Дерево слов, стоящее на корне ПЛ

Первообразное слово, под которым показаны происшедшие от него ветви, есть в словаре то же, что в родословии первый предок, пустивший от себя поколение, но сам неизвестно от кого рожденный. Как мысль рождается одна от другой, так и слово происходит одно от другого.Ясность одних ветвей кидает уже некоторый свет и на мрачность других.

ПОЛ. Возьмем сие слово, означающее половину и спросим, почему разумеются под ним:

• все мужчины или женщины;

• берег;

• помост, по которому в доме ходят.

Ответ легок: потому что мужчины и женщины, каждые отдельно, составляют половину человеческого рода; потому что река имеет два берега, из которых каждый, следовательно, есть половина. Потому что помосты в домах настилаются из распиленных вдоль половин бревна, которые оттого и называются половницами.

ПИЛА. (Орудие). Без сомнения, происходит от глагола пилить, который значит разделять вещи на две части или половины. От слова половина был бы он половинитъ, а от слова пол, вместо полить (то есть разделять на полы или по полам), изменив гласную букву, сделался пилить.

ПОЛА, у платья или чего иного, тоже ветвь от слова пол или половина, поскольку они всегда бывают две одинаковые.

ПОЛЕНО, тоже, поскольку означает отрубок дерева, расколотый (когда он толст) пополам.

ПЛАСТ. Без сомнения, от слова пол или половина, поскольку означает разделение надвое или пополам. Почему же, спросят, слово пластина, как например, соболья пластина, то есть шкура, содранная с соболя, значит больше нечто плоское, нежели половинчатое! Отвечаю: отнюдь не больше, поскольку снятая с зверя шкура представляет вместе и плоскость, и две половины; здесь оба понятия соединены в одно и то же. Сверх того, имя плоскость (см. ниже сие слово) получило значение от других ближайших к нему ветвей, происходящих от понятия о половине. Мало того, пластырь принимается за чужеязычное, потому что на других языках называется plaster,pflaster,emplastre. Но почему оно чужеязычное, когда на собственном нашем языке означает намазанный мазью пласт, т.е. нечто плоское, поскольку выпуклое или горбатое не может прикладываться к ранам.

ПОЛЕ. Произошло от пол, половина; ибо означает такое пространство земли, которое разделяется всегда на две половины, из коих одна приносит, а другая обрабатывается для будущего принесения плодов. Даже слово пол, в смысле настланного помоста, дает понятие о Подобной же равнине земли, которую, уподобляя гладкости пола, могли назвать полем. Выражения уронить на пол или уронить на земъ, приемлемые за одно и то же, подтверждают смежность сих понятии. Слово поле, то есть ровное и безлесное место, пустило свои отрасли, например, полный.

ПОЛНЫЙ. Чтобы увидеть происхождение полный от поле (как имеющие один и тот же корень ил), надлежит сблизить выражаемые ими понятия. Сначала сравним. От слова поле произошли палевый, поляна. От слова полный: полно, полнота, наполнить. Что такое поле! Поверхность земли, на которой сеют хлеб. Но в обширном смысле значит оно ничем не прерывную равнину. Рассмотрим теперь смысл слова полный. Мы называем сосуд полным, когда налитая в него вода будет вровень с краями. Представим вместо сосуда обширную площадь с глубокой на ней впадиной или долом. Этот дол разрушает в уме нашем понятие о равнине или поле. Следовательно, если засыпать сей дол (или впадину), то место сие опять сделается, так сказать, полъно, то есть вровень с полем.

Теперь можем видеть, что полъно и польный перешли в значение полно, полный и произвели ветви наполнить, исполнить.

В иностранных языках под тем же корнем то же самое сходство примечается: поле и полный по-латински planities и plenus, по-французски plaine и plein, по-итальянски piano и pieno, по-немецки feld и voll. В итальянском буква l изменилась на i, а в немецком p на f или v, точно так, как из славенскогополк сделалось у нихfolk (народ),из плуг, plug.

ПЛОСКО, плоскость, площадь. Слово сие, равно как и поле, противоположно тому, что горбато или гористо. Отсюда явствует, что оно, с переставкою букв из польско (то есть подобно полю равниной) сделалось плоско. Латинские planus, planities, planimetria (по точному составу слова сего, плоскомерие); французские plat, р1ап, р1асе, р1апсhе; итальянские piatto, pianura; немецкие platt, platz, flach, под тем же корнем то же самое, то есть плоскость или плоские вещи означают.

ПАЛАТА, палаты. Слово сие в словаре названо латинским. Но почему оно латинское? Где доказано коренное первоначальное его значение? Я открываю латинский словарь: palata, ряды набитых в землю свай для составления некоего помоста или основания под строящееся здание. Каким же образом согласить такое объяснение с нашими палатами!. Скажут: да на латинском и других происшедших от него языках разумеют под сим огромный, великолепный palais, palazzo. Следовательно, мы от них взяли.

Но почему мы от них, а не они от нас? Если мы от них, то зачем же совсем не по их языку говорим казенная палата, парусинная палатка! Мужики наши имеют в избах своих палати и полати; верно, не от латинских мужиков, у которых нет ни палат, ни полатей, заимствовали сие название. Откуда же его взяли? Без сомнения, от слова пол или поле, или площадка, или плоскость, равно как и полок в бане, или полка при стене, потому что все сии ветви, как исходящие из одного и того же корня, в общем смысле сближаются между собой. Вспомни старинное русское присловье: Тот не богат, у кого много палат. А тот не убог, кого любит Бог.

