Бригантина поднимает паруса.

(радиосценарий)*

 

Звучит “Бригантина”, первая половина песни:

Надоело говорить и спорить

И любить усталые глаза.

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса.

 

Капитан, обветренный как скалы,

Вышел в море, не дождавшись дня,

На прощанье поднимай бокалы

Молодого терпкого вина.

 

Рокот моря.

Азовское море. Две крошечные парусные яхточки идут на юг по 36 меридиану. Рев бури, плеск и шипение волн, свист ветра в вантах, раскаты грома, грохот прибоя.

Дает интервью шкипер Михаил Власенко.

Хриплый голос: - Шторм – наша стихия. Соленый ветер и ром полезны для здоровья. Бригантины у нас не в почете, мы предпочитаем бермудский шлюп.

Крик попугая: - Пиастры! Пиастры!

 

Время смягчило нравы флибустьеров. Они обзавелись учеными степенями, их корабли вооружены не пушками и абордажными крючьями, а фотоаппаратами и кинокамерами и привозят из дальних походов не испанское золото, а любовь к морю. Мы в гостях у флибустьеров в парусной секции Московского городского клуба туристов.

 

Шум аудитории, стук мела по доске.

Голос лектора: - А теперь как пример плохой остойчивости судна, усугубленной ошибкой рулевого, рассмотрим случай, когда швертбот “Мева” с форсированными парусами перевернулся через нос.

Случается и такое. Парусный туризм – занятие не для труса. Но одной удали мало, необходимы знания. Морская практика и аэродинамика, теория корабля, расчеты прочности и навигация, искусство шить паруса, – много наук надо изучить, чтобы стать квалифицированным моряком и корабелом. Секция, возникшая несколько лет назад, объединила московских любителей парусного дела. Здесь они обсуждают конструкции своих судов, прокладывают на штурманских картах маршруты будущих походов, делятся воспоминаниями.

 

Рокот моря.

Нигде не празднуют день Победы на такой высокой ноте как в исстрадавшейся за годы войны Керчи. Вечером 9 мая 1974 года маленькая “Мева”, заканчивая нелегкий поход вдоль Арабатской стрелки и северных берегов Крыма, вошла в Керченскую бухту и гордо взяла курс на Митридат. И навстречу ей ударили с Митридата орудийные залпы, взлетели огни фейерверка: в Керчи впервые прогремел салют Победы. Салют, шутят участники этого похода, был дан в нашу честь, и если бы не мы, не видать керчанам салютов.

Города – герои Керчь и Новороссийск, моря Черное, Белое, Азовское и Аральское, Мазурские озера в Польше, Байкал – везде водили парусные корабли московские туристы. Но любовь свою они отдали красивейшему озеру нашей страны – изумительному Онего. Только тот, кто путался в кижских шхерах, гостил у метеорологов на Василисином острове и нанес визит вежливости древнему Онежскому бесу, высеченному на красной скале Бесова носа, может считать себя настоящим туристом-парусником.

 

Музыка.

Основной принцип парусного туризма – легкие разборные суда. Туристский флот состоит из разборных швертботов и тримаранов, надувных катамаранов, парусных байдарок. Эти сверхлегкие яхты недороги, просты по устройству и очень удобны. Бывает, что крошечный клипер, только что рвавший седую от пены морскую волну, смывает соль в городском пруду, а затем выступает и побеждает в гонках.

 

Музыка (здесь и далее – “Одиссей”)

Московское море – учебный класс для начинающих. Стартует парусное ралли – учебная крейсерская гонка. Строгий командор отчитывает капитана команды швертботов, замешкавшейся на фарватере.

Музыка.

А через неделю – большой праздник. На Шошинском плесе Московского моря проводится традиционная регата, гонки парусных байдарок, всесоюзные соревнования швертботов на приз сборника “Катера и яхты”.

Музыка.

Приезжают гости из Калинина и Ленинграда, из Николаева и Симферополя. Электрички не успевают подвозить участников соревнований к платформе “Московское море”. Едут семьями, много детей. Каждый от десяти до семидесяти, кто в силах тянуть шкот и отличить якорь от стакселя, идет в гонку, состязается с признанными ассами в парусном мастерстве. Скользят по плесу байдарки, огибают поворотные знаки швертботы, мчатся надувные катамараны. К вечеру страсти стихают, отношения выяснены, спасательная служба выловила последнюю из опрокинувшихся байдарок, и тогда взлетает к небу пламя костра, барды звенят гитарами, звучат туристские песни.

 

Сейчас зима, реки и озера скованы льдом, а у парусников разгар работы. Проектируются невиданные суда, шьются паруса, клеятся поплавки надувных тримаранов. Скоро выйдут на испытания новые корабли.

Музыка.

Маленькие яхты – большие хлопоты. Первый выход на воду парусного корабля – это первый шаг ребенка. Много огорчений предстоит пережить корабелу, прежде чем его детище перестанет спотыкаться на каждой волне. В жестоких муках, ломая мачты и разбивая корпуса, рождаются туристские суда. Иначе нельзя: им продолжать славный род кораблей капитанов Ромера, Бомбара и Мэнри*, им идти в штормовое море.

Рокот моря, грохот прибоя.

В море испытываются на прочность корабли и характеры. Попутного вам ветра, капитаны!

 

Звучит “Бригантина”, вторая половина песни:

Пьем за яростных, за непокорных,

За презревших грошевой уют.

Вьется по ветру Веселый Роджер,

Люди Флинта гимн морям поют.

 

И в беде, и в ярости, и в горе,

Только чуточку прищурь глаза

Ты увидишь, как в далеком море

“Мева” поднимает паруса.

 

Кавалерия моря

 

Будь упрямей чем море,

И ты победишь.

Ален Бомбар

 

Что влечет нас в море? В любом виде человеческой деятельности имеются свои вершины; в парусном – это плавания на сверхмалых яхтах в открытом море. Там, за горизонтом, человек на своей скорлупке остается один на один с грозной стихией; он побеждает лишь преодолев свою слабость. В море проверяются на прочности лодки и характеры, там куется драгоценный сплав воли, мужества и знания.

