ноги.
Лицо его свирепо. Глаза мечут молнии. Он медленно надвигается на брата. И теперь уже зрителям страшно за Петра. Потому что Павел берет его за волосы, яростно раскачивает голову вправо-влево и неожиданным рывком подымает Петра вверх. За волосы!…
Чтоб не потерять равновесия, Петр вцепляется в плечи Павла.
И оба клубком катятся по земле. Замирают оглушенные и глядят друг на друга, встряхивая головами.
Мальчишки замерли. Вот это да! Они не знают, что братья, демонстрируя драку во всех школах, где приходилось учиться, довели ее до совершенства, отработан каждый трюк. И после такой драки никто нигде не лез к ним с кулаками. Вот и здесь. Завтра о схватке узнает вся школа, стычка обрастет новыми подробностями. И никто не рискнет с ними связываться. А сами братья никогда никого не задирают.
– Они чокнутые, - тихо повторила синеглазая.
– Чего это мы? - недоумевающе спросил Павел.
Петр только плечами пожал.
– Верно, чего это вы? - спросил Рыжий. Голос у него уже не низкий, а обыкновенный мальчишечий. И глядит он миролюбиво, с симпатией. Лихо дерутся!
Братья поднялись с бетонных плиток - жестковатый манеж! Мальчишки охотно помогли им отряхнуть куртки.
– Бывает, - пояснил Павел. - Накатывает.
– Вы приехали с цирком? - спросила синеглазая.
– Угу…
– А зачем вам седьмая школа? - спросил один из пришедших с ними мальчишек, коренастый, в клетчатой кепке с пуговкой на макушке.
– Учиться.
– В каком классе?
– В седьмом.
– В нашем, - сказал Рыжий.
– А Ржавый - это твоя фамилия?
– Прозвали. А вообще-то я Долевич, Василь.
– А он - Павка, - сказал Петр.
– А он - Петька, - сказал Павел.
– Я - Петька, - сказал Петр.
– Я - Павка, - сказал Павел и ткнул брата пальцем: - Он не Павка.
– Он не Петька, - сказал Петр и тоже ткнул брата пальцем.
Ребята засмеялись.
– Во дают! - Василь оглядел всех с таким видом, будто все, что происходит, придумано им и славные ребята, что приехали с цирком, приехали именно к нему. - Ее зовут Крольчиха. Фамилия у нее Кроль, Злата. Это Серега, - он ткнул в кепку с пуговкой. - Эдисон. Изобретает радиоприемник со спичечный коробок. А это Толик Глебов. Прозвища не имеет. К нему прозвище не пристает.
Толик оказался худеньким, с глазами чуть навыкате. Карманы расстегнутого пальто его были чем-то набиты и торчали в стороны. Павел поинтересовался: чем?
– Всяким, - ответил Толик.
– Для собак, - повторила Злата. - Он у нас собачник.
И, как бы в подтверждение, из-за угла школы показалась пятнистая рыже-белая собачонка с висячими ушами. Она понюхала угол, посмотрела на ребят и, радостно виляя куцым хвостиком, подбежала прямо к Толику.
Тот достал из кармана бумажный пакетик, а из пакетика кость с остатками мяса. Сказал ласково:
– А что нужно сделать? Как косточку заработать?
Собачонка встала на задние лапки и постояла так несколько секунд. Толик дал ей косточку. Она отбежала в сторону, улеглась под деревом и начала грызть.
– Собаки за ним так и ходят, - сказал Василь таким тоном, будто это не за Толиком, а за ним ходят собаки.
Братьям хотелось осмотреть школу. Василь подергал дверь, но она оказалась запертой. Им рассказали, что седьмых классов два - седьмой-первый и седьмой-второй. В седьмом-первом компания так себе, серенькая. А в седьмом-втором ребята, естественно, подобрались что надо, в том числе здесь присутствующие.
Поэтому надо проситься у директора в седьмой-второй. Это Толик сказал.
