ОППОЗИЦИОННЫЙ КРУЖОК ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ АЛЕКСАНДРА

СКЛАДЫВАНИЕ КРУЖКА

В 1789 г. в центре Европы произошел мощный революционный взрыв. Французский абсолютизм рухнул, и под его обломками по­гибло старое феодальное общество. В муках революции рождалось новое, буржуазное. Французская революция имела мировое значение. Она открыла «новую эпоху в истории человечества».¹ События во Франции оказали революционизирующее влияние на весь Европей­ский континент. Французская буржуазная революция «не могла не потрясти до основания всей остальной самодержавной, царской, королевской, полуфеодальной Европы».²

Воздействие Французской революции на русское общество было глубоким, разносторонним и многоплановым. В демократическом лагере среди разночинной и передовой дворянской интеллигенции она привела к росту оппозиционных настроений, способствовала появлению русской национальной мысли в лице А. Н. Радищева. Влияние Французской революции на правительственные верхи было обратным: оно сказалось в нарастании реакционных начал во внут­ренней политике самодержавия, в усилении репрессивных и каратель­ных мер царизма. Но реакция верхов господствующего класса на буржуазную революцию во Франции не была однозначной. В то время как Павел I путем откровенно реакционных мер пытался искоренить любое проявление «французской заразы», вокруг наслед­ника вел. кн. Александра образовался оппозиционный кружок едино­мышленников, в котором революционные события на континенте встретили совсем другой прием.

Наибольшее влияние на умственное развитие вел. кн. Александра оказал Фридрих-Цезарь Лагарп, по происхождению швейцарец, по образованию юрист, по призванию педагог. Уроженец республи­канской страны, последователь учений энциклопедистов, хорошо зна­комый с общественно-политическими теориями эпохи Просвещения, Лагарп в течение 12 лет (1783—1795) был наставником великих князей. Для них он являлся не только любимым воспитателем, но и нравственным авторитетом. Лагарпу, по собственному признанию Александра, он был обязан «всем, кроме рождения» (РИО. V. 18). Именно Лагарп сформировал у своего воспитанника отвлеченные идеи о человеческом благе, гражданской свободе, социальной спра-

ведливости. Насколько можно судить на основании конспектов лек­ций Лагарпа, он стремился привить будущему наследнику престола политический идеал просвещенной монархии, ограниченной фунда­ментальными законами. «Сила основала троны,— проповедовал Ла­гарп восьмилетнему Александру, — но чтобы упрочить их, чтобы при­мирить сильного и слабого, необходимо прибегнуть к фундаменталь­ным законам, пригодным к тому, установить порядок и господство правосудия». Если же монарх попирает эти законы и уничтожает такие установления, то он напоминает тот нечистый источник, из ко­торого некогда проистекла его власть. «Сколько бы монарх ни ссы­лался на божественное происхождение своей власти, нарушение фундаментальных законов неизбежно приводит к разрыву между монархом и угнетенными подданными». «Строжайшее соблюдение законов, сохранение в силе установленного государственного устрой­ства, внимание к подданным — таковы наиболее верные гарантии власти монарха. Повсюду, где трон покоится на фундаментальных законах, свято соблюдаемых, он сохраняет свою прочность, и по­всюду, где монарх считает себя высшим должностным лицом нации, первым служителем государства и отцом своих подданных, он бывает охраняем законами и любовью сограждан лучше, чем цитаделями и солдатами».⁴ Через призму этого абстрактного идеала он вместе с великими князьями рассматривал основные события всемирной истории. Особое внимание в своем историческом курсе Лагарп уделял таким сюжетным коллизиям, когда безграничный произвол правите­лей, нарушавших законы своей страны, доводил подданных до отчая­ния. В полном согласии с господствующей тогда философией эпохи Просвещения Лагарп осуждал тиранию в любых ее проявлениях и оправдывал законные права угнетенного народа на вооруженное сопротивление угнетателю, вплоть до убийства тирана.⁵

