Империя Зверей. Прикосновения Зла.
Меры веса, длины, времени, и некоторые термины в романе даны в привычных для русскоязычного читателя единицах. Автор не претендует на историческую достоверность, а лишь пытается осветить ряд проблем, которые кажутся ему актуальными и злободневными. Все совпадения с реально существующими людьми или событиями случайны, так как роман от начала и до конца является плодом авторской фантазии.
Часть 1. Поморец.
Пролог.
"...если, например, обсуждалась бы природа Зла, то первым следует отметить, что оно материально, как мы с вами, или как солнечный свет. Говоря о Зле, необходимо всегда помнить: оно - не беспросветная тьма, пугающая невежественных дикарей – и даже не частица этой тьмы. В самом деле, творящееся днем, оно также сильно, как и ночью, и последствия его неизменно ужасны. Заблуждаются полагающие, будто Зло ниспослано нам Богами, или демонами, или еще кем-либо: оно было всегда. Вне всякого сомнения, Боги добры, и люди, подобные им лицом и телом, все добры по рождению, но Зло проникает в человека и копится внутри годами, отравляя даже самые светлые помыслы, глубоко врезается в душу. Во-вторых, должно понимать, что оно любит толпу, которую легко разъярить, словно раненого зверя, принудив тем самым позабыть и добро, и сострадание, и милосердие. В-третьих, замечу, что подобно жидкому тягучему меду, Зло стекает с позолоченных вершин в низкие места: не даром в бедных кварталах, где человек быстро скатывается на самое дно жизни, Зло наиболее сильно. И как мед, оно прилипает к каждому, кого коснется, и к тому, кто сам, вольно или невольно, дотронется до него. Даже человек истинно добрый и безупречный рано или поздно не устоит перед нападками Зла, которое вторгается не тотчас, а постепенно и незаметно. Иные недалекие философы называют это взрослением. Едва ли стоит объяснять, что когда человек стойко сопротивляется Злу, оно или убивает его, или вытесняет как можно дальше – за свои пределы – подобно тому, как река исторгает из себя и уносит прочь деревянную щепку. В пути ее может затянуть водоворот, так и непокорный Злу, бегущий без оглядки прочь, рискует погибнуть по дороге, не успев достигнуть безопасного берега. Но вот вопрос поистине волнующий: можно ли победить Зло, и чем? Как можно победить солнечный свет? Если спрятаться в темном подвале, он все равно будет литься на землю. Алый свет утреннего и багровый вечернего..."
(Отрывок из личных записей Руфа Второго, Плетущего Сети,
Первого понтифекса (*Понтифекс - в древнем Риме, жрец, священник, заведовавший всеми делами религии. Здесь в значении: верховный жрец , глава официального религиозного культа.) ктенизидов (*Ктенизид - живущий в земле паук, который маскирует вход в свою нору, чтобы обмануть и заманить в нее жертву.))
Глава первая.
Обвиняемый, худощавый семнадцатилетний юноша, стоял перед осуждающим взором префекта вигилов (*Префект вигилов - в древнем Риме, должностное лицо, ведавшее пожарной охраной и отвечающее за порядок в ночное время. Здесь: лицо, отвечающее за порядок в городе, поиск преступников и первичное судопроизводство.) города Таркса, достопочтенного Силана, низко опустив голову, и всем видом изображал смирение. Из одежды на загорелом теле провинившегося были простое серое рубище и деревянные башмаки, что носили лишь нищие и рабы. Между тем, длинные волосы цвета вороного крыла, волнами ниспадающие чуть ниже узких плеч, мытые и густые, источали аромат изысканных благовоний, какие не мог позволить себе городской бродяга. Лицо подсудимого, которое тот намеренно прятал, выглядело свежим, чистым и без изъянов на коже. Впрочем, внимательный взгляд смог бы уловить и озорной блеск в крупных черных глазах юноши, и тень улыбки, скользящую по его тонким, плотно сжатым губам.
Силан, восседающий в резном деревянном кресле, взмахнул рукой и пара стражников в карминовых плащах, стукнув древками копий об пол, незамедлительно покинули кабинет. В небольшой, скромно обставленной комнате, остались трое – префект, обвиняемый и его пылающий праведным гневом отец. Не желая более сдерживать чувства, последний встал подле Силана и, скрестив руки на груди, громко спросил:
- Как следует понимать твой поступок, Мэйо?
Юноша хранил молчание.
- Ответствуй мне! Ты утрудил себя подумать, чем может обернуться для всех нас эта глупая проделка?!
- Я лишь хотел помочь советнику в его беде, - с подчеркнутым спокойствием отозвался парень.
- Что на сей раз? – грозно сдвинув брови, поинтересовался префект. Это был суровый лицом человек, который разменял уже шестой десяток и надеялся вскоре уйти на заслуженную пенсию. Поверх стянутой поясом тоги (*Тога – верхняя одежда, кусок белой шерстяной ткани эллипсовидной формы, драпировавшийся вокруг тела.) он носил красный плащ простого покроя с витым серебряным кантом. Сейчас подол плаща был аккуратно переброшен через правую руку вигила.
Позади Силана стоял стол, на котором тот писал распоряжения, два обитых железом сундука, жаровня, масляный светильник и несколько кресел для знатных посетителей. На стене висел кнут – символ власти и справедливого суда. В углу возвышалась искусно вытесанная из мрамора статуя богини правосудия Эфениды.
Мэйо стоял ближе к креслу префекта, чем полагалось любому другому подсудимому, на алом ковре, а не на серых плитах пола, потому что Мэйо был сыном сара Таркса, благородного Макрина - главы города и прославленного Дома Морган.
- Как?! Разве известие об этой гнусности еще не достигло твоих ушей? – искренне удивился сар.
- Коротко доложили, - вигил сплел пальцы в замок и массивные, украшенные драгоценными камнями перстни с глухим стуком ударились друг об друга. - Я бы хотел услышать подробности.
- Пускай похвастается, - Макрин зло глянул на сына. – Об этом теперь судачит весь Таркс.
Приободрившись, юноша расправил плечи и уставился на Силана с хитрым, откровенно дерзким выражением на лице, в одно мгновение сменив маску кроткого агнца на вызывающий оскал молодого, сильного волка.
- Говори, Мэйо, мы слушаем тебя, - строго произнес префект вигилов.