Ни в одном виде туризма не любят так поспать и покушать, как в парусном. Ближе к полудню чем к рассвету из укромной бухточки на окраине Бердянска выпорхнули на запад три лодочки: швертбот “Мева”, тримаран с алым виндсерферовским парусом и стаксельная надувная проа. Легкий ветерок играл парусами, когда вперед вырвался на “Меве” Миша Власенко. Несмотря на молодость, он уже бывал на Онеге, Арале и здесь, на Азове, попивал пепси-колу и ломал мачты. На днях у него юбилей – 25 лет. На этот случай припасено шампанское, а на тримаране Валерий Перегудов везет канистру пива.

Валерий – царь и бог парусного туризма, заядлый гонщик-байдарочник, о котором можно было бы написать роман в стиле Дж. К. Джерома. Его тримаран полностью соответствует натуре своего хозяина: это чудо обитаемости, где предусмотрено все для кейфа и по кармашку для каждого гвоздя, но нет штормовых парусов.

На надувной проа, уже снискавшей неприличное прозвище, идет автор этих строк, обладатель многочисленных титулов, от которых не легче: лодка тащится в хвосте. Устав понукать ее, ложусь на сетку моста и смотрю, как суденышко само водит носом за ветром: лодка самоуправляема.

Повивальными бабками проа были антипатия к тяжелым рюкзакам и застарелый кораблестроительный зуд. Считая, что методы кораблестроения должны быть просты и эффективны как падающий кирпич, и нет смысла мудрить ради одного похода, я взял “советский дакрон” – тик для пера, сшил из него два длинных мешка, набил их ниппельными волейбольными камерами, - получились два надувных баллона. На длинный баллон поставил коробку из дюралевых труб -–кокпит, обтянутый полотном, прикрепил к нему две поперечные балки-трубы, на которых с выносом в два метра закрепил малый баллон; получившийся мост затянул сеткой. Выпилил из фанеры пару швертов, посадил их фланцами на поперечные балки, поставил по центру лодки на край кокпита пятиметровую мачту из труб, и лодка была готова. В качестве парусов использовал геную от “Летучего голландца” и, как штормовой, стакселек от “Мевы”. Среди наших лодок проа уверенно заняло первое место по транспортабельности (45 кг), второе по времени сборки и последнее по скорости хода. Но я не унываю.

Лавировка на проа на встречном ветре очень живописна: делаешь поворот галфвинд (слов “оверштаг” и “фордевинд” проа не понимает), отцепив карабин стакселя, тащишь его на другой конец лодки, затем, подобрав шкоты, едешь задом наперед. Побегаешь так полдня, утешаешься лишь тем, что сосед лавирует не лучше: тримаран без толку закладывает галсы во всю ширь Бердянского залива.
Посвежело, у проа прорезалась прыть, на галфвинде оно вырвалось вперед, только концы баллонов прыгают по белым гребешкам. Но пришлось сменить паруса, и порядок восстановился, снова иду замыкающим, ориентируясь на красный парус тримарана. Показалась Обиточная коса, тримаран неожиданно исчез из виду. Миша, подошедший на “Меве”, кричит, что Валерий остался без парусов.

Третий день сидим на пляже в семи верстах от Приморска. Глупыми вопросами надоедают автотуристы, размеренно взрываются камеры проа – работает озонная коррозия резины. Норд-вест дует как из трубы, неимоверно печет солнце. Я сжег ступни ног, хожу по пляжу, стараясь спрятать ноги в какую-нибудь тень. Михаил перегрелся, залег в “Меву” как медведь в берлогу и хандрит. Валерий угрюмо штопает паруса, собираясь возвращаться в Бердянск. Он сходит с дистанции.

Конец Обиточной косы. Вечереет. Красное солнце садится за горизонт. Сильный ветер устойчиво дует с северо-запада и, как – будто, меняться не собирается; сводка погоды убеждает в том же. Готовим с Михаилом лодки к переходу на Крым. С “Мевой” хлопот немного, за несколько лет походов все, что надо, уже сделано. Под борта и слани швербота уложены надувные баллоны, мачта дополнительно расчалена топ-штагом и ахтершагом, предусмотрена удобная система рифления грота.

Под ногами хрустят ракушки, и, чтобы не проколоть баллоны проа, подстилаю под них чехлы и паруса. Ощупываю каждую камеру, ставлю на аутригер дублирующий баллон – это еще сотня литров плавучести и гарантия от опрокидывания. Проверяю якоря, вантпутенсы, такелаж, запасные камеры и инструмент. Лодку утопить невозможно, имеется все для ремонта наплаву; компас зажат под сланями, на сетке моста – канистра с пресной водой, еды вдосталь. Правда, кипятильник подвел – на ветру не работает, так что борщ в море не сваришь, придется обойтись консервами. Последнее вызвало грустный вздох Миши: как же без горячего?!

Хорошо, когда рядом надежный товарищ! Впервые выходить в море, зная, что обратной дороги нет, по меньшей мере неприятно. Молча сидим на ракушечной куче, смотрим на огонь примуса, сжимая в ладонях горячие кружки с грогом.

Ранее утро. Ветер норд-ост 6 баллов. Старт. Прыгаю в лодку, под штормовым стакселем вывожу ее на курс. В кильватер пристраивается “Мева” под глухо зарифленным гротом. Выбравшись из-за косы, попали на полутораметровую волну. С восходом солнца ветер усилился, волна подросла, кругом барашки, берег пропал из виду. Взяли чуть круче к ветру, ведем прокладку. Попытался использовать транзистор как радиокомпас, но в него плеснуло водой, и он заглох. В лодке быстро подмокло все. Единственное сухое место за пазухой, держу там спички и сигареты; иногда удается закурить, но на каждую сигарету тратишь по коробке спичек – размокают.

Лодки идут в бакштаг лагом к волне. Бурлящие гребни прокатываются под корпусом проа, цепляются за сетку моста, перехлестывают через поплавок. Волны бьют в передние свесы баллонов, лодку вертит, самоуправление на волне не срабатывает, приходится действовать швертом. “Мева” на удивление свободно берет любую волну, приводится когда надо, хорошо лежит в дрейфе. Техника дрейфа проста: приведясь до курса крутой бейдевинд, Миша растравливает гика-шкот и бросает незакрепленный румпель; “Мева” лежит в дрейфе тем спокойнее, чем сильнее ветер. На особо крупных гребешках Миша приведением сбрасывает скорость, и волна легко проходит под швертботом.