В планы Лагарпа входило познакомить своих учеников с основами общественно-политических наук того времени. С этой целью Лагарп готовил специальное сочинение о происхождении общества. Однако Французская революция заставила наставника великих князей изме­нить свой план. Вместо собственных записок, которые предвари­тельно просматривала Екатерина II, он стал читать вместе с Алек­сандром и Константином сочинения по общественно-политическим предметам, в которых, по словам самого Лагарпа, «вопрос о свободе человечества был энергично защищаем людьми замечательными и притом умершими прежде революции».⁶ Прочитанное обсуждалось и постоянно соотносилось с теми событиями, которые в тот момент разворачивались во Франции. Таким образом, Французская револю­ция получила освещение и оценку в учебных классах великих князей.

Уроки Лагарпа сильно действовали на воображение Александра. В 1790 г., когда будущему наследнику престола было 13 лет, он дал своему воспитателю обет «утвердить благо России на основаниях непоколебимых» (С. I. 245).

Абстрактный идеал просвещенной монархии с фундаментальными законами, по всей видимости, не получил в беседах с Лагарпом сколько-нибудь конкретного истолкования.- Воспитательная дея-

 

 

тельность Лагарпа оборвалась неожиданно, и его занятия с Александ­ром окончились как раз тогда, когда серьезное учение должно было только начаться. В сентябре 1793 г. по желанию Екатерины II Алек­сандр был обвенчан и его учебные занятия потеряли регулярный характер. Через год Лагарп был отставлен и 9 мая 1795 г. покинул Петербург.

Еще в годы учения, летом 1792 г., Александр близко сошелся с В. П. Кочубеем, с двадцатитрехлетним племянником А. А. Безбо-родко, одного из наиболее видных государственных деятелей екате­рининской эпохи. Кочубей только что вернулся из революционной Франции, и ему было что рассказать четырнадцатилетнему великому князю. Из всего виденного Кочубей вынес впечатление необратимости произошедших во Франции перемен. По желанию дяди Кочубей, для того чтобы завершить свое образование, предпринял длительное заграничное путешествие. Он побывал в Швеции, Швейцарии, два года в Лондоне изучал английский государственный строй, а зиму 1791/92 г. провел в Париже, несмотря на категорические запреты дяди не посещать Франции, объятой революцией. Весной 1792 г. Безбородко вызвал его в Петербург/ но уже в конце года Кочубей был назначен послом в Турцию и отправился в Константинополь. После того как Петербург оставил и Лагарп, Александр стал искать единомышленников. 13 октября 1796 г. он сообщил Лагарну о том, что «имел счастье найти одного или двух просвещенных людей», кото­рые доставляют ему «интересные книги и советы» для его занятий (РИО. V. 27). Этими людьми были Адам Чарторыйский и Павел Строганов. В свои двадцать пять лет польский князь А. А. Чарторый­ский уже успел побывать маршалом Подольского сеймика, выбирав-шего^цепутатов на великий сейм Речи Посполитой, на котором подго­тавливалась новая польская конституция, посетить Англию и изучить конституционные учреждения этой страны, с оружием в руках сра­жаться против России в ходе второго раздела Польши, подвергнуться аресту в Брюсселе австрийским правительством за попытку принять участие в восстании Костюшко. На обширные поместья Чарторый-ского был наложен секвестр, а сам он вместе со своим младшим братом был вызван Екатериной в Петербург в качестве заложника. Чарторыйский приехал в столицу три дня спустя после того, как ее покинул Лагарп, именно ему и было суждено в какой-то степени заполнить ту умственную пустоту, которая образовалась вокруг вели­кого князя после отъезда его воспитателя. Дела Чарторыйского устроились: ему возвратили имения, а сам он был принят в русскую службу, привлек к себе симпатии Александра и год спустя стал ближайшим другом великокняжеской четы.

