Перекресток Невского и Большой Морской 1 страница
Летописи о русском питии. — Бульвар у Адмиралтейства. — Гардемарины в Александровском саду. — Ложная гипотеза о Н. М. Пржевальском и И. В. Сталине. — Миф о Диоскурах. — София Гебгардт, основательница «Зоологии». — Петербургские «тетки» в Зоологическом саду. — Дискотеки в «Балдоме». — Рестораны на Морских. — Сцена в корчме из оперы «Борис Годунов». — М. П. Мусоргский в Преображенском полку. — Спасо-Ефимьевский монастырь как место заключения. — А. Д. Улыбышев и его сестра. — Картежник В. С. Огонь-Догановский. — Эротический аспект дуэлей. — Анекдот о семействе Борхов. — «Энциклопедический словарь» и его редактор А. Ф. Шенин. — «Похождение пажа». — Забавы А. В. Дружинина. — Загадка А. В. Никитенко. — «Князь Мышкин», граф Г. А. Кушелев-Безбородко. — Дом искусств
Стоит в конце проспекта сад,
Для многих он приют услад,
А для других — ну сад, как сад.
У тех, кто ходят и сидят,
Особенный какой-то взгляд…
Эти стихи из «Форели» Кузмина относят к Александровскому саду у Адмиралтейства. Сад с традициями. Едва ли не первое место для променадов в Петербурге.
В петровское время было не до гуляний, здесь пролегали рвы, высились валы Адмиралтейской крепости. За рвом на значительном пространстве запрещено было строить, почему образовался Адмиралтейский луг. Одиноко высился на нем питейный дом — без этого никак было нельзя, с первых лет существования города.
Если пьянка, то, понятно, все сразу вспоминают о Князе Владимире Красное Солнышко, утверждавшем, что «веселие на Руси есть пити». Это из легенды о принятии православной веры, когда Киевскому Князю нахваливали иноземцы свои конфессии, а он резонно всякому возражал, и магометан особенно отверг — как по указанной выше причине (мусульманам запрещено спиртное), так и потому, что жены их употребляют продукт «от совокупления мужскаго и женска»… Много чего интересного можно узнать из наших летописных преданий.
Стратегические укрепления были снесены лишь в дни александровы: когда в 1806–1823 годах по проекту А. Д. Захарова строилось новое здание Адмиралтейства. Обширное пространство, названное Адмиралтейской площадью, давало возможность обзора от Александровской колонны до портика Конногвардейского манежа. Лишь вдоль южного фасада Адмиралтейства, с башней с корабликом, был устроен бульвар. Тот самый, на который ездил Онегин, надев широкий боливар.
Тогдашние модники быстро это место облюбовали. Воздвигся деревянный павильончик, где можно было спросить мороженого; разные кондитерские и кофейни появились вблизи: на Невском, Гороховой и Вознесенском, отходящих от адмиралтейской башни лучами, вошедшими в учебники градостроительства. На масляницу стали строить перед Адмиралтейством катальные горы, качели и балаганы, известные нам по балету «Петрушка» и картине Константина Маковского.
В 1860-е годы гуляния перенесли на Марсово поле, а обширный пустырь засадили деревьями. Первый дубок посадил сам Александр II, в честь которого сад был назван. Можно и сейчас увидеть этот дубок, обнесенный безымянной решеткой, близ розария, с видом на Исаакиевский собор.
В советские годы сад переименовывали — по-видимому, неоднократно, и не отменяя предыдущего. Получилось единственное в своем роде название: «сад трудящихся имени Горького». Что за трудящиеся имени Горького, можно вообразить, разве припомнив похождения Максима Пешкова на Капри и в Сорренто.
Сейчас вернули старое название, попав, как всегда, пальцем в небо. Сад этот славен как место встреч, в которых Александр II, убежденный женолюб, не нуждался совершенно. Ну, действительно, как не прогуляться здесь: рядом мореходное училище — гардемарины в черных бушлатах, бескозырках с лентами… а эти тельняшки, из выреза которых открывается жадному взору точеная крепкая шея… Матросы — почитайте хотя бы Жана Жене, а еще лучше, посмотрите «Керель» Райнера Вернера Фассбиндера — это своего рода фетиш для любителей.
