МИДА/МИНИАТЮРА ВЫСШЕЙ ТОЧКИ 3 страница

На тот момент мне было неизвестно, что шведское правительство только что национализировало фармацевтическую отрасль. В результате этого деспотичного мероприятия были проведены определенные действия по рационализации работы отрасли. Одно из них заключалось в том, что отныне прибыли от фармацевтики можно было направлять на финансирование научных исследований и образование, финансирование «научных исследований» включало оказание спонсорской помощи в организации международных конференций по проектам, связанным с изучением наркотиков. А «связанные с изучением наркотиков» проекты подразумевали и изучение марихуаны.

Через пару деньков мне снова позвонили и сказали, что билеты туда и обратно мне уже выслали, номер в гостинице заказали на все пять дней конференции и что с нетерпением ждут моего научного отчета о работе с азотистыми аналогами каннабинола. Я капитулировал.

Так что на протяжении следующих двадцати дней я метался по лаборатории, продумывая, изготовляя и пробуя новые соединения, которые можно было назвать азотными аналогами марихуаны. Я не захотел снова создавать внутрикольцевые структуры, которые являлись основными компонентами в A.R.L. и у «ужасного Фреди», поэтому разработал новый класс аналогов. В соединениях этого класса атом азота оказывался вне любого кольца. Потом из них получатся ТГК-подобные соединения, в которых фенэтиламиновая цепь будет подвешена вне ароматического кольца. Я соединил фураниловые и пираниловые аналоги и подробно все это описал, чтобы представить в докладе на конференции в Стокгольме. Ни одно из соединений не было активно, поэтому нужно было еще работать над их химическим составом. Честно говоря, они не были еще доведены до конца.

Как в большинстве подобных рискованных начинаний, награда пришла ко мне с неожиданной стороны. После моего выступления ко мне подошел джентльмен средних лет. Он был при галстуке и в дорогой одежде. По-английски он говорил превосходно. Незнакомец сказал, что очень ценит работу такого рода, как моя, отчасти потому, что она проводится в частной лаборатории без дополнительного внешнего финансирования.

Я выразил собеседнику признательность и предложил при желании посетить мою лабораторию, случись ему оказаться в Соединенных Штатах. Мужчина принял мое предложение, но потом добавил, что у него есть собственная лаборатория. Он был бы польщен, если бы я согласился там побывать. В голове у меня предупредительно прозвенел сигнал тревоги; не очень-то хотелось, чтобы меня поймали в подвале какого-нибудь здания из бурого песчаника за пределами Стокгольма в ту самую минуту, когда я буду восхищаться пузырящейся колбой с ЛСД.

Ну, как-нибудь, со временем, может быть, в другой раз, когда уменьшится давление со стороны общества на всех нас, сказал я. Нет проблем, ответил хорошо одетый джентльмен, сейчас как раз самое подходящее время.

В итоге я обнаружил себя сидящим в его машине после того, как меня благополучно вытащили из конференц-зала. Мы поехали в Каролинский институт (Karolinska Institute), чтобы проведать моего друга и коллегу, который там работал. Мой новый знакомый знал этого человека, и у меня мелькнуло первое подозрение насчет того, настолько ли случайно это приглашение. Из института мы направились к центру города, а потом я увидел, что мы остановились перед двухэтажным зданием в центре Стокгольма. К нашей машине подбежал охранник, открыл нам дверь и впустил нас в здание. По площади оно было не меньше квартала. Скоро все разъяснилось. Мне организовали полуночную экскурсию по секретной шведской лаборатории вроде фэбээровских лабораторий в Штатах. Меня принимал сам Питер Милль, глава лаборатории по изучению наркотических веществ в Стокгольме. И то, что он назвал «своей собственной маленькой лабораторией», на самом деле было принадлежавшей государству крутой штукой!

