Наглядные пособия. Часть вторая

 

«Найтлайн» сделала еще одну передачу с Морри, отчасти потому, что первая вызвала столько откликов. На этот раз, когда операто­ры и постановщики прошли в дом, они уже расположились по-семейному. И сам Коппел держался заметно дружелюбнее. На этот раз не было пояснительной заставки и интервью пе­ред интервью. Для затравки Коппел и Морри обменялись рассказами о своем детстве: Коп­пел описал, как он рос в Англии, а Морри по­ведал, как рос в Бронксе. На Морри была си­няя рубашка с длинным рукавом — ему теперь всегда было холодно, даже когда на дворе сто­яла жара, — а Коппел снял пиджак и остался в рубашке и галстуке. Похоже, Морри снимал с него «амуницию» слой за слоем.

— Вы хорошо выглядите, — сказал Коппел, когда зажужжали камеры.

— Все мне так говорят, — ответил Морри.

— И ваш голос звучит хорошо, — продолжал Коппел.

— Все так говорят.

— А откуда же вы знаете, что вам становится хуже?

Морри вздохнул:.

— Никто, кроме меня, этого не знает, Тед; Но я-то знаю.

Когда Морри заговорил, все стало ясно. Он уже не размахивал руками, как прежде, во время первой беседы. С трудом произносил некоторые слова — буква «л», казалось, застревала у него в горле. Через несколько месяцев он скорее всего вообще не сможет говорить.

— А что до моих эмоций, — объяснял Мор­ри Коппелу, — то, когда ко мне приходят дру­зья и знакомые, настроение у меня хорошее. Любящие люди поддерживают меня. Но быва­ют дни, когда я подавлен. Что таить, я вижу, что происходит, и меня охватывает ужас. Что я буду делать без рук? Что случится, когда я не смогу больше говорить? Смогу ли я глотать, меня не особо волнует — ну, будут меня кормить через трубочку, что с того. Но мой голос! Мои руки! Они для меня все. Без голоса я не смогу говорить, а без рук не сделаю ни жеста. Это для меня средства.

— Как же вы собираетесь общаться, когда не сможете больше разговаривать? — спросил Коппел.

Морри пожал плечами:

— Наверное, попрошу всех задавать мне во­просы, на которые можно ответить только «да» или «нет».

Ответ этот показался Коппелу таким про­стым, что он улыбнулся. Коппел спросил Мор­ри о тишине. Он вспомнил о близком друге про­фессора, Мори Штейне, который в свое время послал в «Бостон глоуб» высказывания Мор­ри. Они вместе работали в университете Бран-дейса с начала шестидесятых. Теперь Штейн терял слух. Коппел представил, как однажды они окажутся вдвоем, и один не сможет гово­рить, а другой ничего не будет слышать. И что же будет?

— Я возьму его руку в свою, — сказал Мор­ри. — И мы оба ощутим нашу близость и теп­лоту. Тед, мы дружим уже тридцать пять лет. Чтобы почувствовать то, что мы испытываем друг к другу, нам уже не нужно ни речи, ни слуха.

Перед самым концом съемки Морри про­читал Коппелу одно из полученных им писем. После первой передачи на «Найтлайн» их при­шла уйма. И вот одно было от учительницы из Пенсильвании, которая вела занятия в специ­альной группе — в ней было всего девять де­тей, и каждый пережил смерть кого-то из ро­дителей.

— Вот, что я ей ответил. — Морри осторожно водрузил на нос очки. — Дорогая Барбара... Меня очень тронуло ваше письмо. То, что вы делаете для детей, потерявших родителей, необычайно важно. Я тоже потерял одного из родителей в раннем возрасте...

И тут, при все еще жужжавших кинокаме­рах, Морри поправил очки, замолчал... и вдруг закусил губу и закашлялся. По лицу его потек­ли слезы.

— Я потерял маму, когда был еще совсем ре­бенком... и это был для меня страшный удар... Если бы в то время у меня была такая группа, как ваша, где я мог бы поделиться своим горем, я бы обязательно стал ходить в такую группу, потому что... — голос его дрогнул, — ...потому что я был так одинок...

