Декабрь 1941 — январь 19422 года 6 страница

Однажды с рассветом пулеметчик сержант Козлов встал за пулемет. Он решил осмотреть полосу обороны немцев. Сегодня он особенно изучал ее. Накануне ночью на тропе погиб пулеметчик. Он ночью шел в подвал с коробкой патронов и нес запасной ствол для "Максима". Сержанта привлекло одно место, на теперешней улице Кирова, где немцы вдоль улицы ставил новый забор. Решив отомстить за погибшего друга, он тщательно установил на пулемете прицел и дал в сторону немцев длинную очередь. Трое немцев повалились сразу. Сержант Козлов сделал паузу в стрельбе и стал наблюдать, что будет дальше. Через некоторое время к убитым подбежали еще трое. И когда он был готов уже нажать еще раз на гашетку, по амбразуре ударили сразу два немецких пулемета. Сноп искр и огненных пуль ворвались в подвал. Сержант не успел отскочить от пулеметного щита, очередной удар свинца рикошетом зазвенел щитом пулемета. Как перебило ему горло, никто не видел. От самой челюсти до ключицы горло у него было вырвано, его словно отрезало от шейного позвонка. Сержант отвалился от пулемета, и кровь из горла хлынула во все стороны. Грудь и лицо его были залиты кровью. При выдохе с клекотом и хрипом кровь выливалась наружу, над дырой пузырилась красная пена. Кровь текла по груди и стекала на пол. Солдаты бросились к нему, пытаясь забинтовать. Но он замотал головой и сорвал повязку. Он ходил по подвалу, хрипел и истекал кровью. Дикие умоляющие его глаза искали среди нас поддержки и умоляли о помощи. Он метался по подвалу, мотал головой и безумным, раздирающим душу взглядом, остолбенело смотрел каждому в глаза. Никто в подвале не знал, что делать.

— Иди на льнозавод! — показывая на боковое окно, говорили ему солдаты.

— Ты здесь обескровишь, погибнешь! Иди! Возможно, пройдешь! — сказал я ему.

Он слышал наши голоса, понимал, о чем мы говорили. Оборачивался каждый раз и одним взглядом заставлял умолкать говоривших. Солдаты цепенели от ужаса. Сержант умирал у нас на глазах. Он умирал страшной мучительной смертью. Через некоторое время он подошел ко мне и рукой показал на пистолет, что висел у меня на ремне. Он просил, чтобы я пристрелил его из пистолета, прекратил его страшные мучения.

— Что ты, милый! — воскликнул я, — Я не могу этого сделать! На, возьми сам и иди куда-нибудь в дальний угол, только не на глазах это делай.

— Я не могу! Ты понимаешь, не могу! Я не прощу потом себе этого всю жизнь!

Сержант все слышал и все понял, но пистолета у меня не взял.

— Вылезай наверх и иди на льнозавод! Немцы сейчас спят, за тропой не смотрят. Спокойно пройдешь!

— Слушай, сержант! Это твой единственный шанс! Иди во весь рост и ничего не бойся. Но он снова замотал головой. Он не решался выйти наверх из подвала. Он не хотел. Он чего-то боялся. Боялся он не смерти. Она уже стояла у него перед глазами. Он боялся выстрелов. Страшился расстрела. Он храпел и брызгал кровью, он метался по подвалу взад и вперед. Через некоторое время он ослаб, ушел в дальний угол, притулился там и затих. К нему никто не смел подойти. Каждый понимал, что он умирает, что жизнь покидает его, уходит медленно и навсегда.

Он истекал кровью и никто не мог ему помочь. Он был одинок в своих муках и страданиях. К вечеру старшина Панин (командир стрелкового взвода) поднялся с пола и пошёл в дальний угол посмотреть на него. Сержант сидел в углу, откинув голову к стене. Открытые, полные тоски глаза его были уже неподвижны. Он умер от потери крови. Как можно было его спасти? Как можно было помочь этому человеку? Сержант Козлов погиб на глазах у людей, страшной мучительной смертью.