Но и само латинское слово palata, выражая ряды набитых свай под основание здания, не изъявляет ли подобной же мысли? Вершины сих свай составляют некоторую плоскую поверхность, или площадку, какую называем мы иногда поле, иногда пол, иногда полка, иногда палаты. Потому и латинское palata, или французское palais, или итальянское palazzo может происходить от славенского корня.

Знаю множество наших слов, которые, по искажении их в чужих языках, вводим мы изломанными обратно в свой язык, принимая их за не наши.Или извлеченные из общего с нами корня чужеязычные ветви предпочитаем своим. Или принимая и вводя в употребление их слова, делаем чрез то корни свои безплодными.

ПАЛАШ. (Орудие). Какое это слово? Скажут, немецкое, потому что по-немецки называется pallasch. Но отчего ж не от широкого и плоского лезвия своего? Или не от того, что висит при поле платья? Или что употребляется во время битв и сражений, обыкновенно происходящих в поле или на полях!

ПЛЕЧО. Вероятно, от плоскости или площади, то есть широты, пространства, какое сия часть тела имеет в сравнении с другими его частями, менее пространными и более округлыми.

ПАЛАЧ. Без сомнения, от плеч, поскольку должность его состоит в отделении их от головы, почему и называется иначе заплечник.

ПЛОТНО, плотный, плотность. Могло сократиться из плоскостно по тому соображению, что одни только плоскости могут слагаться одна с другою плотно, горбатые вещи, имеющие кривизны или выпуклости, не лежат между собою плоскостно или плотно, то есть касаясь всеми своими точками. Многие слова показывают смежность сих понятий. Например, плошка, без сомнения, оттого, что сосуд сей плоский; под словами ударить плашмя разумеется ударить плоскою (а не плотною) стороною; но подобное же слово сплошь показывает больше плотность или прикосновенность вещей, находящихся одна подле другой.

ПЛАЧУ, платить, плотина, плотник, плотничать. Найдя переход понятия от плоскости к плотности, нетрудно уже удостовериться, что платить есть то же, что плотить, то есть делать плотным. В прямом смысле говорится: плочу или сплачиваю доски, а в иносказательном: плачу деньги, то есть бездолжное состояние, как бы некую прерванную долгом равнину, сравниваю, сплачиваю, привожу в прежний образ. Отсюда два этих понятия сливаются иногда в одном и том же слове: заплата на платье и заплата долга.

ПЛАТ, платок, платье, полотно. От слова плотность, потому что нити сей ткани чем плотнее, тем она почитается лучше, и наоборот, в противном случае называется дерюгою, от слов драть, дира.

ПОЛК, ополчение, полковник. По всей вероятности, происходит от слова поле, поскольку означает собрание людей, обыкновенно ратующих на полях, и потому говорится полевая служба. В старинных стихо­творениях ратных людей или воинов называли поленица удалая.

ПЛЕН или ПОЛОН, пленный, пленник; тоже от слова поле, яко действие, обыкновенно во время сражений на. полях происходящее.

ПЛУГ, вероятно, сокращено из полюг от поле, яко орудие в поле, на полях употребляемое. Так сокращены враг из ворог, нрав из норов, кольчуга из колец.

ПЛЯШУ, плясать, пляска, плясун. Без сомнения, от слова поле, потому что пляски, песни, хороводы в летнее время и ныне по деревням бывают под открытым небом, то есть на поле, зимою же в домах, на полу; притом для свободного действования требуют некоторого поля, то есть просторного места. Сокращая полясатъ, то есть прыгать, скакать по полю или по полу, стали говорить плясать.

ПЛЕШЬ. Представляет на обнаженной от волос голове человека как бы некую сделавшуюся от вырубки леса площадку или гладкое поле.

ПОЛОСА, полосатый. Вероятно, тоже от слова поле, поскольку составляет часть поля.

ПОЛО, полый, полость, без сомнения от слова поле; ибо всегда означает в средине чего-либо некоторую пустоту, или поле, или площадку. Случившееся в лесу безлесное или пустое место, как бы малое поле, , называется полым местом или поляною. На реке, покрытой льдом, бывающие иногда не замерзшие еще места называются полыми или полыньями.

ПОЛЮ, полоть, полольщик. Происходит от слова поле или полый; ибо выражает такую работу, когда, очищая какое-нибудь растение от худой травы, делают вокруг него малое поле, или полость, или пустоту, дабы оно с лучшим питанием соков и воздуха могло расти.

ПЛАВАЮ, плыть, плыву. Как ни кажется глагол сей удаленным от сего корня, однако может быть к нему причислен. Во-первых, море или вода сходствуют с полем гладкостью своей и равниною, а потому движение по полю могло быть уподоблено и перенесено к движению по воде или морю. Подобная мысль внушила стихотворцу такой стих:

Стремится наш корабль, как конь по чисту полю,

Которому ездок скакать дал полну волю.

Во-вторых, всякое движущееся по воде тело рассекает ее, как бы разделяет на две половины. От каждого из сих понятий могло из слова полеваю (движусь как бы по полю) или полаваю (разделяю на полы) произойти слово плаваю. Сие тем более вероятно, что происходящая отсюда ветвь плавность приемлется в смысле, противоположном гористости или шероховатости, и следственно, изображает равнину или гладкость.

