Как стать отставным инженером всего за пять коротких лет 2 страница

На всем протяжении подъема, по мере того как воздух становился все разреженнее, небо меняло свой цвет от нежно-голубого, как Средиземное море, до кобальтового, а потом до индиго. Я подумал, что могу подниматься до тех пор, пока небо не станет совсем черным, и в течение нескольких часов оно имело для меня особенный цвет, не такой, как для остальных людей. Не исключено, думал я, что я сейчас нахожусь выше всех в Колорадо, поскольку вряд ли кто-то еще зимой лезет на четырнадцатитысячник. А если учесть, что сейчас вообще не сезон для восхождений и на другие горы Северной Америки, то, может быть, я сейчас нахожусь выше всех на континенте.

Температура была под минус тридцать, и поэтому я рассовал все запасы еды и воды по карманам штанов. Но на вершине я обнаружил, что мой план не сработал: бутылки с водой, купленные в магазине, замерзли, а шоколадки намертво схватились с упаковкой. Они были практически несъедобны, хотя одну из них я все-таки одолел — я буквально слизал шоколадный слой с арахисовых ядрышек.

На спуске ветер был в спину, и с вершины я, можно сказать, сбежал, потом надел снегоступы. Из-за легкого и быстрого спуска праздничное настроение, ощущение победы пришло ко мне до того, как я закончил восхождение. Но я понимал: надо непременно что-то придумать, чтобы продукты и вода не замерзали. Сейчас восхождение было коротким, и я обошелся без еды и питья, но в будущем это не прокатит. Уже сейчас я чувствовал сильный голод, живот подводило, и рот наполнялся голодной слюной. К тому же меня злил тот факт, что я все восхождение протаскал бестолковый груз и не сумел извлечь из него никакой пользы.

Я возвратился к автомобилю, и всю двухчасовую поездку до родительского дома меня переполняло чувство успеха — я был безумно рад удачному началу своего проекта. Я четко видел, чтомне нужно улучшить и изменить, чтобы зимние соло-восхождения проходили более успешно. Тем не менее пришлось ждать почти целый год. Свой второй зимний четырнадцатитысячник я сделал только в декабре 1999-го.

Переезд в штат Вашингтон, куда меня перевели по работе, дал мне хорошие возможности потренироваться в технике альпинизма, и я немало продвинулся. Теперь я мог подниматься со скоростью километр высоты в час с двадцатикилограммовым рюкзаком. Я получил опыт в использовании кошек на снежном, ледовом и скальном рельефах. С напарниками мы провели тренировочные восхождения на несколько покрытых льдом вулканов в Каскадных горах — Райнир, Бейкер и Шуксан. Во время этих тренировок я освоил работу в связке, спасработы на леднике по вытаскиванию из трещины и прохождение закрытых ледников. За все полгода, что я провел в Вашингтоне, не было ни одних выходных с хорошей погодой — к концу лета на горе Бейкер был зарегистрирован рекордный за год объем осадков. Но ни одни выходные я не провел дома, а лазал и лазал. Если бы я сидел и ждал хорошей погоды, мне не удалось бы вообще ничего сделать, поэтому я боролся с сырой одеждой, заплесневелой палаткой, терпел холодные ночи в середине лета и спокойно относился к не очень впечатляющим видам, открывающимся с вершин сквозь сплошную облачность.

На горе Райнир я впервые понял, что такое холодная ночевка. С моим напарником Полом Баддом мы поднялись на вершину по ледосбросу Каутца, но из-за того, что у нас было мало ледобуров,[36]а также из-за сильной грозы спускаться пришлось стандартным маршрутом по ребру Разочарования. Таким образом, все наши запасы еды и воды, все наше бивачное снаряжение лежали на высоте 3300 метров с одной стороны горы. А мы сами стучали зубами на высоте 3000 метров с другой стороны. Восьмичасовая холодная ночевка при температуре минус двадцать три градуса буквально высосала из нас все тепло. Во время той эпопеи мы за сутки поднялись в общей сложности на четыре с половиной тысячи метров — нужно было второй раз перелезть через вершину, чтобы вернуться к снаряжению и продуктам. При этом мы шестьдесят шесть часов не спали из-за постоянной пурги.