- Советник Фирм отказался платить моему другу за путешествие на корабле, когда приплыл сюда из столицы. Даже зесар и его семья платили, а он не пожелал. Мы решили, что советник совсем обеднел, и надобно ему помочь.
- Переодевшись нищими и прося подаяния у городских ворот! – рявкнул Макрин. - Десяток молокососов нацепили на себя таблички и кричали, будто собирают пожертвования для несчастного Фирма, правой руки зесара, между прочим! Вообрази его лицо, когда он вошел под свод ворот?!
Силан промолчал. Выходка юнцов была крайне оскорбительной и, разумеется, обозленный советник приказал ему найти и наказать виновников, не придавая дело широкой огласке. Однако, все всякого сомнения, в столице все равно о ней вскоре узнают.
Префекту не пришлось долго гадать, кто повинен в возмутившем Фирма злодеянии. Не проходило и месяца, чтобы сына Макрина не приволокли сюда для разбирательств.
В начале года он выплеснул помои из окна борделя на местного сановника, избившего чем-то не угодившую шлюху. В другой раз, узнав, что какой-то торговец насмерть засек раба за поданный к столу остывший хлеб, Мэйо купил полную телегу свежего хлеба, поджег ее и, промчавшись на полыхающей повозке через весь рынок, опрокинул содержимое на прилавок торгаша. Последний сильно обжег руки, стараясь спасти товар, и проклинал обидчика на чем свет стоит. Юноша собственноручно распряг лошадь, уселся на нее верхом и весело кричал пострадавшему: «По нраву тебе такой хлеб или подать погорячее?»
Едва удалось замять тот скандал, как разразился новый. Смотритель порта закупил по низкой цене протухшую рыбу и велел кормить ею бедняков, трудившихся у причалов. Тех, кто попробовал зароптать, били и не кормили вовсе. Прошло три дня и Смотритель исчез. Неделю вигилы и стража обшаривали город, пока не нашли несчастного запертым в подвале полуразрушенного дома на самой окраине. В тесном помещении стояла бочка с водой, а пол был, словно ковром, устлан протухшей рыбой. Когда солдаты вывели под руки чуть живого, перепачканного чешуей Смотрителя, он, сверкая безумными очами, повторял лишь: «Мэйо! Это дело рук Мэйо!»
И вот новая история – на сей раз с советником зесара.
Сын сара Макрина, как и многие благородные юноши, в силу возраста еще не поступившие на службу, отличался неуемной тягой к дерзким выходкам, но с каждым годом его шутки становились все изощреннее. Если иные отпрыски знатных Домов могли разве что учинить пьяную драку, разгромить чью-то лавку или обесчестить девушку, то проказы Мэйо были более чем возмутительными: он не стеснялся ни в выборе жертв, ни в выборе средств. Единственного, горячо любимого сына градоначальника, будущего Имперского Всадника, безусловно, пьянило ощущение полнейшей безнаказанности.
- Сколько я должен казне за своего недостойного наследника? – немного успокоившись, спросил Макрин.
С деланной усталостью потянувшись к столу, Силан взял какой-то потемневший от времени свиток, медленно развернул его и, даже не глядя в написанное, ответил:
- Публичное оскорбление сановника такого статуса стоит двадцать золотых клавдиев.
Мэйо, в который раз наблюдавший за этой давно опостылевшей ему церемонией, подумал, что хорошо было бы подменить свиток на другой – чистый или с нарисованной козьей задницей, а потом посмотреть, как старик, все также важно раздувая щеки, будет торжественно произносить над ним свой вердикт.
- Вот, возьми, - сар отвязал от пояса пухлый кошель и положил на стол префекта. – Там еще столько же за твое беспокойство. А теперь я забираю мерзавца домой.
- Разумеется. В согласии с законом, перед лицом Эфениды, все обвинения с Мэйо из Дома Морган, благородного, перворожденного сына, сняты. Оправдательный приговор я подпишу и пришлю до заката.
- Благодарю, - Макрин быстрым, твердым шагом направился к дверям. Он, хоть и облаченный в легкую летнюю тунику, нестерпимо страдал от полуденной жары и всепроникающей городской пыли, а потому стремился поскорее вернуться на загородную виллу. У сара тоже были длинные волосы, но уже посеребренные сединой. Прожитые годы наложили отпечаток усталости на его некогда красивое лицо, теперь исчерченное сетью неглубоких морщин. Он шел, выпрямив спину, показывая окружающим свою внутреннюю силу – властный, решительный, мужественный – отличный пример для подражания молодежи. Впрочем, Силан сомневался, что из Мэйо хоть когда-нибудь получится достойный продолжатель дела отца. Юношу он мог описать тремя словами – несдержанный, неумеренный, неуважительный.
- До скорой встречи, префект! – с широкой улыбкой попрощался молодой повеса.
Он нагнал родителя в коридоре и некоторое время держался за его спиной, словно тень.
- Мне стыдно, что я так дурно воспитал тебя, - сухо сказал Макрин.
- Чем я провинился перед тобой?
- Не корчь из себя идиота. Ты отлично понимаешь, что снова опозорил наш Дом.
- Я хотел преподать Фирму урок.
Сар остановился и в упор посмотрел на сына:
- Да кем ты себя возомнил? Судьей или богом?!
- Ты учил меня, что в мире много зла. Долг каждого честного человека защищать слабых и бороться с несправедливостью…
- Скажи, а разве справедливо, что я плачу огромные деньги за твою борьбу?! Нельзя найти себе более достойное занятие, нежели рядиться в оборванца и бегать от стражи? Через несколько месяцев ты предстанешь перед зесаром, получишь чин Всадника, обретешь власть над судьбами людей. Мне страшно даже подумать об этом, потому что в твоей голове только ветер и морская пена. Ты ничего не понимаешь в жизни. Лучше бы у меня было две дочери, чем такой сын.
Он отвернулся и ускорил шаг. Мэйо не отставал, но размышлял сейчас не о словах родителя, а вспоминал свою единственную, младшую сестру, отданную замуж два года назад. С момента отъезда Виолы на родину супруга, юноша часто грустил о тех славных днях, что когда-то проводил в ее обществе. Ее заставляли быть смиренной и покорной, как и положено женщине. Невзирая на запреты, Мэйо тайком уводил сестру из дома, катал в колеснице и всячески баловал, чтобы Виола хоть на короткое время могла забыть о всех горестях, почувствовала себя свободной и счастливой. Теперь ему некому было подарить свою любовь, и юноша раздавал ее по капле каждой девушке, с которой проводил ночь.