ПЛАВЛЮ, плавить, плавление. Показывает и коренными буквами, и значением сродство свое с глаголом плаваю. Расплавить свинец есть не что иное, как растопить его на огне, привести из твердого тела в жидкое, плавающее. (То есть из куска или глыбы - в подобную полю равнину, гладкость). Также равно говорится: сплавить лес в низ реки и сплавить два куска меди; то есть одно препроводить посредством плавания, а другое растопить.

ПЛАМЯ, пламень, пламенный, пыль, пылаю, пылкость. Имеет связь с понятием о плавании, поскольку представляет собой плавающий по воздуху, развеваемый им огонь.

ПЫЛЬ, пыльно, запылить, напылить, есть также не что иное, как плавающие, носящиеся по воздуху самомельчайшие частицы разрушенных тел. Пылить, пылать и плавать, конечно, в частных значениях своих имеют великое различие, но вообще плавание по воде и плавание или летание по воздуху (ибо не говорим ли мы иногда: Орел плавает, когда он без махания крылами летит, движется на высоте?), по единству значения, равно представляются нам в глаголах пылить и пылать, с тою только разницей, что первое относим мы к движению мельчайших частиц, а другое к такому же движению огня, который тоже, снедая тело, превращает его в мелкие частицы, как бы пыли, то есть дыма.

ПАЛЮ, палить, выпалить, пальба. Неужели неясно, что происходит от пыл, пламя! Разве мы не говорим воспалить огонь и выпалить из ружья, из пушки? В обоих выражениях тот самый пыл или пламя производится от возжжения, например, пороха.

ПЛАЩ (одежда). Без сомнения, от плещи (плечи), потому что на них накидывается, надевается.

ПЛЕЩУ, плескать, плеск. Тоже от плоскости, потому что плескать в ладоши, рукоплескать значит ударять рука об руку; но под ладонью разумеем мы плоскую сторону руки, от чего и мог произойти глагол плескать, то есть ударять плоским о плоское. В переносном смысле глагол сей употребляется о воде: море плещет и ревет. Перенос сей сделался по уподоблению шума или звука, слышимого от плескания руками, с шумом, происходящим от плескания или ударения во что-нибудь водою.

ПОЛОЩУ, полоскать, выполоскать. Без всякого сомнения от плещу, плескать, потому что полоскание чего-нибудь водою или в воде с плесканием ее неразрывно сопряжено.

ПЛОХОЙ, плохо, врасплох, орошать. Откуда слово сие происходит и по какой причине разумеется под ним худость? Я думаю, по такой: слово поло, полость означает, как мы уже видели, пустоту. Пустота часто берется за худость. Например, пустой человек, пустая голова есть то же, что худой, худая. Посему весьма вероятно, что плохо могло, сократясь из полохо, то есть поло, составить ветвь, означающую худость,негодность.

ПОЛОХ, всполошить, переполошить, всполох бить, то есть тревогу. Всякая худая весть или слух пугает, устрашает нас: отсюда слово плох, то есть худ, растянутое в полдх, перешло в значение страха, ужаса, смятения, кои суть последствия худых услы­шанных нами вестей.

ПЛЕТУ, тесть, заплетаю, переплетаю. Глагол сей, надо думать, происходит от понятия о плотности; ибо вещи, составляющие что-нибудь сплетенное, приводят­ся в такое состояние посредством соединения их вместе, и следственно, в некоторую между ними плот­ность, какой они до того не имели. Глаголы плочу и плету выражают два действия, в первоначальном смысле совершенно одинаковые; под ними разумеет­ся соединение вещей посредством простого сближения их вплоть одна с другою; под глаголом плету такое же, и тоже вплоть, соединение их посредством изви-вания одной из них вокруг другой. Первым образом сплачиваются или плотятся доски, бревна; вторым плетутся волосы, кружева, лапти.

ПЛУТ, плутовать, плутовка, плутовство, плутни. Без сомнения, от глагола плету, потому что плут про­изводит обманы свои посредством сплетания лжей, извивает выдумки свои, идет непрямой дорогой.

ПЛУТАЮ, плутать, проплутать. Плут (обман­щик), конечно, ходит кривыми путями; отсюда глагол обращен на означение движений человека, бродящего туда и сюда по незнанию дороги (заплутался в лесу). Происхождение глагола от первоначального плету тем очевиднее, что мы часто о том, кто идет тихо, медлен­но, говорим плетется нога за ногу.

ПЛЕВЫ или ПЛЕВЕЛЫ. Вероятно, от глагола полю, полоть, потому что означают худую, расту­щую вокруг хороших растений траву, которую полют, то есть выщипывают и выбрасывают.

ПЛАЧУ, плакать, расплакаться, плакса. Мне кажет­ся, глагол сей, так же, как и плюю, произведен от слова пол или поле. Слезы текут из очей, и потому говорится ронять слезы; но куда же мы их роняем, или куда они падают? В доме на пол, вне дома на поле или на землю. Сказано: сеющие слезами пожнут радость. Если, упо­добляя слезы семенам, говорится сеять ими, то и глагол плачу мог, по такому же соображению, произведен быть от мысли: роняю слезы на пол или на поле.