Приключение на Райнире и те усилия, которые мы с Полом смогли выдать, неплохо продемонстрировали мне возможности моего организма. Это пригодилось уже на следующие выходные, когда из Аризоны приехал мой друг Джадсон Коул и мы сделали скоростное восхождение на Райнир по стандартному маршруту через ребро Разочарования. От приюта Парадайз до вершины и обратно мы сбегали за четырнадцать часов. На следующем скоростном восхождении я присоединился к команде из альпклуба «АКМЕ», шедшей на северную стену Шуксана, пожалуй одной из самых красивых гор в мире, и, пожалуй, это было одно из самых классных моих восхождений. Но подходы к горе наглядно иллюстрировали пословицу: «Если хочешь добраться до небес, ты должен пройти через ад». Мы вчетвером продирались через такой густой подлесок, что один из моих ледовых инструментов[37]оторвался от рюкзака, а я этого даже не заметил. Нам пришлось подниматься по крутому склону холма, сплошь покрытому пятисантиметровым слоем скользких ольховых веток. Я оступался на каждом втором шаге — и где-то там потерял нашу единственную карту. К счастью, мы запомнили описание и поэтому не сошли с маршрута. За восьмичасовой ночной переход мы одолели всего одну милю и к утру вымотались до предела, но уже при свете могли нормально ориентироваться.

Мы поднялись на северное плечо горы на высоту 1500 метров и на час вырубились. В полдень мы растолкали друг друга и двинулись дальше на закрытый ледник, где нам пришлось связаться попарно для страховки от провала в трещину. Я и мой напарник Брюс шли через лавинный конус, когда в трехстах метрах над нами, в середине склона, где сходились два ледника Северной стены, раздался грохот.

Остальные начали орать, чтобы мы бежали, и мы действительно рванули с Брюсом от лавины, но только в разные стороны. Нам удалось сделать три шага до того, как связывающая нас веревка натянулась, и мы рухнули на снег. Потом, конечно, когда мы вспоминали этот момент, то дружно ржали — очень уж комично это выглядело. Но тогда мне было не до смеха, я чуть не запаниковал. Повернувшись к Брюсу, я рванул нашу веревку и заорал, перекрикивая приближающийся грохот: «СЮДА!!!»

В тяжелых горных ботинках, кошках, с двадцатикилограммовыми рюкзаками, ослепленные ужасом, мы бежали через снежное поле. Это был какой-то кошмар: мы мчались изо всех сил, но время замедлилось, и казалось, что мы стоим на месте. Грохот наверху резко усилился, потом вдруг внезапно затих, как будто я вошел в звукоизолированную комнату.

Я быстро оглянулся через плечо и увидел как огромный — размером с автобус и такой же по форме — камень отделился от висячего ледника наверху и медленно пошел вниз. Он летел, вращаясь, как резко выбитый мяч в американском футболе. В испуге я замер и заорал Брюсу: «БЕГИ! НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!» Со своего места я не мог четко определить, попадает Брюс под камень или нет. У нас оставалось всего две секунды до того, как мы получим точный ответ на этот вопрос. Я кинул провисшую веревку вниз по склону и начал быстро выбирать ее, таща Брюса и следя, чтобы веревка не запуталась в зубьях его кошек.

В эти секунды Брюс и не думал оборачиваться, только бежал ко мне, бежал как мог; лицо его было перекошено адреналиновым выбросом. Валун завершил свой полет гигантским снежным взрывом на пятьдесят метров выше и, слава богу, на сорок метров позади Брюса. А после удара качнулся, словно сошедший с рельсов железнодорожный вагон, и поехал по снежному полю к ближайшей ледниковой трещине. Импульс был лишь частично поглощен ударом, и по снегу камень ехал со скоростью автомобиля на хайвее.