- Когда вернемся на виллу, я собственноручно высеку тебя, - пообещал отец. – А сейчас становись рядом с рабами за моей лектикой (*Лектика - носилки, состоявшие из деревянного станка, на который клались матрац и подушка, и из двух длинных поперечных жердей, посредством которых носили лектику.) и еще раз обдумай свой поступок.
Раздвинув пурпурные занавеси, он забрался в тяжелые крытые носилки и шесть крепких темнокожих невольников в мгновение ока подняли их над землей. За лектикой сара выстроилась длинная процессия из личных охранников, прислужниц и рабов, которых легко можно было узнать по клеймам на правых плечах и металлическим ошейникам. Коротко остриженные, в коричневых туниках без поясов, они хмуро смотрели под ноги, опасаясь гнева идущего рядом надсмотрщика. Здесь были и чернокожие, привезенные из-за моря, с самых южных окраин Империи афары; и дикие северяне с морщинистыми лицами из страны вечных льдов; и урожденные граждане Империи, угодившие в рабство за долги или иные провинности. Одним из таких несчастных был юноша по имени Нереус, урожденный геллиец, ровесник Мэйо и его постоянный спутник.
Макрин подарил Нереуса сыну, когда тому исполнилось десять. Это была ошибка, цену которой сар понял только спустя годы. В Империи невольников не считали людьми и обращались с ними как с вещами – покупали и продавали, дарили и сдавали внаем, по прихоти украшали или калечили. Рабы беспрекословно исполняли любые приказы хозяев, сносили истязания и принимали смерть, часто мученическую, потому что свободные граждане полагали, будто шкура невольников груба и способна выдержать даже самую сильную боль.
Светловолосый, хорошо обученный мальчик умел читать и готов был верно служить своему молодому господину, обладающему поистине несносным характером. Вот только Мэйо господином становиться не желал. В угоду ли очередной прихоти, или наперекор отцу, он начал относиться к рабу как к другу: делился с ним сокровенным и даже позволял ему есть за хозяйским столом. Сперва Макрин старался не обращать внимания на странные отношения мальчиков, а потом было уже слишком поздно. Они стали не разлей вода, почти не разлучались, и Нереус превратился в невольного помощника Мэйо во всех его проказах.
Однажды Макрин припугнул сына, что продаст его раба, и ответ не заставил себя долго ждать. Мальчишки, в то время двенадцати лет отроду, ночью сбежали из дома. Две недели их искали по всей провинции, сар не находил себе места от волнения, его супруга и дочь обессилили от пролитых слез. Десятилетняя Виола подходила к отцу, и взяв за руку, умоляла: «Пусть Мэйо вернется! Пусть он поскорее вернется!» Когда беглецов нашли, Макрин понял, что недооценил смекалку сына. Тот, привыкший жить в роскоши, не бродяжничал, а сразу отправился к двоюродной тетке, одинокой полусумасшедшей старухе, и прятался в ее доме, всего в двух днях пути от Таркса. Женщина во всем помогала мальчикам, потому что Мэйо соврал ей, будто бог морей Вед явился к нему во сне и приказал тайно поселиться именно здесь.
Конечно же, Нереус был одним из тех, кто сегодня стоял у ворот, собирая деньги для советника. Но Макрин не собирался его наказывать. Раб лишь исполнял дурную волю своего господина. Что двигало прочими восьмью негодяями, отпрысками благородных Домов и лучшими друзьями Мэйо, оставалось загадкой. Увы, ему никогда не составляло труда подговорить приятелей на какое-нибудь бесстыдство. Макрин уже привык регулярно выслушивать тихие жалобы достопочтенных родителей на приемах в своем доме. Впрочем, открыто выражать недовольство никто из них так и не осмелился. Напротив, многие сочувствовали сару, считая нрав Мэйо неукротимым.
И вот сейчас, завидев Нереуса среди невольников, юноша тотчас пробрался к геллийцу:
- Как ты?
- Пара синяков, господин.
- Проклятые деревяшки натерли мне ноги. А в этой хламиде я пропотел не хуже, чем конь у гонца.
Раб сочувственно вздохнул:
- Повинись отцу. У него мягкое сердце. Посмотри, люди узнают тебя и оборачиваются. Для всех будет лучше, если ты поедешь в лектике.
- Кроме несущих ее невольников! – фыркнул Мэйо. – И прощения я просить не желаю.
- «Возлюби отца в милости его, а в суровый час - стерпи гнев его»…
- Избавь мои уши от проповедей нынешних философов. Лучше познать плеть, чем унижаться.
- Плеть – это тоже унижение, - тихо заметил Нереус.
- О! К ней мне не привыкать!
Таркс был центром провинции, крупным портовым городом, растянувшимся вдоль залива с одной стороны и предгорья - с другой. Почти круглый год здесь светило солнце и теплое море пенными языками лениво вылизывало песчаную отмель. Невысокие, одно- и двухэтажные обмазанные глиной дома, утопающие в зелени виноградников, образовывали извилистые улочки. В богатых кварталах широкие площади сменяли одна другую, соединяясь триумфальными арками и украшенными колоннадами переходами. Статуи и стеллы, прославляющие богов, зесаров и героев, даже в полдень отбрасывали длинные тени. Среди рядами высаженных цветущих кустов журчали причудливые фонтаны. В кварталах победнее камень мостовой был склизким от нечистот. Лотки торговцев почти перекрывали и без того тесные переулки, а вместо соленого морского ветра ощущалось лишь жуткое зловоние.
Богатые люди предпочитали селиться в загородных поместьях на зеленом склоне горы, откуда открывался прекрасный вид на побережье и весь Таркс. Просторные виллы имели примерно одинаковую планировку: зимние спальни и столовые смотрели на юг, летние - на север, чтобы копили драгоценную прохладу, окна библиотек выходили на восток – это хоть немного предохраняло свитки от сырости. Дома опоясывали широкие колоннады для прогулок, мраморные лестницы уводили в тенистые сады с бассейнами, водопадами и искусственными пещерами.
На первом этаже находились приемные комнаты с мозаичным полом и расписанными стенами: тут могли встречаться и изображения охоты, и праздничные мотивы, и переданные яркими красками божественные сцены. Множество комнат и большие бани позволяли принимать немалое количество гостей. На втором этаже – личные покои членов семьи, рабочие кабинеты, детские и молельные помещения.