ПЛЕМЯ, племена, племянник, иноплеменство. Слово также могло произойти от слова поле по упо­доблению размножения людей размножению семени в полях. Отсюда семя и племя приемлется за одно и тоже: вем, яко семя Авраамле есть. (Ин. 8,37).

ПЛОД, плодить, распложаться, плодовитый, пло­доносный. Вероятно, тоже происходит от слова поле; ибо нужнейший для пропитания людей и многих жи­вотных плод, то есть всякого рода хлеб, рождается и растет на полях. Слово пол часто сокращается в пл, окон­чание же од есть, может быть, изменение словаядъ (то есть яства, пища). Так речение полевая ядъ могло изме­ниться в плод.

ПЛОТЬ, плотский, воплощение, плотоугодие. Сло­во сие, означающее человеческое тело, в противоположность слову дух или душа, хотя может, происходить и от слова плотность по тому соображе­нию, что все части тела нашего тесно или плотно соединены между собой; но мне ближе кажется, что оно изменя букву д в т, из плод сделалось плоть, от слова плод, яко вещество размножающееся и плодя­щееся одно от другого.

ПОЛЬЗА, пользоваться, полезен. Сколь ни далек смысл от слова поле, однако нельзя отрицать происхож­дения от него, покуда не сыщется ближайшей к нему мысли. Произрастание на поле съестных плодов есть самонужнейшее для человеческой жизни, а потому и слово польза могло произойти от слова поле, яко дос­тавляет человеку благо.

ПОЛУШКА. Составлено из слова пол (то есть по­ловина) и ушко (уменьшительное от уха); и притом известно, что в старину ушки звериных кож употреб­лялись вместо денег.

ПЯЛЮ, пялить, пялиться, напялить, распяливать, пяльцы. Сие семейство слов, кажется, происходит со­всем от иного начала, а именно от глагола пинаю, значащего то же, что и толкаю. Отсюда ветви в настоя­щем времени распинаю, в прошедшем распял', от первого будущее распну, от второго распялю, которое по отнятии предлога превращается опять в настоящее пялю, пялюсь. Слова сии, как составом, так и смежнос­тью значения показывают ясно свое происхождение; ибо распинать есть то же, что распяливать.

ПАЛЕЦ, вместо пялец для отличия во множествен­ном числе пальцы от пяльцы, вероятно, от того же корня, по тому соображению, что пальцы можно разгибать, и разгибая или распростирая, расширять или распяли­вать. По такому же соображению равнозначащее с ним перст от глагола простираю, прост сделалось перст.

ПАЛИЦА, палка. Палица есть такая же ветвь, как и палка; обе произошли от глагола пялить или пялить­ся, то есть вытягиваться наподобие палки. Сюда же принадлежат латинское ра1о (свая), немецкое balken, голландское, шведское и английское balk, откуда и мы, изменив п в б, говорим балка и называем это немец­ким словом. Но по корню первоначальную мысль можем отыскать в славенском языке.

ПАЛИСАД, палисадник. Слово называют фран­цузским потому, что по-французски palissade. Но мало ли у нас слов одинаковых с другими языками? Поэто­му наши брат и сестра будем числить латинскими frater, soror, или немецкими bruder, schwester, и сын наш немецкое son, и глыба латинское gleba, и баня наша французское bain, и тысячи подобных слов? Да полно, все эти слова изначально наши! (Ибо вся полнота смыс­лов и ветвенных сцеплений их в славянском, ныне и присно, а копии всегда хуже, чем оригинал. - Изд.)

Посмотрим, из чего составлено французское palissade: из слов palis и sade: первое, palis, с латинско­го ра1о (свая), на французском означает кол, колья; второе, sade, с латинского же sedere, единокоренного и единозначащего с нашим сидеть, садить. Итак, palissade (то есть забор, тын, изгородь, частокол), по-нашему значит палкосад, или палосад, палисад.

ПЕЛЕНА, пеленка, пеленать. Без сомнения, от гла­гола пялю, поскольку спеленание есть обвитие или, так сказать, опяление младенца полотном. Можно также произвести и от слова плен, пленение, в смысле связания; но мне кажется, первое проще.

ПЛЕСНЬ, плесень, заплесневеть. Легко может быть ветвью от глагола плеснуть, потому что заплесневелое место, отличаясь цветом от окружающего про­странства, действительно походит на то, как бы на него чем-нибудь жидким плеснуто было.

 

Каждое вводимое в употребление чужеязычное словоне только отнимает у разума свободу и способ­ность распространять и усиливать язык свой, но приводит его в безсилие и оскудение.Уступая боль­ше и больше сей мнимой необходимости, щеголяя чужими словами, мы наконец перезабудем свои, сме­шаем остальные с чужеземными, и растеряв собственных слов своих корни и значения, сделаем из славено-россииского языка, из сего подьемлющего гла­ву свою из глубокой древности сторукого великана, такое сухощавое и слабое греко-латино-немецко-фран-цузское дитя, в котором не останется ни ума, ни силы. Навык, конечно, много может над нами, но должно ли покорять ему рассудок? Скажут: одни ли мы употреб­ляем чужие слова; других народов словари наполнены ими.

Новейшие языки не могут служить нам образ­цами.Они по необходимости должны заимствовать слова свои из других языков; но наш древний язык не имеет в том нужды. Он может из каждого соб­ственного корня извлекать ветви, сколько ему потребно.