Еще ни разу в жизни я не видывал такого обилия приборов и оборудования, такого множества реактивов, не сталкивался с таким профессиональным стремлением к достижению непревзойденного мастерства. Здесь были приборы, позволявшие провести идентификацию по смазанным отпечаткам или взять отпечатки пальцев с сосуда из пенопласта. Здесь можно было увидеть спектр пыли, сметенной с ковра, и хромотограмму дыма, которую делали при расследовании случаев поджога. Но больше всего меня захватил вид многочисленных ящиков с таблетками, пилюлями и капсулами, показанные мне хозяином лаборатории. Он сказал, что в Швеции существует около 70 000 различных веществ, которые легально используются в медицинских целях. Здесь, продолжил он, обводя взмахом руки всю коллекцию, есть образец каждого из этих веществ. Я был полностью покорен. Вернувшись потом в Штаты, я поклялся, что соберу подобную коллекцию, используя выписываемые врачами рецепты, лекарств, которые отпускаются без рецепта в местной аптеке и, конечно, сведения от поставщиков здоровой пищи и из супермаркетов, являющихся, в конечном итоге, главными распространителями наших популярных лекарств. Добыть образцы всего. Я обнаружил, что в Соединенных Штатах имеются даже не тысячи, а миллионы различных пилюль и капсул, которые можно достать без малейших проблем. Я собрал и систематизировал несколько тысяч из них, однако моя коллекция еще далека от завершения. И вообще теперь я понимаю, что моя идея слишком грандиозна, чтобы осуществить ее в полном объеме. Количество имеющихся у нас препаратов беспредельно. Нас действительно можно считать нацией лекарств.

Настоящим сокровищем лично для меня стало приглашение д-ра Милля посетить его дом, знакомство с его женой Селией и наш совместный обед. После скромной, но отменной трапезы я поднялся наверх, в апартаменты Селии, где стояло пианино и еще несколько других музыкальных инструментов. Питер спустил подвешенную к потолку полку, по форме напоминавшую каноэ, и зажег огромное количество свечей, стоявших там. Я взял скрипку; дочь Миллей перестала играть на ней, когда пошла в школу. В течение нескольких часов я вместе с Селией играл скрипичные сонаты Моцарта, а Питер сидел тихонько внизу, в гостиной, и слушал.

Годы спустя я все-таки имел удовольствие показать другу Питеру свою лабораторию, которая находится здесь, на Ферме. Естественно, она оказалась поскромнее его лаборатории, но я любил ее не меньше, чем Питер свою.

 

Глава 11. Эндрю

 

Как-то раз в конце 1950-х годов меня пригласили на музыкальный вечер в старом, уютном доме в Беркли-Хиллз. Я прихватил свой альт, поскольку мне обещали, что на вечере будет играть струнный квартет и музыканты будут читать ноты с листа. Единственный человек, который мне запомнился с того вечера, был статный и благопристойный джентльмен. У него были небольшие серые усики, а в речи проскальзывал почти исчезнувший английский акцент. Когда музыкальная часть вечера завершилась и все стали пить кофе, этот человек начал со мной беседу. Он поинтересовался, слышал ли я когда-нибудь о «Клубе Филинов» в Сан-Франциско.

Я ничего не знал о «Клубе Филинов», так что мой собеседник стал в ярких красках описывать эту поистине очаровательную группу людей, интересы которых были весьма обширны и охватывали сферы искусства, театра и музыки. Он также упомянул, что их симфоническому оркестру требовался альтист. Он спросил, не хотелось бы мне провести пару вечеров в их клубе, чтобы я мог оценить членов клуба, а они - меня (они собирались раз в неделю для недолгой репетиции, продолжительной беседы и обильного застолья, отдавая должное изысканной еде и вину). Это приглашение звучало как обещание приключения, так что я охотно согласился его принять.

Оказалось, что клуб объединяет мужчин самых разных политических пристрастий и профессий, людей состоятельных и принадлежащих к правому крылу в политике. Большую часть текущих расходов клуба оплачивали его постоянные члены. Однако услуги музыкантов, драматургов и композиторов, тех, кто отдавал клубу свое время и силы, обеспечивая работу симфонического оркестра, двух других оркестров и хора, в основном, оплачивались самим клубом. Это товарищество показалось мне исключительным. Немногое время, потраченное в клубе, компенсировалось с лихвой, и здесь я обзавелся несколькими близкими друзьями.