Ночью его тело вынесли наверх, положили у обрушенной кирпичной стены и тихо обложили разбитыми кирпичами. Никакого памятника, никакой надписи на его могиле нет, и сделать этого мы в тех страшных условиях физически не могли. Каменная могила его была рядом с подвалом. Ни звезд, ни обелиска на его могиле не осталось. После войны гору битого кирпича сровняли с землей, когда разбирали битый кирпич на постройку печек и каменных фундаментов домов.

Известно только одно — место, где погиб пулеметчик сержант Козлов. А где его могила, теперь никто не знает. Жалко только, что улицу, где погиб этот храбрый солдат, |лицемерно| назвали именем предателя Березина. Именем старикашки, который летом сорок второго года сумел всю дивизию загнать немцам в плен. Загнал и скрылся в неизвестном направлении. Березин тогда подставил под удар не только 17 гвардейскую дивизию, которая полностью была захвачена в плен, он помог немцам одним ударом расправиться с 39 армией и 11 кавкорпусом. Березину за эти выдающиеся заслуги перед немцами, наши идиоты в городе поставили обелиск.

И во всем этом виноват Шершин. Чтобы обелить себя, он после войны начал возвеличивать Березина. Шершину поверили, поставили обелиск.

Мне жалко молодого пулеметчика, который погиб в открытом бою лицом к лицу с врагом, с которым тогда сражались в городе белом. Там погибли многие, кто действительно с оружием в руках стоял насмерть в холоде и голоде. Не могу понять только одного, почему память об этом предателе ценится здесь выше, чем отданные жизни и страдания простых солдат, ротных офицеров, который действительно здесь воевали за нашу Русскую землю.

 

 

Ночной дозор

Каждую ночь в подвале происходила смена. Меняли небольшую группу солдат. Одни, счастливые, уходили из подвала и исчезали на тропе в ночное пространство, другие, почерневшие от холода, молча смотрели им в спины. Были ещё и третьи, которым предстояло завтра покинуть подвал. Они с грустью смотрели на уходящих, но радовались в душе, что им не долго осталось ждать. Завтра наступит и их черёд.

Каждый солдат здесь знал, сколько ему осталось просидеть в подвале. Придёт время, и он избавится от холода и адской точки.

Пока на замену в подвал шли новые люди, которые еще не успели побывать здесь, все, как говорят, терпелось и спокойно переносилось.

Каждый ждал тот день, когда наступит и его срок, и он вздохнет свободно и отправится на льнозавод. Здесь в подвале каждый день казался вечностью.

Но вот все свежие люди в подвале перебывали, теперь в подвал должны были идти солдаты по второму разу. Над каждым из них нависла безысходная тень смерти и страха. Никто не хотел возвращаться в подвал. Приказ есть приказ! Старшина роты приносил солдатские харчи, с наступлением темноты собирал новую партию и в ночь выводил на тропу. С ротным старшиной особо не поговоришь. Солдаты на тропу выходили понурые, в подвал приходили подавленными. Одних здесь встречали со смехом, гоготали и держались за животы, другие сами влезали в окно, улыбаясь, корчили рожи и передразнивали смеющихся. Но были и такие. Они тихо сползали на пол из окна и так же тихо и незаметно старались поскорей проскользнуть куда-нибудь в угол. Каждый теперь выбирал себе место по опыту прошлых дней.

— Куприянчик! Ты опять попал сюда? — кричали солдаты высокому парню. Он молча отмахивался от них рукой и здоровался со мной.

— Ну, ладно, Куприянов! Не обижайся! Я пошутил! Солдаты, сидевшие в подвале, знали, что любая земляная берлога удобней и теплей, чем эта обледенелая каменная могила. На свою судьбу никто не роптал. Беспозвоночные солдаты терпели все и все могли снести. Подвал был мерилом человеческих страданий. Кто из солдат в январе там побывал, у того на всю жизнь осталась в памяти зарубка, как глубокая рана.