Но Василь неожиданно возразил:
– Проситесь в седьмой-первый. Он же вредный, Хрипак.
– Кто это Хрипак? - спросил Павел.
– Директор. Фамилия у него такая - Хрипак, - пояснил Толик.
– Он вредный. Он непременно наоборот сделает, - сказал Василь. - Попроситесь к нам в седьмой-второй, он вас к ним в седьмой-первый направит.
– Не направит, - вмешалась синеглазая Злата. - В седьмом-первом полно новеньких. Офицерские ребята.
– Мы попросимся в седьмой-второй. Скажем, что и в Ташкенте учились в седьмом-втором. Привыкли.
– Дело! - согласился Ржавый.
На следующее утро пришедший в класс специально пораньше Ржавый с упоением рассказывал о Павле и Петре. И как они похожи один на другого. И какая была драка. Это видеть надо! Василь размахивал руками, дергал головой, и из рассказа его выходило так, что если бы не он, Ржавый, то не было бы никаких братьев, никакой удивительной драки. И уж в седьмой-второй они бы не попали.
Класс ждал с нетерпением появления необыкновенных новеньких. Класс был возбужден. Девочки поправляли прически. Мальчишки показывали друг другу приемы бокса. На уроке ерзали и шептались. Самых ретивых пришлось одергивать. А Долевича учительница биологии чуть не выставила за дверь.
Но кончился первый урок, прошел второй. Новенькие не появлялись. Класс приутих. Новость перестала быть новостью. И только Василь нет-нет да поглядывал на дверь с тоской. Неужели вредный директор отправил братьев в седьмой-первый?
Никто в школе не знал, что на станцию прибыли вагоны с цирковыми животными и по городу вот-вот потянется удивительная процессия. Если бы знали, многих недосчитались бы в классах. А уж Ржавого и его компании непременно.
Уже ночью Сергей Сергеевич дал команду подавать брезент. Крыша и стены составлялись из восьми огромных кусков. Их подвозили на тележке. Свернутые в рулоны, они были похожи на гигантских гусениц. Казалось, что они шевелятся в причудливом перекрестье мертвого голубоватого света. Раскатанные гусеницы превращались в зеленые паруса, к ним крепили канаты, перекинутые через блоки наверху. Потом крепким крученым шнуром стягивали вместе, как шнуруют ботинки. Брезент шуршал и шлепал на ветру.
Чтобы все сооружение стало цирком-шапито, брезентовый шатер надо было поднять и натянуть.
И вот вбиты снаружи в землю стальные ломы. Наброшены на них растяжки. Заработали лебедки, и огромный купол стал ползти вверх. А когда он остановился, изнутри его расперли румбостойками и шторм-балками.
Сергей Сергеевич стянул с головы свой танкистский шлем и протянул руку лейтенанту:
– Ну, лейтенант, все. Спасибо за подмогу. Теперь я сутки подушку буду давить.
Он проводил саперов. Они уходили неровным строем и все оглядывались на брезентовый чудо-шатер. Рабочие дошнуровывали малый шатер-конюшню. Достукивали топорами плотники, ставя загородки для лошадей.
Напротив конюшни, как бы образуя маленькую улицу, стояли голубые, зеленые и желтые вагончики. В них будут готовиться к выходу на манеж артисты, переодеваться, отдыхать.
Сергей Сергеевич поднялся по деревянным ступенькам в один из вагончиков, лег на свернутые ковры, сунул под голову ватник и мгновенно уснул.
И даже шум и суета, поднявшиеся возле вагончиков утром, не разбудили его. А суета была немалая.
Из гостиницы пришли артисты во главе с инспектором манежа, или, как его называли, "шпрехом" Гурием Александровичем Каплуном. Это был очень представительный мужчина: высокий, плотный, с аккуратно зачесанным седым пробором, округлыми движениями и "бархатным" баритоном. Ходил он, невзирая на погоду, без шапки, с поднятым воротником черного пальто и, даже когда сухо, надевал черные блестящие калоши.