В апреле 1796 г. Александр пригласил Чарторыйского в Таври­ческий парк и во время прогулки рассказал ему о своем воспитателе Лагарпе и о тех принципах, которые внушил ему его наставник. Великий князь осудил польскую политику Екатерины II, порицал раздел Польши, превозносил Костюшко. Александр признался, что не «разделяет воззрений и принципов правительства и двора». Он заявил, что «ненавидит деспотизм везде, в какой бы форме он ни

проявлялся, что любит свободу, которая, по его мнению, должна принадлежать всем людям, что он чрезвычайно интересовался Фран­цузской революцией, что, не одобряя этих ужасных заблужде­ний, он все же желает успеха республике и радуется ему». При этом великий князь посетовал на то, что свои мысли он не может до­верить никому без исключения и что, по его мнению, «в Рос­сии никто еще не был способен разделить или даже понять их» (МЧ. I. 84—85).

Чарторыйский был глубоко потрясен этими признаниями. Такое же чувство пришлось испытать и П. А. Строганову, двадцатидвухлет­нему сыну знатнейшего екатерининского вельможи. Живейший инте­рес великого князя к Французской революции, к ее участникам не мог не привлечь внимания Александра к молодому Строганову. Строга­нов был воспитан Ж. Роммом, французским математиком, волею судеб ставшим гувернером сына знатного русского барина. Строга­нову еще не исполнилось 15 лет, как началась Французская револю­ция. Она застала Строганова и его гувернера в Париже. С первых же дней они оказались в водовороте революционных событий. Стро­ганов чуть ли не ежедневно посещал заседания Национального соб­рания, затем под именем Поля Очера стал секретарем патриотиче­ского общества «Друзья закона», основанного Роммом, наконец, 7 августа 1790 г. — членом клуба якобинцев. Неизвестно, как сложи­лась бы дальнейшая судьба Строганова, если бы его политическая деятельность не вызвала сильное возмущение Екатерины II и напуганный отец А. С. Строганов не поспешил в конце 1790 г. отправить в Париж за сыном своего родственника и друга семьи Н. Н. Новосильцева. Строганову пришлось расстаться с Роммом. Ромм всецело посвятил себя революционной деятельности, стал членом Конвента, подписал смертный приговор Людовику XVI, а после падения якобинской дик­татуры подвергся аресту, был приговорен к смерти и покончил с собой в тюрьме. Строганов же был привезен Новосильцевым в Россию. Чтобы он не распространял «французской заразы» и поостыл от па­рижских впечатлений, Екатерина отправила его на житье в под­московное имение.⁸ В начале 1795 г. Строганов появился при дворе в Петербурге и привлек к себе внимание вел. кн. Александра. Он по­сетил один из великокняжеских балов, и Александр сразу же от­крылся ему. Великий князь запросто сообщил Строганову, что «вос­торгался Французской революцией, теми усилиями, которые сделал народ, чтобы завоевать свою свободу, что он был якобинцем». Алек­сандр доверительно сообщил Строганову, что эти мысли разделял его камердинер, по происхождению англичанин (видимо, И. Ф. Гесслер) (C.I. 169),атакжеодинизмолодых людей, воспитанных вместе с ним (вероятно, Д. Гренг) (АВ. X. 451; XXX. 99). Почти еще с детской наивностью великий князь предложил изобрести способ узнавать своих единомышленников, носить, например, какой-нибудь секретный знак или что-либо в этом роде. «Мы говорили всякий вздор, да и ничего другого нельзя было сказать в подобной ситуации», — вспо­минал потом Строганов. Тем не менее эта беседа произвела на него сильное впечатление и даже несколько смутила «бывшего якобинца».

Придя домой, он тотчас же рассказал об этом Новосильцеву — они подружились на обратном пути из Парижа. Новосильцеву в тот мо­мент было уже 35 лет, и своей опытностью он намного превосходил двоюродного брата, да и двадцатидвухлетний Строганов уже не без иронии относился к «парижскому периоду» своей жизни. Они по достоинству оценили значение этого разговора и стали размышлять о том, что же можно будет извлечь из него в будущем. Откровения восемнадцатилетнего великого князя, почти еще мальчика, не столько обрадовали, сколько насторожили их. Они даже заговорили об опас­ностях, которые могут произойти, если Александр останется без руко­водства, а его политические идеи без узды, и решили ни в коем случае не упускать этого из вида.⁹