Во время моего первого посещения клуба я познакомился с д-ром Эндрю Уокером Скоттом. Он оказался интересным человеком, сотканным из противоречий. В клубе существовали свои ритуалы, связанные с вступлением новых членов в это объединение довольно консервативных джентльменов (я до сих пор регулярно делю с ними и пищу телесную, и пищу духовную в виде музыки Баха). Согласно этим ритуалам, новичок должен был прослушать вводную лекцию о весьма строгих правилах поведения для членов клуба, которым, как ожидалось, он должен был следовать. Эндрю и был назначен моим pater fem/fes[22]. Он был уже на пенсии и не занимался активной врачебной практикой. У Эндрю были манеры строгого и властного человека, необходимые для того, чтобы хорошенько запугать молодого, впечатлительного неофита.

В конце концов, мне представилась возможность увидеть и человеческую сторону Эндрю. Однажды, в летнем лагере «Филинов», расположенном в тихом лесном заповеднике примерно в двух часах езды от Залива и действующем в течение двух недель, Эндрю обратился ко мне (к тому моменту я состоял в клубе уже несколько лет и уже не был неофитом, хотя по-прежнему оставался относительно молодым членом клуба). Эндрю спросил у меня, как насчет того, чтобы сыграть в квартете произведения Бетховена.

— Конечно! - согласился я. Я знал, что Эндрю был преданным музыкантом-любителем (как в английском, так и в американском смысле этого слова) и в квартете играл вторую скрипку. Но в последние годы находилось все меньше и меньше желающих сыграть с ним в одном квартете, с которыми он мог бы разделить свой энтузиазм. Возможно, это объяснялось тем, что, мягко говоря, он не был самым лучшим скрипачом на свете. По его словам, причиной сваливавшихся ему на голову трудностей служил тот факт, что он играл по нотам (в случае непрофессиональных музыкантов это означает, что человек видит ноты впервые и играет так, как их прочтет).

Я подхватил свой альт, и к нам с Эндрю присоединились двое остальных, чтобы составить камерный квартет.

— Что сыграем? - спросил Эндрю.

— Да что захочешь, Эндрю, - ответил я. - Может, один из средних квартетов?

— Нет, - произнес Эндрю. - Я ведь не видел эти квартеты раньше, так что, возможно, будет лучше остановиться на каком-нибудь раннем; может, это будет полегче. Как насчет опуса 18, номер четыре? Просто эти ноты как раз со мной.

— Звучит отлично, - сказал я. Наши смычки запилили по струнам. Мы сыграли где-то половину первой части, и затем, вовремя непродолжительной паузы, я взглянул на ноты Эндрю. Вся аппликатура для партии второй скрипки была тщательно там прописана, причем Эндрю сделал это собственноручно. Вот это чтение с листа! Я старался не пялиться в ноты Эндрю, но ловил себя на том, что улыбаюсь при мысли о маленькой хитрости этого благовоспитанного пожилого джентльмена, оберегавшей его чувство собственного достоинства.

Вместе с тем я имел удовольствие видеть и простодушие Эндрю.

В связи со смертью моей матери и годичным пребыванием с отцом, женой и сыном в Европе я устроил себе длительный отпуск в клубе, который растянулся на несколько лет. На самом деле мое отсутствие было равносильно уходу из клуба.

На протяжении этих лет я толком не знал, как буду продолжать свои исследования в области психоделиков. Находились достойные аргументы в пользу того, чтобы остаться на легальном положении, публикуя все подряд и сохраняя тесную связь с научной общественностью, со всеми ее положительными и отрицательными сторонами. В то же время были причины и уйти в подполье из-за политической обстановки, страдая в изоляции от коллег, но зато не подвергаясь необходимости объяснять, оправдывать или защищать свои интересы.

Я еще не принял решение.

И примерно в это время ко мне обратились с просьбой дать показания члену палаты представителей Клоду Пепперу из комитета палаты представителей по преступлениям в Америке во время его поездки по стране. Этот комитет организовал серию общественных форумов в разных уголках Соединенных Штатов. Я сказал «с просьбой»? Скорее, я получил нечто вроде повестки в суд, предписывавшей мне явиться куда следует и ответить на вопросы. Мне представилась первая и, по всей видимости, последняя возможность увидеть вблизи, как работает государственная машина.

Еще до моего выступления я имел удовольствие встретиться с производящим расследование советником. Он уселся за стол в приемной судебной палаты для открытых слушаний (наша встреча происходила на одном из верхних этажей Федерального билдинга в Сан-Франциско). Когда я тоже присел, помощник принес советнику целый ворох бумаг. Мне подумалось, что у них есть что-то на меня. Юрист начал листать принесенные бумаги. Рядышком сидел стенографист, положив пальцы на клавиши своей волшебной машины. Я смотрел и выжидал.

