Глава 14. На стыке двух дивизий 11 страница

И вот, однажды утром, в одной из солдатских землянок вскочил с нар солдат и решил испить остывшей водицы. Черпнул кружкой, потянул в себя, и дух перехватило. А когда отдышался, полез в мешок за котелком. Чуть звякнул им, как на нарах ещё две головы поднялись и вылупили глаза. Солдаты — народ решительный. Не успел один отойти от термоса с наполненным котелком, как в тот же миг у термоса оказались ещё двое. Никто никого не спрашивал, откуда спиртное, никто никого не будил. Что это за Христово чудо свалилось на их землянку? С вечера в термосе была вода, к утру чистой слезой пробивает спиртом. Все успели хлебнуть, а некоторые и нализаться. Ещё через час волшебная жидкость из солдатских котелков попала в соседнюю роту. Шёл бойкий обмен на сахар и на махорку. Все почему-то шептались, делали серьёзные лица, а рожи у всех были красные и с них не сходили улыбки. Когда всё было выпито, обмен и выдача в долг прекратились, солдатики были уже во хмелю. Кто кого угощал и поил, кто сколько выпил, кто первый открыл это чудо, и было ли оно вообще — никто не мог сказать. Ещё через час у всех на душе стало жарко.

Офицеры рот сначала удивились, что солдаты с раннего утра затянули песни. Но солдаты не изверги и не злодеи, они помнят и ценят своих ротных офицеров. Они через ординарцев уже передали им налитую по горлышко завинченную фляжку. Днём спирт появился ещё в одном полку. А к вечеру весь лес обсуждал необычное происшествие. Когда в политотделе узнали про спирт, и к ним доползла весёлая весть, стали искать, где спирт появился в самом начале. Хотели найти первоисточник. Но после долгих спросов и поисков ничего не нашли. В этой десятитысячной солдатской массе отыскать руку агента и вражеского лазутчика не смогли. Пришли к выводу, что пьяные снабженцы потеряли бочку со спиртом, следуя по дороге, а теперь молчат. Хмельного и пьянок больше не обнаружили. На этом поиски прекратили, но спирт тихой сапой помаленьку продолжал ползти.

Прошло ещё несколько дней. Однажды утром на перевалочную базу был подан эшелон с боеприпасами под разгрузку. Товарных вагонов было немного, всего десятка полтора. В вагонах лежали ящики со снарядами, минами и патронами. Но половина вагонов, что была в голове состава, была нагружена реактивными снарядами М-20 / "Катюш"/. Разгрузкой этих вагонов должны были заниматься сами ракетчики. Наших солдат к секретному грузу не подпускали. Около вагонов стояла специальная охрана. Реактивные установки в то время на фронте применялись не часто. Боевым частям они не подчинялись и находились в ведении штаба армии и фронта. Их держали в резерве и выбрасывали вперёд только на самые ответственные участки фронта. Обычно к линии огня они подвигались скрытно. Подъехав, выпускали залп и сразу уезжали в тыл. Для разгрузки обычных боеприпасов на перевалочную базу направляли наших солдат. И в этот раз стрелковые роты были посланы к вагонам, стоявшим в хвосте состава.

Небо совсем просветлело, когда паровоз, расцепив эшелон на две части и отогнав их несколько друг от друга, ушёл куда-то на перегон. Вагоны с реактивными снарядами стояли отдельно под охраной. А те, что были с обычными боеприпасами, их стали разгружать наши солдаты. С вагонов сорвали пломбы, открыли двери, положили покатые сходни, сняли верхние ящики, уложили их на спины солдатам; небо совсем просветлело. Вдали послышался гул немецких самолётов. Немцы как будто ждали этого момента. Солдаты побросали на землю ящики и разбежались, кто куда. Самолёты спокойно, не торопясь, пролетели над эшелоном, расцепленным на две части. \Первую порцию фугасок и зажигалок они бросили туда, куда убежали солдаты.\ Два самолёта впереди и сзади с первого захода разбомбили полотно. Состав оказался отрезанным. Обе отдельные части вагонов были обречены. Немцы сделали заход, сбросили бомбы и развернулись снова. Они снизились над полотном, прошли вдоль вагонов, над вагонами взметнулись всполохи пламени, послышались частые взрывы, и вагоны пустили дым. Сквозь стенки, окна и двери стали пробиваться языки пламени. Горели ящики со снарядами и минами. Но вот показался густой чёрный дым, и воздух сотрясли мощные взрывы. Для немцев этот налёт был очень удачным, снимки получились эффектными. Мы стояли на опушке леса и смотрели, как взрывались снаряды и мины. Вот один из вагонов вздрогнул, приподнялся над полотном, окутался дымом и мощный взрыв разбросал его на куски.

В другом подожжённом вагоне, по-видимому, лежали винтовочные патроны, потому что оттуда послышалась частая беспорядочная стрельба. Но вот и в вагонах, где лежали реактивные снаряды, окна и двери тоже лизнуло пламя. Сейчас вагоны взметнутся, подымутся над землёй, раздастся мощный неистовый взрыв, и он разнесёт всё кругом: и рельсы, и шпалы, и насыпь, и проволочные заграждения полетят в стороны. Мы пригнулись, ожидая взрыва, и смотрели туда. Он мог прокатиться над лесом каждую секунду. Но к нашему удивлению взрыва не последовало. Из горящих вагонов стали вылетать подожженные реактивные снаряды.

— Вот это веешь! — воскликнул кто-то из стоявших на опушке солдат.

Когда такой снаряд вылетал на простор из горящего вагона, сзади остервенело скрежетало и било огромной силы длинное пламя тягового заряда. Один снаряд выскочил и сразу взмыл вверх, описывая плавную дугу. Потом он приблизился к земле, скользнул легко по ней и стал рыскать, в кого бы угодить. Снаряд, скользя по земле, разгонялся ещё быстрее и со страшным рёвом, запрокинувшись носом вверх, снова взмывал в воздух и пролетал над лесом, где, разинув варежки, стояли мы. Следующий снаряд из вагона вывалился плашмя на землю. Он, подпрыгивая над ней, стал поднимать облака пыли, песка и гравия с полотна дороги. Вот его хвост приподнялся, голова зарылась в землю. Сейчас он взорвётся — мелькнуло у нас в голове. Но он не взорвался, он несколько раз ковырнулся и, замотав, как бык, головой, ринулся вперёд и исчез в облаке пыли и дыма.

— Они без взрывателей! — крикнул кто-то.

Мы стояли у своей землянки и смотрели на горящие вагоны и на вылетающие оттуда огненные чудовища, которые со скрежетом и воем пролетали метрах в ста от нас по кривой. Снаряды вылетали из вагонов, ударялись о землю, подпрыгивали вдруг на месте и, задрав своё рыло, неслись с рёвом вверх. Их вагонов они вылетали в разные направления. Многие теперь, скользя по буграм и кочкам, неслись прямо на нас. Они бросались из стороны в сторону, обжигая за собой деревья и траву. Они громыхали и дико ревели уже у наших землянок в лесу. Они наводили ужас и страх на людей. Они ползли и вертелись на месте, вдруг замирали, потом вмиг оживали и снова бросались вперёд. Лес огласился рёвом и скрежетом, они неслись на наши землянки. Представляете, такая огненная чушка пролетает у вас над головой. Или ещё хуже, когда она проскакивает между ногами у бегущего по дороге солдата, обдавая его жаром и пламенем. Ну, а если пролетит под брюхом у привязанной к телеге лошади, что будет тогда? Можно себе представить, что творится с перепуганным животным или с обезумевшим от страха бегущим по дороге человеком. А когда такой "зрячий" снаряд залетал в проход землянки, где на нарах и на полу сидели и лежали солдаты, что там творилось? Один снаряд угодил в извилистый ход сообщения, где обычно прятались солдаты при налётах немецкой авиации. Представляете себе, когда такая огненная стрела мчится по ходу сообщения, обходя все извилины и скребя по дну головой? Как оттуда выскакивают братья-славяне. Куда там быстрота стаи пингвинов, когда они удирают из воды от моржей. В конце окопа эта штучка роет носом землю, бьётся и бушует, беснуется в неистовой силе и, встав на дыбы, обдав огнём и жаром всё сзади себя, прыгает к вершине деревьев и взлетает куда-то в вышину.

Представляете, если сотня таких снарядов носятся с бешеной скоростью по лесу, одержимо ревут, прыгают и мчатся в сплошном хаосе и беспорядке. Вот в немецкие окопы запустить бы таких с десяток! Славный бы был переполох! А что творилось с нашими солдатами, которые только то прибыли и ни разу не побывали под хорошим обстрелом! Человек не знает, что может случиться, куда он может спрятаться, где уберечься. Людям казалось, что весь лес охвачен рёвом и пламенем, что земля вокруг взбесилась, что кругом всё гибнет и сгорает в огне. Какую можно было подать солдатам разумную команду, крикнуть что-то толковое? Мы стояли около своей землянки и непрерывно вертели головами, ожидая каждую секунду подлёта снаряда с любой стороны. Но в какие-то моменты мы забывали даже о снарядах, когда перед нашими глазами возникали страшные и смешные сцены. За одним солдатом вокруг насыпи землянки целых несколько кругов гонялся реактивный снаряд. А когда солдат выдохся и, обезумев от ужаса, полез на дерево, снаряд задрожал, словно почуяв, что жертва ушла от него, что сумела улизнуть куда-то. Снаряд заворчал, мотнул головой, прицелился, выбросил пламя и полетел в соседнюю роту.

Подобные моменты были настолько поразительны и необычны, что солдаты стали роптать о сверхъестественной силе. У солдат создалось впечатление, что эти металлические цилиндры живые и способны осязать, зреть и дышать необузданной огненной злобой и силой. Но вот скрежет и рёв постепенно начали стихать. Все облегчённо вздохнули. По звукам и рёву в лесу мы сразу почувствовали, а затем осознали, что новых их нет, и наступает спад. Новые пришельцы не появлялись, а у этих кончился заряд. Хвостатое пламя остепенилось, заметно поникло и только сопело. У снарядов больше не было силы взлетать. Они ползали по земле, многие неподвижно лежали, дрожали мелкой дрожью и бились в смертельной агонии. Они не в силах были податься вперед. Другие успели оцепенеть, и из их хвостатого оперения понемногу выплёскивалось яркое пламя. У некоторых стабилизаторы попали в лужи, они шипели и пускали пары. Силы сдвинуться с места у них уже не было. Тяговый заряд сгорел и иссяк.

Солдаты сразу воспряли духом, разогнули \колени, расправили\ плечи, послышались разные шуточки, матерные словечки. Конечно, не всех охватила паника, безудержный страх и слепое отчаяние, не все бегали и носились по лесу. Некоторые, кто побывал на передовой, стояли около землянок и посматривали, с какой стороны появится пугало. Но была и паника. Для кого страх и паника, а для кого просто потеха! Картина паники и полёта снарядов была бесподобна. Но как только снаряды притихли и замерли, нашлись и такие, у которых сразу руки зачесались, которым не стоялось на месте. Они из любопытства пошли посмотреть, пощупать руками, побежали сразу к снарядам. Нашлись и такие, отъявленные лихачи, которые тут же, растопырив ноги, стали поливать струёй раскалённые ракеты. Струя шипела и брызгала, и над ракетой поднимался клубами пар. Солдаты толкались у ракет, хотя головной заряд мог и не выгореть. Он мог вдруг взорваться, но это, после пережитого, мало волновало кого. Важно было другое \, чтоб другие из землянок видели, что им наплевать на ракеты и на всё\. Они пинали ракеты ногами. Там и тут сбились кучки солдат. Они высказывали своё мнение и слушали бывалых людей. Теперь тут же стояли и те, которые только что от страха чуть в штаны не наложили. А что? Со страху у солдат бывает и это.