Гурий Александрович никогда не был ни жонглером, ни акробатом, ни клоуном. Но с детства полюбил цирк, мальчишкой сбежал из дома и нанялся служителем в номер с дрессированными собачками. Он ухаживал за ними: кормил, выводил гулять, расчесывал, повязывал им шелковые банты, надевал штанишки и доводил их до выхода на манеж.
А на манеже с собачками работала пожилая дрессировщица. Гурий смотрел в щелку у занавеса и, если собачка на манеже плохо работала, расстраивался и после представления долго и пространно разъяснял собаке, что она не права, что это ее работа, а работу нужно исполнять хорошо, честно. Он никогда не кричал на собак. И вообще ни на кого не кричал, не ссорился. Позже, став ассистентом в львином аттракционе, он подружился и со львами. И львы, даже будучи не в духе, никогда не рычали на него, понимали, что Гурия Александровича нельзя обижать.
Потом он стал униформистом - убирал манеж, расстилал ковры, выносил реквизит… Вся жизнь его прошла в цирке. У него не было ни семьи, ни дома. Цирк стал для Гурия Александровича и тем и другим.
Артисты разошлись по своим вагончикам, распаковывали чемоданы, ящики, тюки. Доставали костюмы. Что-то гладили, что-то подшивали. Громко переговаривались, бегали за чем-то из вагончика в вагончик.
А Гурий Александрович стоял на цирковой "улице" в пальто с поднятым воротником, в блестящих калошах. Суета доставляла ему удовольствие. Это была предпраздничная суета. Потому что открытие цирка всегда праздник. А сегодня прибывали животные, и директор Григорий Евсеевич решил использовать это событие в рекламных целях. Не просто вести их через город, а с помпой.
В желтом вагончике у Лужиных было шумно и тесно. Тесно от разбросанных в беспорядке вещей, а шумно от Павла и Петра. Впрочем, вещи были не просто разбросаны. Гертруда Иоганновна безошибочно сказала бы, где что лежит. Но их было много - пестрых цирковых костюмов, яркого реквизита, каких-то замысловатых седел, сверкающих уздечек, баночек с гримом и еще каких-то предметов, не понятных непосвященному.
И братья вовсе не шумели, а помогали друг другу застегивать крючки, затягивать шнуровки. Потом перепутали мягкие серебряные сапоги и долго разбирались, какой чей. Иван Александрович привык к этой возне, одевался спокойно и только один раз, не выдержав, молча запустил в неугомонных сыновей красной подушечкой. Что, впрочем, только прибавило шуму.
– Пауль! Петер! В чем дело? Ваше место вообще в школе. Мы отлично обойдемся и без вас, - сказала по-немецки Гертруда Иоганновна.
И в вагончике стало тихо. Сапоги сами натянулись на ноги, крючки легко застегнулись.
В вагончик заглянул Гурий Александрович.
– Лужины!…
– Уже готовы, еще немношко минут. Два-три, - откликнулась Гертруда Иоганновна.
– Зер гут, - сказал Гурий Александрович. - Через пять минут будет автобус.
Гертруда Иоганновна накинула на плечи пелеринку и взяла в руки тоненький стек.
– Ну-у…
Иван Александрович оглядел жену с ног до головы, улыбнулся и легко тронул ее волосы.
– Какая у нас мать красавица!
Гертруда Иоганновна тихонько стукнула по его руке стеком.
– Красавица, - сказал Петр.
– И я весь в нее, - добавил Павел.
– Прекрасно! - засмеялась Гертруда Иоганновна. - Но поверх костюм надевать пальто.
– Зачем? - возмутился Павел.
– Без зачем. Холодный утро.
– Утро среднего рода, - сказал Павел.
– Вот-вот. Значит, холодное.