Главное в штормовом море – не форсировать парусность. Но даже под одним зарифленным гротом “Мева” бежит быстрее, чем проа под малым стакселем. Мой парус явно мал; Миша, уйдя вперед, ложится в дрейф и ждет. Сближаясь, перекидываемся шутками. Маневренность у проа хорошая, но мне надоело уклоняться от волн, иду напрямую. Проа пашет волны как трактор, только отплевываюсь и протираю очки. Одет тепло, сверху спецкостюм из прорезиненной болоньи, но и он не всегда спасает от потоков воды.

После полудня начались неприятности. Волна подросла до двух с половиной метров, лопнула камера на переднем свесе поплавка, баллон завернулся, проа встала. Требовалось вылезти на сетку моста, лечь на нее плашмя, затем поставить на место и накачать запасную камеру. Купаться лишний раз не хотелось, “Мева” была рядом, и я попросил Мишу помочь. Он ткнул швертбот носом в балку проа и приступил к делу. Лодки нещадно мотались на волне, камеру никак не удавалось накачать, и кончилась эта затея тем, что “Мева” свои флагштоком зацепилась за топ-ванту проа. Возникла острейшая ситуация: лодки не расцеплялись. Миша, не поскупившись, сделал флагшток из толстой проволоки с крючком на конце; если дернуть, то неизвестно, что сломается: флагшток, ванта проа или обе мачты. В конце концов, перекусив топ-штаг пассатижами, завалили мачту швертбота, осторожно, при сильной качке развели лодки, расцепили их, а в дальнейшем сближаться вплотную уже не рисковали.

В море нет тишины: рушатся гребни волн, подвывает ветер, плещется волна около лодки и тем сильнее, чем быстрее она идет. Шум такой, что трудно разговаривать, но к нему быстро привыкаешь и перестаешь его замечать. И тогда слышишь какие-то голоса, смех, музыку – что это?! Голоса моря или галлюцинации; а, может быть, русалки на дне водят хоровод?

К вечеру пробыли в море 15 часов. Ветер продолжает усиливаться, идти ночью тяжело, решили остановиться на ночлег. Встав на якорь, вытравливаю полсотни метров капронового шнура; якорь забрал, лодка развернулась носом к ветру. Миша, подойдя сзади, подает швартовый конец. Не доверяя ему, связываем из запасных фалов еще один и заводим его параллельно основному. “Меву” относит под ветер метров на двадцать.

Пробую включить фонарь – без толку; отвернул крышку, а из него прямо на паруса потекла зеленая жижа. Я лишился навигационного огня, но он, собственно, и не нужен: вокруг пустыня; корабли, чайки и дельфины жмутся к берегу.

Ночь. Черные языки облаков слизывают звезды, грохочет море. С веста идет крутая, седая от пены волна. Ее не видишь, ее ощущаешь по шипению гребней, подкидывающих лодку к звездам, а затем бросающих ее в преисподнюю. Укутавшись в пленку, накрывшись парусом, я пытаюсь улечься в лужу в кокпите своего проа, вцепившегося коготком в самый центр Азовского моря. Где-то в темноте, на конце веревки валяет с бока на бок “Меву”. Представляю, как из Мишки вытряхивает душу.

Сердится море, штормит. Но непосредственной опасности для нас нет; иногда только, открыв глаза, обругаешь не в меру прыткую волну, обдавшую тебя брызгами, и снова дремлешь. И кажется, что катится не волна, а моя маленькая лодочка, шлепая по волнам тряпичными баллонами, несется пятидесятиузловым ходом прямо на Арабатскую стрелку… Только здесь, в семидесяти км. от ближайшего берега начинаешь осознавать, каково приходилось Ромеру, Бомбару и Мэнри. Снимаю перед ними шляпу…

Снял бы, но ветер сам сорвал мою штормовую кэпи и выбросил ее в море. А кругом только ночь, волны и звезды…

Нам далеко до прославленных капитанов. Мы не волшебники, мы только учимся. У нас нет хороших лодок, мало опыта. Годами ходили на “Мевах” вдоль берегов, с уважением поглядывали на горизонт, с опаской пересекали десятикилометровые заливы выбрасывались на берег при малейшем шквале. Но кто-то должен был уйти в открытое море первым, компенсируя слабость техники своим мужеством; и два дня назад мы сказали: -Баста! Кто хочет научиться плавать, должен лезть в воду!

Ночь проходит спокойно. Закрылся стакселем с головой, стало даже уютно. Волн не видно, лодка не тонет, да и много ли человеку надо!

Проснувшись на рассвете, подзакусил плиткой шоколада и глотнул пресной воды. Шторм штормом, а на парусном корабле должен быть порядок. Запихнув все, что мог, в рюкзак, привязал его на сетку моста, повесил на мачту сумку с едой и спичками, выловив из воды свою трубку, протер ее и закурил. Затем привел в порядок баллоны, выбросил за борт весь хлам, в том числе и кипятильник.

В своей лодке зашевелился Михаил; жалуется, что с вечера промок, и спать было холодно. Утро облачное; в пять часов, выбирая якорь, обнаружили, что штатный швертовый конец “Мевы” оборван; она висит на нашей импровизированной веревочке.

За ночь ветер не ослаб, утром он еще больше усилился и зашел на юго-запад. Под штормовыми парусами лодки круто к ветру не идут, пришлось увалить. С трудом держим курс, прикидываем, куда нас снесет, если ветер зайдет на юг. Прогнозы пессимистические: можем оказаться в Керчи или на Кубани, проболтавшись еще несколько суток в море.

У короткого швертбота резкая килевая качка; Миша, укачавшись, стал пропускать гребни, “Мева” хлебает воду, капитан работает кружкой. Справедливости ради надо сказать, что вода у него не поднималась выше сланей, а вещи в форпике даже не подмокли. Но второй день перехода дается труднее первого, стиральная машина Азова работает на полную мощность. Изменился курсовой угол волны, она чаще бьет по концам баллонов, лопаются камеры, приходится становиться на плавучий якорь и по горло в пене, когда не знаешь, что качаешь насосом –воду или воздух, заниматься ремонтом. Если лодки идут рядом через волну, видишь только кончик мачты соседа. Я попытался оценить силу ветра и высоту волн, но так и не преуспел в этом – нет масштаба для сравнения. Могу лишь сказать, что волна не меньше трех-трех с половиной метров и крайне крутая.