Радует образцовая постановка туалетного дела: два стильных домика со стороны Адмиралтейского проспекта и Конногвардейского бульвара. Приятно посидеть у круглой чаши большого фонтана, рассыпать крошки забредающим сюда ленивым прожорливым чайкам (заменившим голубей, почему-то исчезнувших из Петербурга).
Прогулка по Александровскому саду не только приятна, но поучительна. Городской Думой в конце прошлого века предполагалось установить здесь множество бюстов великих людей. Денег, как всегда, не нашлось, и поставили лишь четыре. Но — как в точку! — у фонтана Гоголь, Лермонтов и Глинка, занимающие в нашей книге достойное место, а чуть в сторонке, как и подобает лицу с непроявленной репутацией, склонив набок голову, Жуковский.
Всего замечательнее, что есть в саду памятник Николаю Михайловичу Пржевальскому. Монументов ученым у нас по пальцам перечесть, и надо же как устроилось: именно Пржевальский, вовсе не случайно набиравший в свои экспедиции в Уссурийский край и Центральную Азию молодых и понятливых ассистентов. Хорош памятник и тем, что у постамента его — бронзовый верблюд (1892, ск. А. А. Бильдерлинг, И. Н. Шретер) примета, по которой удобно назначать здесь свидания. В те годы, когда образ товарища Сталина каждый знал наизусть, в этом усатом бюсте усматривали разительное сходство; существует даже фантастическая версия, не причастен ли открыватель «лошади Пржевальского» к зачатию вдохновителя и организатора всех наших побед. Вряд ли. Катерина Сванидзе, мать Coco Джугашвили, явно уступала, в глазах нашего героя, бойким черноглазым подросткам.
Ну, и просто учебник античной мифологии. На концах бульварной аллеи — мраморные Флора и Геракл, привезенные из Таврического дворца в 1820-е годы. Любуясь мощью геркулесовой натуры, как не вспомнить о нежном Гиласе, похищенном от влюбленного в него богатыря похотливыми нимфами…
А Диоскуры у Манежа! Любопытно, что поставленные здесь в 1817 году, через двадцать лет они были убраны, так как нагота их казалась неприличной в таком месте: между Синодом и Исаакиевским собором. К счастью, мраморные статуи не расколотили, а отправили в ссылку, на ворота казарм Конного полка. Реклама, своего рода. Да и скульптурам, помещенным на высокие пилоны ворот, было безопаснее. В особенности вожделенным деталям, частенько подвергаемым насилию с тех пор, как Диоскуров (где-то уж после войны) вернули на прежнее место.
Греки звали Диоскуров («курос» — мальчик, юноша; то есть, два парня, близнецы) Кастором и Полидевком. Мать их — спартанская царица Леда, жена Тиндарея, потомство которой весьма замечательно. Сестры наших близнецов — Елена Прекрасная и Клитемнестра, убитая сыном Орестом, мстившим за отца. С конями их изображают, потому что Кастор увлекался конными ристалищами. Полидевк более был склонен к кулачному бою. Юношей убили их двоюродные братья, Идас с Линкеем. Но дело в том, что Полидевк был рожден от Зевса и, стало быть, бессмертен, а Кастор на бессмертие права не имел, считаясь тиндареевым законным сыном. Полидевк не захотел бессмертия на Олимпе без любимого брата, и боги рассудили, что половина его вечной жизни будет отдана Кастору. Так попеременно, в виде вечерней и утренней звезды, появляются они на небе в созвездии Близнецов. Миф прекрасен, и отчего ж его не пересказать стройному курсанту, встреченному под тенистыми липами.
Уходящий от Александровского сада к Благовещенской площади Конногвардейский бульвар уже поминался нами как одно из важных мест прогулок петербургских «теток» в конце прошлого века. Делил он свою популярность с Зоологическим садом.