Позади дома возвышались всевозможные хозяйственные постройки: бараки для рабов, сараи, амбары, хлева для скота, конюшни, загоны, кладовые, погреба и даже бани для невольников, в которые их пускали по праздникам.
На виллах Таркса, как и во всем Поморье, преимущественно изготавливали вино, разводили овец, коз и лошадей. Скакуны, принадлежавшие Дому Морган, были известны своей резвостью далеко за пределами провинции. Они испытывались на ипподроме, который был выстроен за восточной стеной города. Мэйо не раз принимал участие и в показательных выступлениях всадников, и в состязаниях верховых на скорость, и в гонках колесниц.
Теперь, уже час поднимаясь в гору, он отдал бы многое за возможность залезть на крепкую конскую спину. Нереус подставил плечо хозяину, но тот лишь упрямо замотал головой. Наконец впереди показались ворота виллы, которые торопливо распахивали привратники.
Когда процессия двигалась по саду, Мэйо следил за надсмотрщиком и, едва тот отвернулся, схватил Нереуса за руку. Поняв друг друга без слов, юноши, словно в воду, нырнули в заботливо подстриженные кусты и бросились наутек.
- Ты голоден? – на бегу поинтересовался поморец.
- Нет! – соврал невольник.
- А я просто умираю от голода! Стащим чего-нибудь с кухни, пока отец вымачивает плеть.
Добежав до двери, ведущей в летнюю кухню, юноши остановились, чтобы перевести дух. Мэйо сбросил на землю рубище и снял обувь, представ перед спутником в бесстыдной наготе.
- Надеюсь, нас встретят подобающе.
- Твой отец будет в ярости! – запротестовал геллиец.
- Не имею желания, красться в дом ради тоги. Все мы родились без одежды, а значит, именно такой наш вид наиболее угоден богам.
С этими словами, он распахнул дверь и юркнул внутрь. Раб еще не успел переступить порог, как едва не оглох от разноголосого женского визга. Кухарки метались по всему помещению, роняя кувшины, блюда и корзины. Мэйо одной рукой схватил печеную курицу, другой – смазливую темнокожую девчонку в полупрозрачном, почти не скрывающем ее прелестей одеянии.
- Тише! Это молодой господин! – крикнул Нереус по-афарски. Вопли затихли, сменившись жалобными всхлипами.
Девушка перестала сопротивляться, и Мэйо принялся с жаром целовать ее шею. Он провел ладонью по возбуждающе прекрасным изгибам тела черноволосой прелестницы, которая стыдливо отворачивала голову и вздрагивала, вынужденная безропотно принимать его настойчивые ласки.
- Я не беру женщин силой, но могу сделать так, что ты сама возжелаешь меня, - вкрадчиво прошептал он в маленькое ушко.
- Господин, прошу вас… - сдерживая слезы, пролепетала служанка.
- Увы, сейчас мне пора, - Мэйо ослабил хватку и она перепуганной пташкой выпорхнула из его объятий. – Дела вынуждают…
Нереус взял со стола яблочный пирог и кувшин с разбавленным красным вином. Спешно покинув кухню, юноши снова вернулись в сад. Расположившись в тенистой аллее, они с жадностью накинулись на еду, смеясь и обсуждая насыщенный событиями день.
Утолив голод, Мэйо поднялся на ноги и сразу заметил вдалеке отца, идущего в окружении слуг. Рухнув в траву, поморец чуть слышно произнес:
- Мертово племя, да меня уже ищут.
- Может, лучше выйти самим? Все равно тебе не избежать наказания.
- Знаю, но при матери он будет бить в три раза слабее.
Стараясь не привлекать внимания, юноши крадучись устремились в центральную часть сада, где обычно любила отдыхать Пинна, супруга сара.
Она и теперь сидела в деревянной беседке, слушая стихи, которые наизусть читала одна из пяти девушек-рабынь. Другие заплетали в косы подкрашенные толченым свинцом волосы госпожи и массировали ее изящные ступни. Стройная и гибкая, еще не утратившая чарующей привлекательности, в голубом, расшитом золотом платье, мать Мэйо могла затмить своею мраморной красотой многих женщин гораздо моложе себя.
Когда из кустов вдруг появился ее обнаженный сын, Пинна удивленно изогнула тонкие брови, а рабыни вмиг опустили взгляды.
- В своем ли ты уме, если надумал показаться мне в таком виде? – с нотками недовольства произнесла жена сара.
- А с каких пор моя нагота стала смущать вас, матушка? – парировал Мэйо, неторопливо заходя в резную беседку.
- О! Я помню тебя еще малюткой в колыбели, но теперь вижу перед собой прелестного молодого мужчину, - она гордо улыбнулась и указала на лавку подле себя. – Присядь, поговорим немного. И твой раб пусть садится тоже.
Нереус, польщенный заботой госпожи, подогнул ноги и покорно опустился на пол. Мэйо плюхнулся на скамью, притянув к себе на колени служанку:
- Вот наряд, который я носил бы, не снимая.
- Ты снова огорчил отца.
- Подумать только, как быстро расползаются слухи! – он нежно поглаживал крепкие бедра девушки, запускал ладонь между них, и казался целиком поглощенным этим занятием.
- Фирм получил по заслугам.
- Ты правда так думаешь? – Мэйо на мгновение отвлекся от рабыни.
- Да, но я хотела поговорить не об этом…
Появление мужа вынудило Пинну замолчать на полуслове. Штормовой волной он ворвался под крышу беседки, крепко сжимая в руке однохвостую плетку:
- Где же еще скрываться этому негодяю, как не под подолами мамаши?!
- Этот негодяй – твой сын, - властно сказала Пинна, - И негоже бить его на глазах у рабов.
- Ты знаешь, что он сотворил сегодня?!
- Высмеял какого-то сановника? При дворе все занимаются тем же, но никого из них почему-то не секут плетьми.
- Я с трудом договорился с Силаном, чтобы тот нигде не упоминал имя нашего Дома в связи с этим делом. Сорок золотых клавдиев, Пинна! И их потерю возместят мне сорок полос на шкуре гаденыша.
- А почему не сто? Или двести? Лучше сразу запори его до смерти. Хочешь, чтобы мальчик провалялся в постели до самого Дня Веда?
- Хочу, чтобы он начал наконец думать головой, а не яйцами! – Макрин снова повысил голос.