После признания на балу великий князь время от времени виделся со Строгановым, и не упускал случая, не привлекая внимания, перего­ворить с ним. Но такая возможность представлялась довольно редко. Гораздо чаще Александр встреча-лея с Чарторыйским, придворным кавалером. Вскоре «молодые друзья» установили тесные связи между собой. Их сближение началось в Петербурге после воцарения Павла и завершилось в Москве во время его коронации в апреле 1797 г. Чарторыйский, Строганов и Новосильцев образовали некий конспи­ративный триумвират, отчасти напоминавший франкмасонский союз. Посредником между «молодыми друзьями» и Александром был кн. Адам, назначенный адъютантом наследника. «Между нами, — писал Строганов в своих воспоминаниях, — этот союз был основан на соответствии наших воззрений и единстве цели, к которой мы стре­мились». Эта цель, по'словам Строганова, заключалась в том, чтобы «привести народ деспотического государства, в котором мы жили, к государству, наслаждающемуся свободной конституцией».¹⁰

Перед «молодыми друзьями» Александр щеголял радикализмом своих политических суждений. «Он утверждал, между прочим, что наследственность престола была несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя». Александр «всюду хотел бы видеть республики и считал эту форму правления единствен­ной, отвечающей желаниям и правилам человечества» (МЧ. I. 91). «Идеи великого князя всегда склонялись к демократии, в высшей степени преувеличенной! Он просто-напросто, — констатировал Строганов, — желал республики без наследственного дворянства»." Радикализм политических воззрений Александра несколько смущал его «молодых друзей». Они считали себя обязанными подвергнуть эти идеи критике. Не менее беспокоило друзей будущего наследника престола и то обстоятельство, что при жизни Екатерины II Александр неоднократно выражал желание избавиться от бремени власти, поселиться в деревне и вести жизнь частного человека (РИО. V. 29). С этим уж никак не могли примириться члены триумвирата. Они не упускали удобного случая, чтобы отвратить великого князя от такого намерения. Впрочем, сделать это было бы не так уж трудно. После того как Павел вступил на престол, Александр стал быстро

склоняться к мысли о своей роли царя-реформатора. Политика его отца лишь укрепила его в этом желании.

«Молодые друзья» пришли к заключению, что настало время выйти из сферы неопределенных разговоров и предпринять первые практические шаги. Через Чарторыйского они сообщили Александру, что «желали бы видеть его частным образом, предложить ему свои услуги и выяснить себе, как придется действовать в будущем». Великий князь согласился. В апреле 1797 г., во время коронации Павла в Москве, было решено тайно собраться у двоюродной сестры Новосильцева. К этой встрече «молодые друзья» подготовили записку. Она была составлена Новосильцевым и представляла собой перевод отрывка какого-то французского сочинения, в котором речь шла о советах наследнику престола, желавшему знать, как лучше осчастливить свое государство. В этой записке вопрос рассматри­вался в самой общей форме. Тщательного разбора отдельных отра­слей управления в ней не было. Она содержала лишь беглый набро­сок обязанностей главы государства, общий обзор того, что должно > лечь в основу благополучия народов, краткий очерк необходимых ^для этого мер. Записка была написана очень эмоционально, в ней содержались обращения к патриотическому сердцу монарха. Алек­сандр остался ею доволен (МЧ. I. 140—141). Довольны были и «моло­дые друзья». Этой запиской, как считал Строганов, они сумели убедить Александра в том, что необходимо встать во главе нации и совершать преобразования постепенно, а отнюдь не сразу. «Я дей­ствительно чувствую, — заявил великий князь, — что надо в первое время взять на себя бремя власти, но только для того, чтобы произ­вести преобразования».¹² Собственно, записка Новосильцева, выз­вавшая такой восторг у Александра, представляла собой только введение, программная же часть должна была быть еще написана. На этом настаивал великий князь, убеждая Новосильцева продол­жить работу, чтобы он мог как следует обдумать ее и осуществить на практике содержащиеся в ней теоретические положения. Но «моло­дые друзья», претендовавшие на роль политических руководителей на­следника престола, сами не имели никакой конкретной политической программы. Между тем «необходимость успокоить ум великого князя, так сказать, вложить в его голову хорошие принципы и направить к добру его благоприятные умонастроения», по словам Строганова, заставила «молодых друзей» подумать о действенных средствах для этого. Так родилась идея воспользоваться помощью Лагарпа, мнение которого очень высоко ценил Александр. Л агарп в это время жил в Па­риже. Сношения же с Францией были прерваны. Поэтому решили отправить Новосильцева в Англию, где он с помощью жены Лагарпа должен был связаться с ним, обсудить положение дел и «постараться извлечь пользу из этого для того, чтобы руководить умом великого князя».¹³

