Характер человека — его судьба
Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого Доминика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота гвардейцев. Усохший, лысый, очень прямой шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и сухие синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного пепла в очаге бурбарта.
И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м…
Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства, солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина, горожане настороженно оглядывались — не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: «Благородный Антониус Страдивариус, скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни».
Возгласили гремящее «амен», и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков — дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло дышащему человеку бороться с ними.
Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд:
— …Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!
— Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.
— Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором…
— Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть…
— Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А если говорят, значит знают…
— За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял…
— Тогда зачем святая церковь всех предостерегает — знакомство или дружбу не водить с тобой?
— Они мне мстят.
— Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь.
— Мне не в чем каяться — я делаю доброе.
— Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка…
— Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть…
— Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..
Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением — так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она — сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил — и совершилось чудо.
И звук ее необычен — напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук — все притихли.
И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов.
Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений — это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век…
* * *
— Я тебя понимаю, — сказал комиссар. — Но он вор. И, оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал.
— Я знаю.
Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
— Тебе жалко его?
— Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах — могли быть товарищами.
— Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.
— А может, все сложилось бы по-другому?
Комиссар покачал головой:
— Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее.
Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и это ужасно неправильно — не то, что он уходит в тюрьму, и то, что он сделал, и за это многие годы проведет в неволе — с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:
— Арестованный доставлен…
— Давайте, — кивнул комиссар.
Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.
— Свободны, — сказал комиссар конвою. — А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить…
— Вы в этом уверены? — с вызовом спросил Белаш.
— И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока… И я считаю это правильным, — неожиданно резюмировал комиссар. — Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить…
Белаш опустил голову и сказал:
— В этом есть определенный резон. Что вас интересует?
— Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.
— Пожалуйста, — Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: — Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова…
— Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать?
— Я его никогда до этого не видел.
— И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая?
— Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал.
— А что?
— Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его — человек слаб духом, вдруг захочешь «мусорам» покаяться — да бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего… Тебе так лучше будет…
— Понятно, — сказал комиссар. — Значит, встретились вы…
— Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово — в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню… Ну, этот догнал меня в подъезде.
— Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? — спросил я.
— В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа — он мог меня рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось…
— Вы свет в квартире зажигали? — задал вопрос комиссар.
— Боже упаси! — с каким-то испугом сказал Белаш. — Да мне и не надо было — я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер…
— Как получилось, что вы забыли «фомку»? — спросил я.
— Мне надо было вынуть скрипку из футляра и переложить в заранее приготовленный под пальто мешок. Поэтому я положил ломик на кресло и не заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь запретил. Ну… медлить и искать его я опасался. Я просто притворил дверь шкафа и вышел из квартиры…
— Сколько времени заняла вся эта процедура? — поинтересовался комиссар.
— В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину, Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда еще оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще — инструмент не перепутал? Я ничего не ответил, вылез из машины, Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все…
— Вот и все… — повторил комиссар и спросил: — Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова?
— Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти, и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг.
— Н-да, — покачал головой комиссар. — Обманул вас компаньон…
— То есть как обманул? — поднял голову Белаш.
— Хрюня умер около четырех лет назад.
— Умер? — повторил побелевшими губами Белаш. — Умер? Значит, меня преследовал призрак?
— Выходит, что так, — сказал я. — Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни — вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной.
Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно пробормотал:
— И все эти страдания… все это… движение без цели, как… петух с отрубленной головой?
— Да, именно так, — сказал комиссар и почесал в затылке. — Вот и получилось у вас с Иконниковым, как в молитве: изъязвлен он был за грехи ваши и мучим за беззакония ваши.
Белаш еще мгновенье смотрел на нас невидящими белыми глазами, потом сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол:
— Будьте вы все прокляты!..
Комиссар криво усмехнулся и сказал:
— Нас-то вы зря проклинаете. Такая уж работа у нас — раздать всем должное: кесарю — кэсарево, слесарю — слесарево. А субъект вы интересный — эгоизм у вас прямо какой-то болезненный. Все у вас виноваты: и Хрюня, и Крест, и Тихонов, и я. А сами-то вы как себя чувствуете? Никак агнцем безвинным? Так это неправильно…
— А что правильно? — с яростью спросил Белаш.