- Все учителя хвалят Мэйо, - Пинна с нежностью посмотрела на супруга. – У него большие успехи в правоведении и политической риторике. Свободное время он уделяет естественным наукам, читает исторические трактаты и философские поэмы. Наш сын регулярно принимает участие в диспутах. А какой стих он написал о восшествии на престол зесара Клавдия! Тебе не кажется, что ты слишком строг, и требуешь от мальчика как от взрослого мужа?
- Взрослый муж не сидел бы тут с голым задом! Защищая его, ты поощряешь новые выходки. Клянусь, если он еще что-нибудь выкинет, то на месяц отправится грести навоз в конюшни!
- Ты не посмеешь… - попробовала возразить Пинна.
- Еще как посмею! В моем доме нет места для городского посмешища! – Макрин помолчал, а потом сердито обратился к сыну. – Скажи спасибо своей доброй матери, щенок. Я запрещаю тебе покидать виллу в течение недели. Скоро День Веда, к нему приказываю выучить «Двенадцать гимнов Покровителю Морей» да без ошибок. На праздник соберется весь город. И ты тоже обязан присутствовать.
Глаза Мэйо сузились от недовольства:
- Я ненавижу этих разодетых шутов, именующих себя жрецами, и все, что с ними связано. Только дурак может поверить, будто боги радуются, слушая их заунывный вой.
- Закрой рот, богохульник! – взъярился сар. – Мне нет дела до мнения какого-то сопляка! Я сказал свое слово, а теперь убирайся прочь или отведаешь плети!
Юноша согнал с колен побледневшую от страха рабыню и легкой поступью подошел к Макрину.
- Я правильно понял, отец, ты хочешь, чтобы я запомнил гимны и принял участие в церемонии?
Никто, кроме Нереуса, не заметил в тоне Мэйо крайней степени раздражения. Благородное лицо юноши сделалось напряженным, а руки невольно сжались в кулаки. Невольник съежился, предчувствуя бурю: он искренне не понимал, почему простая просьба родителя так разозлила молодого повесу.
- Да, - сухо ответил сар. – И, надеюсь, тебе хватит ума, выглядеть подобающе на празднике.
- Обещаю, мой вид будет достоин самого Веда, - процедил Мэйо и, жестом велев Нереусу следовать за собой, быстрым шагом направился к дому.
Невольник едва поспевал за господином. Они прошли половину аллеи, когда геллиец решился наконец задать беспокоящий его вопрос:
- Что сделало тебя таким мрачным?
- Лучше бы он высек меня, – горько выдохнул Мэйо.
- Выучить гимны – сущий пустяк, на празднике хорошо накормят и…
- Это не праздник, а настоящее безумие! – перебил его сын Макрина. – Раз в десять лет толпа дураков собирается на берегу, чтобы утопить в море пятьдесят самых красивых девушек, не проживших еще и пятнадцати лет. Я уже видел, как все происходило, и мечтал, чтобы боги ослепили меня в тот миг!
Раб содрогнулся от страшных слов хозяина:
- Нельзя так говорить! Ты навлечешь на себя гнев Веда!
- Серьезно? Думаешь, бог подаривший нам соленую и чистую воды, рыб и прочих морских зверей, быстрых лошадей и высокие сосны, ждет, когда кучка разодетых в мантии уродов окрасит его море кровью? Боги добры и милосердны, Нереус, а все зло в этом мире – от людской глупости и жестокости.
- Сошлись на внезапную болезнь, - посоветовал геллиец. – И у тебя будет уважительная причина, чтобы остаться дома.
- Нет, - твердо сказал Мэйо. – Я не нарушу данное отцу обещание. У меня есть план, но понадобится твоя помощь.
- Прикажи и я все исполню.
- Простой просьбы уже недостаточно?
- Более чем, - усмехнулся невольник.
Рон-Руан, столица древней Империи - огромный перенаселенный город: его улицы всегда полны народа. Укрываясь от ежедневного шума, утомительного и выводящего из себя, знатные люди предпочитали селиться в роскошных особняках, расположенных на восточной окраине, а те, кто победнее, вынуждены были проживать в ничем не примечательных многоэтажных домах, жмущихся друг к другу и образующих тесные и изогнутые центральные улицы.
Крики, грохот и толкотня начинались на рассвете и не прекращались еще долго после захода солнца. Лишь богачи, которые перемещались по городу в повозках и лектиках могли чувствовать себя в относительной безопасности посреди находящейся в постоянном движении толпы. Остальные, увязая по щиколотки в грязи, едва успевали уклоняться от локтей, палок, бревен, бочонков и прочих внезапно возникающих на пути малоприятных неожиданностей.
Ночью, когда лавки замыкали на цепи и крепкие засовы, припозднившийся прохожий, освещавший путь факелом или масляной лампой, невольно подвергал свою жизнь смертельному риску. Помимо регулярных потасовок, которые обычно заканчивались поножовщиной, не меньшую угрозу представляли дома: переменчивый после заката ветер срывал с их крыш плохо закрепленную черепицу, а из распахнутых окон на мостовую могло быть выкинуто что угодно - помои, табуреты, расписные вазы и прочие попавшиеся под горячую руку хозяев предметы.
Восточный район города отделяла от остальных его частей массивная трехпролетная арка, за которой простиралась прямоугольная, окаймленная колоннадой площадь с мраморной статуей зесара Клавдия посередине. Установленная на бронзовом постаменте, скульптура поражала удивительной четкостью линий и точным соблюдением пропорций.
К Великой площади примыкали три другие, меньших размеров - Храмовая, Форумная и Дворцовая. На последней была воздвигнута центральная часть древнего дворца - огромного, не отличающегося строгой симметричностью сооружения. Здесь находились грандиозный тронный зал с куполообразным сводом, молельни, парадная столовая и ряд сравнительно небольших помещений. В левом крыле располагался окруженный строениями бассейн, а дальше раскинулись ухоженные поля и специально высаженные леса со множеством домашних и диких животных. Правое крыло было отведено под покои владыки и спальни членов Правящего Дома. Кроме того, оно славилось уникальным восьмиугольным залом, украшенным сложными росписями. Фрески, каждая из которых представляла собой законченную картину, причудливо соединялись в единую композицию, прославляющую несомненные достоинства зесаров - их ум, справедливость, умеренность, отвагу и прочие.