Грохот утих. Ни один из нас не мог поверить, как стремительно все произошло. Брюс не видел падения, он не видел камня вообще, и, когда тот нырнул в трещину, Брюс все еще бежал. Опасность миновала, можно было перейти к шуточкам и похлопыванию по плечам.

— Вы уверены, что никому не нужно сменить нижнее белье? — сострил один из парней.

После такого потрясения нам, с одной стороны, хотелось отдохнуть и прийти в себя. Но с другой стороны, мы были сильно настроены на то, чтобы продолжать подъем и установить лагерь в намеченном месте прежде, чем стемнеет. Единственное, что мы себе позволили, — это уступить право работы первой связкой нашим товарищам. Все же нам требовался хоть такой условный отдых.

Ребята отработали первый километр по высоте, а потом вперед вышли мы. Брюс не до конца отошел от эмоционального шока и не был готов работать первым. Ему было тяжело топтать ступени, вбивать снежные якоря, а главное — психологически напрягаться, работая на нижней страховке.[38]Я забрал у него якоря, позаимствовал ледовый молоток[39]— вместо того, который я потерял в лесу, — и полез. Как только я проходил одну веревку, за мной поднимались остальные. Я вбивал передние зубья кошек в жесткий летний фирн и поочередно работал молотками, держа их, как кинжалы, обхватом верхней части ручек.

Я вошел в четкий ритм: сначала воткнуть правый молоток над плечом в ледяную корку, затем поставить правую ногу, сделать шаг. После этого я стоял уже на правой ноге, и весь цикл повторялся с левой. На старте передо мной было шестьсот метров нетронутого ледового склона, крутого, белого и чистого, без каких-либо ориентиров, так что и не поймешь, двигаюсь ли я вообще. Линия горизонта, обозначенная нижним краем верхних ледопадов, казалась неподвижной. Единственное, чем я мог отсчитывать пройденное расстояние, — это сигналами Брюса, который сообщал, что я прошел очередную веревку и пора забивать очередной якорь.[40]По его сигналу мне следовало произвести несколько не очень простых для человека, стоящего на крутом скользком склоне, действий. Сначала я доставал из внешнего кармана рюкзака якорь — полуметровую Т-образную дюралевую конструкцию. Потом ударами ледового молотка (на одной его стороне был клюв для лазания, на другой — молоток для забивания крючьев) загонял конструкцию в фирн почти до конца. В верхнюю часть якоря вщелкивался карабин, через который пропускалась наша связочная веревка. Такая конструкция страховала меня и Брюса на случай падения. Вторая связка использовала для страховки те же якоря, а после прохождения очередной веревки тот, кто шел последним, вытаскивал их и складывал в свой рюкзак.

Крутой склон с левой стороны вел к тому самому ледопаду, с которого слетел так напугавший нас камень. Я был полностью сосредоточен на том, чтобы двигаться максимально ритмично. Я не бил сильно клювом молотка, а, скорее, погружал его — устанавливал кончик на склоне и плавно нагружал. И тело работало в четком ритме: погружение клюва, два удара кошкой, смена сторон, погружение клюва, два удара кошкой. Погружение, удар, удар, погружение, удар, удар — чудесный вальс, который я танцевал с горой на протяжении этого восхитительного часа.