— Человеком надо быть порядочным. Вот это правильно, — тихо сказал комиссар. — И это иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться. Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали?
Белаш кивнул.
— Вот Тихонов думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он заблуждается.
Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся:
— Видите, Белаш, он не меньше вашего изумлен. Но у него это оттого, что никак он не может еще перейти через барьер хорошего отношения к вам. А мне вы очень давно не нравитесь, поскольку я понял вашу человеческую сущность…
— Что же вы поняли? — спросил с мучительной гримасой Белаш.
— А то, что вы завистник. Не обычный какой-нибудь ничтожный завида, а завистник-титан, завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает самый характер преступления.
— Сейчас вы вправе говорить что угодно, — пожал плечами Белаш.
— Только не стройте из себя казанскую сироту, это стыдно, — сказал комиссар, закурил сигарету, взмахом руки отогнал от лица дым. — Вы подошли к самому страшному рубежу своей жизни. Так что соберитесь с мужеством и постарайтесь пройти через это как человек, а не как тварь.
— А что ждет меня? — спросил Белаш.
Комиссар пожал плечами:
— Я не суд, наказаний не назначаю. Но думаю, что вас ждет много лет тюрьмы или колонии, и от вас зависит, сможете ли вы вернуться еще к нормальной жизни, или ваша жизнь закончилась вчера, во время ареста.
— Но почему вы решили, что я завистник?
— А вы разве этого не знаете? — удивился комиссар. — Кстати говоря, Крест это сразу понял, как только глубже разговорился с вами. Ведь это вы ему рассказали о «Страдивари»?
— Ну, предположим…
— Тут и предполагать нечего. Я уверен, что вы рассказали ему о скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее…
При слово «украсть» Белаша всего передернуло, но комиссар спокойно продолжал:
— Да, да, украсть. Вы ему просто жаловались — живут же люди — талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы не сильно — грела идея сильно насолить Полякову, который, с вашей точки зрения, был в жизни чересчур удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять шансы Полякова, Иконникова и свои собственные. Правильно я рассуждаю?
— Это неправда! — сказал с придыханием Белаш. — Это людоедство!
— Верно, — согласился комиссар. — Но в игре с Иконниковым вы перешли от людоедства морального к физическому. Кто из вас сообразил играть на Иконникова? А-а?
Белаш сглотнул ком в горле, перехватил дыхание, хотел что-то сказать, потом опустил глаза и чуть слышно сказал:
— Крест.
— Значит, Крест был бомбардир, а вы корректировщик огня? Так я понял?
Белаш кивнул — так.
— Красиво, — пробормотал комиссар.
Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы.
— Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что так страшно может кончиться, — прошептал он.
— Это хорошо, что вы не хотели, — сказал комиссар. — Но все-таки делали?
Белаш помолчал. Потом хрипло сказал:
— То, что вы сейчас со мной делаете… это бесчеловечно.
Комиссар надел очки и внимательно посмотрел на него.
— Н-да, вопросы мы задаем вам неприятные, — он задумчиво постучал пальцами по столу. — Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать. Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста?
— Не знаю, — сказал Белаш, и вдруг будто прорвало его, он заговорил быстро, запинаясь, горячо, боясь, что мы не поверим ему: — Я, честное слово, не знаю. Я вообще о нем ничего не знаю. Когда я был ему нужен, он всегда звонил мне по телефону или приходил. А где он живет, я не знаю…
— Что он собирался сделать со скрипкой? Он ничего не говорил на этот счет?
— Нет, но мне кажется… я думаю… он хотел ее сбыть по своим каким-то хитрым каналам…
— А когда вы с ним виделись в последний раз?
— Позавчера.
Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил:
— Где?
— У меня дома.
— Железные у вас нервы, — засмеялся комиссар. — Я бы на вашем деле в два счета от страха свихнулся, а вы — ничего… И зачем он приходил?
— Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал.
— Уважает он, значит, Тихонова? — усмехнулся комиссар. — Считается с его интересами?
Белаш промолчал, а мне вдруг в голову пришла мысль, но я не успел спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к Велашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно:
— Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показали?
Белаш испуганно отшатнулся от комиссара, будто тот ударил его в лицо, совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал:
— В каком смысле? То есть как?