Юрист поднял голову и посмотрел на меня.

— Знаете ли вы, что у вас есть право привести сюда адвоката? - спросил он.

— С чего бы это мне потребовался адвокат?

Он не затруднил себя ответом, да я и не ожидал ответа. Энергично помогая себе головой и руками, юрист продолжил продираться через гору бумаг, в то время как секретарь стучал по клавишам, записывая эти неоценимые комментарии для истории.

Из бумаг выудили фотографию и передали ее мне. На фотографии был запечатлен ставший известным Огастес Оусли Стенли во время недавнего ареста, когда его выводили в наручниках из его лаборатории по изучению ЛСД в Оринде[23].

— Вы узнаете этого человека?

— Полагаю, это мистер Стенли, а фотография появилась несколько дней назад в San Francisco Chronicale в связи с его арестом.

— Зачем вы пригласили известного уголовного преступника к себе домой?

— Это кого?

— Мистера Стенли, - последовал ответ.

— Мистер Стенли никогда не бывал у меня дома, - сказал я спокойно и искренне.

Наши взгляды встретились. Единственный звук, который можно было услышать в приемной, - щелканье клавиш под пальцами секретаря. Затем из кипы документов была вытянута еще одна бумага. Ее мне не показали, и у меня не было возможности посмотреть, что это такое.

— Почему вы отказались от шести миллионов долларов на создание лаборатории на Ямайке?

Так, так, так, подумал я. Заданный вопрос всколыхнул интересные воспоминания. Несколько лет назад, когда я еще работал в Dole, ко мне пришли двое весьма молодых предпринимателей. Один из них был низенький и темный, другой - высокого роста и с рыжей бородой. Они сказали, что заинтересованы в организации «легальной» лаборатории по производству известных и неизвестных психоделиков и предложили мне заняться этой организационной рабртой. Лаборатория должна была быть создана на острове Ямайка. Мне обещали три миллиона долларов сейчас и столько же после завершения всей работы.

На мой вопрос о том, кто же собирался оплачивать это рискованное предприятие, мои посетители ответили, что некая группа бизнесменов. Они не назвали имен, а я и не просил их об этом, потому что имена мне бы ничего не сказали. Я не располагал особой информацией о мире бизнеса. Зато я был наделен инстинктами, и они говорили мне, что либо с этими молодыми людьми, либо с их предложением было что-то нечисто.

Хотя Барбаросса[24]пытался убедить меня в том, что такой случай выпадает раз в жизни, я очень вежливо отказался принять предложение об организации лаборатории на Ямайке. Я сказал, что у меня прекрасная работа, что я сотрудничаю с очень хорошей химической компанией и что в данный момент я не хочу переезжать в другую страну.

До сих пор, пока я не посмотрел в суровое лицо сидящего напротив юриста, у меня не было ключика, который помог бы мне разгадать подлинный смысл этого предложения. Интересно, размышлял я, какая правительственная структура решила поймать меня на такую «приманку» и чего они хотели, в конце концов.

Мой ответ юристу был прост: «А что бы я стал делать с шестью миллионами долларов?»

Тон предстоящему процессу дачи показаний был задан.

На слушаниях не было недостатка в публике, но я подозреваю, что аудитории не хватало беспристрастности. Сан-Франциско, как-никак. Прямо против меня были направлены показания известного Арта Линклеттера. В то время он считался экспертом по использованию ЛСД; таковым он считался в результате трагической смерти своей дочери. Несмотря на то, что гибель девушки произошла довольно долгое время спустя после приема наркотика, ее отец и пресса считали, что смерть была вызвана экспериментом с ЛСД.

Я нервничал и не обратил особого внимания на показания Линклеттера, за исключением того момента, когда речь зашла о хиппи и длинных волосах.

Мистер Линклеттер спросил конгрессменов, знают ли они, почему все хиппи носят длинные волосы, крепко стянутые резинкой.

— Нет, - ответил вдруг заинтересовавшийся почтенный Клод Пеппер. - Я часто этому удивлялся.

Присутствовавшие почувствовали, что сейчас произойдет нечто волнующее, и стали замолкать.