Спорить бесполезно. Пришлось надеть куртки. Утро действительно было прохладным, как всякое весеннее утро. Но день обещал быть теплым. По голубому небу проплывали легкие облака, временами прикрывая солнце.
Возле автобуса стоял бело-черный Флич. На голове - высокий цилиндр. Левая рука в белой перчатке, правая протянута, словно он просил подаяния. Тяжелый медный пятак непрерывно двигался по ладони, потом перешел на пальцы, проскользнул между ними, ладонь повернулась тыльной стороной вверх, и пятак продолжал по ней свое движение. А рука, кисть, пальцы Флича оставались неподвижными.
Пока артисты собирались в автобусе, Павел и Петр остановились возле Флича.
– Флич, дайте пятак, - попросил Павел.
– На мороженое? - покосился фокусник.
– Поработать, - сказал Петр.
– Нет, братцы. Для ваших пальцев хватит и трешечек. - Флич подбросил пятак вверх, крикнул: - Орел или решка?
– Орел! - быстро ответил Павел, следя взглядом за пятаком.
– Решка! - закричал Петр. Флич поймал пятак.
– Оба угадали, - он разжал пальцы, на ладони лежали две медные трехкопеечные монеты.
– Когда вы успели? - спросил Петр.
– Не туда смотрели. Надо смотреть на руки, а не на монету. - Он отдал им монеты, мальчики положили их на тыльные стороны своих ладоней. И монеты пошли. Не так плавно и быстро, как у Флича, но задвигались.
Павел уронил свою.
– Ничего, - сказал Флич, - когда я был таким, как ты, я и этого не умел делать.
– А что вы умели? - спросил Павел.
Флич подбросил свой пятак, поймал, положил в кармашек белого жилета и полез в автобус.
Ну как расскажешь мальчикам, что он делал в их возрасте? В девятьсот пятом погромщики убили отца. Они выволокли его на улицу в одном исподнем, рубанули огромным ножом и ушли, распевая "Боже, царя храни…". Мать выскочила на улицу в длинной ночной рубашке, закричала страшно и упала. Дети с трудом унесли ее в спальню, такой она казалась тяжелой. С плачем положили они ее на кровать со смятыми простынями. Укрыли одеялом. Они испугались, что мама спит с открытыми глазами. Фиму послали за доктором. Но доктора он не нашел, а привел аптекаря Мордуха. Мордух дрожал, озирался и не хотел входить в дом. Его тащили сообща за руки. Он взглянул на мать, закрыл пальцами ее глаза, сел на пол, ударил себя несколько раз кулаками по голове и заплакал. И дети снова заплакали.
Потом приходили люди. Уходили люди. Соседки расчесывали мамины волосы. Отца завернули в тахрихим. Кто-то ходил меж людей и лязгал ножницами. И надо всем взлетал чистый тенор кантора. Он просил, умиротворял, плакал, в нем была такая тоска, такая печаль, что заходилось сердце.
И остались семь ртов. И все семь хотели есть. Помогали соседи, помогала община. А все равно есть хотелось. И тогда Яков пошел ночью на Поклонную улицу, к мясной лавке. Мясник Дерибайло был единственным, кого мальчик знал из погромщиков. С него он и решил начать. Он прокрался во двор, где в деревянном сарае за семью замками хранились припасы мясника. Достал из кармана штанов завернутую в тряпку бутылку с керосином, облил ненавистную дверь и поджег.
А потом, когда началась паника, заметались во дворе люди и огонь начал лизать крышу, он вышел из укрытия и стащил телячью ногу.
Так он начал шарить по чужим кладовкам. Когда попадался, его били. И отпускали. А однажды повели в участок. И Яков попал за воровство в тюрьму. И там, в тюрьме, он кое-чему научился. Он сидел с карманниками. Оказалось, что у него тонкие подвижные пальцы, очень пригодные для воровского дела. Он бы и стал профессиональным вором, если бы не большевики, не революция.