Как-то так получилось, что и бульвар, и «Зоология», и «Катькин садик» (где никак нельзя не побывать) стали любимы знатоками, не в последнюю очередь, благодаря усилиям замечательной петербургской дамы Софии Гебгардт.
София Тер-Реген, немочка, прибывшая, как многие ее соотечественники, искать счастья откуда-нибудь из Вюртемберга, начала свою деятельность, открыв на площади перед Александринским театром фургончик с продажей вафель. Это было в новинку. Вафли, источавшие приятный ванильный аромат, тут же выпекались хозяйкой на железной печурке и подавались публике. Петербуржцам понравились и кушанье, и хозяйка. Она была «высокого роста, брюнетка по глазам и волосам, но со свежестью кожи блондинки, с выразительными чертами лица, хоть бы прямо на сцену на роли королев и герцогинь». Одевалась изящно, вся в кружевах, с открытыми плечами и руками алебастровой белизны. Подавали в фургончике к вафлям шампанское, и разгоревшись, какой-то посетитель вздумал приставать к прекрасной вафельщице, за что получил хладнокровную оплеуху. Это осень 1845 года; время такое, что публичных скандалов не терпели, и фургончик Софи попросили убрать.
Вскоре она стала женой купца Юлиуса Гебгардта и тут развернулась. Для развлечения гуляющих по Адмиралтейскому бульвару устроена была ею «панорама-косморама», переехавшая затем в только что открытый «Пассаж» на Невском (тоже место, заслуживающее внимания). Там же открыла Софи «анатомический театр» с разными восковыми уродами. Недалеко от реформатской церкви на Мойке потешал публику устроенный ею кукольный вертеп, замененный вскоре «танцклассами» (прообраз будущих дискотек, с присущими им безобразиями). Заведены были Софией Гебгардт силомеры, манежи для конных упражнений, тиры для стрельбы в цель… И, наконец, — Зоологический сад.
Петербургская сторона — хоть оттуда, собственно, начинался город — до второй половины прошлого века представляла собой, скорее, обширное предместье, с деревянными домишками, заборчиками, огородами, грязными немощеными улицами. Нечто вроде «безобразной пустыни» являла местность за Кронверком, между валом и рвом предкрепостных укреплений и эспланадой, за которой разрешалось строиться. Благоустройство этого огромного пустыря началось по мысли графа Е. Ф. Канкрина, главного финансиста при Николае I. 30 августа 1845 года, на день Святого князя Александра Невского, был открыт сад, по этому случаю и названный Александровским. Двойственность «Северной Пальмиры», как видим, отразилась и на топонимике: у нас два Александровских сада, как при Петре I было две крепости: Петербургская и Адмиралтейская.
Постоянных мостов на Городской остров тогда не было, на лодочках добирались, да наводился, когда лед сходил с Невы, понтонный Троицкий мост. Для привлечения публики завели в саду «воксал» с музыкой и минеральными водами. Запускали воздушные шары, устраивали иллюминации. Но, конечно, пока тоненькие деревца с крохотными листочками приживались и крепли, вряд ли находилось много охотников гулять по этому новому саду, на пронизывающем невском ветру. Время, однако, шло, и в 1865 году явился новый соблазн. София Гебгардт давно уже присматривалась и приценивалась к земельному участку в Александровском саду и наконец сумела добиться своего.
Зоологические сады, зверинцы, по сути своей, предназначены для развлечения праздношатающихся двуногих, обнаруживающих сходство с четвероногими (в чем видят нечто забавное). Были там какие-то обезьянки, ящерицы, ламы, медведи; завели слона. Разумеется, невозможно было обойтись без буфетов и ресторанов. Устроили театр-шапито и летнюю эстраду, где пели цыгане, фокусники извлекали кроликов из цилиндра, крутились гимнасты.