Запросив передышки, Миша бросил руль, лег на слани. “Мева”, дрейфуя, чуть идет на ветер. Я болтаюсь рядом, но без хода и без якоря стоять плохо, сносит. А если меня снесет, подойти к “Меве” против ветра я уже не смогу. Но “Мева”, ожив, пошла вперед, и мы снова шлепаем с ухаба на ухаб. Моя лодка иногда пропадает в пене, но тут же выныривает. Вообще, чем страшнее море, тем больше преимуществ у проа – ведь это лодка полинезийских пиратов. Иногда съедешь в ложбину, и идет на тебя многометровая стена воды, сжимаешься в комок, думаешь –все! Но лодка задирает к небу баллоны и боком въезжает на эту стену, тебе достаются только брызги. Случается, накрывает и с головой, но все, что вливается в кокпит проа, обтянутый реденьким полотном, оттуда и выливается. За это, правда, приходится расплачиваться постоянной сыростью.

После полудня полегчало, ветер стал стихать, волна успокаиваться. Не останавливаясь, подкачиваю камеры и пытаюсь обсушиться, благо выглянуло солнышко. Раздевшись до плавок, лезу с насосом на поплавок, а затем начинаю сушить на самом себе по очереди весь свой гардероб. Сев на банку повыше, отворачиваюсь от волн: чуть брызнет, и все приходится начинать сначала. Подняв геную, стал догонять “Меву”. Впервые за день заработало самоуправление лодки, и прорезался аппетит; жую все, что попадает под руку. Подмокшие сухари вкусом напоминают брынзу, жаль, нет пива!

Небо очистилось, вокруг засверкали солнечные брызги, лодки бегут под полными парусами. За 26 ходовых часов мы прошли не меньше 130 км, тогда как от Обиточной косы до Казантипа всего 120. Где же земля? В четвертом часу прямо по курсу на горизонте образовалось какое-то облачко, вызвавшее оживленную дискуссию. Чудеса оптики: землю видно глазом, но не видно в бинокль. Через час-другой облачко оформилось в двугорбую гору, до которой осталось 20-25 км. Ветер ослаб и, задув с юга, не пускает к земле; тянем на мыс в крутой бейдевинд. Набежали облака, ветер закрутил, приходится ходить разными галсами, менять паруса.

Близость земли размагничивает, но рано! До мыса час хода, но солнце село, между нами и мысом ползет черная грозовая туча. Сверкают молнии, от них шляпой не закроешься! Не отойти ли назад?! Сзади заходит другая туча, концы их сомкнулись, прямо на нас катит страшный грозовой вал. Ветер свежеет, лодки мчатся вперед, моментально стемнело. Через несколько мгновений море закипело под бешеным ветром. Сбросив в воду плавучий якорь, убираю паруса; Миша дрейфует рядом.

Шквал раскидал нас. “Меву” отнесло во мглу, и я потерял ее из виду. Теперь каждому придется самостоятельно добираться до оговоренного заранее места встречи. Как только ветр немного ослаб, беру курс на маяк, заморгавший на вершине Казантипа.

Откуда-то из-за мыса, тарахтя дизелем и сияя ходовыми огнями, выплывает невидимый в темноте корабль. В море перед ним вспыхивает призрак, – это Миша подсвечивает паруса, а затем бьет лучом света по рубке корабля. Жив! Корабль, остановившись, обшаривает волны жиденьким прожектором, разворачивается и идет прямо на меня. Ухожу от него поперечными курсами, прижимаясь к скалам.

Ветер исчез, и только крупная зыбь качает проа, заштилевшее в какой-нибудь сотне метров от берега. Ни зги не видно, “Мева” бродит неизвестно где, устав как собака, согласен на самый захудалый пляж, но не тут то было! Во мгле, прорезаемой вспышками маяка, громоздится сплошная стена. Но ведь были на Казантипе и пляжи?! Выбрав между двух скал, в которые с пушечным грохотом бухают волны, место потише, подгребаю к берегу. Шверты цепляются за камни, но впереди стена, ревет прибой. Вынужден отойти в море.

Казантип – это мыс Горн Азовского моря; здесь обязательно нарвешься на неприятность. Года три назад Михаил штормовал ночью в этом районе, я сам как-то и тоже ночью крутился на шквалах в Арабатском заливе, а затем летел как ошпаренный до мыса Зюк. Ситуация скверная: лодка теряет плавучесть, подойти к берегу или обогнуть скалы не удалось, ближе к утру, когда на берегу погасли огни, вообще потерял ориентировку и, впридачу, впервые в жизни а предутренних сумерках начались зрительные галлюцинации. Попробуйте-ка заниматься судовождением, когда судно норовит уйти из под ног, и невозможно отличить действительность от иллюзий, полностью искажающих местную географию!

Я действовал как лягушка, попавшая в кувшин с молоком – дрыгался и смог продержаться до рассвета, не врезавшись в скалы и не сдрейфовав в открытое море. Но рассвет застал унылую картину. Ветер дул с берега, лодка с обмякшими баллонами требовала немедленного ремонта, а я, стоя на якоре, дрожал на ветру, пока не взошло солнце. Лишь через несколько часов, когда ветер чуть отошел, поднял стаксель и двинулся на пляж вглубь Казантипского залива. Лодку несло боком, парус трепался и полоскал, я из последних сил тянул и тянул к берегу… Выкинувшись на пляж, сбросил с себя едкую просоленную одежду, хлебнул спирта и заснул рядом с дохлой белугой, уткнувшись носом в песок.

Этой ночью Мише повезло больше. Ходить на “Меве” в кромешной тьме на сильном ветру и крутой волне – удовольствие невеликое. Гребни ловишь на слух; как только зашипит с наветра, немедленно приводись и сбрасывай ход, иначе недолго и искупаться. Но Миша, разойдясь с кораблем, добрался до мыса; заштилев, обогнул его на веслах и достиг земли, а утром, забравшись на гору, разглядел на воде парус проа.