— Тут все довольно просто, - сказал мистер Линклеттер. - Это связано с психоделиками.

Теперь в зале воцарилась полная тишина.

— Когда хиппи начинает балдеть, он может стянуть резинку и позволить своим волосам растрепаться и сильно потрясти головой, - тут мистер Линклеттер помотал своей головой из стороны в сторону на виду примерно у двухсот загипнотизированных зрителей, полдюжины конгрессменов и одного адвоката, - чтобы дат свободно крутиться ветряным мельницам своего сознания.

В зале раздался громкий смех, и ударом своего молотка судья призвал присутствующих к порядку.

Я был следующим свидетелем. Ну прямо как следующее действие в театре.

Процедура дачи показаний началась с формальностей: меня спросили дату рождения, образование, послужной список. Но это не заняло много времени. Очень быстро они перешли к самому важному для них вопросу - наркотикам. Большая час вопросов и ответов стерлась из моей памяти. Я находился в стоянии какого-то шока и отвечал на вопросы, руководствуясь инстинктивным желанием выжить. В конечном итоге адвокат задал мне один вопрос, довольно обоснованный. Но вопрос поставлен так, что контроль над ситуацией вернулся ко мне.

— Как вы можете называть себя ученым, - спросил адвокат, - и одновременно заниматься той работой, которой вы занимаетесь?

Никогда не задавайте свидетелю на суде вопроса, требующего большего ответа, чем просто «да» или «нет». Это называется «отдать свидетелю ход». Ведь свидетель может сказать, что для весомого ответа изданный вопрос потребуется сделать предисловие, и попросит у должностного лица (или председателя, судьи, члена Конгресса) дополнительного времени. И в большинстве случаев это время ему будет предоставлено. Я попросил -и мне его дали.

Я начал с самого начала. Я стал рассказывать о том, как тяжело семьям справляться с шизофренией, если ею болен один из домочадцев, как велики общественные затраты на больничное обслуживание и государственные расходы, связанные с лечением депрессии и алкоголизма. Я мог бы даже упомянуть о несчастьях, которые несет с собой псориаз, хотя в псориазе я не очень хорошо разбираюсь. Для вящей убедительности я пустил слезу. Потом заявил, что последние исследования трансмиттеров (химических передатчиков импульсов между нервными клетками) впервые приблизили ученых к пониманию психических процессов. Оставалось добавить, что изучение наркотиков, влияющих на человеческий мозг, если процесс этого воздействия контролировать, может пролить свет на сущность психических заболеваний, которые характеризуются похожими изменениями в сознании. Я попросил, чтобы такой-то опубликованный научный доклад был внесен в протокол. Я как раз приступил к непосредственному ответу на вопрос, как объявили перерыв.

У меня не было возможности узнать, что там обсуждалось во время перерыва. Однако после возобновления судебного слушания меня быстро поблагодарили за участие и сказали, что мои показания закончились.

Только я собрался покинуть зал заседаний, как ко мне подошел высокий, хорошо одетый мужчина с аккуратной бородкой а-ля Ван Дейк. На расстоянии чувствовалось, что самоуверенности у него хоть отбавляй.

— Я доктор Пол Фрей, - представился он, протягивая мне руку. - Я возглавляю лабораторию по изучению наркотических веществ здесь, в районе Залива. Я оценил ваш вклад в сегодняшнее слушание. Очень рад познакомиться с вами. Я поздоровался и пожал его руку. Пол сразу мне понравился Мы обменялись адресами и номерами телефонов и договорились о встрече в ближайшем будущем. Тогда я еще не догадывался, что он станет одним из моих ближайших и самых дорогих друзей на протяжении следующих лет. Я и не думал, что мы проведем вместе немало восхитительных часов в моей лаборатории, куда Пол будет время от времени приезжать на выходные, чтобы работать до пота, и что мы будем проводить все эти затейливые химические опыты, которые будут приводить его в неизменное восхищение.

Пол обожал химию психоделиков, но категорически отказывался пробовать изменить свое сознание при помощи небольшого количества синтезированных нами веществ. «Можешь называть меня трусом, - однажды сказал он со смехом, - но от одной мысли о том, чтобы принять какой-нибудь из этих наркотиков, у меня волосы встают дыбом!» Я заверил Пола, что не собираюсь убеждать его пробовать психоделики. Я также сказал, что вовсе не считаю его трусом. Мы оба знали, что у Пола не было искушения стать подобного рода исследователем, потому что этот поступок сильно скомпрометировал бы его, а ведь он занимал не последнее место в истэблишменте.