Похоронив своего Гебгардта, пятидесятипятилетняя Софи вышла замуж за молодого акробата Э. А. Роста, наградив его миллионным приданым. Дело, получившее у петербуржцев фамильярное прозвище «Зоология», процветало. Путеводитель по Петербургу 1886 года сообщал о Зоологическом: «Собственно как сад — он ничем не замечателен, но интересен находящейся в нем коллекцией животных, довольно разнообразной. Кроме того, для петербуржцев он служит любимым местом гуляния, по разнообразию представлений различных артистов, среди которых преобладает элемент акробатический»… Рост любил устраивать разные феерии с фейерверками. Удовольствие обходилось в 30 копеек за вход. С солдат и детей брали всего 15. Добирались сюда на специальном пароходике от Дворцовой набережной или конкой: через Благовещенский, к тому времени уже построенный, мост и через Васильевский остров. По воскресеньям на гуляниях собиралось до 9 тысяч человек.
Бесстрастный свидетель сообщал: «Летом тетки собираются почти ежедневно в Зоологическом саду, и в особенности многолюдны их собрания по субботам и воскресеньям, когда приезжают солдаты из лагеря и когда свободны от занятий юнкера, полковые певчие, кадеты, гимназисты и мальчишки подмастерья. Солдаты лейб-гвардии Конного полка, кавалергарды, казаки, как Уральцы, так и Атаманцы, приходят в Зоологический сад единственно с целью заработать несколько двугривенных без всякого с их стороны труда»… Ну, о процессе обольщения мы уже вспоминали на Конногвардейском бульваре.
Что ж, возможно, это связано с памятью места: на заре «гей-ренессанса», который мы переживаем, устраивались дискотеки в Театре Ленинского Комсомола, почему-то переименованном в «Балтийский дом» (сокращенно «Балдом»). Правда, как-то не прижились они там: уж слишком огромны и неуютны пространства фойе и лестниц этого театра, детища сталинских пятилеток.
Театр «Ленком-Балдом» — совсем недалеко от «Зоологии» — был выстроен в предвоенные годы на месте сгоревшего корпуса Народного Дома Императора Николая II, открытого в 1900 году. На доступные широким массам представления собиралась разная публика; с пониманием была встречена скандальная опечатка на открытке с его изображением, подписанным по-французски «публичный дом». Для народных увеселений были предназначены и гигантские «американские горы», привлекавшие молодежь еще в 1930-е годы (сгорели в первые дни войны). Ныне действующий в бывшем Народном Доме «Мюзик-холл» тоже наводит на разные мысли, а в имеющемся тут же Планетарии устраиваются иногда разные интересные мероприятия, не имеющие непосредственного отношения к изучению звезд.
Петербургская сторона в начале XX века — это что-то вроде Булонского леса и Елисейских полей, жалкой потугой на которые строился Каменноостровский проспект. «Скетинг-ринг» (для катания на роликовых коньках), «Аквариум», «Спортинг-палас», — одни названия остались, как и знаменитых некогда «Ливадии», «Аркадии», «Виллы Роде» (это уже за островами, в Новой Деревне)…
Итак, погуляв по Александровскому саду у Адмиралтейства, куда отправиться закусить? До недавнего времени было здесь несколько пирожковых, кафе-мороженых; пышки продавали на Галерной (тогда еще Красной). Теперь всюду заведения более комфортные, но и цены если нет в кармане 50 долларов, лучше не заходить, чтобы не расстраиваться. То есть, налицо возвращение к нормам счастливой дореволюционной жизни. Как это писал удивительно бездарный стихоплет Агнивцев: «блистательный Петербург»… Сам-то неплохо устроился и после революции, в дом на углу Гороховой и Адмиралтейского захаживал не в качестве допрашиваемого, а к приятелям-чекистам — на чаек; впрочем, в те годы предпочитали кокаин.
В «блистательном» Петербурге начала XX века в районе Морских существовали фешенебельные рестораны: «Кюба» (точнее «Кафе де Пари»), принадлежавший Филиппару и Жуену — на Большой Морской, д. 16; этих же владельцев был на Мойке, д. 58 «Контан». Ресторан «Дюссо» — Большая Морская, д. 11; «Вена» — Малая Морская, д. 13… Да, последний адресок мы уже проходили: там умер Чайковский.