 

Отправлены телеграммы родным и друзьям, праздничный ужин с заморским шампанским удался на славу. Паруса убраны, лодки стоят на берегу у кромки воды, и изредка волна осторожно касается их бортов. Море, как женщина, безудержная в гневе и нежная в ласке, отшлепав нас от души, целует нам ноги. Оно не любит авантюристов и трусов, нельзя с ним бороться – оно непобедимо. Не бойся его, живи с ним одним дыханием, и тогда твой кораблик взойдет на любую волну.

 

Снова за горизонт

 

О втором трансазовском переходе 1980 года ранее я не писал, да и писать было нечего. Мы с Валерием Латоновым проскочили тогда 250 км Азова быстро, четко и без фокусов. Записей я не вел, многое забылось, но для истории постараюсь что-нибудь вспомнить.

Началось все с неприятности. Возвращаясь весной с Московского моря, на станции Крюков я перетаскивал тримаранные упаковки по железнодорожным путям и крепко потянул спину. Острая боль, рука повисла плетью. Со временем все прошло, но покорять Азов я отправился еще не в полной форме.

Тримаран везли в поезде с собой; при погрузке на Курском вокзале проводники поезда, как обычно, встали на дыбы; я пытался запихнуть двухметровую пятидесятикилограммовую упаковку в открытое окно вагона. Но погрузились, доехали до Новоалексеевки, пересели на поезд до Геническа.

-А где вода? – спросил Валера, когда мы с ним, прокатив тележку с тримараном по мосту через Тонкий пролив, выкатились на берег Утлюкского лимана. Воды не было, только где-то вдали поблескивала серебристая полоска.

-Ну, что остановился! Давай тащить до воды!

Пришлось объяснять, что да, воды сейчас конечно нет, но это явление временное, ветровой сгон. Когда вода придет, неизвестно, но нам собираться долго, и будет совсем некстати, если нас накроет водой, когда все барахло будет разбросано по дну моря.

Тримаран собрали к вечеру, вода пришла, я сбегал с канистрой за пресной водой, Валера заглянул в местные магазины, принес десяток яиц и кое-что еще. Он и до того не поленился, привез в рюкзаке из Москвы ящик пива, так что тримаран оказался заваленным бутылками. Ночевать я устроился в рубке; Валера, прикрывшись парусом, на свежем воздухе; яйца, чтобы не разбились, пристроили на валявшейся рядом автомобильной покрышке. Утром вместо яиц обнаружили аккуратно раскушенную яичную скорлупу; втихую поработали местные собаки.

Стартовать в море я собирался с Бирючьего, и первый перегон от Геническа до Бирючьего был запланирован как учебно-тренировочный, чтобы слегка порастрясти тримаран и дать Валере возможность освоиться с ним.

Мой напарник – великолепный рулевой, и хотя морской опыт у него не велик, единственный, кому я смог доверить свою персону, зная, что он-то меня в море не вывалит, а если и вывалит, то сам оттуда и вытащит. В наших кругах о юморе и находчивости Валеры Латонова ходили легенды.

Наша команда “Бриз”, в честь которой и назвали тримаран, была в те годы в фаворе. На гонках на Московском море наблюдалась такая картина: впереди шла “Мева” М-13 Латонова, за ней, а иногда и обгоняя, М-12 Власенко, далее капитанская “Мева” М-6, то есть моя. Рулевые в команде были что надо, сам я тоже из первой десятки никогда не вываливался, а изредка приходил и первым, так что гонки мы выигрывали, и редко кому удавалось нас обойти.

Однажды Латонов явился на Московское море на “Меве”, у которой среднее колено мачты почему-то было не круглым, а квадратным и зеленым. Оказалось, что собирая лодку под Безбородовским мостом, он обнаружил, что колено мачты забыл дома; такое случается. Рядом оказались какие-то мостки с выкрашенными в зеленый цвет перилами. Валера не растерялся, отмерил на перилах кусок нужной длины, отпилил его и поставил на штатное место.

Или другой случай. Мы стояли командой на Шошинском плесе чуть севернее Парусного берега на так называемой Первомайской поляне, а на Парусном берегу команда “Алмаз” отмечала чью-то свадьбу. Куда пригласили и Мишу Власенко. Миша ушел на своей “Меве”, обещав вернуться к вечеру. Но не вернулся, его жена забеспокоилась, и мы с Валерой на тримаране отправились искать его на Парусный берег. Когда уже в темноте подходили туда, Мишка с песнями пролетел на своей “Меве” нам навстречу. Мы развернулись и потихоньку пошли обратно, но не успели дойти до места, как навстречу и снова с песнями пронесся Мишка.

-Не добрал! – прокомментировал Валера, мы плюнули на это дело, и пошли спать. Ночью кто-то поднял шум, прошел слух, что Мишка кильнулся на плесе. Валера высунулся из своей палатки, поинтересовался, какой ветер. Ответили, что навальный.

-Ветер навальный, прибьет!

 

Мишка, хоть и стал кавалером “Серебряного стакселя”, но так и остался охламоном. Вечно он бросал свою “Меву” где попало, и она уходила одна без рулевого и гуляла по плесу, а нам приходилось ее отлавливать. Выбившись в люди, наш Миша однажды командовал гонкой “Мев”. Будучи главным судьей и дав старт, он не утерпел, сам пошел в гонку и выиграл ее, придя первым. Награждая победителей, Мише крепко пожал сам себе руку и вручил первый приз.

На гонки мы ходили вместе, первое мая встречали тоже вместе, но в походы ходили каждый сам по себе. Единственный раз команда “Бриз” собралась на Азове в 1979 году, причем все оказались в разных местах: Власенко ехал в Бердянск, Латонов в Жданов, а я на пару дней раньше – в Ейск. С билетами было трудно, курортный сезон, и так уж получилось, но мне пришлось собирать свою команду по всем азовским берегам.

Тримаран тогда на море я вывез впервые, чудес с ним хватало, не без приключений прошел Таганрогский залив и в Жданове прямо с поезда снял Латонова, его жену и “Меву”. Власенко встретили между Ждановым и Бердянском; он пошел нам навстречу. Но в Бердянске Валера уехал домой. Запомнилось, что перед отъездом он заглянул на рынок, купил два ведра помидор, и мы с большим трудом, ступая чуть ли не по трупам проводников, грузили его, жену, “Меву” и помидоры в поезд.