Знакомство с Полом Фреем стало единственным приятным, событием в тот трудный для меня день.

Мне удалось избежать встречи с представителями прессы и телевидения, поджидавшими меня за дверями зала заседаний Но вечером, когда я подъезжал к дому, у въезда на Ферму я увидел еще больше журналистов. Я не поехал домой, а просто подождал, пока они разойдутся, проведя время в кофейне по соседству.

На следующий день в утренней газете был опубликован небольшой репортаж о слушании. К заметке прилагалась моя фотография, и там было кратко сказано о сожалении, которое выразили разные люди по поводу того, что любое открытие, сделанное исследователем наркотиков, может вызвать в обществе замешательство.

Я услышал мало комментариев о судебном слушании и о рекламе, которую мне сделало выступление в суде. Однако стоит отметить, что один из отзывов пришел от моего давнего партнера по квартету - Эндрю. Он позвонил мне спустя несколько дней, чтобы поболтать, и упомянул, что в последнее время думает обо мне по одной причине. Эндрю сказал, что вспомнил, что я обычно играл на альте в клубе. Эндрю хотел дать мне знать, что клубу требовался еще один скрипач. Он спросил, может, я был заинтересован в возобновлении отношений с клубом.

Вот и дало о себе знать простодушие моего консервативного друга. Он увидел мою фотографию в газете, но не потрудился прочесть саму заметку (возможно, потому, что фотографии членов клуба частенько появляются на газетных полосах по самым разным поводам). Пригласив меня обратно в клуб, Эндрю сам того не зная, решил для меня дилемму - оставаться на легальном положении или уходить в подполье. Я сознавал, что с течением времени мои отношения с окружающими людьми станут более надежными и обретут куда большую ценность, если будут основаны на честности, чем на обмане и подтасовке фактов. Я хотел укрепить цельность собственной личности и нуждался в этом. Так что я с превеликим удовольствием вернулся в «Клуб Филинов». По сей день я надеваю изысканную рубашку с галстуком, беру свой альт и еду в город, чтобы играть в оркестре, который собирается каждый четверг. Я не пропускаю ни одного вечера.

Я должен добавить, что являюсь единственным членом клуба, который носит и всегда носил черные сандалии вместо ботинок. Давным-давно я решил, что носить сандалии неизмеримо полезнее, чем держать ноги без воздуха и потными в той обуви, которую предпочитают мои коллеги по клубу. Теперь они уже привыкли к моим сандалиям, да и ко мне самому.

 

Глава 12. МДМА

 

В 1967 году, который стал годом «детей цветов», я посетил конференцию по этнической фармакологии. Конференция проходила в Коул-холле, в Медицинской школе Сан-Франциско. Медицинский центр находился почти в эпицентре движения хиппи и был расположен всего лишь в нескольких кварталах от Хейт-Эшбери. Конференция была задумана удивительным скрягой и борцом с предрассудками по имени Даниель Эфрон, с которым у меня были особенно теплые взаимоотношения. Свои противоречивые роли Даниель играл с завидным мастерством. Как главному начальнику фармакологической секции психофармакологии в Национальном институте психического здоровья ему принадлежал важный голос в распределении правительственных фондов, выделяемых для финансирования грантов. Поскольку Даниель был человеком влиятельным, куда бы он ни пошел, вокруг него начинали носиться. Но в то же время он активно боролся со «священными коровами», о чем свидетельствовала и организация этой конференции по этнической фармакологии. Наша с ним дружба была уникальна тем, что я никогда не старался заполучить грант от правительства. Поэтому мне не надо было добиваться расположения Даниеля в личных целях. И он это знал.