Дом на углу Малой Морской и Гороховой — старинный, XVIII века, но надстраивался, перестраивался и нынешний вид, с мальчиками по карнизу и прочими лепными завитушками, получил в конце 1870-х годов по проекту академика архитектуры И. П. Мааса. «Венский трактир» находился на этом месте еще во времена «усатой княгини» Голицыной, и так, в общем, всегда можно было здесь закусить. В 1903 году открылся ресторан «Вена», ставший известнейшим в столице, благодаря незаурядным способностям нового владельца, Ивана Сергеевича Соколова, о котором А. И. Куприн, пьяница и бабник, писал, что кормит Соколов своих клиентов, «как женский монастырь не кормит архиереев». За день в «Вене» бывало до 500 завтракающих и 600 обедающих клиентов. Открывали в полдень, последних гостей выпроваживали в 5 утра… То, что сейчас в нижнем этаже этого дома называется «Веной», ничего общего с Соколовским заведением не имеет: старый ресторан занимал весь второй этаж. Пиво подавали там особенно замечательное. Ну, и естественно, среди бледных правоведов, румяных конногвардейцев, балетных юношей… Кузмин любил здесь бывать и приводил сюда героев своих повестей и рассказов, но вообще «Вена» предназначалась для публики не самой аристократичной, как «Контан» и «Донон»; здесь все-таки было значительно дешевле. Тем и привлекала, как и соседние «Лейнер» и «Малый Ярославец». Последний находился на Большой Морской в доме 8 (ныне, как бы по наследству, там техникум общественного питания).
Завсегдатаем «Малоярославца» был в свое время Модест Петрович Мусоргский. Что уж там скрывать: слаб был великий наш композитор на выпивку. Лечили его в Николаевском госпитале (Суворовский пр., д. 63). Роковую роль сыграл случай: брат Филарет привез денег заключенному в госпиталь и страдавшему без коньячка; тот подговорил дурака сторожа, дал ему 25 рублей. Результатом был паралич конечностей, воспаление спинного мозга. Умер Мусоргский 16 марта 1881 года. Вот годик начался: с Достоевского, потом Царь-Освободитель 1 марта, а там и автор «Хованщины».
Русская пьянка, бессмысленная и жестокая, на первый взгляд, не дала ничего замечательного в художественном отношении. Разве что какие-нибудь рожи Соломаткина с Перовым, не выдерживающие, конечно, сравнения с веселыми пьяницами Брейгеля и Иорданса. Но вспомним Мусоргского, сцену в корчме из «Бориса Годунова», и от поверхностного мнения придется отказаться.
Здесь драгоценен каждый звук, от монументального зачина — в сопоставлении двух тем: с лязганьем меди и ревом труб варлаамовой песни — и раздольно-величавой, подобно национальному гимну, несколькими тактами глиссанирующих смычковых, задевающей тайные струны русской души. Интродукция, из которой, подбоченясь, подпрыгивая и подскакивая, выделывает коленца песенка шинкарки «Поимала я селезня», завершаемая столь понятным призывом: «Ты присядь ко мне, да поближе, обойми меня, дружок, поцелуй меня разок»… А следующая за неистовым смерчем «Как во городе было во Казани» перебранка между Варлаамом и Григорием: «Ино дело пьянство, ино дело чванство! — Ты пей, да про себя разумей», и страшная тоска в ответной реплике: «Что мне про себя разуметь», и на угасании, клюя носом, подремывая, насосавшись хмельного, песня «Как едет ен». Удивительный терцет шинкарки, Григория и Варлаама, совершенно русский по сути, но сравнимый с лучшими ансамблями из «Дон Жуана» и «Cosi fan tutti».
Благодаря портрету кисти Репина, написанному в Николаевском госпитале, мы представляем себе Мусоргского всклокоченным монстром с сизым носом, красными глазами, в растрепанном халате. На самом деле был он вовсе не таков, а вот каким увидел его, например, Бородин (товарищ по «Могучей кучке»), когда в 1856 году семнадцатилетний Мусоргский, окончивший школу гвардейских подпрапорщиков (конечно, ее!), был зачислен в Преображенский полк. Он «был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным офицериком; мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волоса приглажены, припомажены, ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические; разговор такой же, немножко сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами, несколько вычурными. Некоторый оттенок фатовства, но очень умеренный». Что ж, с такого Сомов мог бы написать картинку!