Только как об этом расскажешь мальчишкам Павлику и Пете?
Автобус миновал здание вокзала и подкатил к высокому забору, поверх которого тянулась в два ряда ржавая колючая проволока, к огромным воротам. Возле ворот стояла женщина-стрелок, подпоясанная поверх черной шинели широким солдатским ремнем. К ремню была прикреплена кобура с наганом. Женщина была маленькой, хрупкой, и ремень с кобурой казались на ней чужими.
Шофер что-то сказал стрелку. Она посмотрела на автобус с разряженными артистами, заулыбалась и махнула рукой. Автобус съехал в ворота, его затрясло на ухабах и ямах товарного двора.
Первой, кого увидели артисты из автобуса, была слониха Моника. Она нетерпеливо топталась на месте и норовила обнять хоботом своего хозяина Пальчикова. А Пальчиков не давался, только ласково похлопывал по хоботу ладонью.
Слониха недовольно покосилась маленькими блестящими глазками на подошедший автобус. Но когда из него высыпали артисты в пестрых нарядах, снова затопталась и закивала головой. Она была рада людям, потому что в вагоне было гулко, скучно и шныряли мыши. А Моника боялась мышей.
Из теплушки выводили лошадей. Они осторожно ступали по деревянным сходням, чуть приседая на задние ноги. Лошади были вычищены, крупы лоснились, гривы и хвосты расчесаны. Видно, сопровождавшие их в дальней дороге конюхи хорошо поработали. Не вести ж по городу лошадей со спутанными хвостами и гривами!
Павел и Петр увидели своих. Вот они, Мальва и Дублон, светло-серые в темных яблоках, тонконогие. Мальва встряхивает головой, косит лиловым глазом. Дублон чутко прядет ушами, мягкие губы его шевелятся, словно он что-то шепчет подруге.
Братья подбежали, дали лошадям по кусочку хлеба, присыпанного солью. Ласково погладили крутые шеи. Подошли Иван Александрович и Гертруда Иоганновна. Мальва потыкалась мордой в шею хозяйки, Дублон положил голову на плечо хозяина. На спины лошадей набросили легкие седла. Мальва удивлялась, перебирала передними ногами, беспокойно мотала головой: зачем седла? Где манеж?
В соседнем вагоне ревели медведи. Павел и Петр заглянули в открытую дверь. Серый лохматый пес залился лаем, натянул поводок, захрипел, потому что ошейник сдавил горло.
– Киндер! - крикнул Павел, влез в вагон и отстегнул поводок.
Пес подпрыгнул, лизнул его в лицо, потом бросился к Петру. Он метался от одного к другому, взвизгивал, облизывал их. И доброе собачье сердце готово было разорваться от счастья. Павлик схватил пса в охапку:
– Успокойся, Киндер. Приехали уже. Дома. В цирке!
Киндер завалился на спину, поднял лапы и замер.
Пес приблудился несколько лет назад в одном сибирском городе. Просто пришел и сел возле служебного входа в цирк. Он был еще маленьким, ничьим, ему некуда было идти. Мела поземка, шерстку запорошило мелким снегом. Он сидел и грустными щенячьими глазами смотрел на проходивших мимо людей. На него никто не обращал внимания. Потом подошли два мальчика. Они были одинаковые и пахло от них одинаково. Они остановились и присели на корточки. И щенок понял, что это те люди, которых он ищет с того самого дня, когда открыл глаза и увидел белый свет. Он встал на лапки и ткнулся носом сначала в колени одного, потом другого.
Один из них взял его на руки и понес. Руки были добрыми и теплыми.
Братья принесли щенка в гримировочную уборную, сунули в угол и прикрыли ковриком.
Потом пришли другие люди, большие. Долго шумели. А он все лежал в углу. Потом маленькие заплакали. И щенок не выдержал, вышел из угла, сел рядом с ними и заскулил.
И стало тихо.