Далее до Геническа мы шли в паре с Власенко; приключений опять было много, и на этом этапе мы не столько плавали по морю, сколько бегали по берегу. Жизнь скрашивало то, что новый Мишкин матрос Леша Михайлов оказался бардом и взял в поход гитару; по вечерам у костра пел нам свои песни, и из этого похода мы привезли необычный трофей – новую песню:

 

Над промокшей палаткой дождь утихнет вскоре,

И рассвет наступит через полчаса.

Снова мы с тобою на каком-то море,

Снова к переходу ставим паруса.

 

Снова мы до нитки вымокнем в прибое,

Снова будет ветер – не пожелать врагам,

Снова мыс далекий, отходя, откроет

Дальнюю дорогу к старым маякам.

 

Компасною стрелкой промелькнут дельфины,

Чайка, пролетая, выронит перо,

Указав дорогу к гаваням старинным,

Где живут, не старясь, тени клиперов.

 

И когда на закате солнце волну подсветит,

Когда опять не удастся до гаваней тех дойти,

К берегу приближаясь, ругнем неудачный ветер,

А завтра опять, наверное, встретим рассвет в пути.

 

Над промокшей палаткой дождь утихнет вскоре,

И рассвет наступит через полчаса,

Снова где-то дети парус рисуют в море,

Снова кто-то к переходу ставит паруса.

 

 

Отойдя в Геническе от берега, я передал румпель Валере, а сам залег подремать в рубке. Когда спохватился, Валера уже успешно обогнул Бирючий и взял курс в открытое море.

На Бирючьем провели предстартовую подготовку, заделали на тримаране дырки, подтянули все, что могли, рассовали по всем углам бутылки с пивом. Пива было столько, что пресную воду можно было бы и не брать, но почему-то в море оно не пошло, почти все привезли на другой берег.

Вечером вышли в море. Погода свежая, первая вахта моя, Латонов спит в рубке. Никто вахты не оговаривал, само собой сложилось, что чередовались мы каждые четыре часа, причем выматывались за них изрядно.

Темная ночь, звезды, попутный ветер. Я поставил паруса бабочкой и пошел по звездам. Но благодать вскоре кончилась, ветер свежел, пришлось рифиться, к утру тримаран шел под штормовыми парусами, виляя хвостом на крупной попутной волне, а затем нас вообще загнало в голый рангоут. На таком ветре у берега можно было бы нести какие-то паруса, но, глядя как тримаран, скатываясь с волны, роет воду носами поплавков, рисковать отрывом баллонов не хотелось.

Море серое и вздыбленное, большая волна идет сзади, обгоняя тримаран, и когда он взлетает на гребень, его бросает то вправо, то влево, иногда ставит к волне боком. Для тримарана, распластавшегося по воде, это не очень страшно, но для нас неприятно. Чтобы удержать судно на курсе, приходится энергично действовать рулем, заранее предугадывая, куда кинет. Работа у рулевого напряженная, зевать ему некогда, но тримаран держится хорошо; ничто не трещит, разве что почему-то стала разбалтываться подвеска руля; пришлось слазить на хвост тримарана, подкрутить гайки. За весь переход ни разу не подкачивали баллоны; тримаран шел на ПВХ-мячах, они не травили, и я попросту о них забыл.

Самые сильные ощущения были связаны с рубкой. На четвертом часу вахты усталость берет свое, побаливает рука, и начинаешь посматривать на часы, чтобы разбудить напарника. Покопавшись в рубке еще минут пятнадцать, он вылезает наружу и занимает твое место, а ты лезешь в рубку. Немедленно голова идет кругом, и ты падаешь на надувной матрац; любая попытка приподняться тут же пресекается. Но лежать, уткнувшись носом в матрац, можно, даже уютно. Моментально проваливаешься в сон; кажется, не прошло и мгновенья, тебя уже будят. Стоит приподняться, голова снова идет кругом. Но когда вылазишь на свежий воздух, все приходит в норму, бодр как огурчик.

Море не только вздыбленное, но и пустынное, ни судов, ни чаек, ни дельфинов. Валера донимал меня вопросами, чего здесь хорошего, и зачем мы сюда залезли, если и посмотреть не на что. В середине дня появился объект для осмотра – прошли буй фарватера Керчь-Жданов.

Вечером в сумерках, когда все еще катились под рангоутом, но уже в восточной части моря, произошло приключение. Показалось какое-то судно; я как раз сдавал вахту. Валера, вылезши из рубки, схватил фонарь, моргнул им пару раз судну. Там заинтересовались, включили прожектор, пытаясь рассмотреть, что же такое плывет по морю. Прожектор бьет в глаза, ничего не видно, судно идет на нас, а мы под рангоутом даже маневрировать толком не можем. Стали отмахиваться руками, чтобы оставили нас в покое; судно, наконец, удалилось.

Ночью шторм стал стихать, и следующим утром мы шли уже под парусами. Чтобы определить свое место, я карманным приемником стал пеленговать азовские радиомаяки, данные о которых у меня были. Подкорректировали курс, и где-то в середине дня впереди слева открылся маяк; определились, оказалось, что выходим на северный берег Бейсугского лимана. Развернулись, пошли на юг на Приморско-Ахтарск.

Когда в Приморско-Ахтарске подходили к берегу, меня осенила некая идея. Тримаран ткнулся в берег, Валера выскочил на песок. Я хватаю весло, и за ним.

-Стой, на колени!

Валера смотрит на меня ничего не понимающими круглыми глазами, думает, что я свихнулся, но на колени все-таки встает. Я кладу весло как меч при рыцарском обряде сначала на одно его плечо, потом на другое.

-Посвящаю тебя в кавалеры “Серебряного стакселя”!

Нашего полку прибыло.

На пляже Приморско-Ахтарска заночевали, надо было привести все в порядок. С тримараном на переходе ничего не случилось, но все что было на его борту промокло, в том числе и большой круг копченой колбасы. Чтобы его просушить, я положил его на сетку моста и следующим утром не досчитался.

Когда я как-то рассказывал эту историю, мне заметили, что я слишком наивен, и эту колбасу как и яйца в Геническе, втихую, запивая пивом, съел Латонов. Не верю. Съесть ее он мог и в открытую, голода на борту не было, продукты не нормировались, но ни в море, ни сразу после моря кусок в горло не шел; купили у какой-то бабки малосольных огурчиков и хрустели ими.