Для наблюдения за немцами мы наверх выставляли двух часовых. Наверху, над подвалом, сохранился небольшой угол между двумя обрушенными стенами. В этом углу, посматривая кругом на город, стояли наши часовые. Зимние дни короткие. В светлое время смену солдат не проведешь. Двое солдат отстаивали наверху от темна до темна. Ночью часовых меняли два раза. В итоге получалось три смены в сутки. Обязанностью часовых было весть наблюдение. При внезапной атаке немцев часовые должны были выстрелами предупредить нас. Такие порядки были здесь установлены до нас, мы их придерживались и не меняли. Мы опасались, что немцы могут незаметно подобраться к подвалу, забросать нас в окна гранатами. Кроме обстрела входного отверстия и тропы из пулемета они никаких вылазок зимой в нашу сторону не собирались делать. Но однажды перед рассветом там, наверху, раздался винтовочный выстрел. В подвале в эту ночь дежурил старшина. Услышав выстрел, старшина вскочил, выбрался наверх и огляделся кругом.

— Куда ни посмотрю, — везде все тихо! — рассказывал он потом, — Гляжу, один из часовых уперся спиной, сидит в углу. Старшина вернулся и доложил мне.

— Товарищ лейтенант! Один из часовых получил тяжелое ранение, выбыл из строя.

— Куда ранен? — спросил я.

— В живот!

— Как пуля может попасть в живот? Когда нижний край окна находится на уровне груди. Он что? С поста уходил?

— Да нет! Как стоял в углу, говорит, так и ранило.

— Возьми бинты! У него, наверное, кровотечение. Пойдем вместе, надо посмотреть, что там.

Я поднялся нехотя с пола, подошел к лазу, прислушался, подождал старшину, пока тот ковырялся в мешке, доставая перевязочные пакеты. Но вот все готово, и мы осторожно полезли вверх.

— Пуля не могла пролететь так низко, — сказал я, подходя к раненому. Солдат, опустив голову, сидел в углу. Он откинул к стене обвисшее тело и растопырил ноги. Между ног была видна темная лужа крови. Он закрыл глаза, слабо дышал и совсем не двигался. Руками с двух сторон он уперся в пол. Винтовка валялась откинутая у стены пролома. Я посторонился. Старшина подошел и нагнулся над ним. Но перевязывать было уже поздно.

Я еще раз оглядел угол и обе части разрушенной стены и убедился, что они достаточно надежно прикрывают от пуль немецких часовых. Случайная, шальная могла ударить только в голову, в грудь или плечо. Это было необычное и неслучайное ранение. Я понял с первого взгляда, что это самострел, и что на этот счет у меня будут большие неприятности. Ковалёв и Карамушко мне этого не простят. Скрыть факт самострела нельзя. Второй часовой потом все разболтает. Рисковать с этим нельзя. Кто он? Участник или организатор самострела? Солдат, получивший пулю в живот, не дышал и не двигался. Холод и большая потеря крови сделали свое дело.

— Ну что, Метрушкин? Как все произошло?

— Я не Метрушкин, я, товарищ лейтенант, Моняшкин.

— Ну-ну! — сказал я и забрал из рук Моняшкина винтовку с теплым стволом от выстрела.

— Какая теперь разница, Матрёшкин ты или Моняшкин! Меня отдадут под суд, а тебя пошлют в штрафную.

— Проводи его в подвал! — сказал я старшине, — И поставь около него часового!

— Ты, брат Моняшкин, теперь арестован.

— Вернешься в подвал, будешь сидеть под охраной.

— Пойдешь сюда, старшина, возьми с собой двух солдат. Нужно труп убрать. Отнесите его за стену и забросайте кирпичами. Пусть возьмут с собой лопату. Кровь на снегу засыпать снегом надо. А то на психику часовым будет влиять.

Все это я сказал старшине. Старшина с солдатом спустился в подвал. Я остался стоять вместо часового. В ногах у меня сидел убитый при самостреле.

Одинокий выстрел в ночи совсем не потревожил немцев. И можно даже сказать, наоборот: они по тропе совсем перестали стрелять. Выстрел всполошил только нас, потому что мы его давно ждали. И теперь вокруг по-прежнему было все тихо и спокойно.