Закат солнца за облачную гряду где-то в полусотне километров над заливом Пьюджет-Саунд разлил темно-рубиновый кларет по зубчатому краю хребта Пикет и островерхим пикам северных Каскадных гор. Океан парил, и закатное солнце, преломляясь в призрачной призме, одело Шуксан в изысканное вечернее платье. Огни Виктории обозначили береговую линию острова Ванкувер россыпью ярких точек. Самое время выйти наверх. Я начал активнее работать молотками и вот через десяток-другой ударов клювом вдруг понял, что уже могу не опираться на передние зубья кошек, могу просто стоять. Я был на верхнем плато ледника, на высоте 2743 метра над уровнем моря. Передо мной из ровных снежных полей выступала восхитительная симметричная пирамида вершины. Как только Брюс приблизился и веревка перестала ограничивать движения, я перешел на небольшое покатое возвышение. Оттуда открывался прекрасный вечерний вид на гору Бейкер, Пьюджет-Саунд, северные Каскадные горы и всю Британскую Колумбию. К тому же там нашлось отличное место для лагеря. И если хорошее восхождение можно было считать наградой за те мучительные подходы к горе, то безопасный лагерь в красивом месте — наградой за страх от пролетевшего мимо огромного булыжника. Уставшие товарищи по очереди подходили ко мне и поздравляли за отличную работу на склоне и выбор отличного места. Пора было ставить палатку и готовить ужин.

Утро порадовало ясной и спокойной погодой, наши приключения на Шуксане продолжались. Мы находились на сто пятьдесят метров ниже вершины и по другую сторону от простейшего маршрута к ней. Сложность заключалась в отсутствии карты и описаний, поэтому нам следовало побыстрее пролезть вершинную башню и заняться поиском спускового маршрута. С вершины Шуксана на южную сторону вели три ледовых кулуара, и мы, судя по всему, выбрали далеко не самый простой. Нам пришлось пролезать крутой ледовый туннель и потом мучиться, преодолевая широкий бергшрунд (трещина в том месте, где ледник отделяется от прилегающей скалы).[41]Потом была крутая скала Камина Фишера и долгий изнурительный переход, чтобы успеть выйти на горнолыжные склоны горы Бейкер до наступления темноты.

 

Через неделю после восхождения на Шуксан меня по работе перевели в Нью-Мексико, и там я сразу же присоединился к ребятам из горноспасательной службы Альбукерке, лучшей в штате. Заочно я их знал, потому что Марк пять лет отработал в SAR.[42]Общение со спасателями было необычайно важно и полезно для меня. Мало того что они, как могли, передавали мне свой бесценный опыт, вдобавок именно через них я все последующие три года знакомился со своими напарниками по восхождениям. Но самое главное преимущество жизни в Альбукерке — это была близость колорадских гор. В среднем пять дней в месяц круглый год я проводил на восхождениях.

Благодаря активному летнему сезону в штате Вашингтон и целому году колорадских восхождений к зиме с 1999-го на 2000 год я набрал достаточно альпинистского опыта, чтобы наконец-то всерьез приступить к зимним соло на четырнадцатитысячники. Но горные боги решили испытать меня на прочность. 22 декабря на вершинном плато горы Бросс я попал в жуткий ураганный ветер. Порывы, несущиеся со скоростью 150 километров в час, валили меня с ног, я продвигался ползком и безуспешно пытался встать. От металлического корпуса налобника я получил обморожение кожи головы, и на лбу у меня образовалась здоровенная отметина совсем как у Горбачева. К родителям в Денвер я прибыл тем же вечером с экзотическим фиолетовым пятном на лбу, которое через четыре дня покоричневело и стало похоже на средней силы солнечный ожог.

За три дня после Рождества я одолел пять четырнадцатитысячников, а два дня спустя уже встречал миллениум в болотистых равнинах Флориды на концерте Phish (пятидесятом на моем счету) вместе с двадцатью своими друзьями и еще восьмьюдесятью тысячами фанов. Концерт был долгим чудесным марафоном, Phish играли с полуночи до рассвета. Позже, уже весной, мы впятером поехали в Японию, где Phish давали клубное турне. И мы нашли время подняться на Фудзи — это был первый случай, когда я стоял на самой высокой точке какой-либо страны.

 

До конца этого зимнего сезона я совершил одиночные восхождения еще на шесть четырнадцатитысячников, включая технически не очень простой Кит-Карсон и пик Бланка в южном хребте Сангра-де-Кристо. 16 января 2000 года я спускался после первого зарегистрированного восхождения тысячелетия на Бланку и более простую соседнюю вершину Эллингвуд-Пойнт. Я быстро шел по каменистой осыпи, присыпанной снегом, и постоянно проваливался сквозь наст, попадая в ямы вокруг камней. Приблизительно на 3600 метров я провалился, наверное, уже в сотый раз. Не ожидая подвоха, я потянул ногу, но не смог ее вытащить: камень сдвинулся и придавил лодыжку, нога застряла. Большого давления камня на ногу я не чувствовал, но вытащить ногу не мог, и сдвинуть камень тоже не получалось. Вариант оставался один: обкопать снег, растащить соседние камни и только после этого можно вытаскивать ногу. Но копать и все прочее будет затруднительно с пойманной в капкан ногой. Поэтому я прокопался к ботинку, развязал шнурок и, извиваясь, чтобы не вступить носком в снег, вытащил ногу. Через пятнадцать минут я вытащил и ботинок. Этот случай заставил меня задуматься: а что, если бы я не сумел быстро извлечь ногу? Смог бы я пережить ночь без палатки? Да, у меня был с собой спальник, рассчитанный на минус тридцать, у меня были горелка и топливо. Но с другой стороны, морозы по ночам стояли лютые, так что кто его знает… Хоть и посчитав этот случай не более чем досадной неурядицей, на остальном участке спуска я старался избегать крупных осыпей, едва присыпанных снегом.

В ту зиму я осознал для себя понятие «глубокая игра», основанное на дисбалансе между риском и наградой за него. Человек, не желая или не имея возможности следовать по пути, приводящему к реальным выгодам — славе и известности, помещает себя в рамки игры, где за реальный риск получает только какие-то личные выгоды, исключительно для себя — удовольствие, например, или обретение нового опыта. В правила глубокой игры очень хорошо вписывается мой проект с зимними соло-восхождениями. Особенно когда я иду на гору в пургу и воспринимаю жестокую бурю просто как некое условие, как некий приобретаемый опыт. Страдание, головная боль, тошнота, голод, усталость — ничего не значат, это просто часть приобретаемого опыта. То же самое касается и высотной эйфории, радости победы, удовлетворения оттого, что хорошо сделал дело, оттого, что сумел выжить. Я понял, что не могу отправиться на восхождение, точно рассчитав, какой же опыт получу — оценку рисков оставляем в стороне, — я должен быть открыт, я должен просто ждать, что мне принесет восхождение, и быть готовым принять это. Если я ожидаю чего-то конкретного, то могу в итоге разочароваться, но если я полностью открыт, то, несмотря на любые трудности, приду к пониманию себя, к осознанию мира. Марк Твайт — американский альпинист-экстремал, знаменитый как своими победами, так и неудачами, — написал однажды: «То, что не должно приносить удовольствие, приносит удовольствие». Абсолютно точно.

Два следующих зимних сезона я поднимался на все более и более технически сложные четырнадцатитысячники, хотя самые-самые я все-таки оставил на финальную часть. Я приобретал опыт, набирал физическую форму, лучше акклиматизировался, у меня появлялось более адекватное снаряжение — все это позволяло мне делать более долгие и выматывающие восхождения. Планируя выезды, самое пристальное внимание я обращал на то, чтобы избежать лавин, пожалуй главной реальной опасности зимних восхождений. Я всегда сообщал либо родителям, либо соседям по комнате, куда я направляюсь и когда рассчитываю вернуться.

К концу сезона 2002 года на моем счету было тридцать шесть из пятидесяти девяти четырнадцатитысячников. Но мои достижения не сводились к чисто количественным: главное — это было приобретение некоего уникального опыта, которого не имел больше никто в мире. Часто случалось так, что, регистрируясь на въезде, я видел: предыдущий восходитель был здесь три-четыре месяца назад. Бывало и так, что я возвращался к вершине летом и понимал: кроме меня, здесь никого не было за все эти семь-восемь месяцев. Можно было подумать, эти горы принадлежат мне одному. Я ощущал себя частью холодных высоких пиков, занесенных снегом ледниковых озер, изломанных ветром лесов. Я чувствовал и родство с лосями, оленями, бобрами, горностаями, куропатками и снежными козлами. Чем чаще я посещал их родной дом, тем ближе я к ним становился.

В ивовых зарослях западного цирка горы Эванс я чуть было не наступил на куропатку — она отпрыгнула с моего пути в последний момент. Я наклонился и, глядя в ее чернильные глаза, впал в транс. Вселенная расширилась; мы не двигались, я чувствовал связь с этим комочком перьев, замершим в снежной лунке, и мне казалось, эта связь сильнее, чем со многими представителями рода человеческого. Мы сосуществовали в этом зимнем пейзаже, разделяя между собой больше, чем я разделял с людьми, которые никогда здесь не побывают. Я сделал фотографию и потом пытался как-то объяснить друзьям свои мысли и чувства, но они видели только куропатку, не усматривая никакой особой связи.

Путешествия, восхождения, одиночество в зимних горах — все это создавало вокруг меня совершенно особенный мир. Увы, его невозможно было ни с кем разделить, как я ни старался. Я очень хотел внушить кому-нибудь те же ощущения, которые испытывал в своих путешествиях. Я пытался фотографировать и выкладывать снимки в Сети, но всё без толку: для того чтобы по-настоящему понять ту или иную фотографию, нужно было повторить мое путешествие. Для человека, сидящего в офисе или гостиной, фотография зимнего заката в горах — всего лишь красивая картинка. Для меня же она неотделима от воспоминания о том, как я делал этот снимок. Например, однажды я восемь часов шел на снегоступах, с двадцатикилограммовым рюкзаком, по глубокому сыпучему снегу через лес в долине Коттонвуд-Крик. Пройдя несколько ледовых каскадов, я вылез на 4000 метров, на перевал между вершинами Электрик и Брокен-Хэнд. Пейзаж был достоин кисти Альберта Бирштадта[43]— красный закатный свет первого зимнего солнцестояния в новом тысячелетии окатил заснеженные скальные ребра Крестон-Нидл пурпуром. Это было столь грандиозно, что я закричал. Но снимок не передавал всего великолепия этой картины, и не в том дело, что я плохой фотограф, просто я при всем желании не смог бы заставить зрителя ощутить эту усталость, это кислородное голодание, этот восторг и удовлетворение от хорошо проделанной работы — словом, все, что я чувствовал, глядя на столь величественный пейзаж в столь живописных сумерках.

От четырнадцатитысячника к четырнадцатитысячнику, этот мой собственный мир значил для меня все больше. Из проекта, который я просто хочу довести до конца, зимние соло-восхождения стали неотъемлемой частью меня. Нет, я не испытывал иллюзий по поводу своих достижений и не ставил себя в один ряд с элитой мирового альпинизма. Но каждый раз, выходя зимой в одиночку на очередную вершину, я познавал и развивал некую часть себя.

Серпантин лыжных следов, которые я оставил своими телемарками[44]под южной стеной Гарварда, был единственным признаком человеческого присутствия здесь за полгода. На западном склоне горы Массив я видел, как трое волков перебегают снежное поле, проваливаясь по брюхо, и больше, чем их мощь и грация, меня поразил другой факт: до сего дня, до марта 2002 года, последнего волка в Колорадо видели шестьдесят лет назад. Я шел сквозь вьюгу на пик Гумбольдта, и сосульки росли на моем лице, а поднявшись на пик Торрейс, я расправлял руки на диком ветру, подобно крыльям. Не по сезону теплое солнце грело меня на вершине горы Йель, а на Снеффелсе я дрожал в самой толстой своей пуховке.