— Морри, — заговорил Коппел, — ваша мать умерла семьдесят лет назад. И вы до сих пор это переживаете?

— Конечно, — едва слышно ответил Морри.

 

Профессор. Часть первая

 

Ему тогда было восемь. Из больницы пришла телеграмма, а так как его отец, эмигрант из Рос­сии, не умел читать по-английски, новость при­шлось сообщать самому Морри и, точно ученику перед классом, зачитывать извещение о смерти матери.

— «С прискорбием сообщаем...» — начал чи­тать Морри.

Утром в день похорон родственники Морри спускались по ступенькам их многоквартирного дома в бедном районе Манхэттена. Мужчины были в темных костюмах, а на женщинах — чер­ные вуали. Соседские дети шли в это время в школу, и, когда они проходили мимо, Морри опускал глаза, сгорая от стыда за свое положение. Одна из тетушек, грузная женщина, схвати­ла Морри в охапку и завыла:

— Что же ты будешь делать без матери? Что из тебя получится?

Морри разразился слезами. А одноклассники убежали.

На кладбище Морри смотрел, как засыпали зем­лей могилу матери, и пытался вспомнить все ми­нуты нежности, проведенные с ней. Мама, пока не заболела, управляла конфетной лавкой. А когда за­болела, то либо спала, либо сидела у окна, хруп­кая, совсем без сил. Время от времени она кричала сыну принести ей лекарство, а маленький Морри, игравший с друзьями во дворе, делал вид, что не слышит. Он верил, что, если не обращать на бо­лезнь внимания, она пройдет сама собой.

А как еще ребенок может противостоять бо­лезни?

 

Отец Морри, которого все называли Чарли', приехал в Америку, чтобы избежать службы в русской армии. Он работал в меховом бизнесе, но почти все время был без работы. Без образо­вания, с трудом говоря по-английски, он едва сводил концы с концами, и семья почти посто­янно была на содержании государства. Их квар­тира позади лавки была тесной, темной и мрачной. Денег еле-еле хватало на самое необходи­мое. Иногда, чтобы немного заработать, Морри и его младший брат Дэвид вдвоем — за пять цен­тов! — мыли лестницу.

После смерти матери мальчиков послали в Коннектикут, где несколько семей снимали боль­шой бревенчатый дом с общей кухней прямо в лесу. Мальчикам будет хорошо на свежем возду­хе, решили родственники. Ни Морри, ни Дэвид никогда в жизни не видели столько зелени, они целыми днями гоняли по полям. Однажды после обеда они отправились на прогулку, и вдруг по­шел дождь. Но вместо того чтобы вернуться в дом, они еще долго-долго плескались под дождем.

На следующее утро, когда они проснулись, Морри вскочил с кровати.

— Давай вставай, — сказал он брату.

— Я не могу.

— Как это не можешь?

На лице Дэвида отразился ужас:

— Я не могу пошевелиться.

У мальчика начался полиомиелит.

 

Конечно, это случилось не из-за дождя. Но ребенок в возрасте Морри не мог этого понять. Долгое время, когда брат кочевал из одного ле­чебного заведения в другое и его заставляли носить корсеты, из-за которых он хромал, Морри чувствовал себя виноватым.

По утрам Морри один шел в синагогу — отец его не был верующим — и, стоя среди мужчин в длинных черных одеждах, просил Бога позабо­титься о его умершей матери и больном брате.

А днем у входа в метро он торговал вразнос журналами, отдавая все заработанные деньги се­мье на еду.

По вечерам он наблюдал, как отец ест в пол­ном молчании, и тщетно надеялся хоть на какое-то внимание, нежность, теплоту.

В девять лет Морри чувствовал, как плечи его сгибаются под неимоверной тяжестью.

 

Но через год в жизни Морри произошла спа­сительная перемена: у него появилась мачеха, Ева. Иммигрантка из Румынии, невысокая, с курча­выми волосами и ничем не примечательными чер­тами лица, с энергией по крайней мере на двоих. Сумрачная атмосфера, созданная в доме отцом, вдруг озарилась теплым светом. Когда отец мол­чал, его жена говорила, а по вечерам пела детям песни. Ее мягкий голос, твердый характер и по­мощь с уроками стали для Морри утешением. Когда брат вернулся домой после лечения, все еще в корсете, и они стали вместе спать на кух­не, Ева каждый вечер приходила поцеловать их перед сном. Морри ждал этих поцелуев, как ще­нок молока, и в глубине души чувствовал: у него снова есть мама.

Однако нищета их не оставляла. Теперь они жили в Бронксе в однокомнатной квартире в красном кирпичном доме на Тремонт-авешо, рядом с итальянским садом, где в летние вечера старики перебрасывались мячом. Была депрес­сия, и у отца Морри работы в меховом бизнесе стало еще меньше, чем прежде. Порой, когда се­мья садилась обедать, Еве, кроме хлеба, нечего было подать к столу.

— А что еще мы будем есть? — бывало, спра­шивал Дэвид.

— Больше ничего, — отвечала Ева. Укладывая Морри и Дэвида в постель, Ева обычно пела им на идиш. И даже эти песни были грустные и жалкие. Одна из них была о мальчи­ке, пытавшемся продать папиросы.

 

Прошу, купите, купите, папиросы.

Они сухи, не мочены дождем.

Сироту вы пожалейте...

 

И все же, несмотря на печальные обстоятель­ства, Морри учили любить людей и заботиться о них. И учиться. Ева признавала только отличные отметки, так как считала, что образование — единственное спасение от нищеты. Она сама пошла в вечернюю школу совершенствоваться в анг­лийском. Это Ева привила Морри необыкновен­ную любовь к знаниям.

По вечерам Морри садился за кухонный стол и подолгу занимался. А утром шел в синагогу читать «Изкор», молитву по умершим, чтобы со­хранить память о своей матери. Невероятно, но отец велел Морри никогда больше не упоминать о ней. Чарли хотел, чтобы маленький Дэвид счи­тал Еву своей родной матерью.

Для Морри это было ужасное бремя. Един­ственным свидетельством существования его ма­тери была телеграмма о ее смерти. Морри спря­тал ее в тот день, когда она пришла.

И хранил до конца своей жизни.

 

Морри был еще подростком, когда отец взял его с собой на меховую фабрику, где работал. Это было во времена депрессии. Отец искал для Мор­ри работу.

Едва Морри зашел на фабрику, как ему тут же почудилось, будто ее стены сомкнулись у него над головой. Помещение, темное и жаркое, за­копченные окна, станки, теснящиеся друг к дру­гу и громыхающие, как колеса поезда. Загустев­ший воздух, пронизанный летающими ворсин­ками меха, и рабочие, сшивающие куски меха, низко склонившись над столами, в то время как хозяин прогуливается по рядам, покрикивая на них, чтобы работали быстрее. Морри почувство­вал, что задыхается. Прижавшись к отцу, почти мертвый от страха, он думал лишь об одном: толь­ко бы хозяин не начал орать и на него.

В обеденный перерыв отец повел Морри к начальнику; подтолкнув сына вперед, он спро­сил, есть ли на фабрике работа для мальчика. Но работы едва хватало для взрослых, и никто из них не собирался уходить.

Для Морри это оказалось спасением. Он уже возненавидел это место. Он поклялся себе, что никогда не будет эксплуатировать труд других людей.

— Чем же ты будешь заниматься? — бывало,

спрашивала Ева.

— Не знаю, — отвечал Морри. Он отверг юриспруденцию, так как терпеть не мог юрис­тов, и отверг медицину, так как не выносил вида крови.

— Чем же ты будешь заниматься?

И лишь совершенно случайно лучший про­фессор в моей жизни стал учителем.

 

Влияние учителя вечно; ни­когда не знаешь, где оно кон­чается.

Генри Адамс