 

На том сам трансазовский переход кончился, далее пошло обычное прибрежное плавание вдоль кубанского берега; из Приморско-Ахтарска мы направились в Керчь. Первая ночевка в кубанских плавнях запомнилась невероятным количеством комаров. Я раз пять влезал в рубку, гонял и бил комаров, но они вышибали меня оттуда; спастись удавалось лишь в струе дыма от костра, где и сам долго не выдерживал. Валера так охарактеризовал ситуацию:

-Ты его хочешь матом покрыть, так он в горло влетает!

На следующей ночевке комаров не было, заштормило, их сдуло ветром. Непогода, гроза, ливень загнали Валеру, любителя свежего воздуха, ко мне в рубку; под удары грома и блеск молний обсуждали актуальную проблему грозозащиты.

Кубанский берег идет вдоль плавней, но сам берег неплохой, песчаный, хотя и очень мелководный. Шторм был навальный, и мы посмотрели, что творится у берега при той волне, с которой мы только что имели дело в центре моря. Зрелище впечатляющее.

Шторм стал стихать, но накат оставался сильный. Все свои дела мы сделали, погоняли по песку откуда-то приползшую черепаху, надоело, решили выйти на воду. Цирк разыгрался во всей красе.

Мелко; на руках вытащили тримаран на глубину, где море по колено, хотели на него запрыгнуть, но налетел вал, и нас вместе с тримараном провезло задом по песку и выбросило на пляж. На второй попытке мы тоже проехались на заду. На третьей попытке я запрыгнул на тримаран, схватился за румпель и за шкоты, но Валера, опустив тримарану руль, сам запрыгнуть не успел.

Ощущения в полосе прибоя были сильные. Тримаран выходил на ветер лагом к волне, она била по поплавкам и под мост, тримаран норовил встать на ребро. Кое-как отошел от берега на полкилометра, там стало потише. Но возникла проблема: как подобрать Латонова.

Прежде чем я успел что-либо сообразить, он прыгнул в воду и поплыл к тримарану. Тут-то я и прочувствовал, насколько сложно подбирать человека на волнении; досталось и ему и мне. Изрядно нахлебавшись азовской водички, Валера все-таки уцепился за тримаран. Я, прежде чем смог подойти к нему, навертелся вдоволь.

Прошли Ачуево. Погода успокоилась, идем ночью, за рулем Валера. Ни зги не видно, не видно даже берега, который рядом, а вдоль него пошли рыбацкие сооружения на которых стоят журавли-коромысла, видимо, чтобы черпать сетками хамсу. Налететь на них – раз плюнуть, но не врезались. Латонов своими кошачьими глазами умудрялся что-то разглядывать впереди.

На следующий день встали на берег перегородив тримараном дорогу, которая подошла к самой воде. Когда я возился с покривившейся рубкой, а Валера боролся с забастовавшим примусом, подкатила на машине рыбохрана, поинтересовались, кто у них по морю плавает; разошлись мирно.

Далее для нас началась курортная жизнь. Хорошая погода, высокий таманский берег с виноградниками, которые мы не поленились осмотреть, рука у меня перестала болеть; мы купались, загорали в свое удовольствие, потихоньку топали в Керчь. Когда утром завтракали у костра, подлетела моторка с рыбохраной; предложили им перекусить с нами. Один из гостей, нам уже знакомый, отказался, с подозрением взглянув на нашу стряпню, но сбегал к лодке, принес бутылку домашнего вина.

-А ты документы у них спрашивал? - втихую спросил его другой гость.

-Брось ты! Я с этими ребятами уже встречался!

Рыбохрана укатила по своим делам, оставив бутылку нам, мы пошли дальше. Тихо-мирно прошли Керченский пролив, подошли к паромной переправе Крым-Кавказ, встали на пляж у Жуковки. Погода стояла – прелесть, время еще было, техника в порядке, но как я ни уговаривал Валеру идти морем дальше и замкнуть круг по Азову, он заторопился домой. Тримаран разобрали, грузовиком отвезли в Керчь, сдали в багаж. Посадив Валерку в московский поезд, сам Я сел на поезд идущий в другую сторону, и через паромную переправу поехал в Новороссийск, а затем морем на “Комете” в Сочи, наведать своих стариков.

 

Последние дни сезона

 

Такого бездарного сезона, как нынешний, не припомню. Все лето просидел над бумажками, в сентябре попал в дыру, на Черное море в Сочи, гонял собак по пляжу на Новой Мацесте. Вернулся в Москву, а здесь уже октябрь, листья облетают, через день дожди. И я не выдержал. Науку по боку. Бросил все дела, выкроил несколько свободных дней и в одиночку, на ночь глядя, уехал на Московское море.

На плечах рюкзак – 30 кг, на тележке надувной тримаран – 100 кг, на поводке собака – корабельный пес Вайда. Погрузиться в одиночку в электричку с таким багажом – искусство. Но ничего, справился. Погрузился, выгрузился, протащился впотьмах два км по разбитой дороге до воды и уселся под железнодорожной дамбой. Ночь, мрак, моросит дождь. Собрал рубку тримарана и залег в ней спать. Чуть ли не над головой гремят товарняки. Собаку, чтобы не попала под поезд, привязал на веревку. Не до нежностей.

В шесть утра светает. Начинаю сборку тримарана. Надуваю баллоны, кручу гайки, ставлю паруса. В двенадцатом часу дня выхожу на воду.

Шошинский плес Московского моря – наш парусный полигон. Летом здесь всегда толчется народ, а когда идут гонки, весь плес покрыт парусами. Но сейчас в октябре парусный сезон закрыт, ни души, лишь несколько рыбаков сидят по углам, да консервные банки сиротливо ржавеют на Парусном берегу.

Юго-восточный ветер гонит по плесу волну. Паруса подобраны, тримаран идет в бейдевинд. Шкоты на стопорах, рука на румпеле. Чуть-чуть увалишься, тримаран становится на один поплавок и лети как птица. На сетке моста, укрывшись за рубкой от ветра, лежит Вайда, смотрит на пролетающие мимо клочья пены. Вайда – шестимесячный щенок ездововой собаки, турист-парусник с большим опытом. За свой недолгий век успела отрастить шикарную шубу, пройти под парусами все Московское море, поплавать по собачьи на Черном, участвовала в катамаранных гонках и даже попала в аварию на спасательном плоту. Второй день не кормлена и засиделась на привязи, но стойко переносит превратности жизни.