Комиссар легонько, коротко, зло хлопнул ладонью по столу и так же негромко и от этого особенно страшно сказал:
— Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова в лицо?
Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул:
— Знает.
— Где вы показали Тихонова Кресту?
— В кафе «Арарат». Он сидел за два столика от нас.
— У Креста оружие есть?
— Пистолет у него…
Комиссар покачал головой:
— Ох, Белаш, рисковый вы человек. Да только не по зубам вы игру с нами затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать…
В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала печать равнодушия и запустения, и невольно казалось, будто хозяин не ушел отсюда сутки назад, а бросил это жилье давным-давно.
Обыск производила Лаврова, и когда Белаш смотрел на нее, лицо у него было нехорошее, темное. Я сказал ему:
— После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево.
— Спасибо. — И вновь в комнате наступила тишина, нарушаемая только шумом шагов Лавровой и взволнованным сопением понятых.
Белаш долго рассматривал грязный паркет под ногами, потом сказал мне:
— Моя беда в том, что я вроде тех футболистов, которые если и дают кому пас, то стараются догнать мяч сами и получить свою же передачу…
Я неопределенно пожал плечами, Белаш придвинулся ко мне:
— Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест.
Я посмотрел на него в упор, подумав с тоской, что страх убивает человека хуже пули. Белаш искренне, горячо объяснял:
— Вы никогда не видели «ведьмино кольцо»? Это такая лысая круглая поляна, вокруг которой растут целые заросли грибов. Своими корнями они душат, убивают все кругом…
Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо.
— Это вы с кем здесь пировали? — спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.
— С Крестом, — сказал Белаш.
Я спросил:
— Значит, у вас канала связи с Крестом нет?
— Нет. Он всегда появлялся неожиданно.
— Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?
— Он этого никогда не говорил.
— Вы можете установить какую-то периодичность его визитов?
Белаш покачал головой.
— Как вы думаете, Крест живет в Москве?
— Скорее всего нет. Вообще разговора об этом не было, но однажды он сказал: «Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать».
— Номер его машины вы не рассмотрели?
— Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы.
— Почему?
— Вы еще плохо знаете Креста. Он продумывает все — до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву.
— Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили?
Белаш подумал, развел руками:
— Обыкновенный «газик». Разве что никелированные колпаки на колесах — обычно ведь на таких машинах нет колпаков…
— Внешняя манера поведения Креста?
— Сволочь, — сказал Белаш. — Этакий развеселый дядя, бабник типа «скот в сапогах»…
— Это что-то новое, — отозвался я. Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков иной раз можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам.
— Ничего нового, — презрительно сказал Белаш. — Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: «Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой, очень нуждаются в сочувствии».
— Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали.
— Я его не выбирал. Как и вас…
— Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль, что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне…
Белаш пожал плечами и засмеялся, зло, с повизгиванием:
— А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали…
— Да, — сказал я устало. — Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было.
Пропало у меня почему-то сочувствие к нему — и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и как киноленту пустить его вспять, тоже не радовало, это принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было — скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы и события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, — скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких жилистых руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся.
Я даже приблизительно не представлял себе, где и как мы можем искать Никодимова. Устроить засаду в квартире у Белаша? Но когда снова явится Никодимов, неясно, а Белаша все время придется держать дома, чтобы он ответил на предварительный звонок Креста. Это очень сложно — может, и месяц пройти, пока он явится вновь. Попробовать съездить в Анапу, навести там справки? Дело громоздкое и неверное. Что же делать? И сколько времени он намерен держать у себя скрипку? А вдруг он ее уже сплавил? От этой мысли меня даже замутило — неужели все, что произошло за эти два месяца, все это зря? Ведь если я даже поймаю Никодимова — сейчас, когда у меня лежала его фотография, это было вполне реально, — а скрипки уже не будет, то наступит только возмездие, а мне нужна скрипка…
Лаврова спросила у Белаша:
— Продукты и выпивка — из ваших запасов или Крест принес?
— Крест принес, — медленно сказал Белаш. — А что?
И я тоже не понял, почему она спрашивает об этом.