В отделке дворца преобладал скромный зеленый мрамор. В комнатах Клавдия и его приближенных стены были покрыты золотом, а также узорами из драгоценных камней и перламутровых раковин. В потолках находились поворотные плиты, через которые слуги рассыпали свежие цветы, и особые отверстия, чтобы окуривать помещения дивными благовониями. Роскошь и великолепие этих покоев могли восхитить любого, но даже они меркли по сравнению с тронным залом.
Двери зала были отлиты из чистого золота, а над ними располагались витиеватые барельефы с ониксами. Стены и купол покрывала красная и золотистая мозаика. Массивные парчовые портьеры днем раздвигались, открывая взорам широкий трон с мягкими подлокотниками и выполненной в форме поднятых крыльев спинкой. Когда зесар садился на него, казалось, что золотые крылья вырастают из его плеч и делают правителя подобным богу.
Церемонии в этом зале напоминали священнодействие. Перед престолом стоял полукругом сонм наимудрейших советников, за ними – верные телохранители зесара, в третьем ряду – представители благородных Домов, Всадники, члены Совета, жрецы и военачальники, в четвертом – менее знатные подданные, в пятом – стража с мечами и копьями. Перед властителем все застывали неподвижно, будто врастали в землю, со слегка склоненными головами и опущенными плечами. Советникам предписывалось держать руки, скрещенными на груди.
Зесар обычно восседал на троне в расшитом золотом и жемчугом платье, на голове его покоился блистающий драгоценными камнями венец, на шее искрилась цепь из множества витых звеньев с вкраплениями янтаря. В руках правитель держал восьмиконечный жезл-мерило – символ вечной и нерушимой власти.
Эта помпезность была лишь ширмой, а по-настоящему серьезные дела решались отнюдь не в тронном зале. Над северной галереей дворца располагалась овальная комната, в которой стояли лишь несколько кресел возле камина, небольшой круглый стол, треногие светильники и растения в деревянных кадках – это было излюбленное место для встреч зесара и его приближенных советников.
Правитель Клавдий, получивший золотой венец от отца около пятнадцати лет назад, перешагнув полувековой рубеж сильно изменился и внешне, и внутренне. От прежней любви к разгульной жизни не осталось и следа. Все чаще на обрюзгшем лице застывало выражение тревожной задумчивости, во взгляде читались суровость и прямолинейность. Полное, рыхлое тело в дорогих одеждах более не напоминало о величавой значительности, а, скорее, наоборот - делало зесара каким-то бесформенным, растекшимся по креслу пятном. Венец с золотыми листьями на полысевшей голове казался чем-то лишним, чуждым этому человеку элементом. Прежде резкий, молниеносный в суждениях, Клавдий сейчас медленно говорил и медленно соображал, словно после многих бессонных ночей. Это угнетало его молодого любовника Варрона, заставляя все чаще задумываться об истинной причине подобных перемен.
Самому Варрону было немногим больше шестнадцати. Его лоб прикрывала уложенная на бок темно-русая челка, шапка пышных, блестящих от масла, волос зрительно делала юношу чуть выше. Глубоко посаженные, бледно-зеленые глаза смотрели мягко и печально. Прямой нос, узкий у переносицы, немного портили мясистые крылья и большой круглый кончик, свойственный людям грубым, настойчивым и агрессивным. Пухлые губы – украшение небольшого, правильной формы рта - были плотно сжаты.
Облаченный в белоснежную тогу без каких-либо знаков отличия, Варрон шел в овальную комнату по широкой галерее и каждый встречный кланялся ему. Зесар никогда не приглашал любовника на государственный совет, а посему явиться туда незваным было серьезным поступком, который мог стоить юноше не только немилости, но и жизни. Молодой взысканец прекрасно понимал это, но был не в силах больше терпеть, не в силах молчать. Он жил с Клавдием десять лет, видел расцвет зесара, его «золотую пору», и оттого так болезненно воспринимал грядущий закат.
В начале их знакомства каждая ночь приносила мальчику боль и страх. У его отца всегда были натянутые отношения с зесаром, и тот придумал, как наказать недруга, заставляя сына терпеть унижения за грехи родителя. Тогда еще физически крепкий Клавдий издевался над ребенком по несколько часов к ряду, насилуя и принуждая ласкать себя. Вскоре страх Варрона сменился ненавистью, затем отвращением, но когда все прочие чувства вытеснила любовь он и сам не смог бы сказать. Уже в двенадцать лет он не мыслил своей жизни без этого мужчины. Клавдий давно сменил гнев на милость, осыпая любовника дорогими подарками и исполняя любые его капризы. Почуяв, что Варрон оказывает большое влияние на зесара, сановники льстили и раболепствовали, ради одно замолвленного перед правителем словечка. Не желая того, молодой взысканец постоянно находился в центре политических интриг, знал о противостояниях Домов, обладал властью вершить судьбы не только отдельных людей, но и целых семейств, городов и народов. Сам Варрон мечтал уехать с Клавдием куда-нибудь в Поморье, поселиться на красивой вилле и провести остаток дней в согласии и любви, наслаждаясь друг другом. Однако престарелый зесар боялся выпустить бразды правления из своих рук: у него не было наследников, а потому надлежало назначить преемника из числа младших братьев или детей сестер. Клавдий медлил, постоянно откладывая это решение.
Варрон как мог старался понять любовника, потому что и сам находился в довольно сложных отношениях с двумя старшими братьями. Родня презирала юношу, считала его повинным во всех падающих на их головы насмешках, но никогда не гнушалась принимать от него подарки и даже просить о них. Добрый по натуре Варрон поначалу во всем помогал родственникам, однако с годами становился все подозрительнее и нетерпимее. Постоянные издевки от дворцовых пересмешников, косые взгляды, колючие шепотки за спиной – вот, с чем ежедневно сталкивался любовник зесара, помимо лживых улыбок, заискиваний и не стоящих ничего поклонов.
Покинув галерею, он свернул в просторный коридор, где толпились будущие Всадники. Благородные юноши лучших кровей, веселые, беззаботные, только привыкающие к строгой атмосфере дворца, разом обернулись и склонили головы. Варрон понимал, что перед ним будущая опора государства – политики, чиновники, военные – но ненавидел их лютой ненавистью. У этих парней было светлое детство, беззаботная юность и их ждала обеспеченная благами зрелость. У него же - только бесконечные проблемы и неясные перспективы.