Я смотрел на ночной город, на неясные очертания домов. Немцы тоже побаивались нас. Открыто по городу не ходили. Хотя наши солдаты в их сторону совсем не стреляли. Возможно, где-то и пересекали они открытые места, но разве ночью разглядишь все точно, разве увидишь, где они идут?

Когда-то здесь жили русские люди. В труде и заботах протекала их мирная жизнь. Теперь по улицам города ходили немецкие солдаты. Кто бы подумал, что они вот здесь будут ходить? Что там дальше, за крайними домами? В каких из них стоят пулеметы, в каких живет немецкая пехота? По первому взгляду трудно сказать.

Выходить сюда каждую ночь самому наблюдать до утра нет никакого смысла. Лежать голодным на полу по целым суткам — появится не только апатия и полное безразличие ко всему |но и желание молчаливо сопротивляться| . Даже солдат меняют в ледяном подвале. А я был поставлен в особые условия. У меня не было замены. Не было желания лазить каждую ночь на верх подвала. Я сидел в подвале безвылазно уже месяц. Полковые были довольны, а у меня от холода мозги стали примерзать к черепной коробке. Им нужно было, чтобы я сидел в подвале. Вот я и сидел. Вы приказали мне, вот я и сижу в подвале.

Где-то рядом здесь ходят немцы. Собрать бы сейчас небольшую группу, взять ночью да на немцев рвануть. Вполне можно было без потерь захватить несколько домов. А что это даст? Награды для начальства? Рывок может надвое выйти. Захват домов без выстрела и потерь, или все легли под пули немецкого пулемета. В таком деле, как у фальшивой монеты, две стороны. Чтобы было наверняка, мне нужно самому раз десять с напарником сползать в город. Изучить все кругом, проверить досконально. А кому это надо? Если я, для Ковалёва просто затычка!

Но вот заскрипел снег под ногами, старшина с двумя солдатами поднялся на верх и подошел ко мне.

— Сделал все, как надо, как вы сказали! Убитого унесли. Лужу крови присыпали снегом. Из подвала подняли наверх двух часовых. Они сменили меня и я отправился обратно в подвал. Спустившись в подвал, я подозвал к себе Митрошкина, или, как его, Маняшкина.

— Ну что, Матюшкин! Давай, выкладывай. Говори! Как было дело? За что ты убил своего напарника?

— Я не убивал.

— Советую тебе не крутить! Выкладывай сразу все начистоту и не путайся. Будешь врать — расстрел заработаешь. |Там из тебя быстро врага народа сделают| Ты уж давай, брат, говори все начистоту.

У солдата блуждали глаза. Он дрожал и хотел взять себя в руки. Он понял, наконец, что его могут присудить к расстрелу. Расстреляют, как врага народе, по законам военного времени.

— Вы что, земляки? — спросил я.

Он что-то хотел сказать, но начал сбиваться и несвязанно что-то промычал. Потом он передохнул и ответил:

— Мы с одного району. Он первый сказал: "Стреляй мне в ногу".

— А ты ему взял и засандалил в живот?

— Я очень боялся, он сказал: "Стреляй!" Я выстрелил. Он сразу присел.

Я очень испугался, когда попал ему в живот.

— Вы, наверное, с ним заранее договорились? Ты его в ногу, а он тебя в руку. А почему ты стрелял первый? Он что, тебе угрожал?

— Он сказал: "Как ты будешь одной рукой стрелять?" — вот я и выстрелил. Я боялся, что он убьет меня.

— Ну вот что, Моняшкин. Придется тебе отправиться в полк для беседы к следователю. Старшина, присмотри за ним, я в батальон позвоню. Такого не скроешь!

— Стрелявший утверждает, — сказал я по телефону, — что тот ему угрожал. Он боялся, что тот его убьет. Куда его девать и что с ним делать? Мне приказали немедленно прибыть самому в батальон и лично доставить солдата. Они опасались, что солдат по дороге сбежит.