С большим трудом «молодым друзьям» удалось достать загранич­ный паспорт для Новосильцева. При этом пришлось воспользоваться услугами канцлера А. А. Безбородко и Ф. В. Ростопчина. Последнего пришлось отчасти посвятить в задуманное предприятие. 6 ноября

1797 г. Новосельцев выехал в Англию. Он вез с собой письмо Алек­сандра к своему воспитателю. «Это письмо передаст Вам г-н Ново­сильцев, — писал Александр, — он едет исключительно с целью пови­дать Вас и спросить Ваших советов и Ваших указаний в деле вели­чайшей важности, а именно/обеспечить благо России, утвердив в ней свободную конституцию». Очевидно, Александр предвидел возраже­ния со стороны Лагарпа — он их уже слышал из уст «молодых друзей». Поэтому великий князь поспешил успокоить его: «... не пу­гайтесь тех опасностей, к которым может повести подобная по­пытка, — способ, посредством которого мы хотим осуществить ее, существенно уменьшает их число».

Мотивы своего решения Александр изложил так: «Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице, они лишь увеличивались по мере того, как ее здоровье и силы . . . стали слабеть . . .'⁴ Мой отец, вступив на престол, захотел все рефор­мировать . . . Все сразу же было перевернуто с ног на голову. Это только увеличило беспорядок, и без того в слишком сильной степени царивший в делах.

Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывается то, что через месяц будет уже отме­нено. Не допускается никаких представлений, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтобы сказать одним словом, — бла­госостояние государства не играет никакой роли в управлении де­лами; есть только абсолютная власть, которая творит все без разбора. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые были совер­шены; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедли­вости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; достоинства здесь ни при чем. Одним словом, мое несчастное отечество находится в поло­жении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите, насколько должно страдать мое сердце . . . Н'есчастное положение моего отечества заставило меня придать своим мыслям иное направление. . . Если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация имела бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль».

Александр уведомил своего воспитателя об образовании оппо­зиционного кружка «молодых друзей» и об их ближайших планах. Они состояли в том, чтобы «перевести на русский язык столько полезных книг, сколько окажется возможным». Те из них, которые удастся напечатать при Павле, увидят свет, остальные же будут опубликованы уже после воцарения великого князя. Эти книги дол-

жны будут подготовить умы к предстоящим преобразованиям. «Но, когда же придет и мой черед, — писал Александр, — тогда нужно будет трудиться над тем, постепенно, разумеется, чтобы создать народное представительство, которое, будучи направляемо, составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы и я ... удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего оте­чества, и наслаждался бы им».¹⁵

Таковы были планы Александра. Задача же Новосильцева со­стояла в том, чтобы добиться одобрения этих планов и получить кон­кретные указания относительно образа действий «молодых друзей». Особенно Александр просил Лагарпа высказаться «о роде того просвещения», которое он считал «наиболее удобным для прививки и его дальнейшего распространения и которое просветило бы умы в кратчайший срок. Это очень важный вопрос, — подчеркнул Алек­сандр, — и без него невозможно начать работу . . . Дай только бог, чтобы мы когда-либо могли достигнуть нашей цели даровать России свободу и предохранить ее от поползновений деспотизма и тирании. Вот мое единственное желание, и я охотно посвящаю все труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня» (С. I. 214—217).