Вся осторожность должна состоять в том только, чтобы знать свой языки уметь согласно с разумом и свойствами его извлекать сии ветви; ибо невежествен­ное извлечение собственных ветвей еще хуже испортит его, нежели принятие иностранных слов.

Младенческое лепетание

Или детство языка

 

Младенчествующие народы и самые простые люди одарены чрезвычайным талантом производить слова и много лучше умеют придумывать прилич­ные свойства и названия вещам, нежели ученые люди, кои, увлекаясь хитростью ума, отступают и удаляются от простоты природы.

Примечатель.А истинная гениальностьведь только в простоте девственной, эколо­гически чистой, которая сохраняется во мла­денцах, во младенчествующих в вере, в про­стом народе коренном, и никогда - в умах опустошенных науками мiрскими.

 

Без сомнения, начало языка и народов уподобляет­ся началу жизни человеческой, то есть детству. Нужда объясняться рождается с нами. Посмотрим на детей: первый глас новорожденного есть глас плача. По про­шествии первых страха и печали, начинает он изъявлять удовольствие свое улыбкой. Потом, преж­де чем узы языка его разрешатся слабыми а, ба, ма, показывает уже он, что в нем рождается внимание, любопытство и желание различать предметы.

Эта врожденная нужда объясняться, кажется, как будто преждевременно сообщает младенцу необык­новенную зрелость ума в уподоблении вещей и составлении слов. Он часто дает видимым предметам собственные свои названия, не слыхав их ни от кого, и названия почти всегда бывают справедливы и даны по особенному его соображению.

Мне случилось видеть младенца (это была девочка), еще не могущего произнести ни слова. Ее принесли к нам, когда мы сидели за столом, и в это время подавали шпи­нат. Велели дать ей немножко, и кто-то сказал: это соус. Она поела и, улыбнувшись, произнесла: со. Все подхва­тили и стали твердить: соус, соус! Через несколько дней поехали прогуливаться, и девочка была в карете. Лишь только она увидела первое зеленое дерево, то протянув к нему ручонку, закричала: со, со! Мы все, вспомнив шпинат, удивились действию памяти и соображения в столь малом возрасте.

В другой раз случилось мне видеть двух девочек, играющих в куклы. Они сидели близко друг к другу, и одной из них понадобилось сказать подруге, чтобы она со стулом своим от нее отодвинулась. Она сочинила свой глагол, и вместо отодвинься сказала: отсядъ\ -слово, которого я никогда прежде не слыхал и которое так правильно.

Дети представляют образ первобытных людей,то есть младенчествующих народов, язык которых в на­чале был некое детское лепетание. Но нужда объясняться и сообщать мысли свои друг другу, эта великая наставница, изощряла их ум и делала его способным изобретать слова. Эта способность засту­пала у них место знаний и наук, была ученицею природы, и положила твердые и глубокомысленные начала, от коих, как от плодоносных семян, про­изошли все последующие языки.

 

Как взрослели языки

 

Без сомнения, тюрцами первобьггаого языка были две данные человеку способности: чувства и ум. Сперва чув­ства, такие, как радость, страх, удивление, исторгли из него восклицания: а, о, у. Потом гласные стал соединять он с согласными: ба, да, ма, на, та, ох, ух. Потом из по­вторения и сочетания слогов составил родственные и другие имена: баба, дядя, мама, няня, тятя, охать, хо­хот, ухо, слух, дух. Сверх того, подражал он природе: птицы криками своими научили называть их кукушка, грач, крякуша, гусь, кокош и означать голоса их звуко­подражательными глаголами: кукует, грает, крякает, гогочет, квокчет. Разные слышимые им действия в при­роде таким же образом наставили его произносить гремит, стучит, трещит, храпит, шипит, сопит, глота­ет, ибо каждое из этих действии в слух его ударяло.

Сличая французские слова glougloter (кричать, как индейский петух), glouglou (шум, какой делает пиво или вино, когда человек пьет его из бутылки), glouton (обжора), с русскими глотать, глоток, не ясно ли видим в них одинаковое звукоподражание приро­де? Подобное сходство найдем и в других языках.

Когда таким образом посредством чувств своих составил он многие слова, тогда ум его чрез уподоб­ление одних вещей с другими стал изобретать новые

названия. Например, заметив звукоподражательно тяжелое во время сна дыхание сапит, состояние, в котором сие дыхание совершается, назвал с малым изменением спит. Иногда к дыханию сему присово­купляется некоторая в горле игра, которую также, подражая звуку ее, наименовал он хрипеть, храпеть, храпатъ, и произвел от первого ветви: хрипун, хрыч, хрычовка, охрипнуть; от второго и третьего храпун, храпу га, храпок, откуда стал говорить: храпстео, хор оба, храбрость. Так от одного понятия стал он переходить к другому, смежному с ним, и от каждого из понятий производить семейства слов.

Обращая сие рассуждение на другие языки, то же самое в них примечаем: все они от одинаковых начал истекают и одинаковыми средствами составляются и возрастают. Иначе и быть не может, поскольку все на­роды происходят от первого народа.Никто из них не был создан особо, с особыми гласоорудиями; всяк за­имствовал язык свой от отца своего и передавал сыну. Цепь сия никогда не прерывалась:следственно, пер­вого народа первобытный язык должен непременно дойти и до самых последних племен человеческого рода. Открывавшиеся в языках новые понятия, новы­ми словами выражаемые, не могут опровергать сего рассуждения, поскольку новые слова всегда приме­чаются быть ветвями старых.