— Ничего, — сказала Лаврова и повернулась ко мне: — Такую банку, помнится, я видела на кухне у Мельника…
«Маслята маринованные любительские» — обычные консервы, мало ли. Мне и в голову не пришло, что обычные маринованные грибы, которые и годятся только на то, чтобы водку закусывать, могут определить судьбу старинной скрипки и поставить точку во всей этой истории, указав логово Минотавра. Минотавра, который предусматривал все до мельчайших деталей, а такой глупости, как пустая банка из-под маринованных грибов, не предусмотрел…
Я позвонил своему приятелю Гусеву — следователю из отдела автотранспортных происшествий.
— Сережа, есть занятная задачка по твоей части. Не интересует?
— Нет, — любознательно ответил Гусев. — У меня своих задачек полон сейф.
— Так те ты обязан решать, это скучно, как на уроке. А моя будет вроде субботнего кроссворда — ради удовольствия…
— Не морочь голову, дорогой товарищ. Говори, чего надо, — и салют!
— Серега, посчитать надо, как далеко могла уехать за пять часов машина.
— Какая машина?
— ГАЗ-69. Выехала из центра Москвы около полуночи 12 октября, по метеосводке — моросящий дождь, в Московской области туман, езды около пяти часов. 12 октября, учти, будний день, понедельник… Приехала машина в Москву, скорее всего проделав этот же маршрут, и колесила целый день по городу — так что не исключено, что по дороге заправлялась бензином…
— Подожди, — сказал Гусев. — Я посчитаю…
Он, видимо, сверялся с картой, что-то недовольно бурчал себе под нос, потом сказал:
— Думаю, что в радиусе Калининской, Владимирской, Рязанской, Тульской, Калужской, Смоленской областей. Плечо перегона не более двухсот пятидесяти километров.
— Что же это получается — всего пятьдесят километров в час?
— Максимум. Ты ночью сядь в «газон» да в дождь, да при встречном грузовом движении — попробуй больше проехать.
— Обязательно…
— Вы себе консервную банку представляете? — строго спросила меня Лаврова.
— А что, похоже, что я уже и этого не соображаю? — осведомился я.
— Нет, кое-какая надежда сохраняется, поэтому спрашиваю. А вы отвечайте.
— Хорошо, — покорно кивнул я. — Представляю. Металлический или стеклянный, полый внутри цилиндр, герметически закупоренный, с пищевой начинкой.
— А что в цилиндре? Что есть обязательно на этом металлическом или стеклянном цилиндре?
— Этикетка, — сердито сказал я. — Вы не можете предложить мне вопросов позанимательнее?
— Для более занимательных вы еще не готовы, — спокойно ответила Лаврова. — А кроме этикетки?
— Еще часто бывают грязь, противокоррозийная смазка, пальцевые отпечатки, ценник и надпись «В северных районах на 5 копеек дороже». Все, больше ничего не бывает. И все это нас в данный момент не касается…
— Ошибаетесь, — сказала Лаврова. — На каждой консервной банке, на крышке или на донышке всегда бывают еще цифры и буквы…
— Цифры? — удивленно переспросил я и вспомнил, что действительно на банках всегда выдавлены рельефные буковки и цифры.
— Да, цифры. И я, так же как и вы, никогда не обращала на них внимания. Но ведь они что-то обозначают, раз их ставят… А сегодня я решила поинтересоваться этим всерьез.
Я понял, куда гнет Лена, но осторожно сказал:
— Я думаю, что в каждой партии сотни тысяч банок…
— И это возможно, — спокойно сказала Лаврова. — Но у нас другого пути нет. Смотрите, что я узнала…
Она развернула лист бумаги, на котором было крупно написано: «К2630/211И349».
— Ка-две тысячи шестьсот тридцать дробь двести одиннадцать-И-триста сорок девять, — вслух прочитал я. — Тьфу, чертовщина какая! Ничего не понимаю.
— Неудивительно, — усмехнулась Лаврова. — Это шифр с крышки консервной банки из-под маслят маринованных, которыми закусывали Крест с Белашом. По словам Белаша, банку принес Никодимов.
— А как его можно расшифровать — шифр этот?
— Я как раз этим и занималась сегодня в Министерстве пищевой промышленности.
— Поделитесь, — с интересом попросил я.