Экипаж на парусном судне должен быть накормлен – таков закон. Пара галсов по плесу, и тримаран с ходу на половину своей длины вылетает на песчаный пляж. Высаживаю десант, собираем дрова, готовим обед. Разносолов у нас особых нет, в загашнике мясо, концентраты, хлеб, масло, чай. Но экипаж доволен.

Осенний день короткий. Пообедали, покрутились пару часов по плесу, отвели душу, вытащили тримаран на берег. Обнаружили остатки костра, дров не густо, но нам хватит. Хорошо посидеть у костра осенней ночью! Над головой звезды, с плеса тянет свежий ветерок, плещет волна. Дышишь свежим воздухом, гоняешь чаек. Вайда несет караульную службу, сверкает в темноте глазами, шныряет по кустам.

И снова день, снова ставим паруса, снова на воду. Весь смысл этого выхода – шлифовка тримарана, поиск его дефектов. Весь день ходим по плесу на различных курсах и ветрах, прыгаем по волне. Вайда отлично справляется с обязанностями матроса, дрыхнет на ходу и рычит на поворотах, когда ее перегоняешь на другой борт. К вечеру заходим в узкую протоку, беру топор и идем в лес за дровами. Завалили ими весь тримаран, и ушли на свой островок. Снова ночь, ветер и дождь, стучащий по крыше рубки, и отлично спится под плеск волн. Вайда, свернувшись калачиком, устроилась рядом в уголке рубки.

Следующий день – воскресенье, принимаем гостей: приехала жена с зонтиком и с бутылкой вина. Сходили за ней к станции, свозили в лес по грибы, показали достопримечательности, отвезли на наш островок. Посидели у костра, выпили, закусили, поговорили, день прошел. Иду к станции и отправляю домой обеих дам, и жену, и Вайду. Оставшись один, выхожу на плес и в туче брызг до изнеможения гоняю тримаран на предельных режимах, благо засвежело. На одном из поворотов недоглядел и порвал стаксель – тот зацепился за мачту. Потом у костра исписываю полблокнота замечаниями; на их устранение уйдет вся зима.

И последний день. Штиль, туман. Отошел от берега и оказался как в открытом море: берегов не видно, куда плыть непонятно. Пару часов дрейфовал в молочном киселе. Потом разборка под дождем, самое противное в нашем деле. Но любишь кататься, люби и саночки возить. Лодка мокрая, тяжелая, такелажные работы еще те, разгрузка вагонов на плодоовощной базе по сравнению с ними – цветочки. Но разобрался, упаковался, дотащился до электрички, погрузился, выгрузился, притащил тримаран домой. Забросил его на балкон, а сам под душ. Все. Сезон закрыт, до следующего лета.

 

Здравствуй, Онего!

 

Свежий ветер баламутит озеро. Волны лижут поросшие соснами скалистые мысы. Впереди – камни. Подхожу к Бесову носу. Крутой поворот, подобрал шкоты, скинул со стопоров шверцтали, и тримаран мощным рывком выпрыгнул на всю свою длину на полированные плиты Бесова носа, встал в двух шагах от Онежского Беса.

Вот он, Бес – с рыбкой в одной руке и с крестом в другой. Здравствуй, Бес, здравствуй дорогой, как я рад тебя видеть!

Онежское озеро, Бесов нос – родная вода, родная земля. Здесь была моя первая парусная школа, здесь меня впервые крестили шквалом. А потом были моря. Черное, Азовское, Каспийское, Белое… Много что было, но Онего запомнилось навсегда. Прошло много лет, и снова я шлепаю босиком по скалам Бесова носа. Вернулся как к себе домой.

Людно стало на Бесовом носу: туристы, археологи, местные жители, кого только здесь нет. Варвары. Страшно за Беса: придешь так еще лет через десять, а его нет, украли или изуродовали.

С Бесова носа – на западный берег, на остров Брусно. Поперек Онежского озера я не прошел, а прополз на животе – 45 км за 21 час. Сплошной штиль, штиль попутный, штиль встречный и прочий. А для разнообразия посреди озера – ночная гроза. Не соскучишься: не успел взять рифы и встретить шквал, как прет на меня груженый бревнами лесовоз “Балтийский – 6”; пришлось на шквале ставить паруса и уходить из под его носа. А потом снова штиль, штиль попутный, встречный и т.д.

Утром пришел на остров Брусно, ткнулся в камни, хлебнул из кружки (имею право после такого перехода!) и лег спать. Мой матрос – собака Вайда встала на охрану. Поспать не дали, зашумела Вайда: четверо профессиональных рыбаков подошли на баркасе и собрались лезть ко мне в тримаран.

-А мы думали, здесь никого нет!

Выразил им свое “Фи!”, развернулся и ушел спать на другой пляж, километров за пять, подальше от непрошеных гостей.

 

В конце апреля 2000 года мы открывали на Волге последнюю навигацию второго тысячелетия нашей эры. Свистело, по воде гуляли барашки, мы сидели в лесочке в парусном лагере называемом в просторечье Крапивой. Пьянствовали, пили кофе, Женя Симкин готовил плов, кто-то бренчал на гитаре. И там я услыхал новую песню про Онего.

 

 

Кто-то бросил в эту воду

Столько северного неба.

Я иду, не зная брода,

На Онего, на Онего. Серебра повсюду столько,

Сколько здесь зимою снега.

Эта лунная дорожка

По тебе бежит, Онего.

Проклиная непогоду

И попутчика Олега

Я кораблик свой в угоду

Поломал тебе Онего. Третий день лежу в палатке,

Сон, еда и снова нега,

А внизу на пляже галькой

Шелестит, шуршит Онего.

В голубой туманной дымке

Вновь иду не видя брега.

Нет со мною здесь блондинки,

Зато есть мое Онего. Кто-то бросил в эту воду

Столько северного неба.

Я иду, не зная брода,

На Онего, на Онего.

 

Автор песни – Костя Тагильцев; речь здесь идет именно об Онежском озере, но он почему-то считает, что оно Онега, а не Онего. Но Онега – это река, впадающая в Белое море; чтобы не путаться в географии, я на свою ответственность внес поправку в текст песни.