Итак, в этом смысле все языки можно назвать од­ним и тем же языком, который от малых начал, как великая река от малого источника, потек и вместе с народами возрастал и распространялся по лицу зем­ли. Отсюда слово язык дает нам два противоположных понятия. Заметим: их совершенное соединение, как и

совершенное разделение, противно рассудку и может вовлекать нас в ложные умствования и заключения. Если мы все языки возьмем за один, то несходство их будет тому противоречить. Если каждый из них возьмем за особый язык, то отвергнем примечаемое из них самих общее начало, разорвем неразрывную цепь постепенного их порождения, и вместо следов ума че­ловеческого будем видеть в них некое слепое изобретение пустых звуков.

Итак, не отринем ни того, ни другого. Не станем утверждать, что японский и русский язык есть один и тот же; но не станем и то почитать за несбыточное дело, чтоб в японском и русском могли быть следы, по-казующие единство их происхождения. Иначе мы впадем в такое же заблуждение, как японцы, которые думают, что земля их, изшедшая из глубины вод, есть особая от земли других народов. (См. путешествие Го­ловкина).

Разность между одним и другим языком, конеч­но, может быть превеликая; но из того не следует заключить, чтоб разум не мог найти в них ничего общего. Напротив, из рассматривания состава язы­ков мы ясно видим, что разность сия не есть особое каждым народом изобретение слов, но постепен­ное, на очевидных причинах основанное, и следственно, весьма естественное изменение и воз­растание одного и того же языка.Языкпереходит от одного народа к другому больше по изустному, нежели письменному преданию. Отсюда непремен­но должны последовать изменения в выговоре и письменах.

Во все времена о науке словопроизводства являлись разные толки, и хотя поставлена она в число граммати­ческих частей и есть самонужнейшая, поскольку рассуждает о началах языка, открывающих весь его со­став, разум и силу; однако же оставалась всегда неприкосновенною и невозделанною.Оттого происхо­дит, что многие, довольствуясь одним навыком употребления слов, почитают ее ненадобною, а другие даже и смешною, заключая то из нелепых словотолкова­ний, утверждающих, например, что иностранное слово кабинет происходит от русских слов кабы нет, потому что хозяин дома обыкновенно в комнате сей уединяется, и словно как бы его не было в доме. Они хороши для шу­ток и смеха; но я не знаю, какое невежество больше, то ли, которое принимает их за правду, или то, которое по ним заключает о безполезности науки, просвещающей ум человеческий разгнанием мрака слов.

Значение слова заключается в корне,который, по причине многого извлечения из него ветвей, иногда изменяет, иногда теряет свои буквы, так что часто ос­тается при одной согласной, и только потому приметен,что при всех своих изменениях и сокраще­ниях не престает изъявлять то же самое, общее всем языкам коренное понятие,от которого каждый из них производил свои ветви.

Разноязычное древо, стоящее на одном и том же корне, хотя составляет общее семейство слов, но это семейство в каждом языке есть особое, как числом вет­вей, так и значением их. Ветвь чужого языка, в моем не существующая, или иное значащая, может мне по единству корня столь же быть понятной, как если бы она была моя собственная.

 

 

Дерево слов, стоящее

На корне СТ или SТ

 

Дерево сие составлено из восьми языков. Оно сто­ит на корне СТ или ST, который им всем есть общий. Корень сей, при особенном значении каждой ветви, не престает во всех языках изъявлять одно и то же глав­ное понятие о неподвижности или непоколебимости, т.е. о пребывании вещи в одном и том же месте, или в одних и тех же обстоятельствах/Это первое значе­ние получил он от родоначального глагола стоять и передает всем исходящим от него ветвям.

Славенин, получив единожды чрез глагол сто­ять мысль о неподвижности, стал сперва разнообразить сие понятие приставливанием к кор­ню различных окончаний: стоять, стать, ставить, становитъ, стояние, стоянка, стойкость. Потом при­совокуплением предлогов распространяет это разнообразие еще более: настать, устать, наста­вить, поставить, постановить, постоянство, пристойность, состояние, пристань, устав. Затем то же самое понятие относит к неподвижным вещам: стол, столб, стеблъ, стог, стена, ступень. Потом пе­реходит к предметам умственным: стыну, стужа, стыд, наст, пост, старость. Все они произведены от понятия стоять; ибо стыть, говоря о жидкости, есть не что иное, как сгущаться, твердеть, и следовательно, из состояния подвижности, уступчивости пере­ходить в состояние стойкости, неподвижности: вода, кровь стынет есть то же, что останавливается, замер­зает. Стужа есть причина действия, выражаемого глаголом стыну. Хотя и не имеет ног, однако мы лучше и охотнее говорим: стужа долго стоит, нежели пребывает. Стыд или студ есть чувствование, изъяв­ляющееся кратковременной остановкою крови, кинувшейся от сердца к лицу.

Слово стыд, писавшееся прежде студ, кажется не­посредственно происходит от студеностъ, стужа', но это не препятствует ему происходить и от родоначаль-.: ного глагола стоять, поскольку стыть и стужа от него же происходят.