— Пожалуйста. Буква «К» обозначает группу заводов, к которой относится изготовитель этой банки. Всего, оказывается, таких знаков три — «К», «М» и «Р». «Р» — это рыбокомбинаты, «М» — мясо-молочные заводы, а «К» — все прочие консервные предприятия, в том числе и овощные.
— Между прочим, я бы и сам мог догадаться, что маринованные грибы делают не на рыбокомбинате, — сказал я сварливо. Из ехидства, конечно, и из зависти сказал, потому что понимал, что Лаврову осенила богатая идея.
Лаврова махнула на меня рукой и продолжала:
— Отбрасываем последнюю цифру — это год изготовления.
— Ноль — это год изготовления?
— Не ноль, а семьдесят, — терпеливо объяснила Лаврова. — В семидесятом году, сиречь нынешнем, изготовили эти грибы. Семерка опускается и штампуется только ноль.
— А может быть, в шестидесятом? Тоже ноль.
— Овощные консервы не подлежат таким срокам хранения. Остается цифра 263 — это индекс завода. Что такое консервный завод № 263? Оказывается, это межколхозный овощной консервный заводик во Владимирской области, Сасовский район, село Котельники. Продукция почти полностью поступает в областную торговую сеть для реализации в основном через магазины облпотребкооперации. Вас эти сведения согревают?
— Владимирской области?.. — пробормотал я. — Гм, вполне подходит. Просто здорово. Леночка, можно я вас поцелую?
— Можно! — поспешно сказала Лаврова и тут же засмеялась: — А вас не смущает, что это… в служебном кабинете?
Я покачал головой и чмокнул Лаврову в щеку. Она подняла на меня глаза и спросила с искренним интересом:
— Слушайте, Тихонов, а почему вы решили, что ваш поцелуй может быть для меня формой благодарности?
— Ну, вы же мне давно сказали, что я злой и сентиментальный человек, — обрадовался я возможности «отыграться». — А они, злые, сентиментальные человеки, всегда так думают. Но при всех обстоятельствах вы сократили объем работы раз в двадцать.
— Или в сорок, не будем мелочными, — снисходительно кивнула Лаврова. — Тут ведь остались еще цифры и буква. Обозначают они вот что: первая цифра — номер смены, которая изготовила эту банку. Две следующие — 11-е число, буква И — август месяц, а последние цифры — индекс самих консервов. Правда, это нас не интересует — и так видим.
— А почему И — это август?
— Вы бы мне придумали вопрос полегче. Откуда я знаю — почему И? Может быть, по порядку. — А январь, Б — февраль и так далее.
— Может быть. Впрочем, это уже неважно.
— Вы со мной поедете в Котельники?
Лаврова долго, пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она хочет сказать что-то очень важное, но она молчала, и мне вдруг показалось необходимым понять, о чем она сейчас думает, да по ее лицу разве что-нибудь прочтешь? Так я и не понял, о чем думала Лаврова, а она, посмотрев на меня еще немного, сказала:
— Вызывайте машину…
— Одиннадцатым августа интересуетесь? — спросил начальник цеха. — Сейчас по журналу производства проверим…
Он придвинул к себе пухлую засаленную конторскую книгу и стал искать нужную нам запись. Очки при этом он сдвинул на лоб, а книгу поднес к самым глазам, и со стороны казалось, что он вынюхивает нужный ему сорт консервов. От внимания и напряжения серо-седые вислые усы двигались в такт строчкам.
— А вот и одиннадцатое, — сказал он. — Так, в этот день мы начали изготовление маслят, а вся партия шла до четырнадцатого. В ночь на пятнадцатое варочный котел остановили на промывку, а с утра пятнадцатого пошли грузди. Всего изготовлено в серии 1674 банки консервов…
— А движение продукции? — спросил я.
— Сейчас глянем журнал регистрации сбыта, — он взял со стола другую книгу, и ритуал вынюхивания нужной строчки повторился. — Ага, вот запись за шестнадцатое — Колотовскому гормагу отпущено: маслята-1674 банки, грузди — 965 банок…
— Мы только маслята любим, — сказала Лаврова. — А Колотово — это где?
Начальник цеха с такой силой уцепился за свой ус, что я испугался, как бы он не оторвал его.