Новосильцев выполнил свою миссию лишь наполовину. Ему не удалось получить паспорт для выезда во Францию, и их встреча с Лагарпом не состоялась.¹⁶ Однако он сумел переправить письмо Александра в Париж,¹⁷ а сам оставался в Англии до воцарения Александра.¹⁸

«САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЖУРНАЛ»

Еще до отъезда «молодые друзья» неоднократно обсуждали вопрос о том, как протестовать против деспотизма Павла I. H. Н. Новосиль­цев предложил использовать чудотворную икону, на которой были бы надписи, порицающие действия правительства. Он даже отыскал такую икону, но этот проект не был принят.¹⁹ Тогда «молодые друзья» решили организовать перевод сочинений по политической экономии наиболее видных западных ученых: Стюарта, Филанджери, Верри и др. Великий князь давал средства на эту работу. Переводы поруча­лись верным людям, а руководил всей этой работой артиллерийский офицер А. Ф. Бестужев,²⁰ отец будущих декабристов А. А., М. А., Н. А. и П. А. Бестужевых. Сам А. Ф. Бестужев написал трактат «Об опыте военного воспитания» и поднес его Александру. Бестужев вы­сказал идеи, очень близкие политическим настроениям великого князя. Он выступил против сословных привилегий, против представлений о существовании каких-то особенных «благородных» свойств дворян­ского сословия и основным мерилом значения человека в обществе выдвинул исключительно его личные достоинства.

Александр одобрил трактат. Он предложил Бестужеву под чужим именем издавать журнал и напечатать трактат по частям.²¹ На сред­ства великого князя Бестужев организовал издание «Санкт-Петер-

М. М. Сафонов

бургского журнала». Официальным редактором его был также артил­лерийский офицер, живший с Бестужевым в одном доме, И. П. Пнин, один из виднейших русских просветителей. В число сотрудников журнала вошли известные литераторы конца XVIII — начала XIX в. — И. И. Мартынов, А. И. Бухарский, А. Е. Измайлов, Е. А. Колычев, Н. М. Шатров, переводчики П. Я. Яновский, Н. И. Анненский, П. Я. Галинковский, сгруппировавшиеся впоследствии вокруг «Воль­ного общества любителей словесности, наук и художеств».

Первая часть журнала (за январь—март) была готова уже в конце 1797 г. 7 декабря она была разрешена цензором М. Туманским. 22 де­кабря в столичной газете появилось программное объявление об из­дании «Санкт-Петербургского журнала» (СВ. 1797. 22 декабря). Эпиграфом к журналу служили слова французского писателя Лаб-рюйера: «Qu'il est difficile d'etre content de quelq'un» («Как трудно быть кем-нибудь довольным»). Эта двусмысленная фраза метила в Павла. То, что первоначально задумывал Новосильцев выставлять на чудотворной иконе, теперь красовалось на титульном листе легаль­ного журнала великокняжеского кружка. Первая часть журнала открывалась анонимным стихотворением «Время». Автор поместил в нем и такие двусмысленные строки: «Все кончиться должно, всему придет чреда». Очевидно, читатель мог усмотреть в этом намек на то, что павловский режим невечен и ему тоже придет конец (СПЖ. I. 1-5).

Всего вышли 4 части журнала за 1798 г. (январь—декабрь). Содержание журнала было довольно пестрым. На его страницах были в изобилии представлены и сентиментальные лирические стихотворе­ния, и нравоучительные статьи, и педагогические рассуждения. «О достоинствах журнала, — вспоминал М. А. Бестужев, — должно судить снисходительнее, зная, что его существование было только маска, под которою скрывалась другая цель». Она состояла в том, чтобы в царствование Павла подготовить умы к предстоящим преоб­разованиям. Поэтому ведущее место в материалах журнала отводи­лось философским трактатам и социально-политическим и экономи­ческим исследованиям. Можно лишь удивляться тому, как в условиях павловского полицейского режима, тяжелейшего цензурного гнета журнал миновал рогатки цензуры и дошел до читателя.