Другое, подобное стыду или стыдливости чув­ствование, называется от того же корня застенчивость. Наст есть имя, произведенное от глагола стыну, настываю. 11ост тоже, от глагола по­становляю. Слово старость составлено из двух корней ст и ар, из которых первый принадлежит сло­ву останавливаюсь или престаю, а второй - слову ярость, означающему (как из многих ветвей видеть можно) жизнь, силу, огонь, свойственные юности, которые с умножением лет уменьшаются, стынут, престают быть.

Во всех языках ум одинаковыми средствами извлекал ветви. Мы изображаем семейства слов деревьями. Славенин, например, приставя к корню ст окончание оятъ, произвел глагол стоять. Латинец, итальянец, немец, датчанин, голландец, англичанин, приставя к тому же корню st оконча­ния, каждый свое, произвели глаголы: stare, stehen, staae, staan, stand, которые все значат одно и то же, что славенский стоять. Сие обстоятельство доказы­вает ясно, что все они говорят тем языком, каким говорил отдаленнейший народ, общий их праотец. Если в каком слове корень не изъявляет понятия о неподвижности, то надо полагать тому две причины:

• Слово произведено от иного корня. Например, в нашем языке струя, струна, страна, хотя и вмещают буквы ст, однако происходят не от глагола стою, но от глагола стру (простираю).

• Понятие о неподвижности может иногда исчезать в ветвенном, но не исчезает в коренном значении. На­пример, в глаголе повелительного наклонения ступай! скорее представляется нам понятие о движении, неже­ли о неподвижности; однако по коренному смыслу значит он: останавливайся на стопе. В соединении двух противных между собою действий одно из них затме­вает друго.е, так что мы под глаголом ступай! разумеем более иди, нежели останавливайся.

 

Латинские слова instabilis (нестойкий, непосто­янный), consistere (состоять), insistere (настоять) точно по коренному и ветвенному смыслу соответ­ствуют нашим словам, и потому нам не трудно видеть в них единство мысли.

Латинское obstaculum, по составу противостоя­ние, а по смыслу препятствие (но препятствие или препинание, оба происходят от препинаю, а препинать иначе не можно, как противостоянием). Хоть и ка­жется нам, что мы различествуем с латинцем, выражая одно и то же понятие разными словами (obstaculum и препятствие), но когда две мысли соединяются в одну, то есть в двух языках означают один и тот же предмет, без сомнения, эти две мысли должны иметь какое-нибудь сходство или связь; ибо без того не могли бы соединяться в том предмете.

Antistitium, по составу предстояние, а по смыслу преимущество (ставить на переди есть не иное что, как отдавать первенство или преимущество).

Existere, по составу наше не употребительное из-стоять, а по смыслу существовать (ибо стоять значит иногда жить, пребывать). Глагол existere сокращен из ex-sistere, выпуском буквы s; а предлог ех соответству­ет нашему из или от. И мы часто говорим: где ты стоишь! вместо живешь, пребываешь. Следователь­но, латинское изстоятъ, existere говорит: пребывать от некоего начала; (но пребывание от некоего начала, или по латинскому составу, existentia, изстояние, есть не что иное, как существование).

Superstitium, по составу наше неупотребительное застойство, а по смыслу суеверие (слово составом сво­им весьма различно с нашим, но которое, однако ж, по единству корня, легко понимать можем; ибо латинцы в языческие времена почитали христианскую мысль о стоянии, то есть пребывании за пределом жизни, су­етною верою и потому под словом застойство, superstitium, разумели суеверие.

Таким образом, всякое иностранное слово, или аб­солютное большинство не будут для нас чужды. Мы можем разуметь их не по сказанию от учителя или отыс­канию в словаре, но по разуму в них самих, в составе их или в корне заключающемуся. Различные языки, чрез приведение их к одному началу, сделаются нам понят­нее. Мы будем знать, что такие, например, слова, коих не счесть: стат или штат,статуя, статут, кон­ституция, институт, станция, инстанция, не составляют никакого преимущества тех языков пред нашим.

Заговор по-французски и по-английски complot. Частица их сот соответствует нашему предлогу со (что видеть можно из многих слов, как-то: сотbiner, comagnon, composition, сочетать, сотоварищ, сочи­нение); корень же plot есть купно и наш плот, в словах сплотить, плотина, плотно. Итак, ежели составить слово соплот, то оно будет значить то же, что их complot (или наш заговор), то есть соединение, совокупление, как бы сплочение вместе многих воль.

Иной язык производит от общего корня две и более ветвей, а другой ни одной. Латинец, например, выра­жает нашу ветвь стоять двумя единокоренными ветвями: stare и sistere. Отсюда двоякие ветви: constare и consistere (обе значат состоять, но первая больше в смысле сопребывать); adstare и adsistere, изменяемое для слуха в assistere, собственно пристоятъ или сто­ять при ком, разумея помогать.

Примечатель.Вдумайтесь. В языке нашем, а значит, и в жизни, кругом ассистенты ино­племенные, стоящие надсмотрщиками, вы­тесняют родных могучих (от слова мощь) помощников-соработников.

Француз, напротив, не имеет родоначального глагола stare (стоять). Он выражает его особым, ему одному свойственным, от иного корня словом debout. Однако, не имея отца, имеет детей,то есть производ­ные от st ветви rester, consister, arreter (писавшемся прежде arrester). Француз не выражает нашего гла­гола стоять единокоренною с нами ветвью, но стойкость, постоянство, расстояние, стоячую воду называет теми же (т.е. от того же корня) именами: stabilite, constance, distance, l'еаи stagnante.