— Охота пуще неволи. Из-за грибов — в такую даль, — сказал он удивленно. — А Колотово — это городок, шестнадцать километров отсюда.
— Я даже и не слышал про такой, — сказал я. — А много жителей в нем?
— Откуда? — отпустив ус, махнул рукой начальник цеха. — Тысячи полторы-две от силы…
— Про нас можно сказать так: что потопает наш заготовитель, то полопает наш потребитель, извиняюсь, конечно, за слово полопает. Но факт — из песни слова не выкидают, — директор колотовского гормага объяснял нам свои принципы обслуживания покупателей. Вначале он несколько взволновался, приняв нас за работников ОБХСС, но, разобравшись, успокоился, стал много веселее, общительнее и даже остроумнее.
— Нынешний крестьянин… — он делал ударение только на последнем слоге, — это не прежний сирый земледелец. Это передовой колхозник, требующий от нас заботливого и вдумчивого отношения к его столу питания. И мы стараемся с честью ответить ему на его растущие культурные и материальные потребности. Мы ведь предприятие потребительской кооперации, и то, что мы приобретем от производителя, приходит на стол к труженику села. Поэтому мы стараемся, чтобы этот стол был обильнее и разнообразнее…
Я не выдержал и перебил его выступление:
— Вы шестнадцатого августа получали консервы с завода в Котельникове. Покажите мне документы.
Директор вновь дал легкую рябь волнения:
— Пожалуйста, вот смотрите. Я ведь, можно сказать, здесь ветеран. Почти два десятка лет работаю. Каждая собака, извините за слово, меня здесь знает, и я у всех на виду. У нас не скроешься — все друг друга видят…
— Сколько у вас осталось еще маринованных маслят?
— Я сейчас посмотрю на полках — должно быть, самая малость. Очень большим спросом пользуется этот товар, — он выскочил из конторки.
Я подошел к Лавровой, курившей у открытой форточки:
— Он действительно должен знать здесь всех. Если нет ошибки в принципе, то он нас выведет на Креста.
— Не должно быть ошибки, — сказала Лена. Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, синие круги обвели глаза. — К вечеру областная ГАИ даст сведения о «газиках» с никелированными колпаками.
Вошел директор и радостно сообщил:
— Осталось еще шесть ящиков. Настоятельно рекомендую взять с собой. Знатоки считают, что это исключительно редкий маринад — богатейший вкусовой букет. Кстати, завтра с утра, извиняюсь за слово, гусей выкинем. Не интересуетесь, к Новому году — вареничков со шкварками…
— В другой раз как-нибудь, — сказал я. — Будьте добры… Взгляните на эту фотографию. Личность вам не знакома?
Директор нацепил очки, завел за уши железные дужки, внимательно вгляделся в фотографию.
— Господи, да это никак Петр Семеныч! И не признать сразу — худой да стриженый!
— Так сколько лет пробежало! — охотно подключился я. — Сейчас-то что поделывает Петр Семеныч? В начальство, наверное, вышел?
— Да нет, заготовитель он наш. Отличнейший работник, должен вам сказать. Вдумчивый. За что Полозов ни возьмется, все делает «на большой», извиняюсь, конечно…
— А где он сам-то сейчас, Полозов?
— В Сасово за билетами поехал, скоро должен быть. Нужен?
— Да-а… Покалякать захотелось. А куда ему билеты?
— Отпуск у него пропадает неиспользованный. До 31-го надо оформить. Он и решил недельку погулять, к сестре в Елец прокатиться, а с шестого числа мы его отзовем — дел многонько сейчас.
— В Елец, значит, на недельку? — переспросил я. По всем архивным данным у Никодимова никакой сестры и в помине не было.
— Ну да, в Елец. Вон и гостинцы заготовил, — директор показал на обвязанный веревкой чемодан и два небольших ящика, стоявших в углу.
— А что же он свои гостинцы у вас, а не дома держит? — неожиданно вмешалась Лаврова.
— Квартиру он у Кузьмичева Степана снимает, домишко совсем паршивенький, крыс полно… Вот он и боится, что продукты пожрут.
Я посмотрел на толстые оконные решетки, тяжеленный железный засов, но не успел ничего сказать, потому что Лаврова резко, почти на вскрике произнесла:
— Станислав Павлович!!