Одно из центральных мест в «Санкт-Петербургском журнале» занял трактат А. Ф. Бестужева. Он публиковался анонимно, враз­бивку, во всех четырех частях. Также анонимно, не только без указа­ния имени автора, но и без названия произведения на страницах жур­нала вразбивку появились различные части сочинений виднейшего французского материалиста Гольбаха «Система природы» и «Всеоб­щая мораль». Правда, наиболее острые политические и атеистиче­ские высказывания были в переводе сглажены либо опущены вовсе, тем не менее основные положения философии Гольбаха передава­лись верно.²² Совершенно открыто издатели журнала назвали Мон­тескье, Вольтера, Руссо и Бюффона лампадами, которые светят человечеству (СПЖ. III. 32—35).

Видное место в журнале уделялось распространению идей П. Вер-

ри, представителя передовой экономической мысли XVIII в., сторон­ника свободной торговли, защитника мелкой крестьянской земельной собственности, развития национальной промышленности на основе свободной конкуренции. Сочинение Верри «Рассуждение о государ­ственном хозяйстве» в переводе И. И. Мартынова было опубликовано вразбивку почти в полном виде. И. И. Мартынов подготовил перевод труда Дж. Стюарта «Исследование о государственном хозяйстве». Но в журнале был помещен только разбор этого сочинения, выпол­ненный И. И. Мартыновым (СПЖ. IV. 167—199, 248—272). В разборе прямо указывались автор и подлинное название его произведения. Благодаря этому читатель получал возможность ближе познако­миться с сочинением английского экономиста. Был подготовлен и перевод труда итальянского публициста Г. Филанджери «Наука о законодательстве». Для его популяризации издатели «Санкт-Пе­тербургского журнала» поместили перевод И. И. Мартынова из книги Мейера «Картины Италии», в которой содержалась краткая характе­ристика работы Филанджери (СПЖ. IV. 156—166). В планы изда­телей входила публикация отрывка из сочинения Монтескье «О духе законов» (кн. XIV, гл. II), но замысел не был воплощен в жизнь — на страницах журнала появился лишь разбор этого фрагмента (СПЖ. I. 84-112).

Другой существенной стороной издательской деятельности «моло­дых друзей» явилась публикация неизданных произведений видней­шего русского сатирика и публициста Д. И. Фонвизина — одного из деятельных членов оппозиционного кружка братьев Н. И. и П: И. Паниных. Обнародование его неизданных сочинений было тем более интересным, что в последние годы царствования Екатерины II цензура не допускала выхода в свет фонвизинских произведений, ранее уже публиковавшихся. В третьей части журнала издатели поместили последний труд Фонвизина — его предсмертные мемуары «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях» (СПЖ.

III. 67—85. Август. 1 —21). На страницах журнал а увидели свет только первая книга этого сочинения и часть второй. Публикация оборва­лась как раз на том месте, где Фонвизин рассказывал о своем сбли­жении с Н. И. Паниным. В опубликованной части воспоминаний не было никаких намеков на политические позиции автора, ни слова не говорилось о той борьбе, которую он вел против екатерининского деспотизма. Однако обнародование «потаенного Фонвизина» даже в таком урезанном виде имело немаловажное значение и носило

₀ 94 i т

оппозиционный характер. Но этим издатели не ограничились. Они опубликовали два письма Фонвизина из Парижа от 14 (25) июня 1778 г. (СПЖ. III. Август. 1 — 15) и 18 (29) сентября 1778 г. (СПЖ.

IV. 1—24) «к некоторой знатной особе в России». Этой особой был П. И. Панин. Наибольший интерес представляло собой последнее письмо. В нем Фонвизин сатирическим пером набросал картину разложения абсолютистского режима во Франции накануне буржуаз­ной революции. Сатирик сделал это настолько мастерски, что чита­тель невольно сопоставлял все виденное Фонвизиным во Франции с положением дел в современной России. Да. и сам автор делал такие

4* 51

прозрачные намеки, что не почувствовать критического отношения его к самодержавному режиму было невозможно. Фонвизинская кар­тина вопиющих злоупотреблений абсолютистского режима перекли­калась с оценками самодержавного правления Павла, которые Алек­сандр поместил в своем письме к Лагарпу. Но у Фонвизина это было сделано сильнее, ярче, талантливее. Особую остроту этому произве­дению Фонвизина при давало то обстоятельство, что оно было написано за 11 лет до начала Французской революции, а увидело свет спустя четыре года после ее завершения. Читатель фонвизинского письма уже знал, что все окончилось революционным взрывом.

Одной из ведущих тем журнала являлся вопрос о наиболее целе­сообразной форме правления. Существенное место этой проблеме было уделено в бестужевском трактате «Об опыте военного воспита­ния». Следуя Монтескье, А. Ф. Бестужев разделил государственные правления на три вида: республиканское, деспотическое и монархи­ческое. По мнению Бестужева, деспотическое правление является «несправедливым и мучительным», республиканское — слишком под­вержено игре страстей. Монархическое же, т. е. такое правление, в котором монарх пользуется всей беспредельной властью, но в отли­чие от деспота управляет государством с помощью непременных законов, лишено этих неудобств и поэтому представляет собой самую лучшую форму правления. Именно в монархии с наследственностью престола правление более всего согласуется с духом и свойствами народа (СПЖ. I. 55). Дискуссия о наилучшей форме правления была продолжена в статье «Сатира». В ней речь шла о Гельвеции, родине Лагарпа. Осенью 1797 г., когда готовилась первая часть журнала, Гельвеция была охвачена революционным движением. Издатели откликнулись на это очень своеобразно: они изобразили, каким, по их мнению, должен быть наиболее подходящий правитель для Гельве­ции. Несмотря на расплывчатость формулировок, в нем угадывается монарх или какой-либо республиканский единодержавный магистрат, власть которого ограничена законами (СПЖ. I. 259—278). Именно такой образ «республиканского» монарха был нарисован и в статье «Рассуждение Ксенофонта о Лакедемонской республике». Ее ге­рой — царь-законодатель Ликург — учредил в своей стране корен­ные законы. Они сильно отличались от законов других городов Гре­ции, но зато в очень большой степени соответствовали ее народному духу. Введение этих законов напоминало в некотором роде общест­венный договор. Ликург поклялся, что станет управлять государст­вом сообразно принятым законам. Республика же со своей стороны дала клятву в том, что будет покорна царю до тех пор, пока тот не нарушит своих обещаний (СПЖ. III. 5—27).

Особого интереса заслуживают два переводных рассуждения о предрассудках (перевод Н. И. Анненского). Этим переводам изда­тели придавали столь серьезное значение, что рекомендовали чита­телям «по важности предмета и глубине исследования» обратить на них особое внимание. Под предрассудками автор рассуждений понимал «дух народа», а силу государства видел прежде всего в том, насколько его устройство согласовано с духом народа. «Там, где

предрассудки представляют рабством все то, что не есть безмерная вольность, где отвергается всякий род обуздания, не знают истинной вольности», — утверждал автор, и у читателя это рассуждение ассо­циировалось с революционной Францией. Такому «слабому» государ­ству противопоставлялась просвещенная монархия, ограниченная законами. «Настоящая свобода господствует в государстве, которым управляет самодержавен вместе с добрыми законами». Задача зако­нодателя состоит в том, чтобы согласовать эти законы с господствую­щим духом нации и почитать их как святыню (СПЖ. П. 22—62, 171-207).²⁴

Итак, в течение 1798 г. на страницах «Санкт-Петербургского журнала» велась пропаганда широко распространенной в эпоху Просвещения концепции просвещенной монархии, ограниченной фундаментальными законами. Эта идея была усвоена Александром еще в юношеские годы из лекций Лагарпа, но теперь после Фран­цузской революции наследник и его «молодые друзья» делали акцент на том, что при проведении ее в жизнь нужно тщательно учитывать

\ сложившиеся веками традиции и всячески избегать крайностей и •крутых переломов. Таков был итог идейных исканий кружка вели-

—кого князя к исходу 1798 г., когда в руки правительства попали сведения о развившейся в армии оппозиции режиму Павла I, которая, с одной стороны, была связана с кланом последнего фаворита Екате­рины II П. А. Зубова, а с другой стороны, ориентировалась на вел. кн. Александра.