— Давай, собирайся! Пойдешь со мной в батальон. Заварушка началась. Старшина! Дай мне и ему по чистому маскхалату! Лишнего там не болтай. Рассказывай все, как было! А то начнешь путать — подведешь сам себя под расстрел.

Мы по очереди вылезли наверх через окно в боковой стене. Сначала поднялся я, потом он. На тропе мы поменялись местами. Он пошел впереди, а я сзади. Открытый опасный участок тропы мы прошли с ним безопасно и тихо. Немцы по тропе не стреляли. Командир полка Карамушко в самостреле усмотрел мою халатность и нерадивость. Моя карьера как командира роты тут же лопнула. Я повис в воздухе на неопределённое время. Из полка меня отправили в батальон. Из батальона — опять в штаб полка для дачи объяснений. В полку меня допросили и отправили обратно в батальон. В общем, ходил я туда-сюда, а они делали вид, что это так и надо. Когда я явился в Журы, политрук Савенков был уже в деревне. Он ходил надутый и очень важничал. Он сделал вид, что в самостреле виноват только я. Я не занимался людьми и моральной стороной их воспитания.

— Воспитанием в роте занимается политрук. Вот и пускай он это дело расхлебывает. Мое дело с солдатами воевать! Мне даже сказали, когда я вернулся снова в батальон:

— По донесениям Савенкова, тебя можно считать морально неустойчивым. В одном из донесений он даже сообщает, что ты собираешься перейти на сторону немцев. И поэтому он за тебя не ручается.

— В чем же это выражается? Где факты? Где доказательства?

— А доказательства не нужны. Тебя просто подозревают.

— Значит, конкретных фактов нет, а есть домыслы Савенкова и его предположения! А я вот к немцам не ушел, и идти к ним не собираюсь!

— Политрук Савенков докладывает, что ты умело маскируешься.

— Ну и идиоты!

Они, конечно, знали, что в каменном подвале мерзли люди. И когда я сказал об этом и добавил, что во всем виноваты только они, в ответ услышал поток отборной брани.

— Правильно Савенков говорит, что ты морально разложился.

Командный состав в ротах почти совсем повыбивало. Офицеры в полках сохранились почти все. Савенков прятался в тылу от самой волги, так что полковые и он сохранились, для будущих поколений. Потом, после войны, он будет говорить, что воевал на переднем самом крае. А тогда он твердо усвоил формулу военной мудрости: пусть на передке Ванька-ротный сидит. Дело было даже не в том, что он не был вообще человеком, в любой ситуации и всегда он ловчил, виноватыми были другие. Возможно, вы спросите, почему. Потому, что он был трус и цеплялся за жизнь, не гнушаясь средствами. А как же остальные? А остальные, сами видите, сидели в Журах, Шайтровщине и ещё дальше — в Жиздереве и Кобыльщине, хотя полк по фронту был сосредоточен в одну линию на окраине города Белого.

Я долго сидел на крыльце, ходил взад-вперёд около избы, пока, наконец, меня не вызвали, для последнего разговора. Солдат-верзила с сытой, заспанной рожей, охранявший избу, посмотрел на меня, как будто он знал мою дальнейшую судьбу и по ней решение. Он боднул мне в сторону двери головой, иди, мол, вызывают тебя.

Обратно в роту и в подвал я не попал. Меня сняли с должности командира роты и для исправления послали держать оборону на мельницу, что стояла на берегу реки ниже льнозавода. Мельница тоже располагалась, так сказать, на переднем крае. Но, по сравнению с подвалом и часовней, она стояла от немцев на приличном расстоянии. Место тихое. Пули совсем не летают. Мне даже по началу казалось страшно. Я каждую секунду ждал выстрела. На мельнице стоял пулемет "Максим", находился пулеметный расчет, жил политрук пулеметной роты Соков.

— В качестве кого я туда иду? — спросил я комбата, когда тот окончил со мной говорить.

— Ты? — ответил он, что-то соображая.

— Будешь оборонять мельницу. Вот и всё!