Я удивленно поднял на нее взгляд — Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, и она почти шепотом, сипло сказала:
— Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки…
Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну.
Из зеленого «газика» с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке отмахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть.
Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском:
— Это он и есть, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек…
Я повернулся к нему и сказал быстро:
— Садитесь на свое место и сидите тихо…
— Но почему?..
Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся.
— Я вам сказал — садитесь! Лена, встаньте за дверь!
Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности, и я понял, что если там — во дворе — Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не осталось. Я тоже вынул пистолет, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить сквозь пиджак.
Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щечки, белесые брови — таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть — это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра. Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами?
Вот, наконец, и встретился я с ним, с чудищем из лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств.
Он сказал:
— Здравст… — и тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания, и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше у него не было.
По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за притолоки двери, ткнула его стволом пистолета в шею.
— Руки за голову!
— Поднимайте, поднимайте ручки! — сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять.
Никодимов бросил или уронил свой баул, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными рвущимися ударами колотит у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх, и в этот момент Никодимов стал мне противен, как взбесившийся волк.
— Руки вперед! — Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба каплю пота. — Теперь все…
Никодимов тяжело рухнул на стул.
— Вы зачем мною интересовались, Данила Спиридонович? В «Арарате» меня запоминали зачем, а? — спросил я. — Ну ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где?
Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Несколько пар белья, полотенце, мыльница, пачечка гальманина, электробритва.
— Где скрипка? — снова спросил я.
Никодимов глубоко вздохнул, будто нырять собрался, и придушенным голосом быстро сказал:
— Товарищи, граждане, здесь какое-то недоразумение… Я никакой скрипки в глаза не видел… Я в отпуск собираюсь… Я к сестре на недельку, отдохнуть… Хоть весь дом переверните — нет у меня ничего. Ошибка это ужасная, граждане… Я ведь уже билет купил… Вот только попрощаться — и на поезд… Я ведь опоздаю, товарищи-граждане… нехорошо это будет… Дети без гостинцев останутся…
Он никак не мог собраться с мыслями и все бормотал какую-то жалостливую чушь, стараясь выиграть время и сообразить, что делать. Я открыл один ящик и стал вытаскивать оттуда ломти розового сала, банки с консервами, мед. Разорвал веревку на чемодане. В нем лежал мешок, я развязал его — по ладони прохладно сыпанулась белоснежная мука-крупчатка.
— Где скрипка?
— Да что это происходит, господи! — тонко взвизгнул Никодимов. — Я понятия не имею, о чем вы говорите! Ищите, пожалуйста, сами увидите, что вы меня с кем-то спутали… Я честный человек, детям вот решил привезти вкусненького, полакомить сирот… А тут такая напасть…
— Честный, значит, — сказал я. — С пистолетом… — И взял трубку телефона, чтобы вызвать из Сасова конвой.
— Мукой-крупчаткой сирот полакомить… — как в забытьи сказала Лаврова. — Станислав Павлович, мешок…
Я положил трубку, засучил рукава и стал пригоршнями высыпать муку из мешка прямо на пол. Сыпучей белой горкой вырастала она рядом со мной, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Наверное, археологи так же бережно сметают пыль со своих находок, и хотя меня всего сотрясала лихорадка, я очень осторожно и медленно выгребал пригоршни муки вокруг продолговатого плоского свертка. Потом я потихоньку потянул сверток вверх, и он плавно выскользнул из муки. Я потряс его легонько, взметнулся клуб белой мучной пыли. Потом стянул целлофановый пакет, в котором лежал обернутый байкой предмет. Через ткань я почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными, они дергали завязки, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался, и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула.
Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки «Sаnta Maria, Antonius Stradivarius. Faciebat ANNO 1722» и рядом — широкий мальтийский крест.
Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:
— Эх, Леночка, жаль, нет смычка!
Она засмеялась:
— А то бы сыграли?
— А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!
Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:
— Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.
Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика:
— …В Москве три часа шесть минут. На «Маяке» передача «Опять двадцать пять»…
И сразу же стройный джазгол дружно спросил: «Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?..»
Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:
— Шла бы ты домой, Пенелопа… — И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: — Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?