Много в его биографии неясного и загадочного. Внезапное решение подать в отставку — только ли страсть к музыке была тому причиной? Поместье у них с братом Филаретом было небогатое, так что в 1863 году (ему всего двадцать четыре года) пришлось вернуться в службу, но не в блестящем гвардейском полку, а по канцеляриям разных департаментов. Жил одно время в «коммуне» с пятью парнями, более в его биографии не встречавшимися, близ Сенной, на Екатерининском канале, д. 70. Зиму 1867 года Модест с Филаретом прожили вместе здесь, на Невском (отсюда, может, и любовь именно к «Малоярославцу»), в «чаплинском» доме.
Дом этот (Невский, 13) заслуживает внимания. Строгий классический стиль, типичный многоквартирный доходный дом начала прошлого века (1804–1806, арх. В. И. Беретти). Чаеторговцы Чаплины владели им лет семьдесят. Среди постояльцев отметим Дмитрия Николаевича Бантыша, историка, автора словаря замечательных русских людей. Брата его, Владимира Николаевича, мы уже вспоминали: тот самый, который вывел на чистую воду канцлера Румянцева (см. главу 2). Возможно, братья снимали общую квартиру, даже если — что нередко, хоть бывают счастливые исключения, — Дмитрий был с иными наклонностями. Владимир же, будучи уличен в разврате, в 1823 году отправлен на покаяние в Суздальский Ефимьевский монастырь, в котором со времен Екатерины Великой помещалась тюрьма для преступников этого рода. Дожил он там до 50 лет и в начале 1829 года скончался. Видимо, не скучал: в одно время с ним сидел здесь капитан 2 ранга Иван Балле, посаженный «за позволение себе искать плотских удовольствий вопреки законам природы», переведенный отсюда в Томск.
Еще один жилец — не то чтобы однозначно, но не исключено, что связан с этой же темой. В 1855 году останавливался здесь шестидесятилетний в то время Александр Дмитриевич Улыбышев, привезший в столицу из нижегородской глуши даровитого юношу Милия Балакирева (все она, «Могучая кучка»!). О последнем ничего не знаем, но Улыбышев, смолоду ведший жизнь весьма рассеянную, служивший, как водится, в Иностранной коллегии, посещавший «Зеленую лампу», вдруг почему-то вышел в отставку, заперся в своем поместье и написал там, почему-то по-французски, фундаментальную биографию Моцарта. На русский перевел ее знакомый нам Модест Ильич Чайковский. Сестре Александра Дмитриевича, Екатерине Пановой посвятил свои «Философические письма» Петр Яковлевич Чаадаев, о котором еще придется поговорить подробнее в следующей главе. Екатерина Дмитриевна женщина была несчастная, что называется, с запросами, и окончательно рехнулась в том же 1836 году, когда первое из чаадаевских писем было напечатано в «Телескопе».
Еще один курьезный факт: останавливался в этом доме Василий Семенович Огонь-Догаевский, прообраз, как считают, Чекалинского в «Пиковой даме». Серпуховский помещик и игрок по призванию. Нажил миллионы, по слову Пушкина, «выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги». Поэт наш задолжал ему крупную сумму в 1830 году. Василий Семенович вел большую игру в Москве, но бывал и в столице. В точном соответствии с пушкинской повестью: «лет шестидесяти, самой почтенной наружности, голова покрыта была серебряной сединою, полное и свежее лицо изображало добродушие, глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою»… Некоторые, проиграв ему казенные суммы, бывало, и застреливались.
Наконец, в чаплинском же доме в 1817 году снимал квартиру Александр Петрович Завадовский, известный кутила и бретер, сынок графа Петра Васильевича, услаждавшего недолгое время матушку Екатерину. С ним вместе жил (совсем не в том смысле, как может заподозрить читатель, а просто дешевле обходилось вдвоем снимать квартиру) Александр Сергеевич Грибоедов.
Восемнадцатилетняя тогда балерина Авдотья Истомина жила на содержании у старшего ее на пять лет кавалергарда Василия Васильевича Шереметева (не графа, по другой линии), тоже грибоедовского приятеля. И вот, по просьбе Завадовского, Грибоедов как-то умыкнул Авдотью, привез сюда, в дом Чаплиных, и два друга провели вечерок с даровитой танцовщицей. Истомина признавалась позже, что гнусные предложения ей делались, но как бы в шутку, и она их отвергла. Однако, взбешенный отсутствием любовницы, Шереметев бросил обидчику вызов на дуэль. При этом Грибоедов, как секундант Завадовского, должен был стреляться с шереметевским секундантом А. И. Якубовичем. Кончилась игра плохо: Шереметев пал на дуэли из-за танцовщицы. Сколько, действительно, шло гибелей к кавалергарду, выражаясь слогом Ахматовой: мог бы декабристом стать, на Кавказ, как Якубович, быть сослан; в Персии, как Грибоедов, был бы растерзан дикой толпой; Варшаву штурмовал бы в 1831 году. Но ничего не довелось…
В любой дуэли — почему об этой мы вспомнили — есть нечто гомоэротичное. Эти тянущиеся друг к другу стволы, вздымание это пистолетов, нацеливание, томительная разрядка… ах! совсем не этак следовало бы разрешаться взаимному влечению.
Тема дуэли входит в наше повествование все неотвратимее. Дом по Невскому, 18 — купца Конона Котомина (1812–1816, арх. В. П. Стасов). Считался образцовым, с угловыми лоджиями, украшенными колоннами тосканского ордера. В этом доме, на углу с Большой Морской, в конце прошлого века находился ресторан Лейнера, где опорожнен был пресловутый стакан с сырой водой. А на другом углу, к Мойке, у Полицейского моста — «Кондитерская Вольфа и Беранже» (до сих пор висит вывеска). Открылась она в этом доме в 1832 году и называлась «Китайская кофейня». Все было в китайском стиле, с лакированными столиками и ширмами. Подавали горячий шоколад, лимонад, разные пирожки. Все мы любим сладкое. Мужчины, пожалуй, поболее барышень. Но каких-то интересных фактов, связанных с этой кондитерской, не припомним, кроме одного, общеизвестного.
Константин Карлович Данзас, купив пистолеты, дожидался здесь Александра Сергеевича Пушкина, и вместе они отсюда, в 4-м часу пополудни, отправились на санях на Черную речку… Туповатый честный Данзас, прозванный в Лицее «Осада Данцига», запомнился всем как-то только своим секундантством в супердуэли, где одно П. приходилось на три Д. (секундант Дантеса — Даршиак). Школьники иногда утверждают, что Пушкин стрелялся с Данзасом. Типичный кадровый военный, не выскочка, больших чинов не достиг, но вышел в отставку генерал-майором. Командовал одно время Тенгинским пехотным полком (в котором Лермонтов служил на Кавказе). Вспоминают, что был он весел, жив, пытался казаться остроумным; ни с кем, вроде бы, по-крупному не ссорился, но и не был близок. Не женат (правда, этот факт ни о чем не говорит). Если же все-таки да, то интересная на этой дуэли получается раскладочка…
В конце концов, ведь он донес до нас последнее lе mot (словечко) Пушкина. Когда ехали они по Невскому, попалась навстречу карета Борхов. «Вот образцовая семья, — молвил Пушкин, — жена живет с кучером, а муж с форейтором».
На другой стороне Невского, напротив котоминского дома — тот самый «Талон», в котором Онегин поглощал ростбиф окровавленный и Страсбурга пирог нетленный — сейчас здесь кафе, стоматологическая поликлиника и кинотеатр «Баррикада».