Однажды я пришел на встречу ученых-фармакологов в Стэнфорде. Даниель председательствовал там на одном из утренних заседаний. Я сел среди слушателей в первом ряду и поймал скользивший по лицам взгляд Даниеля. После последнего обсуждения я быстро отвел Даниеля от профессиональных фармакологов и отвез его на Ферму. С нами был еще один товарищ - Сол Сноумен, ехавший на собственной машине. В то время д-р Сноумен был доцентом и занимался фармакологией в широко известной медицинской школе на Восточном побережье. Эта встреча была одной из немногих, когда мы виделись с ним лично. А так, в основном, мы поддерживали связь через переписку. По пути на Ферму Денни попросил остановиться у магазина купить коробочку конфет для моей жены Элен, чтобы не слишком обременить ее в качестве гостя.

На Ферме мы все плюхнулись от усталости прямо в кресла и снова почувствовали себя людьми. Денни объявил, что, во-первых, он всегда хотел увидеть мою лабораторию и, во-вторых, любит играть на трубе. Этой привычкой он обзавелся в детстве, когда учился в средней школе где-то в Восточной Европе. И вот мы пошли в лабораторию. Мой сын Тео уже разжег огонь в камине, и Денни впервые увидел, что это за штука. Огонь был хорош, дрова потрескивали. На отдельном дымоходе, который я соорудил наверху металлической стойки, росли лишайники (они уже давненько прилепились к дымовой трубе). Там же красовалась смешная рожица. Ее нарисовал чернилами один из моих друзей - мне на удачу. Сочетание чернильной рожицы и лишайников зеленовато-желтого цвета заставляло многих гостей, впервые заходивших в лабораторию, изрядно удивляться и непроизвольно пятиться. В химическом стакане на столе для экспериментов что-то перемешивалось и пузырилось. На полу стояли пустые кувшины из-под вина, а на стенных полках выстроились бесчисленные бутылки с химическими реактивами. В довершение ко всему, в лаборатории нашла пристанище прелестная колония тонконогих хрупких пауков наподобие тех, которых прозвали пауками-сенокосцами. Они так мягко перебирали своими лапками, передвигаясь по батарее чистых круглодонных колб. Денни застыл в дверном проеме, рассматривая все это. В правой руке он держал трость, левую простер в немом удивлении. Он был похож на Бальбоа[25], впервые увидевшего Тихий океан.

— Я потратил, - сказал он с особым акцентом, - миллионы долларов в миллионах лабораторий, и из этого нич-чегошеньки. А тут лаборатория, в которую я не вложил нич-чего, но из которой вышло в-все! - Я был польщен.

Когда мы вернулись в дом, я раскопал свою старенькую трубу - по счастью, вентили у нее еще работали - и предложил Денни вспомнить молодость и сыграть четвертый концерт Гайдна. Я бы попытался совладать с пианино, а Сол исполнил бы роль внимательного слушателя. К нам заглянула Элен и проверила, достаточно ли у нас вина и еды. Через пару часов мы благополучно выдохлись, и Сол, благослови Господь его душу, повез Денни домой.

После смерти Денни в 1972 году его протеже, Эрл Усдин, продолжил работать над многими проектами, над которыми они трудились совместно с Денни. Что примечательно, у Эрла оказалось достаточно энергии, чтобы начать несколько собственных проектов. Он тоже стал уже частью истории. Эти два близких друга внесли неоценимый вклад в развитие фармакологии в нашей стране.

Проходившая в 1967 году конференция называлась «Этно-фармакологические исследования психотропных средств». Насколько я знаю, на этой конференции впервые собрались вместе почти все исследователи, работавшие с психоделиками. К какому плодотворному взаимодействию привела конференция!

От Клаудио Наранхо, психиатра-антрополога, который провел целые годы в джунглях Южной Америки в поисках Ayahuasca vine, мы услышали страстный рассказ о его впечатлениях от воображаемых джунглей, которые привиделись ему под воздействием айяхуаска. По мнению Клаудио, его собственный опыт и опыт его пациентов доказывает, что прием растительных экстрактов, содержащих гармалин[26], всегда без исключений вызывает в сознании образы ягуаров и прочих примеров фауны и флоры, ассоциирующихся с джунглями, где и произрастает это растение.

На конференции также присутствовал всем известный и уважаемый ботаник - Ричард Е. Шуль из Гарварда. От него я слышал, что он никогда не испытывал подобных видений, которые, как следовало из рассказа Клаудио, возникают после приема айяхуаска.

Я имел удовольствие представить друг другу этих ученых и не забыл упомянуть о пересечении их интересов. Разговор начал Клаудио: