Глава 14. На стыке двух дивизий 6 страница

Весь день подбитый танк стоял недвижимо как мертвый. К вечеру внутри него что-то стукнуло, лязгнули задвижки люка и из-под брюха танка выползли два танкиста. Они огляделись кругом, поднялись на ноги и побежали в сторону леса. Руки и головы у них были перебинтованы. Траншея, где сидели стрелковые роты, дымилась. От нее шел дым немецкой взрывчатки и легкий пар. Пулеметчики в своих ячейках встали на ноги, стали стряхивать налетевший сверху слой земли и пыли, лица их были землистого цвета. Некоторые уже успели завернуть обрывки газет и дымили махоркой. Многие оглохли и одурели. Но все были невредимы и целы. Вот когда уверовали они ни в бога, а в то, что не остались с пехотой в траншее. Если бы я тогда поддался на их несогласие и нытье, торчали бы они сейчас трупами в траншее, не увидели бы ни солнца ни белого света и не вдыхали бы крепкий запах дыма махорки. А солнце, проглядывая сквозь облако пыли и дыма уже клонилось за вершины высоких деревьев к закату. Роту спасло то, что солдаты зарылись в землю уткнувшись лицом в край ржаного поля. Кто из стрелков в траншее остался в живых, трудно было сказать.

В траншее могли уцелеть лишь те, кто во время обстрела подался вплотную к рогаткам. Командиры рот видно погибли вместе с солдатами. Те из раненых, кто пытался сразу бежать, попали под огонь и погибли в пути. А те, кто не мог сам подняться на ноги или надеялся переждать обстрел в траншее, умерли от новых ран. Кроме меня, командира взвода и политрука Сокова офицеров на высоте не оказалось. В стрелковом полку их было много, если считать командира полка, его замов и помов, батальонных и других прочих офицеров. Там в полку сидели артиллеристы, саперы, связисты, химики, оружейники и прочая всякая тыловая братия. Я не говорю о медиках и тех кто дергал вожжами и хлестал кнутами своих костлявых кляч по бокам. Все эти участники во время обстрела укрывались в лесу. С исходных позиций, когда командиры рот поднимали своих солдат и шли вперед, политруки стрелковых рот смылись в тыл под всякими предлогами. Исключением в данном случае был Петр Иваныч Соков. Он хотел было остаться в тылу, но я покрутил головой и он не посмел бросить пулеметную роту. Он пытался задержаться в траншее, боясь что ночью возле ржи немцы нас обойдут, но перед рассветом почуяв недоброе сам прибежал в роту. Теперь он сидел с моим ординарцем в одной щели.

В штабах и службах полка и среди тех, кто прятался в лесу от обстрела, никто не знал, что делалось сейчас на высоте. Как и кто здесь держал оборону? Кто остался жив в этом грохоте? По всей лестнице командных инстанций повелевали и требовали данных о Пушкарях. На картах района рисовались стрелы, рукой наносили решительные удары, а где эти ударные роты, что они делали в данный момент никто не знал. Никому в голову не приходило, что ушедшие на высоту пребывали уже в ином и лучшем мире. Послать на высоту человека, это значит послать на верную смерть А кто из тех кто скрывался в лесу добровольно пойдет на это. Солдаты обречены. У солдат одна дорога. А зачем например политрук будет подставлять свою шкуру, чтоб в ней появились дырки. Или тот же комбат. Хотя батальон в полном составе ушел на высоту. Командир полка под пятью накатами. А почему комбату не сидеть под тремя в том же лесу. Солдат и ротных пришлют сколько угодно, а комбаты на дороге не валяются. Рапортуя выше они плели догадки и строили версии, стараясь угодить ответами вышестоящим начальникам. Наиболее тертые устраивали свои накаты по соседству с перевязочными пунктами. Пока солдату делали перевязку и вправляли кости, комбат стоял над раненым и задавал ему вопросы. После перевязки с раненым не поговоришь. Он отмахнется рукой и потребует кормежки.

Принуждать раненого нельзя. На кого нарвешься. Этот промолчит. А другой при всех пошлет тебя подальше. Но что мог оказать раздавленный грохотом солдат, переживший смерть, истекающий кровью. Он на фельдшера рычит от боли. Он не помнит как его ранило, а его спрашивают о какой-то обстановке.

— Чего спрашивать? Раз харчей не даете! Мне тепереча не до вашей войны! А пожрать бы надо! Чайку с заваркой и в накладку горячего!

— Где ваш командир роты? — настаивает комбат.

— А где ему быть? Кто его знает? Может убит! А может ногу оторвало! Голову не поднять! Света не видно! Грохот и темнота! А вы свое! Где, да где командир роты?

— А много солдат живых сидят в траншее?

— Подымишь голову, глянешь вправо, влево! Кто его знает, живой он или мертвый? У мертвых тоже открыты глаза! Сбегай сам, посмотри, чего боишься! После таких слов комбат затыкался на время. Раненый солдат знал одно хорошо и точно, ему обязаны сделать перевязку и если зубы целы дать похлебки и щепоть махорки закурить. И теперь какой бы ему вопрос не задавали, он отмахивался и знал твердо, что его с мысли не собьешь, он держал в голове твердо намеченный план. Еще несколько солдат сидели на земле и ждали перевязки. Они отвечали неохотно и невпопад. Солдату утомительны были эти вопросы. Если он не знал или не хотел отвечать, он мотал головой, показывал на затылок, что там болит голова. Не видишь, что я контужен. Третий солдат, на которого налетел комбат, отмахнулся от него рукой, как от надоедливой мухи, прилетевшей на запах крови. А последний, с перевязанной рукой, оказался словоохотливым. Он взялся отвечать комбату все как надо. У него в голове была такая стратегия, что лежавшие другие закачали головами.

— Ну и дяла! Ему не меньше чем батальоном надо командовать! Из блиндажа в это время высунулся телефонист.

— Товарищ гвардии капитан! Вас вызывают к телефону! Из полка требуют доклада! Сколько не посылал комбат на высоту своих связных, назад никто не вернулся. Это была какая-то прорва, которая поглощала в свое нутро все живое. Не идти же на высоту самому! Почему эти идиоты ротные не могут послать сюда толкового солдата? Должен же комбат знать обстановку! Связные, которых послали на высоту пропали без вести. Один получив ранение в голову вернулся назад ни с чем.

За целый день непрерывного грохота до перевязочного пункта добрались несколько одуревших солдат. Истерзанные, грязные, оглохшие и голодные, они не могли понять о чем их собственно спрашивали. Только глаза их устало и с упреком смотрели на комбата.

— Где командир роты? — срываясь в голосе, закричал он. — Я тебя спрашиваю! — надрывался он.

— Я сидел в окопе. Земля ушла из-под нас!

— Я спрашиваю, где командир роты! Ты понимаешь это?

— Как не понять! Потом как ударит! В глазах потемнело!

— Ну и что дальше?

— Я хотел вылезти, а меня засыпало. Смотрю на небо, а солнца не видно! Да, вроде живой! Утер лицо, посмотрел на руки, а они в крови!

— Командир роты где?

— Какой командир роты? Там земля летит вверх дном! А роты никакой! Комбат вышел из себя. Он ждал что солдат вот-вот окажет о командире роты.

— И больше ничего?

— А чаво еще? Комбат сплюнул и отошел в сторону. На дороге показались новые раненые. Но когда они приблизились, оказалось, что они с другого полка. Из блиндажа выглянул замполит. Комбат подошел к нему и спросил: — Ну что будем делать комиссар? Замполит вышел из блиндажа и пожал плечами. Комбат не выдержал и заорал: — Кем я командую? Раненые солдаты повернули головы и посмотрели на него. Замполит взял его под руку и увел в блиндаж. А солдаты, сидевшие на земле, продолжали между собой разговор.

— Послушай браток! Иду я по траншее, смотрю в бок отходит узкий проход. Зашел туда, смотрю очко круглое. Из гладких струганных досок сделано. Удобное, чистое и не тесное. Поглядел, подумал и пошел назад. Шарахнет еще в таком гадком месте и будешь болтаться в немецком дерьме. Солдат посмотрел на концы своих почерневших пальцев и продолжал. — Только я вышел обратно, а тут вдруг ударил снаряд и оглушило меня! Он никак не мог понять, что от него хотел крикливый комбат и зачем немцы на переднем крае оборудовали себе отхожее место.

— Видно у немцев слабые желудки! Или едят по многу! — сделал он заключение. Я товарища гвардии капитана хотел спросить про немецкий сортир, да ушел он и слушать не захотел.

День был на исходе. В штабе полка кипела работа. Из дивизии требовали доклада о ходе наступления на высоту. В телефонной перебранке с комбатами постепенно вырисовывалось, что наши взяли высоту, что и требовалось доказать. В ситуации, когда достоверные данные отсутствуют важно доложить и попасть в струю. Тебя потом не забудут, непременно отметят, глядишь и представят к награде. Не будут же писать представление на Ваньку ротного, который отсиживался на высоте. Штабная работа требует изворотливости, ты все время на глазах у начальства. Это не то что ротный, взял ушел на высоту и сидит там. Если ты даже и не в курсе, ты все равно должен придать своим словам уверенность, если хотите лихость, в этом успех продвижения вперед. В донесениях и сводках появились внушительные цифры убитых немцев. А как же без них? Комбат подсчитал раненых и донес, что в полосе наступления батальона убито не меньше пятнадцати солдат противника. В полку эту цифру сразу округлили.

— Что они там дуру валяют! Два батальона за целый день боев не могли убить сотню солдат противника? — Могли! Могли!

— А что же ты мне на подпись суешь всего двадцать? Немцы сотнями валяются на высоте, а ты мне двадцать! А на высоте в это время стонали и умирали стрелки солдаты. На высоту послали еще одного связного.

— Найди командира пулеметной роты и немедленно его сюда! Скажи командир полка вызывает! Связной солдат добежал до ржи, нашел меня и мы с ним побежали в тылы полка для доклада. Возвращался обратно я один. Немцы пока не стреляли. Я бежал где перебежками, где шел ускоренным шагом, отдыхая. Поднимаясь на высоту, я подошел к траншее и собирался уже ее перешагнуть. Как вдруг услышал гул приближающихся снарядов. Я взглянул в траншею, где сидели солдаты и крикнул им: — Ну-ка! Подвинься! Дай просунуться! Но солдаты даже ухом не повели. Я прыгнул вниз между двух солдат, протиснулся между ними, растолкал их локтями и присел в тесноте. В это время ударили снаряды. Я нагнул голову и подался к стенке траншеи. Земля качнулась и задрожала. Снаряды рвались кругом. Когда стрельба утихла, я стряхнул комки земли и пыли с головы и посмотрел на сидящих рядом солдат.

— Вы что? Подвинуться не могли? Вас ногами нужно расталкивать!

— Что смотришь? Солдат сидевший рядом смотрел на меня вполоборота и держал в руках винтовку.

— Чего молчишь? Сообразить не можешь?

— Ему кричат подвинься!

— Снаряды летят! А он шевельнуться не может! Я взглянул на него и тут только заметил, что сидевший рядом со мной солдат как-то странно смотрит. Он уставился на меня не моргая глазами. Я пригляделся, толкнул его плечом и увидел — в открытых глазах его была смерть. Слева тоже сидел паренек с открытыми глазами. Он смотрел перед собой не мигающим взглядом. Дальше еще и еще. Лица их были землистого цвета.

— Кто тут живой? — крикнул я и поднялся на ноги.

Траншея на шевелилась. Солдаты сидели в траншеи привалившись спиной к задней стенке траншеи. Они были мертвы. Плечом к плечу была набита немецкая траншея нашими русскими мертвыми солдатами. Какое военное преимущество получили мы, заняв высоту? Отвлекли на себя часть немецких сил с большим количеством артиллерии? Меня спросили в полку, где сидят батальоны и какой участок занимает пулеметная рота. Есть ли в роте потери? На все вопросы я ответил и добавил в конце, что потерь в роте нет. О батальоне ничего сказать не могу. Он сидит сзади и контакта я с ним не имею. По представлению штаба полка сражение за высоту шло согласно утвержденному плану. А где же наша авиация и артиллерия? — спросите Вы. Этого я сказать не могу, это не в моей компетенции. Мы знали только одно, что войну мы вели людьми, винтовками и пулеметами. В штабах не думали, что мы несем напрасные потери. Главное нужно было выстоять! Выделенная для поддержки артиллерия не стреляла, причин было много. Одна из них — мощный ответный огонь противника по их огневым позициям. Немцы перепахали всю высоту, но атаковать ее пока не решались.

На другой день после короткого и очень мощного обстрела немцы совсем прекратили огонь. Войска не могут вести бой не имея отдыха. Единственно достоверными данными были цифры о количестве поступивших с высоты раненых. Фельдшер считал их тыча пальцем и записывал в свою книгу. С комбата требовали сведения об убитых, а он не мог ответить на этот вопрос. Полковое начальство грозилось и кричало, в полку торопились и отправляли своих связных на высоту. Солдатам сулили награды. Они шли и не доходя высоты погибали, за весь день один из посланных добежал до траншеи и вернулся назад. Ему удалось проскочить под огнем, он спрыгнул в траншею и онемел от ужаса. В траншее сидели убитые солдаты. Связной короткими перебежками пробежал вдоль траншеи и снова спрыгнул в неё.

Он опять лицом к лицу оказался с убитыми. На фронт он только что прибыл и первый раз увидел подобное зрелище. Похолодев от ужаса, что он один оказался среди покойников, он кинулся бежать обратно. Страх и ужас придали ему силы и скорости. Он падал и бежал, кругом не замечая ничего. Ему казалось, что и в лесу повсюду и кругом одни мертвые. Благополучно добежав до полка, он увидел живых и обессиленный свалился на землю. Его подхватили под руки и поволокли в блиндаж. Все замерли от страха и онемели, когда он объявил, что в траншее сидят только убитые. Слезы застилали ему глаза. Его подняли на ноги и подвели к столу командира полка. Он вдруг захрипел, заикал и его вырвало прямо на стол, где лежала разрисованная красными стрелами карта полка. Стрелы исчезли, его подхватили и потащили из блиндажа. Эта страшная весть с быстротой молнии облетела все службы полка. Она поползла по проводам. Два полка солдат, молодых ребят, — как поется в песне, отдали свои жизни.

— Кто же там держит оборону — спросил командир полка. Ответа не последовало. К вечеру после короткого мощного обстрела немцы прекратили стрельбу и отправились на ужин. День для немцев был не легкий. Еще бы после такого напряженного дня стволам орудии нужно дать остыть. Солдатам положен отдых. В лесу тем временем в спешном порядке готовили новую роту. Ее пополнили солдатами с поджившими ранами, почистили санроту и сотня серых, замшелых, потертых шинелей, потолкавшись в лесу, тронулась на высоту. Ее повел младший лейтенант только что прибывший из тыла с офицерских курсов. На фронте он раньше не был. Мало что понимал в войне и поэтому держался спокойно и пошел на высоту уверенно. Когда последние залпы артиллерии стихли на высоте, я вылез из воронки и перебежал в пулеметную ячейку Парамошкина.

— Как немцы? — спросил я его.

— Все тихо, товарищ лейтенант!

— Это хорошо! Я крикнул ординарца, который с политруком Соковым сидел в щели на двоих и велел ему привести связного для отправки в тыл.

— Пойдешь в полк! — оказал я связному.

— Доложишь что рота держит оборону, потерь в роте нет. Немец пока не атакует. В стрелковых ротах большие потери. Пусть мне дадут телефонную связь. Найди нашего старшину. Пусть берет хлеб и кормежку. С ним и вернешься назад, — Все понял?

— Ясно, товарищ лейтенант!

— Ну давай, вали!

Вскоре в пулеметную роту дали связь. Телефонист устроился в воронке около трупа. Я ушел проверять пулеметы. Я переходил от одного пулемета к другому, говорил с солдатами, с кем шутил, на кого рычал и одергивал и солдаты на обижались. Солдаты знали что это за дело и что я рычу без злобы. Я осмотрел все пулеметы и предупредил солдат.

— Из пулеметов не стрелять! Себя не обнаруживать! Если немцы пойдут в атаку начнет Парамошкин! После него начнете вести огонь! Вернувшись назад, я увидел своего политрука. Он сидел на краю своего окопа. — Где ты пропадал?

— Я здесь в щели с ординарцем сидел! Как там у ребят на точках?

— Раненые нет! Все живы здоровы!

— А где будет наше КП?

— Какое КП?

— Ну, где будем строить землянку! Я видел вон там у сарая готовые бревна.

— Ты толкуешь дело! Только за одну ночь нам ее не осилить. Так что наберись пока терпения, пару дней придется посидеть в открытой щели. Сегодня же под землянку начнем копать котлован. Вон там в воронке, где сидит телефонист. Вот ты этим делом и займись!

— Пусть труп уберут! А то он завтра на солнце пустит дух!

— И вот еще что! Я пойду к пулеметчикам на правый фланг, пусть мне сначала отроют щель!

— Где рыть?

— Вон там около пулеметного окопа Парамошкина.

— Будут звонить из полка, скажи потерь нет. Где мы сидим, по телефону не рассказывай. Разговаривай потише. Немцы могут рядом быть, во ржи.

— Я скоро вернусь.

— Да передай старшине пусть в роту доставит воды. Вода нужна для пулеметов и для людей. День будет жаркий. Видел сегодня как пекло. Только что проверял пулеметы во взводе старшего лейтенанта, из кожухов вылили воду. Спрашиваю его: — Почему в пулеметах нет воды? Как будешь стрелять? Если кожуха пустые. Молчит. Спрашиваю Балашова. Он вроде толковый и серьезный парень.

— Как получилось Балашов, что оба пулемета без воды остались.

— Командир взвода заболел! — отвечает. Просил пить. Вот мы ему и слили.

— Вот такие дела политрук! Я хотел уже встать и уйти, но политрук забеспокоился, засуетился, огляделся по сторонам, подвинулся ко мне и осипшим голосом сказал:

— Я хочу тебе кое что сказать. Дело серьезное!

Петя достал кисет. Свернув цигарку спустился в окоп, чиркнул спичкой, прикурил, вылез наверх и держа папироску в рукаве добавил!

— Он подцепил заразную болезнь!

— Какую-какую? — Я снял пилотку, разгладил волосы и посмотрел на него.

— Говори я слушаю!

— Помнишь? — начал он в полголоса.

— Там на последнем месте обороны, где мы недели две стояли под дождем. Ну где я ночью уходил проверять посты.

— Ну и что?

— Так вот! Никакого указания политотдела не было. Мы со старшим лейтенантом просто ходили к бабам.

— К каким бабам? Если до ближайшей деревни в тыл не меньше десяти верст. Пешком не обернешься. Ночи сейчас короткие.

— Да нет! Мы в деревню не ходили.

— А куда же вы ходили?

— Помнишь? Когда ты его со связным отправил во взвод, солдаты ему сказали, что рано утром в тот день в нейтральной полосе они видели дым. Дым шел как вроде из трубы. Старший лейтенант взял бинокль и весь день пролежал наблюдая за тем местом. Там в лощине, около оврага, недалеко от нашей передовой была землянка. К вечеру он увидел как около нее мелькнула женщина. Ночью он один пошел туда. В землянке их было две. Одна молодая, а другая постарше. Вернувшись к себе в окопы он солдатам ничего не сказал. На следующий день он встретил меня и предложил:

— Есть две бабы политрук. Одна молодая — это моя. Для тебя есть постарше. Если согласен на постарше, сегодня ночью пойдем. Ротному ничего не говори, а то он сразу отошьет нас обоих.

— Я согласился на постарше. Мы договорились встретиться вечером в пулеметной ячейке. Погода была дождливой. Немцы не стреляли. Ты спал. На передовой было тихо. Но я все равно боялся. Ничего не сделаешь! Охота пуще страха! Потом походил-походил — привык! Две недели ходили мы туда. А вечером, когда пришли в лес под Пушкари, он сказал мне, что подцепил заразную болезнь.

— Посоветуй, что делать?

— Ты лучше меня знаешь, что за это бывает. Такие вещи на фронте рассматривают как самострел. Его вылечат и отдадут под суд.

— В том то и дело! Он просил поговорить с тобой. Он хочет пойти к фельдшеру и договориться с ним частным порядком. Как ты на это смотришь?

— Я отпущу его на один день. Но запомни! Я знать ничего не знаю на счет его болезни! Ты с ним куролесил, ты и расхлебывай.

— У меня и своих дел в роте по горло! В санчасть поведешь его ты. Даю вам на это ночь до рассвета! К утру вместе с ним вернешься назад.

Я поднялся, позвал своего ординарца и шагнув в темноту ушел на правый фланг роты. Ночью Парамошкин и его расчет вырыли для меня узкую щель и прикрыли ее соломой.

— Это зачем? — спросил я, вернувшись назад. Зачем солому сверху настелили?

— Вы же сами сказали, что завтра будет жарко. Вот мы и накрыли ее сверху соломой. Тень будет, товарищ лейтенант!

Я хмыкнул под нос и покачал головой, — завтра будет жарко в смысле обстрела!

— Ладно! Пусть будет тень! Ты всегда что нибудь придумаешь!

"Главное не надо сразу отметать солдатскую инициативу", — подумал я. Солома будет лезть в глаза, набьется за воротник. Важно, что солдаты о чем-то думают. Не все выбило из них. От страха не одурели. Завтра опять захлебнется земля. Как оно будет? Ночью немец не стрелял. Вылазок в нашу сторону не было. На высоте тихо и спокойно. Пахло немецкой взрывчаткой. Потом стало заметно холодать. Часа через два появился туман. Он полз из низины. Воздух стал влажным, видимость пропала. Я, ординарец и несколько солдат сидели на краю окопа и тихо разговаривали. Почти рядом послышались голоса. В ночном полупрозрачном воздухе голоса прослушивались издалека. Поблизости от нас никого не было. Я поднялся на ноги, посмотрел в ту сторону поверх земли, долго приглядывался, но никого не увидел. Снова послышался разговор двух солдат. Каждое сказанное им слово поражало ясностью и отчетливостью. Казалось, что они стоят в трех метрах сзади и разговаривают. Мы сидели молча и слушали каждое слово.

— Сколько нашего брата погибло здесь!

— Стоит ли эта деревня такой цены?

— Людей бросают вперед без счета!

— Я раньше этого не понимал. А теперь прозрел и все стало ясно?

— Все делают на авось! — и говорящие смолкли.

Но через некоторое время опять послышались голоса.

— В обозе держат коров. Начальство молочком и сметанкой питается.

— Друг надысь рассказывал, сливки на трофейном сепараторе крутят.

В небо взмыла немецкая осветительная ракета. Яркий свет ее завис и замерцал над головой.

Потом он быстро побежал по лицам сидевших, по стенкам окопа и скрылся за рожь. Голоса пропали. Ветер сдул их куда-то в сторону. Свежий человек не может так рассказывать, подумал я. Это разговор бывалых солдат. Свежего человека хватает на неделю. Пока он приглядится, считай его уже нет. Здесь на передовой говорили обо всем. Только в присутствии телефонистов старались не сболтнуть лишнего. Однажды произошел такой случай. Старшина рассказывал. Ребята слышали, как тот в полку докладывал о разговорах на передовой.

— Ну и что? — спросил я.

— Не стало его!

— А что с ним случилось? — спросил я старшину.

— Он говорят погиб на передовой во время обстрела. А другой говорил, что он подорвался на мине. Перед обстрелом оборвался телефонный провод. Он пошел на линию и подорвался на мине.

— Откуда там взялась мина? — не унимался я.

— Может забыли саперы! А может какая немецкая была.

— Возможно-возможно! Ночью немец дал нам передышку. Пришел старшина раздал кормежку. Темная ночь, а светло как днем. Немец на всю ночь включает ракетное освещение. Светит как надо. Нам за счет немцев светло. Пройдя еще раз вдоль роты и закончив все неотложные дела я вернулся и себе, подошел к отрытому для меня окопу, сбросил на дно солому и спустился вниз. Я лег на дно, зевнул глубоко, потянул в себя прохладного воздуха, закрыл глаза и мгновенно уснул. Политрук Соков к утру не вернулся обратно. Ординарец оставил воронку, где дремали связные взводов и телефонист и перебрался в свободную щель, где до этого сидел политрук Соков. Он хотел быть поближе к ротному. С момента, когда лейтенант ложился и засыпал, он, ординарец оставался дежурить. Для него с этой минуты наступал самый ответственный момент. Он вел наблюдение и отвечал за всю пулеметную роту. Спали они обычно по очереди, иногда ротный ложился спать прямо на землю. Сейчас у него отрыта узкая щель. В ней можно протянуть даже ноги и спать не боясь пуль и осколков. Ординарец по опыту знал, что лейтенанту долго спать не дадут. Ночью будут звать к телефону. Утренний рассвет самое ответственное и тревожное время. От фрицев можно ждать всего. Они могут провернуть всякую гадость и каверзу. Подползут подлые тихо, лягут и затаятся. А потом с рассветом встанут и пойдут вперёд.

Ротный был уверен в своем ординарце. От его расторопного взгляда и чутких ушей ничего не уйдет. У него, как выражался ротный, не плохая смекалка, есть чутье на немцев и сообразительный котелок. И поэтому, набегавшись, ротный валился спать не сообразуясь с предрассветной порой. На сон и на отдых ему давалось ограниченное время. Вон политрук. Тот мог и день и ночь спать сколько угодно, сколько ему влезет. Но спал политрук только ночью. Дней под обстрелом он боялся даже закрывать глаза. А они с ротным набегаются и только под утро ткнутся по очереди и уснут. Но бывало и так. Когда ложились спать они сразу двое. Прибегут в пулеметный расчет, сделает ротный проверку пулемету и лентам, даст пулеметчикам нагоняй за разные неполадки, а потом скажет им — Братцы! Вы подежурьте! А мы с ординарцем ляжем вот здесь и поспим. Мы вторые сутки не занимались этим делом. Пулеметчики любили, когда ротный после нагоняя прямо в пулеметной ячейке устраивался спать.

— Намаялся! — говорили они.

Сядут молча и махрятиной не дымят. Не портят нам воздух с ротным. И в этот раз, когда позиций немцев еще не видно, ротный свалился в окоп и заснул. Пришло утро ясное тихое и безоблачное. Немцы кое где зашевелились. В конце траншеи были видны их каски. Проснувшись, они пустили в нашу сторону одинокий снаряд. Туман дрогнул. Взрыв раскатистым эхом отозвался за лесом. Потом после долгой паузы, которую им отвели на завтрак со шнапсом, они перекурили и пустили по высоте еще три снаряда подряд. Теперь началась их работа. Снаряды остервенело завывая замелькали черными точками, их было видно на фоне светлого неба. Они наклонились навстречу земли прошуршав как змеи. И вот высота вздрогнула и заколотилась в судороге. Я проснулся, поднялся, осмотрелся кругом и махнул ординарцу вниз рукой. Это означало, что он свободен от дежурства и может если хочет ложиться спать. День обещал быть без особых забот. Поревет, погрохочет, побрызгает землей. Все живое уже убралось и пригнулось по щелям. Солдаты притулились к стенкам окопа и притихли. Третий день обстрела. Считай они уже привыкли к нему. Многие, кто дежурил ночью устраивались поудобнее на дне окопа и закрывали глаза. К этому привыкнешь, если привык к обстрелу и хочется спать. Немец пока сидит надежно и не лезет вперед. Он будет бить еще дня два. Потом может, сунется на высоту. Ему нужно знать наверняка, что все убиты или сидят полуживые. Пулеметчикам повезло. На их позиции не упал еще ни один снаряд.

Взрывы вздымались, но не ближе десяти метров. Сначала было жутко и страшно, земля ходила под ногами, бросала на несколько метров окоп. При каждом таком мощном ударе человеческое тело сжимается, суставы рук и ног стягивает в единый комок. Ты искривляешься как сжатая пружина. Хлесткими до боли в голове ударами выбивает последние мозги. Ты хочешь расслабиться, а новые удары следуют один за другим, еще больше тебя сжимает и расслабиться не дает. Люди трясутся, бьются всем телом, стучат зубами, и начинают дуреть. Некоторые охают, крестятся, читают молитвы, беззвучно шевеля губами. Весь день немцы продолжали изрыгать смертельный огонь. Высота окуталась облаком земли и дыма. Жизнь или смерть! Орел или решка? Сколько не крути, сколько не гадай, ответа не получишь! Все делается проще! Вперед о смерти знать не дано! Снаряд хряпнул так близко, что у щели, где я сидел, отвалилась земля. Второй ударил рядом с пулеметом, сбросил о него охапку соломы и заскрежетал осколками по стальному щиту. Немец перенес огонь почти к самой кромке ржи.

"Ну все!" — подумал я, — "теперь нужно ждать смерти!"

Чтобы как-то все это выдержать, я обратил свой взор к давно умершему отцу. Я мысленно просил его — "Помоги мне отец! Скажи что делать?"

Артиллерийский обстрел в Пушкарях был самым кошмарным, какие мне приходилось видеть и испытывать на себе. Я перепробовал все. И молился, и матерился! Не сама смерть, которая грозила сверкнуть перед глазами была мне страшна, а бесконечные взрывы и завывания снарядов, всполохи огня перед глазами, удары земли, от которых внутри все обрывалось. Я уже не понимал, месиво там или еще живые органы и кишки. Соков всегда носил на голове каску. Он боялся прямого попадания в голову. Какая разница, куда попадет! Я достаю из кармана две сложенные бумажки попавшиеся мне под руку. Я держу последнее письмо из дома и машинально начинаю его рвать на мелкие клочки. Потом я рвал донесение, которое я написал в полк. Пусть все останется на земле, я подкидываю горсть изорванных на части бумажек и налетевший ветер разметал их в одно мгновение над землей. Я приподнялся и вдруг я вижу своего пулеметчика Парамошкина, он быстро оборачивается и спокойно смотрит мне в глаза. У него встревожено лицо.

— Немцы идут! — думаю я. И это выводит меня из оцепенения. Я начинаю ровно дышать, чувствую тошнотворный запах немецкой взрывчатки и делаю знак Парамошкину, что мол немцы идут? Нет качает он головой. Я ему махаю ладонью и сам спускаюсь в окоп.

— Ну и денек! Чуть сам с ума не спятил! — вздыхая, говорю я вслух. Вспомнил, как я бегал в полк, как на обратном пути попал в траншею забитую солдатскими трупами. Лес большой. Я точно не знал где находиться блиндаж командного пункта. Я пробежал почти весь лес. На дороге увидал лошадь и телегу. На ней сидели раненые. Повозочный остановил лошадь и кнутом показал мне в нужном направлении. Туда в лес вела узкая непролазная тропинка.

— Здесь пешей гораздо ближе! Чем кругом в объезд вокруг болота. — сказал он мне.

— Блиндаж полка сразу найдете! Он стоит у большой сосны. Вон телефонный провод туда натянут. В самом деле, не успел я немного пройти и свернуть у сосны, шагнув в лес с тропинки, как за деревьями увидел бугор замаскированных накатов. Да! — подумал я, штаб полка надежно укрыт. Сюда не танк, ни пехота со стороны дороги не подойдет. Поставь пушку в кустах напротив, имей возле себя ящик картечи, здесь можно сидеть до конца войны. И на самом деле. Когда я с тропинки поднялся немного в гору, на ее краю я увидел зарытые в землю полковые пушки. Вот где они облюбовали место себе на войне! Охраняет лес вместо того, чтобы прикрывать огнем свою пехоту. Вот так! Кому война! А кому хреновина одна! На высоте по-прежнему ревела канонада. Я вспомнил трупы с открытыми глазами, среди которых сидел на обратном пути. По спине прошел мороз и я подумал, неужель погибнет вся рота? К вечеру обстрел затих. Нас основательно засыпало землей. Окопы и щели пришлось от земли очищать лопатами. Через некоторое время прибежал политрук.