— Я что-то не понимаю. На мельнице стоят пулеметчики, и с ними сидит политрук. А что там буду делать я? Вы что, мне даете роту, взвод или просто пару солдат?

— Вот именно, пару! Разрешаю тебе взять в роте двух стрелков солдат. И отправляйся с ними на мельницу.

— А кто будет отвечать за оборону мельницы?

— Ты, конечно! Пулемет тебе будет придан, а пулеметчики не твои.

— Что-то ты мне, комбат, закрутил голову и запылил мозги. За мельницу отвечаю я, а войск у меня всего два солдата.

— Отправляйся на мельницу, потом с тобой решим. Разговор окончен!

— А по должности кто я?

— По должности ты командир роты!

Для усиления гарнизона мне разрешили из роты взять двух солдат. Я дождался вечера, вызвал их из подвала и зашагал на мельницу расстроенный, что так все случилось и что мне не везло. Нужно же было случиться самострелу! Я много раз был с ротой под страшным огнем, мы попадали в безвыходные ситуации. Но никогда у меня в роте самострелов не было. Кто знает! Может, топнуло человеческое терпение? Может, голод заставил пойти на это? Может, в других ротах и были подобные случаи. Но наши обычно такие дела держали в строгом секрете. На этот раз я сорвался по службе. Судьба уберегла меня от худшего. Я, конечно, этого не знал. Так началась моя новая жизнь! На мельнице я встретил новых людей. Солдат здесь было немного. Пулеметный расчет, два моих солдата, политрук Соков и я — лейтенант. Вот, собственно и все, весь наш боевой гарнизон.

 

 

Мельница

Зима с сорок первого года на сорок второй была на исходе. Ночами по-прежнему было холодно, и мороз солдат на посту пробирал до костей. А днем, когда над снежной равниной вставало солнце, бесконечные кристаллы льда сверкали холодным и теплым огнем. Солнечных дней становилось все больше, и его свет чувствовался каждому на щеках.

Мельница! Сейчас на этом месте лежат большие и круглые белые камни. Они, как солдатские кости, разбросаны кругом по полю боя. Тяжелые и шершавые белые жернова вросли в землю и обросли зелёной травою. Иному человеку, наступившему на жернов ногой или присевшему на него отдохнуть, и в голову не придёт, что здесь была кровавая война, что именно здесь проходила линия нашей обороны.

Вон тот мальчишка, лет двенадцати с удочкой, что устроился у взорванной плотины на берегу реки, разве он думает, что здесь шли бои, что здесь громыхала война, и умирали солдаты? Он больше занят вопросом, почему у него не клюёт. Подошло время, когда люди военного поколения уходят из жизни. Они уносят с собой тайны воны. А молодые, что здесь живут, не знают, что такое война. Именно здесь, где лежат белые шершавые жернова, и стоят редкие лиственные деревья, воевали наши солдаты. Деревья стояли и тогда. Они немые свидетели того военного времени.

Около мельницы в то время стояли две рубленых избы. В одной избе жили солдаты, а в другой размещались мы. Мы это я и политрук Соков Петр Иваныч. Мельница была тоже деревянная и стояла недалеко от берега реки в виде высокой башни, похожей на усеченную пирамиду с квадратным основанием. Снаружи она была обшита досками и покрашена в желтоватый цвет. Краской, которая называется суриком. Сверху мельницу прикрывала небольшая железная крыша.

По всей высоте мельница делилась на три этажа. Вверх вела деревянная лестница. На каждом этаже стояли жернова. Зерно в мешках подавалось канатным подъемником на верхний этаж и там через приемный чердак крюком подавалось к приемному бункеру. Из бункера по лоткам оно сыпалось на каменные жернова. Вертикальный приводной ствол вращал жернова и уходил под землю. Там стояли зубчатые колеса, соединявшие привод с горизонтальным валом, который шел от плотины. Плотина была взорвана, и приводы не работали. Я описываю устройство мельницы, потому что я сам по ней лазил и изучал ей устройство.

Теперь о войне. До моего прихода здесь, на мельнице, была тишь, гладь и Божия благодать! Немецкие пули здесь не летали.

На мельнице стоял станковый пулемет, но пулеметчики из него не стреляли. Солдаты пулеметного расчета посменно выходили на пост. Был один пост на всю мельницу, на пулеметный окоп и на два дома, где жили и спали солдаты и их политрук Петр Иваныч. Пулеметчики сразу признали во мне мастера пулеметного дела и огня, когда я осмотрел пулемет, сделал им замечания и дал кой-какие советы. Сначала они приглядывались ко мне, а потом постепенно вместе со мной занялись изучением немцев в городе Белом. Немцы не обращали внимания на мельницу. Она стояла как бы в глубине, и с мельницы в сторону города никогда не стреляли. С моим приходом немцы могли заметить необычное хождение солдат. Чего раньше на мельнице никогда не было. Они на всякий случай подкатили противотанковую пушку и поставили её в воротах одноэтажного дома, который и сейчас сохранился со времен войны. Немцы полагали, что на мельнице может что-нибудь произойти. Они обнаружили, что на мельнице вдруг проснулись русские солдаты. Но немцы ошиблись. На мельнице по-прежнему спали во всю. И не просто спали, а спали, кто кого переспит.

Петр Иваныч решил, чтобы я не увлекался чересчур пулеметом, и предложил такую игру: кто кого переспит. Кто встанет раньше со своей кровати, у того от порции хлеба будет отрезана соответствующая доля. Я никогда не предполагал, что из обледенелого подвала я попаду на железную койку и натопленную избу. Мне отвели железную кровать с переплетенными железными полосами вместо матраса, и поверх этой решетки была наложена подстилка из пахучего льна. Знаете, как пахнет льняная троста или сырая, сплетенная из волокна льна веревка? Впервые за всю долгую зиму я снял полушубок, ватные штаны и валенки и завалился спать на кровать. После подвала, во сне я увидел райские сны и цветные пейзажи.

Политрук Соков был старше меня лет на пять или на шесть. До войны он работал диспетчером в автохозяйстве. В армии не служил. Офицером раньше не был. Имел шесть классов образования, считал, что этого вполне достаточно. Перед войной вступил в партию. Когда началась война, его призвали, направили на курсы политруков и в январе сорок первого[154]направили на пополнение в город Белый. По прибытию в дивизию его направили политруком в пулеметную роту.

— Стрелять я не умею и не люблю! — заявил он, когда я прибыл на мельницу, — Я люблю поспать, поесть, и ты около пулемёта не суетись. Немцев не трогай, и они не будут стрелять! — сказал он мне откровенно. Он был доволен, когда я несколько первых дней валялся в кровати, не поднимая головы.

Спать в тепле и на голом каменном полу была некоторая разница, когда от холода и камней ломает хребет, и застывают мозги. Людям, что лежали в подвале, можно было делать операции без наркоза, заморожены они были основательно. Почему-то в деревне в сильные холода люди залезали спать на печку. Еще с детства помнил я на этот счет стихотворение. "Зима холодная настала. Сенная возка подошла. Тепла у бабушки не стало. На печке бабушка спала".

Политрук соков не возражал, чтобы я опробовал пулемет в стрельбе. Он не имел ничего против моих наблюдений за немцами, которые я вел, залезая на верхний этаж мельницы. Петя не знал, что я готовлю немцам кару и акцию возмездия. Он боялся ответных ударов с их стороны.

Несколько дней подряд мы рано вставали и по целому дню не слезали с мельницы, потом снова бросали свое занятие и отправлялись спать. Двое суток спали, не поднимая головы. Поднявшись с кровати, я снова шел в солдатскую избу, садился на лавку и, покашливая, говорил:

— Наших солдат на тропе каждый день убивают. Пулеметчик Козлов погиб на моих глазах. А вы все спите. Кто отомстит за убитых солдат? Пулеметный окоп на закрытой позиции не готов. Знаю, что земля мерзлая. Долбить приходится. Но без окопа наша затея лопнет. Нужно копать! — мои слова действовали на солдат. Они подымались с пола и были готовы сейчас же отыграться на немцах. Они хотели отомстить за погибшего пулеметчика их роты, сержанта Козлова, который был в подвале. Я рассказал, как он умирал на глазах у меня.

— В нашем деле нужны упорство и выдержка. Мы должны выследить немцев и убивать их так, чтобы они и не подумали, что их бьют именно с мельницы. Вести огонь из пулемета будем с обратного ската. Пули будут бить, а пулемет не видно. У немцев глаза на лоб полезут. Ты их бьешь. А откуда? Они понять не могут.

— Для этого нужно кривое ружье! — сказал кто-то из солдат.

— Ружье не ружье, а баллистическую кривую полета пули можно использовать. И не только использовать, а применить на практике с умом. И самое главное. Пулемет нужно заранее пристрелять одиночными трассирующими по выбранной цели. Убивать мы немцев будем за забором на главной улице.

— Теперь она называется Кирова. А тогда для нас она была без названия. Она выходила из города на большак в сторону Духовщины. Улица на всем протяжении между домами была перекрыта дощатым забором. За забором по улице день и ночь ходили пешие, и ездили повозки и машины. На заборе в нескольких местах я выбрал прицельные точки.

Пулемет поставили в отрытый окоп[155]и пристреляли его одиночными трассирующими. Точки прицела выбрали на заборе, на уровне живота идущего за забором немца. Когда пристрелка была несколько раз проверена, мы вынули трассирующие из пулемётной ленты. При обстреле в забор пойдет очереди бронебойных пуль. А их в полете не видно. Я рассчитал все просто. По моей команда пулеметчик нажимает гашетку пулемета и в забор летит порция свинца. Гнилые и старые доски, которыми отгородились от нас немцы, для бронебойных пуль не помеха. Доски будут пробиты насквозь без всякой потери убойной силы. По ту сторону забора они сделают свое черное дело. Я рассчитал и время полета пули так, чтобы там, за забором пуля и выбранная жертва встретились. Впервые за забором был убит довольно жирный немец. Он медленно и не торопясь шёл вразвалку по главной улице города. Его фигура мелькнула в прогалке между домов. Я в бинокль с мельницы хорошо просматривал этот прогалок. Помню, как все началось. Немец прошел прогалок, а я стал считать его шаги. Я учел расстояние, когда он подойдет к выбранной точке прицеливания за забором. Время полета пули, чуть меньше секунды, тоже учитывалось. Он шел за забором, а я считал его шаги и в нужный момент подал команду наводчику нажать гашетку пулемета. Немец успел сделать еще два шага, пока пули летели к забору. И вот они встретились. Немец получил полную порцию свинца. Ловушка довольно просто и точно сработала. Все было рассчитано точно. По прогалку между домами мы никогда не стреляли. В прогалок я наблюдал за немцами, выбирал для расплаты очередную жертву. Немцам и в голову не приходило, что именно отсюда мы ведем расчет шагов выбранной жертвы до смерти. Когда жирный немец попал под пули, к нему со всех сторон кинулись другие немцы на помощь. В прогалок было видно, как туда немцы побежали. Я подал команду взять прицел на одно деление ниже. Пулеметчик опустил ствол и дал длинную очередь. Немцы, видно, кучей собрались около убитого, полагая, что он попал под шальную пулю. Я в бинокль с мельницы видел, что после нашего вторичного обстрела за забором произошла какая-то возня. Появились, видно, новые раненые и убитые. Пулемет взял прицел еще ниже, и, поводя стволом, дал еще несколько очередей. Мы держали улицу под огнем до самого вечера. Короткими и длинными очередями били по забору. С верхнего этажа мельницы было видно, как беспорядочно забегали немцы и заметались по улице при подходе к этому месту. Немцы не догадались, что за ними следят с мельницы, а бьют из пулемета совсем с другой стороны. Наблюдая за передвижением немцев по улице, мы стреляли всех подряд.