Вопреки ожиданиям Варрона, в овальной комнате помимо Клавдия находился только понтифекс культа ктенизидов Руф. Ровесник зесара, он носил курчавую бороду средней длины и прямые светлые усы. Из-под высокой, надвинутой до бровей, шапки храмовника выглядывали карие, широко посаженные глаза, в которых застыло выражение надменное, словно он знал все лучше других. Одеяния Плетущего Сети, как он просил себя именовать, состояло из кусков черной и красной материи, сшитых между собой и образующих единый многослойный наряд. В правой руке Руф держал посох с набалдашником в форме паука. Ничего так не раздражало Варрона, как стук этого посоха о мраморные плиты пола, когда понтифекс перемещался по дворцу. Сейчас храмовник сидел в кресле, обложившись подушками, и о чем-то негромко беседовал с Клавдием.
Появление в комнате юноши стало полной неожиданностью для обоих мужчин. Руф презрительно поджал губы. С таким же раздраженным выражением он, наверное, посмотрел бы на крысу, которая посмела запрыгнуть на обеденный стол. Клавдий выдавил приветливую улыбку, хотя, на самом деле, не был рад видеть здесь своего молодого любовника.
- Ты что-то хотел, мой мальчик? – мягко спросил зесар.
- Я пришел говорить о судьбе девяти легионов (*Легион (Др. Римск.) – зд. основная организационная единица в армии, состоящая из трех тыс. пехотинцев и трех сотен Всадников). Здесь почти аналогичное по количеству участников военное формирование.)! – Варрон встал перед мужчинами вполоборота, как подобало оратору, защищавшему свою точку зрения.
- Любопытно, - усмехнулся Клавдий. – И какое же мнение ты имеешь на этот счет?
- Не знаю, кто именно посоветовал тебе, Богоподобный, бросить тридцать тысяч воинов против афаров, но я могу поименовать его только врагом Империи, - взволнованно ответил юноша. – Южный континент – это не только золото и рабы. Это плохая вода, засушливый климат и страшные болезни. Я читал донесения Сурены. Он был опытным военачальником и я скорблю о его смерти. Он писал, что конница дикарей многочисленна, а их длинные стрелы, отравленные ядом, способны пробивать доспехи. Сурена несколько недель преследовал афаров по безводной степи. Он писал тебе, что там нет ничего, кроме белого известняка и селенита, блестящего в солнечных лучах, да песчаных дюн, образующих облака желтой пыли. Ни куста, ни ручья, ни зеленого холма, только песок. Твои солдаты умирали сотнями без воды, от изнеможения и болезней. Теряя мужество, они сходили с ума и видели страшные предзнаменования. Выжило лишь пять сотен, но и те угодили в плен к дикарям. Только несколько воинов смогли вернуться к форпостам, чтобы поведать там о случившемся. И вот по дворцу идет слух, будто ты намерен перебросить туда еще шесть легионов. Я пришел спросить тебя, Богоподобный, от лица всех тех, кто как и я, не понимает всей глубины твоей мысли и всего величия твоей цели – зачем ты отправляешь верных тебе людей на смерть?
- Богоподобный, - тихо произнес Руф. – Позволь мне, как человеку, обвиненному сейчас этим юношей в измене Империи, разъяснить ему некоторые простые истины.
Клавдий озадаченно подпер щеку рукой:
- Разумеется. Признаться, я и предположить не мог, что его вдруг начнут волновать военные походы…
- Меня заботят не походы, - не искушенный в публичных выступлениях Варрон взволнованно перебил правителя. – а возможное восстание в легионах и гражданская война. Слишком много стало недовольных, проводимой тобой политикой, так зачем же плодить новых?
- Ты все сказал? – холодно осведомился понтифекс.
- Нет, - юноша хотел было назвать его «старым пауком», но вовремя сдержался. – На севере, в стране нетающего снега, много диких племен. Пока они разрозненны и малочисленны, но когда-нибудь непременно начнут объединяться для сопротивления. Ты, Богоподобный, своей безграничной милостью подарил им мир, позволил торговать с нами, но подарят ли они мир тебе, или, окрепнув, начнут жечь наши форпосты и города? Сар Тиер-а-Лога молодой Нъеррог неоднократно отмечал злобный и мстительный нрав этих диких оленеводов, их язык также непонятен, как и их помыслы. Сколько не прошло бы лет, они никогда не забудут, что твой дед и отец вторгались в их земли. Так почему не нанести последний, сокрушительный удар сейчас? Неужели бесславная гибель на юге предпочтительнее победоносных сражений на севере?
- Ты закончил? – ледяным голосом спросил Руф. – Теперь же послушай меня. Дикари севера также опасны для нас, как для тебя анальный зуд. Он появился давно, немного раздражает, но с этим живут – зачастую долго и счастливо. Племена оленеводов ненавидят друг друга и никогда, запомни – никогда, не встанут под одни знамена. Если не веришь мне – спроси у Нъеррога, он как раз сейчас в Рон-Руане. Нашей стране грозит зло куда более могущественное, чем ты, изнеживший бока на перинах, даже можешь предположить. Если сейчас мы не отыщем способ его остановить, Империя рухнет и превратится в руины. То, что нам нужно, находится у афаров и мы добудем это любой ценой. Даже если все легионы погибнут среди песков, мы не остановимся в наших поисках.
- Жрецы всегда рассуждают туманно, - не пожелал отступить Варрон, оскорбленный словами понтифекса. – Я говорил прямо, и ты тоже говори прямо.
- Только слепой не видит, а глупец – не понимает, что рядом с нами давно поселилось зло. Оно проникает в людей, сводит с ума, вынуждает добровольно расставаться с жизнями. Зло лишает многих самого дорогого – возможности иметь потомство. Благородные Дома угасают один за другим. Мой друг, побывавший на родине афаров, привез оттуда лекарство. Наш Богоподобный принимает его и ему становится лучше. Мы не теряем надежды, что Господину Над Всеми Нами скоро удастся полностью исцелиться и наконец обрести наследника.
Юноша покачнулся, огорошенный и подавленный. Он с трудом мог поверить, что все признания в любви, услышанные от Клавдия, все клятвы верности и рассуждения о совместном будущем не стоят больше и плевка. В глазах блеснули слезы.
- Это правда, Богоподобный? – спросил молодой взысканец.
- Да, - кивнул зесар. – Я не беседовал с тобой о моей проблеме, потому что не хотел лишний раз расстраивать. Мы по-прежнему близки, Варрон, но Империи нужен новый правитель – кровь от моей крови. Ты не сможешь мне его подарить. Я лягу с женщиной, со многими женщинами, пока одна из них не понесет от меня. В том нет ничьей вины, что среди моей родни не оказалось ни одного достойного золотого венца. Я сам воспитаю сына, а если не успею, это сделаешь ты.
- Прошу… Богоподобный, - Варрон говорил, задыхаясь, его голос предательски обрывался. – Позволь мне… уйти сейчас…
- Ступай. Я приду к тебе позже, - тяжело вздохнул Клавдий. – Нам с Руфом нужно еще многое обсудить.
Понтифекс провожал юношу с таким лицом, словно смотрел на огорченного, готового вот-вот закатить истерику ребенка, у которого отобрали игрушку. Впрочем, большинство во дворце считали игрушкой самого Варрона, причем уже старой и сильно надоевшей. Одни полагали, будто Клавдий вскоре найдет себе мальчика помоложе. Другие, как Руф, близкие друзья зесара, знали, что его желания теперь касались совсем иных сфер.
Варрон бежал по коридору… Он знал, что не должен так поступать. Любое его лишнее слово, неосмотрительный жест, какая-то случайная оплошность мигом становились предметом для обсуждения и осуждения. Он жил под постоянным присмотром сотен глаз, не имея права на ошибку. Он бежал, не сдерживая слез. Ему кланялись и это лишь приумножало боль…
Восемь рабов несли крытую лектику понтифекса Руфа по улицам Рон-Руана. Яркий солнечный свет проникал внутрь нее через не плотно прикрытые занавеси. Снаружи доносился привычный городской шум: кто-то бранился, иной предлагал свой товар, слышались голоса двух бродяг-философов, выступавших на площади.
Напротив понтифекса расположился молодой русоволосый эбиссинец высокого роста, почти достающий головой до тканевого верха носилок. У него было вытянутое, аккуратно выбритое лицо с пустыми, чуть навыкате глазами и узкой полоской сомкнутых губ. Эбиссинца звали Тацит, некогда он служил на южном континенте в чине Всадника, а теперь стал вторым по значимости человеком среди культистов-ктенизидов. Именно он четыре года назад привез из страны афаров чудесные снадобья и легенду о Пауке, которую Руф, в то время жрец бога подземного мира Мерта, положил в основу нового верования. Хорошие отношения с Клавдием позволили ему быстро получить статус понтифекса и открыто проповедовать свое учение, а Тацит предпочел оставаться в тени, живя при наскоро отстроенном храме и занимаясь подготовкой эмиссаров(*Эмиссар (от лат. emissarius - посланец) - специальный представитель государства, политической организации или спецслужб, направляемый в другую страну для выполнения различных поручений (преимущественно секретных). Здесь: в значении – ответственный за распространение и защиту интересов культа в отдельно взятом городе, религиозный фанатик.) и Ядовитых.
Зесар, еще в юности разочаровавшийся в могуществе старых богов, узнав о Пауке, ухватился за новое верование, как утопающий за соломинку. Он мечтал о сыне, мечтал о сохранении Империи, которая медленно разрушалась, и сразу нашел понимание и дружескую поддержку в лице понтифекса ктенизидов. Отварами из выжимок растений и паучьих ядов он лечил тело Клавдия, мудрыми словами исцелял его душу. Постепенно правитель отказывался от привычного образа жизни, полной праздности и блуда, проводя все больше времени в уединении и раздумьях. Единственный, кто больше других досаждал Плетущему Сети, был юный Варрон со своими, как казалось культисту, эгоистичными взглядами и мелочными интересами.
- Представь, каков наглец! – Руф с силой сжимал посох. - Грязная подстилка, оказывается, имеет свое мнение(считает себя в праве иметь собственное мнение) о внешней политике и полагает, что кому-то интересно слушать, когда он открывает свой мерзкий рот! На месте Клавдия, я выставил бы эту мужеподобную шлюху за дверь! Но нет, он предпочел терпеть весь бред, что нес его подрощенный сопляк. И меня заставил терпеть!
Тацит привычно молчал, он не любил много говорить. В глазах эбиссинца стоял немой вопрос, касающийся отнюдь не проблем с Варроном.
- Хочешь знать, как решилось дело с легионами? – понтифекс без труда понял тревогу собеседника. – Сурена не правильно истолковал приказ. Шторм вынудил его высадиться на северном побережье, а не следовать вдоль восточного, как ты указал на карте. Разумеется, войско увязло в песках, и афары расправились с ними, словно со щенками. Клавдий готов выделить еще шесть легионов, но на этот раз я хочу, чтобы ты поехал с ними.
Тацит кивнул. По правде говоря, он не горел желанием возвращаться в страшные джунгли, полные змей, пауков и вездесущих насекомых, но понимал всю необходимость такой поездки для их общего с Руфом дела.
- У тебя есть месяц на подготовку, - продолжил понтифекс. – Возьмешь с собой все, что посчитаешь нужным.
Эбиссинец пожал плечами: воспитанный в аскетизме, бывший военный капитан, он привык довольствоваться малым и мог хоть прямо сейчас отдать приказ о снаряжении корабля в Афарию. В Рон-Руане его ничего не держало, кроме, разве что, заботы о маленьком сыне Руфа, рано оставшемся без матери. Семилетний мальчуган рос замкнутым и нелюдимым, работая послушником при храме. Тацит опекал его, пока отец занимался политическими интригами. Впрочем, Джэрд не выказывал особой привязанности ни к родителю, ни к его другу, ни к кому-либо другому. Он изучал животных, их повадки, пересаживал одних к другим и смотрел, как сильный расправляется со слабым.
- Через три дня состоится большой праздник в честь Веда, - помолчав немного, задумчиво сказал Руф. – Клавдий устраивает традиционный пир по этому поводу. Мне тоже не по нраву бездонное обжорство и пьянство, но было бы неплохо тебе заявиться хотя бы на заключительную часть. Я покажу нескольких человек, которым, как мне кажется, давно пора отправиться на суд богов.
Губы Тацита сомкнулись еще плотнее, хотя такое сложно было представить. Он и раньше не видел ничего зазорного в том, чтобы убить неугодного человека, а после встречи с Пауком, тяжелейшего отравления ядом и многодневной, чуть не погубившей его, лихорадки вовсе перестал задумываться над ценностью человеческой жизни. Понтифексу было не впервой убирать со своего пути неугодных холодными, словно у мертвеца, руками эбиссинца.