Жажда восхождений была такой острой, что меня неудержимо тянуло переехать в Колорадо и жить поближе к горам. К тому же работать на большую корпорацию я, честно говоря, замаялся. И тут весной 2002 года мне выпал шанс поехать на Денали[45]вместе с командой просто суперспортсменов. Разумеется, никто на работе не дал бы мне такого длинного отпуска, и пришлось выбирать, что важнее: счастье в жизни или верность «Интелу». В конце концов я пожертвовал работой, продал большую часть домашней утвари и упаковал туристский инвентарь в трехлетнюю «тойоту-такому». Мой пикап, помимо других преимуществ, был оборудован кроватью и прорезиненным тентом для ночевки в кузове. 23 мая 2002 года, в последний рабочий день, я разослал мейлы всем друзьям, объявляя о начале новой жизни. В письме я цитировал Гёте: «На что бы ты ни был способен, о чем бы ты ни мечтал, начни осуществлять это. Смелость придает человеку силу и даже магическую власть».[46]

Большинство коллег одобрили мой выбор, но некоторые не могли поверить тому, что я ухожу не на какую-то другую работу и не для того, чтобы вернуться к учебе. «Интеловские» инженеры так не поступают! Но в двадцать шесть, после скромной пятилетней карьеры, я взял и уволился. В списке тех вещей, которые я поклялся никогда не делать, значилось теперь два пункта: «не работать на корпорацию» и «не жить восточнее Скалистых гор». Так начался путь, который привел меня к вершине Денали — высшей точке Северной Америки, который провел меня через тридцать восемь штатов и Канаду и закончился через полгода в городе под названием Аспен, штат Колорадо, высота 2400 метров.

 

ГЛАВА 5

День второй: вариантов не остается

 

 

Рассвет в пустыне.

Встань рано и заведи свою песню.

В дыхании жизни, что поднимается

От пылающего камня,

Почувствуй твердыню вечности, гладкую на ощупь,

Почувствуй дыхание цветов, танцующих на ветру,

Танцующих на ветру.

 

The String Cheese Incident

На стихи Кристины Калликот «Рассвет в пустыне»

 

Утренний воздух нагревается, и мне больше не нужно без толку долбить камень только лишь для того, чтобы не замерзнуть. Натруженная левая рука настойчиво требует смены занятия, и я оставляю долбежку камня на другой раз. Я совсем не спал, но чувствую прилив сил от света, проникающего в каньон. Примерно так бывало на рассвете после ночного похода. Но сейчас я не вижу конца. Это не восхождение, завершающееся взятой высотой, и не утомительный пеший поход, который рано или поздно закончится. Исход моей битвы с камнем неизвестен. Я буду здесь, пока не смогу решить эту проблему или пока не умру.

Из всего, что я читал о выживании в пустыне, я знаю, что есть несколько более или менее сходных сценариев, по которым обезвоживание убивает человека. Внутренние органы не получают нужного количества питательных веществ и прекращают работать. Кто-то умирает оттого, что отказывают почки и перестают выводить токсичные отходы из тела; кто-то дотягивает до остановки сердца. Под воздействием горячего солнца и высокой температуры воздуха обезвоживание ведет к общему перегреву, и мозг фактически поджаривается. Я не знаю, каким способом смерть подберется ко мне, но подозреваю, что первыми признаками будут конвульсии и судороги. Я начинаю размышлять…

Интересно, как люди чувствуют себя во время почечной недостаточности? Вряд ли хорошо. Очевидно, что наоборот. Может, это похоже на судороги в спине от переедания? Нет, могу поспорить, что намного хуже. И вообще, в этом случае меня ждет весьма неприятная смерть. Гипотермия гораздо лучше, особенно если она наступит быстро. Тогда, по крайней мере, я потеряю сознание и ничего не почувствую. Однако вчера вечером температура падала ненамного, было градусов двенадцать, этого недостаточно для полноценной хорошей гипотермии. Может, смерть из-за внезапного наводнения была бы лучше? Нет, непонятно. Легче ли умирать, когда твой крик обрывается под напором грязной ледяной воды, или приятнее тихо соскользнуть в кому переохлаждения? Или лучше пережить опыт последних спазмов останавливающегося сердца? Уж и не знаю…

