Вторник седьмой. Мы говорим о страхе состариться

 

Морри проиграл этот бой. Он больше не мог сам вытирать свой зад.

И он принял это со свойственным ему муже­ством. Как только он заметил, что не может боль­ше дотянуться до собственного зада, известил об этом новом несчастье Конни.

— Вам будет очень неловко это делать за меня?

— Нет, — ответила она.

Это было так в духе Морри — в первую оче­редь спросить.

Морри признался, что ему это нелегко далось, ведь это значило, что он окончательно сдался бо­лезни. Он лишился возможности делать самое простое и интимное: высмаркиваться, ходить в туалет, вытирать свое тело. За исключением дыхания и глотания еды, почти во всем остальном он зависел теперь от других.

Я спросил Морри, как же ему удается сохра­нять присутствие духа.

— Смешно сказать, Митч, но я ведь неза­висимый человек, и моим намерением было не смиряться со всем этим: с тем, что меня выни­мали из машины или одевали. Мне было стыд­но потому, что наша культура учит нас: надо стыдиться того, что тебе вытирают задницу. А потом я сообразил: «Забудь, чему учит культу­ра. Ты игнорировал ее большую часть своей жизни, чего ж теперь стыдиться: ну что в этом такого ужасного?» И знаешь что? Случилось нечто странное.

— Что?

— Я начал получать удовольствие от своей за­висимости. Я радуюсь, когда меня переворачи­вают на бок и протирают кремом мой зад, чтобы он не воспалялся. Или когда мне вытирают пот со лба, или массируют ноги. Я наслаждаюсь этим. Я закрываю глаза и впитываю в себя радость. И это такое знакомое чувство. Как будто ты снова ребенок. Тебя купают. Тебя поднимают. Тебя вытирают. Кто из нас не знает, что такое быть ребенком? Это внутри нас. Надо только припом­нить, как этим наслаждаться. Суть в том, что, когда матери держали нас на руках, качали, гла­дили по голове, нам всегда хотелось еще и еще. Мы все в какой-то степени мечтаем вернуться к тем дням, когда о нас так заботились, когда нам уделяли внимание независимо ни от чего и лю­били нас ни за что — просто так. Большинство из нас этого недополучили, я по крайней мере.

Я взглянул на Морри и вдруг понял, почему ему так нравилось, когда я наклонялся к нему и поправлял на нем микрофон, или взбивал ему подушки, или вытирал глаза. Человеческое при­косновение. В свои семьдесят восемь лет он от­давал как взрослый, а брал как ребенок.

 

В тот же день, позднее, мы говорили о старе­нии. Вернее, о страхе состариться — очередной пункт из списка того, что тревожит мое поколе­ние. По пути из бостонского аэропорта я посчи­тал все рекламы, на которых красовались моло­дые красивые люди. Юный красавец в ковбой­ской шляпе, выкуривающий сигарету, две моло­дые красотки, с улыбкой склоняющиеся над бутылочкой шампуня, смазливая девица-подро­сток в незастегнутых джинсах; сексапильная жен­щина в черном бархатном платье рядом с муж­чиной во фраке, оба потягивают шотландский виски.

И ни на одной рекламе не было того, кто мог бы сойти за человека старше тридцати пяти. Я сказал Морри, что, хоть и пытаюсь изо всех сил быть на высоте, уже чувствую, что жизнь моя пошла на спад. Я постоянно занимаюсь физкуль­турой, не ем что попало и то и дело поглядываю в зеркало на свой пробор. И если раньше я с гордостью заявлял о своем возрасте — столько достигнуто в молодые годы, — то теперь вообще избегаю говорить о возрасте из страха, что при­ближаюсь к сорока", пределу профессиональной никчемности.

У Морри же был совсем иной взгляд на ста­рение.

— Меня этим акцентом на молодость не возьмешь, — усмехался он. — Я знаю, до чего порой тягостно быть молодым, так что не гово­рите мне, как это здорово. Все эти ребята, что приходили ко мне, страдали от внутренних про­тиворечий и раздоров, чувства неполноценно­сти и безрадостности жизни, — страдали так, что хотели покончить с собой... И в дополнение ко всем этим несчастьям молодым не хватает мудрости. Они едва понимают жизнь. А кому хочется жить, если не понимаешь, что проис­ходит вокруг? Тобой вертят как хотят: то велят тебе покупать эти духи, чтобы стать привлекательнее, то те джинсы, чтобы выглядеть секса­пильнее, — и ты всему этому веришь. Муть ка­кая-то.