Каждый народ производит ветви по своим сообра­жениям. Мы, например, от глагола стоять, означающего неподвижность, стали говорить стыть, стужа, стыд. Латинец употребляет слова от иных кор­ней.* Однако имеет и от сего корня ветви, нечто подобное означающие: слова его stupor, stupefacto (удивление, ужас), stupiditas (глупость), от того же са­мого понятия о стоянии (неподвижности) почерпнуты, как и наши стынуть, стыд, хотя совсем различное зна­чат; ибо удивление и ужас есть остановка (оцепенение).

Немец выражает чувство сие от того же корня словом starren, мы в подобном смысле говорим остолбенеть. Равным образом и в слове глупость (stupiditas) скорее представляется нам стояние, медлен­ность, неподвижность, нежели скорость или проворство. О глупом человеке не скажут: быстр, как река, но обык­новенно говорят: стоит, как столб. Латинец точно по такому же соображению о неподвижности мог от своего stare произвесть stupiditas, по какому мы от сво­его стоять произвели стыть.

Сходство и различие языков часто кажутся в пре­вратном виде. Латинское dies и французское jour (день) не имеют в буквах ни малейшего сходства, но по происхождению и значению оба суть одно и то же слово. Напротив, латинское prosto и русское просто числом букв и выговором точно одинаковы, но про­исхождением и значением совершенно различны.

Латинское происходит от глагола sto (стою) и зна­чит предстою, а русское от глагола стру (простираю), единокоренного с латинским sterno.

 

*В сих иных корнях часто примечаются сословы: немец стужу называет kalte, kalt, англичанин и датчанин cold, швед kold, голландец koud. Явно, что все сии слова единокорненны с нашим хлад, холод. Латинское gelidus (хладный), вероятно, к сему же корню принадлежит.

Отыскание общих корней поведет нас к познанию как своего, так и чужих языков, откроет существую­щее между ними родство и даст нам светильник, озаряющий те таинства, которые без того останутся сокрытыми во всегдашнем мраке. Тогда во всяком сло­ве своем и чужом будем мы видеть мысль, а не простой звук с привязанным к нему неизвестно почему и отку­да значением. Тогда вернее утвердятся грамматические правила, и точнее составится определяющий язык сло­вопроизводный словарь. Тогда не будем мы в нем одно и то же дерево, из одного корня возникшее, рассекать на многие части, приемля ветви его за корни. Не ста­нем, например, сморкаю и мокрота, или стою и стою разделять.

В словах сморкаю и мокрота корень один и тот же. Первое потому, что действием сим освобождаем мы себя от накопившейся в носу мокроты, и второе, в коренных буквах мокр и морк видим одну только переставку их, которая во всех языках весьма часто примечается.

В глаголах стою и стою виден также переход от одного понятия к другому, одним только перенесением ударения. Проследим за ходом мысли челове­ческой. Глагол стать или стоять произвел ветви достать, состоять, которые стали означать: первая, получить, ибо предлог до показывает приближение, прикосновение к какой-нибудь вещи, и следственно, коснуться до нее или стать при ней есть то же, что иметь при себе или получить ее. Потому под словом достаток стали разуметь получение и обладание многими вещами. Вторая ветвь состоять произвела состояние, т.е. стояние или пребывание в некотором положении относительно имущества, здоровья, чес­ти. Сия мысль породила новые ветви достояние, достоинство, из которых под первою стали разуметь вещественное, а под второю нравственное имущество или обладание каким-либо благом. Таким образом глагол стою, по произведении ветви достоинство, сам, как новая рожденная от нее ветвь, изменился в стою, и перешел от понятия о неподвижности к по­нятию ценности вещей.

Рассуждая так, мы могли бы удобнее рассмотреть, что наше и что чужое, чего доселе ко вреду и стесне­нию языка своего часто не различаем. Покажем хоть один тому пример. От глагола постановляю произве­дено имя пост (подобно тому, как рост от расту, мост от мощу). Таким образом, коренное понятие глагола постановляю превратили в ветвенное пост, отнеся его определительно к постановленному или установлен­ному для сухоядения времени. Между тем, мы употребляем пост и в значении стражи: вот твой пост, то есть место, где ты пребывать должен. В этом смыс­ле почитаем мы его чужеязычным, взятым с французского poste или с немецкого post и употребляем с предлогами аванпост или форпост. Но оно более наше! Ведь иностранец от того же корня st и от того же глагола поставить (postare) произвел ту же самую ветвъ posto. Так отчего нам не употреблять его как соб­ственное, передовой пост вместо аванпост! Так будет по-русски.Подобно тому употребляем мы неприятель­ский стан (говоря о войсках) и прекрасный стан (говоря о теле человеческом).

Говорить об одном слове, скажут, есть мелочь в от­ношении ко всему языку. Но пусть распространят сии рассуждения на тысячи иностранных слов, употребля­емых в нашем языке!

Многие суть наши собственные, принимаемые за чужие;многие без всякой нужды предпочитаются сво­им; многие приводят в забвение или обветшание коренные наши, глубокомысленным умом произведен­ные ветви; многие принуждают нас составлять из них речи, нам не свойственные.