Но я готовлюсь к действию, а не к смерти. Пора установить наверху хороший якорь, годящийся для подъемной системы, тогда я попытаюсь выдернуть свой валун. Если мне удастся повернуть переднюю часть валуна кверху хотя бы на пару десятков сантиметров, у меня получится освободить руку, хотя сдвинуть камень такого размера на такое большое расстояние — дело непростое. Может быть, я смогу сместить валун назад сантиметров на пять. Этого будет достаточно, чтобы вытащить костяшку большого пальца из зажима. Да, я понимаю, что это будет медленная пытка, и при этом боль будет гораздо сильнее, чем во время самого удара. Правой кисти конец, я ее уже списал со счетов, но меня волнует вопрос: что будет, когда кровь снова начнет циркулировать во всей правой руке? Не принесет ли она яд гниения в организм и не отравит ли сердце? Я не изучал медицину и плохо знаю о том, какую угрозу несут токсины, но мне кажется логичным их быстрое распространение, если я вдруг освобожу руку. Это риск, который я принимаю и, мало того, мечтаю столкнуться с ним в действительности.

Я начинаю сооружать второй якорь. Первым делом отстегиваю яркую желтую стропу с карабина на задней части обвязки и полностью ее разматываю. Развязываю узел, скрепляющий оба ее конца, и растягиваю во всю восьмиметровую длину, вперед и назад, через верхнюю часть валуна. Я максимально аккуратен, потому что не хочу перепутать стропу с веревкой, на которой сейчас крепится моя обвязка. При взгляде вверх от того места, где меня зажало, я могу только догадываться о контурах и формах существующего рельефа на верхней части каменных пробок, формирующих полку впереди и выше меня. Вчера днем при спуске я почти не обращал на них внимания. Похоже, что посреди полки, примерно в двух метрах над моей головой, торчит небольшой треугольный зуб. И если верхняя задняя часть зуба имеет достаточную для этого выемку, то стропа может лечь по обе его стороны, принять на себя нагрузку и не соскочить с вершины зуба.

Мои попытки закинуть стропу на зуб безуспешны — материал стропы плохо подходит для точного метания вверх. Если мне удается закинуть достаточно высоко, желтая стропа соскальзывает с зуба и чуть ли не отскакивает от скалы. Поломав голову над проблемой, я решаю связать стропу и свободный конец веревки, на которой сейчас висит моя обвязка, затем попытаться набросить все это на зуб. Протащив веревку, можно с ее помощью уже протащить вокруг зуба стропу. Еще с десяток неудачных попыток. После каждой много времени и сил уходит на то, чтобы опять аккуратно выложить и веревку, и стропу относительно друг друга и самому встать удобно для броска. Мне удается забросить веревку за зуб, но узел, проскальзывая сверху, теряет драгоценные сантиметры. Стропа находится слишком далеко на полке, чтобы надежно закрепиться на песчанике. Раз за разом стропа сильно тянет конструкцию и падает в песок с обратной стороны моего валуна.

Тут мне на глаза попадается трещина, которая идет по правому боку зуба. Надо попробовать просунуть стропу в эту трещину, чтобы она шла под более удачным углом и более надежно скользила вокруг задней части зуба. В следующий раз я бросаю и тяну веревку вправо и, когда узел вот-вот застрянет на верхней части выступа, беру конец веревки в зубы и мягко дергаю стропу. Стропа соскальзывает в щель. Ага! Теперь я тащу узел по краю полки и вижу, как стропа протягивается с обратной стороны розоватого зуба. Я понимаю, что получил рабочий вариант для якоря. Развязываю соединительный узел веревки и стропы, пропускаю желтую стропу в дюралевое спусковое кольцо, после чего навязываю на стропе большое количество простых узлов, и она повисает в петле с кольцом на конце. Левой рукой тяну за петлю, затягивая узел, и делаю сильный рывок, проверяя, насколько надежно система закреплена вокруг нависания. Стропа не ползет, хотя я давлю на нее сильнее и сильнее, наконец, даже всем своим весом. Готово.