— А вам никогда не было страшно постареть?

— Я встречаю старость с распростертыми объятиями.

— С распростертыми объятиями?

— Почему бы и нет? Чем старше ты делаешь­ся, тем больше узнаешь. Если бы тебе всегда было двадцать два года, ты бы всю жизнь оставался таким же невежественным, как в двадцать два. Старение, как известно, это не только увядание, но еще и рост. И это, конечно, ужасно, что тебе предстоит умереть, но хорошо, что ты это пони­маешь, потому что благодаря этому пониманию можешь прожить жизнь лучше.

— Хорошо, — сказал я. — Но если в старении столько достоинств, почему тогда люди без кон­ца твердят: «Если б я только был снова моло­дым». И никто не говорит: «Хорошо бы мне было шестьдесят пять».

Морри улыбнулся.

— Знаешь о чем это говорит? О неудовлетво­ренности жизнью. О жизни, лишенной смысла. Ведь, если жизнь твоя осмысленна, тебе не хо­чется идти назад. Тебе хочется идти вперед. Тебе хочется еще больше увидеть, еще больше сделать.

Ты ждешь не дождешься, когда тебе стукнет шесть­десят пять. Послушай. Тебе надо это знать. Всем: молодым надо это знать. Тот, кто борется со ста­ростью, несчастлив, поскольку старость наступит, несмотря ни на что. И еще, Митч... — Морри понизил голос. — В конце концов, ты тоже ум­решь. Это факт.

Я кивнул.

— Что бы ты себе ни говорил.

— Я знаю.

— Но к счастью, — добавил Морри, — это случится еще очень и очень нескоро.

Морри закрыл глаза — вид у него был уми­ротворенный — и попросил меня поправить у него под головой подушки. Ему нужно было то и дело менять положение. Тело его, уложенное в кресло, было обрамлено белыми подушками, желтым поролоном и синими полотенцами. Ка­залось, что профессор был упакован для почто­вой отправки.

Я поправил ему подушки, и он прошептал:

— Спасибо.

— Не стоит благодарности, — ответил я.

— Митч, о чем ты сейчас думаешь? Я помолчал, а потом сказал:

— Мне интересно, неужели вы не завидуете молодым, здоровым людям?

— Конечно, завидую. — Морри снова закрыл глаза. — Я завидую тому, что они могут пойти позаниматься в спортклубе или пойти поплавать. Или потанцевать. Особенно тому, что могут по­танцевать. Но зависть приходит, я чувствую ее, а потом отпускаю восвояси. Помнишь, что я гово­рил тебе об отстранении? Отпусти ее. Скажи себе: «Это зависть, и теперь я от нее отделяюсь». И уходи от нее.

Морри закашлялся — долгим, раздирающим кашлем, прижал салфетку ко рту и выплюнул мокроту. Сидя рядом с ним, я чувствовал себя намного сильнее, чем он — до нелепости силь­нее. Я чувствовал, что мог бы с легкостью под­хватить его и перекинуть через плечо, как пе­рекинул бы мешок с мукой. И мне стыдно ста­ло своего физического превосходства, потому что во всем прочем я никакого превосходства отнюдь не ощущал.

— А как вам удается не завидовать...

— Кому?

— Мне.

Морри улыбнулся:

— Митч, ну как могут старики не завидовать молодым? Суть лишь в том, чтобы признать себя таким, какой ты есть, и радоваться этому. Сей­час твое время быть тридцатилетним. А когда-то я был тридцатилетним, но сейчас мое время быть семидесятивосьмилетним. Просто надо найти то, что истинно и хорошо в твоей теперешней жиз­ни. Оглядываясь назад, ты видишь, чем был си­лен. А возраст не преимущество.

Морри выдохнул и опустил глаза, точно сле­дил за тем, как рассеивается выдыхаемый им воздух.

— По правде говоря, во мне есть все возрас­ты. Я и трехлетний, и пятилетний, и тридцатисе­милетний, и пятидесятилетний. Я прошел через них всех и знаю, что это такое. Для меня радость быть ребенком, когда к месту быть ребенком. И радостно быть мудрым стариком, когда надо быть мудрым стариком. Ты только представь: я могу быть кем угодно! Человеком любого возраста, включая мой собственный. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я кивнул.

— Так как же я могу завидовать тому, каков ты сейчас, если я уже это пережил?

 

Судьба подчиняется многим,

Один — уступает ей сам.

У.Х. Оден,

любимый поэт Морри