Невский, 15 — дом петербургского полицмейстера Н. И. Чичерина, снятого с должности за нерасторопность при наводнении 1777 года. В елизаветинское время на этом месте находился деревянный Зимний дворец, воздвигнутый Растрелли для того, чтоб было где жить царице Елизавете во время строительства всем известного каменного, седьмого уж по счету Зимнего дворца в Петербурге. Екатерина II вскоре после восшествия на престол повелела разобрать огромное строение, напоминавшее ей о тетушке ненавистного мужа, и подарила участок Чичерину. Существующее здание с характерными скругленными углами с колоннами построено в 1760-е годы каким-то крупным архитектором, но не установлено, кем именно. После Чичерина владели им князь Куракин, откупщик Перетц (торговавший, как бы в рифму, солью), откупщик Косиковский (он снабжал продовольствием русскую армию в 1812 году, изрядно проворовавшись).
Из многочисленных известных обитателей этого дома, постоянно расширявшегося и перестраивавшегося, заняв целый квартал между Мойкой и Большой Морской, стоит упомянуть о владельце типографического заведения, занимавшего 2-й этаж в корпусе со стороны Морской в 1830-е годы.
Брауншвейгский подданный Александр Плюшар устроил в Петербурге собственную типографию еще в 1806 году. Дело его перешло к «вдове Плюшар» с сыном Адольфом. Вот Адольф Александрович Плюшар и печатал в косиковском доме «Панораму Петербурга» А. П. Башуцкого, «Арабески» Н. В. Гоголя, «Сенсации Курдюковой» И. П. Мятлева и много другой интересной литературы. В апреле 1834 года затеял он издание «Энциклопедического лексикона», если не первого в этом роде в России, то задуманного беспрецедентно широко. За помощью обратился к жившему в том же доме, выше этажом, Николаю Ивановичу Гречу, опытному журналисту и издателю (совсем не из нашей оперы, хоть привыкли мы всегда вдвоем вспоминать Булгарина и Греча — чисто деловое содружество, без всякой эротики, да, кажется, и без обычной дружбы). Дело под руководством Греча пошло довольно бойко, но вскоре все застопорилось и расстроилось, остановившись на 17-м томе, близко к букве Ж.
Гонорары были главной причиной неурядиц. Платил Плюшар неплохо. Господа авторы, пристраивавшие, главным образом, не оригинальные статьи, а переводы из иностранных энциклопедий, старались втиснуть туда всякий вздор. Одна статейка, например, именовалась попросту: «Бритвенный прибор», указывая, что состоит оный из чашечки, блюдца и помазка. Гречу платили за редакторство 22 тысячи в год и, естественно, конкуренты постарались его выжить, заняв выгодное местечко. Хоть самому Николаю Ивановичу тоже пальца в рот не следовало класть.
В чехарде редакторов на короткое время мелькнул Александр Федорович Шенин, ради которого, собственно, мы вспомнили об этой истории. Шенин составлял и редактировал для словаря статьи по математике и военному делу. Он был преподавателем Павловского кадетского корпуса, что на Спасской улице (или все еще «Красного курсанта» — черт их теперь разберет!). Учился в том же корпусе, однако за косолапостью к воинской службе оказался непригоден.
Заслуги А. Ф. Шенина в области отечественного гееведения велики и по несправедливости вполне забыты. Им создана грандиозная поэма «Похождение пажа», расходившаяся в списках по всей России, но печати преданная в сугубо ограниченном количестве экземпляров в сборнике «Eros russe. Русский эрот не для дам», выпущенном в 1880 году в Женеве. Библиофилы насчитывают 4 переиздания этого сборника, тиражом, однако, по 100 экземпляров каждое. Именно здесь русский читатель нашел в полном виде творения «Графа Диарбекира» и «Жреца мужика» (он же «Инвалид Николай Иванов») — под сими псевдонимами были напечатаны юнкерские поэмы Лермонтова. Кое-какие мелочи Петра Каратыгина и Ишки Мятлева, фольклор. Центральное место, бесспорно, заняли сочинения Шенина, скрытого под буквами «А. Ш.» Творец не дожил до опубликования своего шедевра. Он скончался в 1855 году, в нищете и забвении, высланный из Петербурга в 1846 году, именно за неумеренность в отношении к сильному полу. До этого благополучно занимался со своими кадетами, прослужив в корпусе двадцать четыре года.