Кто-то сунул ему кусок колбасы. Пахло очень вкусно, он ужасно хотел есть. Но к колбасе не притронулся, словно понимал, что решается его судьба.
И только когда мальчики погладили его спину, он лег и очень вежливо, но быстро слопал колбасу.
Каких только имен ему не придумывали! Но однажды женщина позвала детей:
– Пауль, Петер! Киндер!
Дети пошли к ней, и щенок с ними.
С тех пор его и зовут Киндер.
Он не выступает на манеже и ест хлеб свой даром. Хотя как на это посмотреть! Разве не приятно поделиться куском с верным другом? А он верный друг!
По городу от вокзала двинулась удивительная процессия. Впереди на гарцующих лошадях два милиционера. За ними шли акробаты-прыгуны в ярких алых трико, шестеро мужчин и три девушки. Иногда тот, что шел в центре, тихо командовал: алле… ап! И все девять одновременно подлетали и переворачивались в воздухе. Над мостовой словно вспыхивало пламя.
Потом на украшенном рекламой грузовике ехал оркестр. Музыканты сидели на скамейках и, завороженно глядя на взмахивающего руками дирижера, наигрывали веселые мелодии.
За оркестром, чуть отступя, вели лошадей. Крупы их были расчесаны в клеточку, хоть ставь шахматы и играй. Тонкие уздечки придерживали головы, и от этого лошадиные шеи круто изгибались, придавая лошадям необыкновенно гордую осанку. Над головами покачивались пышные султаны, у каждой пары своего цвета. Лошадей вели разряженные униформисты.
Дальше следовало трио жонглеров. На девушках - белые юбки и голубые жилеты, усыпанные блестками. На парне - белые брюки и такой же сверкающий жилет. Жонглеры на ходу перебрасывались булавами.
Следом, чуть отступя, дрессировщик Пальчиков вел свою Монику. На лбу слонихи красовалась красная бархатная шапочка с бубенчиками. Бубенчики тихо позванивали в такт шагам. Слониха хлопала ушами и поглядывала на людей, толпившихся на панели. Она шла с удовольствием, так приятно размяться после вагона! Справа и слева от нее шагали два ассистента с обезьянками на плечах. Обезьянки были одеты в пестрые цыганские платья, грызли яблоки и швыряли огрызки куда попало.
Длинный Мимоза в рыжем парике с маленьким колпаком на макушке, в узком пиджаке с коротковатыми рукавами, в широченных клетчатых штанах и огромных блестящих туфлях с загнутыми вверх носами кланялся направо и налево, словно складывался пополам, посылал воздушные поцелуи, спотыкался. Иногда внезапно наталкивался на идущего рядом Гурия Александровича. Хватался за голову, волосы его вставали дыбом, на лбу вырастала огромная лиловая шишка, из глаз били струи слез. Он утирал их несуразным носовым платком с дыркой посередине. Люди на панели смеялись. Тогда рассерженный клоун доставал из кармана "камень", из другого кармана большую рогатку, прицеливался в какого-нибудь незадачливого прохожего и стрелял. "Камень", не долетая до цели, возвращался назад, потому что был на резинке. И Мимоза начинал смеяться. Гурий Александрович давал ему подзатыльник. Обиженный Мимоза доставал свисток и начинал свистеть, вызывая милицию. Спотыкался, проглатывал свисток. Начинал объясняться с Гурием Александровичем, но вместо слов у него получался только свист.
Потом шел грузовик с клетками, в которых сидели медведи. А за грузовиком дрессировщик Олег Пашенный в синей расшитой по вороту желтыми ромашками косоворотке, подпоясанной желтым шнурком с кистями, в лаковых русских сапогах вел на тонкой цепочке Алешеньку. Алешенька неуклюже топал на задних лапах, потряхивая мохнатой головой, кувыркался, приплясывал. А когда Пашенный давал ему бутылочку со сладким молоком и надетой на кончик соской, яростно сосал.