— Нет у него ни жены, ни детей, — сказал я. — Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться с швейцарцем по имени Морис Козлов…
— Швейцарец — Козлов? — удивился комиссар.
— Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов.
— И чего хочет этот белогвардеец?
— Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает.
— И что — разочаруешь швейцарца Козлова? — поинтересовался комиссар.
— Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки — как говорится, вопрос техники.
— Лады, — кивнул комиссар. — Ты скрипку Полякову завтра повезешь?
— Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности.
Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.
— Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того… подсобили…
— Ага, — сказал я и почесал в затылке. — И это верно.
— Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, «Маяк» — берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим.
— Ну, спасибо, — сказал я.
— Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.
— Ладно, я подожду.
Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее.
— Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? — Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: — Спасибо тебе, сынок…
Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат — город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:
— Вон, посмотри…
Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски «ОТМЕНЯЕТСЯ» не было.
— Он еще ничего не знает, — сказал я.
— Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз, — комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.
Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы — «Скрипка, где моя скрипка?!.» — тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике… Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице — «…правда — не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь…» — и прозрачные злые слезы Обольникова… Прекрасная белая девушка Марина Колесникова — «…ему пришлось победить Минотавра»… Пустой осенний парк — «Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование…» — это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: «…это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым…» Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом — «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться»… Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр — «…будьте добрее, это вам не повредит»… Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова — «…то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту»… Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма… Мельник с лысым шишковатым черепом — «…ты как вошел, я тебя сразу понял…» — и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова, и снова Мельник, сваливший тулуп у дверей комиссара… Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов — и курица со скорбным человеческим глазом, противное розовое злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников: «…характер человека — это его судьба»… Бегущие по ломкому, трещащему льду Хрюня и Никодимов… Багровое, в красных жилках лицо Федора Долгова: «…соседская девочка утром с голодухи померла, а у него — музей пополам с лабазом»… Тревожное дрожание в руках камертона и животный трепет сердца Никодимова…
Разве такое могло вместиться в два месяца? Хотя я забыл — это же семнадцать лет, а не два месяца. А может быть, больше? Ведь скрипке уже двести сорок восемь лет. И разве со скрипки все началось? А с чего началось?
…Качаются, шумят зеленые волны, и мелькают на гребнях белые весла сиракузских трирем.
Звяк-звяк — ударяют в такт цепи гребцов. Тирану Миносу везут украшения для удивительного дворца, из которого нет выхода.
Тут-тук — возводят высокие стены, за которые можно войти, а назад нет выхода.
Скрип-скрип — бежит по папирусу перо Дедала.
— Зачем, мудрый всезнатец, возводишь дворец, из которого не улететь даже на твоих крыльях?
Звяк-звяк — Дедал тоже раб.
— Зачем, Мудрость, служишь злодейству?
— Мой лабиринт прекрасен, а прекрасное не может быть присно злодейству.
Цок-цок — ты слышишь, Дедал, шаги чудовища?
— Но Минотавр лишь скроет здесь от взглядов людских свое уродство!
— Зачем же ведут в страшный дворец семь невинных девушек и семь прекрасных юношей?
— Я не хотел этого — я мечтал построить неслыханное чудо!
— Дедал, ты слышишь стенания и крики в твоем чудесном дворце?
— Я только раб, а деспот всегда сильнее мудреца!
— Смотри, Дедал, никогда не давало свободы и добра повиновение Мудрости тирану.
— Но я жажду искупления!
— Ты получишь его, отдав богам сына Икара…
— Нет, нет, возьмите лучше мою жизнь!
— С судьбой нельзя торговаться, корабль Тезея уже отошел от берегов.
— Нет, нет, нет! А-а-а!..
— Товарищ капитан, проснитесь!
Я открыл глаза — шофер Леша легонько похлопывал меня по плечу. Машина стояла около моего дома. Комиссар дремал. Я вылез из машины, осторожно притворил дверцу, и «Волга» бесшумно унеслась.
На заснеженном пустынном тротуаре я стоял еще долго, но так и не вспомнил, с чего все началось. Потом махнул рукой и пошел спать — до утра осталось совсем мало времени.
http://royallib.ru/author/vayner_arkadiy.html
[1] Дель-Джезу — сын Иисусов.