Подходили и ротные офицеры. Страшновато, конечно, было от рёва \и хвостатой сигары. Все и боялись, что снаряд ударит в дерево и разнесёт всё вокруг. А раз при ударе не взрывается, то чего его бояться!\. Какая тут опасность, когда ни одного во всём лесу не разорвало на куски. \Лежат они теперь на земле и потихоньку сопят.\ А говорят, что они секретные! А чего тут секретного? Железо кругом и боле ничего! Сгоревшие снаряды с дороги убрали, стащили их в канавы и рвы. Потом появились сапёры, сгрузили их в телеги и увезли.

Эшелон с боеприпасами сгорел \ и взлетел в воздух. Почему состав пришёл с большим опозданием? Почему его оставили без прикрытия с воздуха? Где была наша авиация? Аэродром и наши доблестные соколы жили в деревне совсем недалеко. А немцы летали совершенно в открытую. Что-то совсем не понятно! Солдаты говорили разное, но снаряды, ракеты и мины пропали\. С точки зрения крещения солдат-новобранцев, трескотня и рёв сыграли свою положительную роль. Страху, как следует, нагнало! Теперь взрыв десятка снарядов им будет нипочём. Убитых в лесу не оказалось, обожжённых несколько нашлось. Им повезло. Их тут же перевязали и отправил в тыл. Теперь новички перестали вздрагивать при немецкой бомбёжке. И теперь, когда бомбы сыпались на станцию, солдаты \на них совсем не обращали внимания\, ходили по лесу, спустя рукава. \Солдаты прекрасно понимали, что при выходе их на передовую, там их ждут пострашнее дела. И они восприняли случаем ниспосланное испытание как должное и солдатское дело.\ Одним это пошло на пользу. Им нужно было попробовать себя под рёвом, под огнём.

Тыловики и интенданты, выпучив глаза от ужаса, тряслись и метались по лесу, потом они сбежали совсем. Вот кому пришлось пережить смертельный страх. А что фронтовики? Они и не такое видели! Вскоре было принято решение рассредоточить полки и роты, развести по всему району. Солдаты на новых рубежах должны были строить резервную линию обороны. Роты людьми были пополнены, оружием укомплектованы. Стоять и топтаться без дела на одном месте по всем соображениям было неразумно. Когда солдаты бездействуют — жди происшествий.

 

 

Майор Малечкин А. И.

Лес опустел, землянки были заброшены, дороги и тропинки в низинах заплыли лужами. Лужи замёрзли, покрылись тонким, хрустящим льдом. На деревьях нависли сосульки. Однажды утром пошёл крупный и мокрый снег. Зима навалилась на землю первым снегом. Солдатам выдали валенки, зимние шапки и перчатки. В тылах и обозах повозки поменяли на сани. Начальство обзавелось лёгкими ковровыми саночками, такими, в которых когда-то московские извозчики-лихачи развозили достойную публику. Ординарцы, вестовые и повозочные, приставленные к начальству, надели новые полушубки. А фронтовые солдатики, поддев под шинели ватные телогрейки и стёганые штаны, остались такими же шинельного цвета серыми. Они долбили схваченную морозцем землю, вели хода сообщения, строили землянки и блиндажи.

Дивизия перешла на новое место. Пулемётный батальон был развёрнут поротно на новом рубеже. Нам приказали строить пулемётные гнёзда и убежища для солдат в земле.

Штаб батальона стоял в деревне, которую занимали авиаторы. В один из ноябрьских дней из дивизии к нам прибыл Майор Малечкин Александр Иванович. Он был назначен к нам командиром батальона. Ему тогда было около двадцати пяти. Был он небольшого роста, плечист, ходил как-то вразвалочку и иногда даже себе подпевал: "Я милого узнаю по походочке…". Он был очень подвижен, не мог усидеть долго на месте, ему всегда чего-то не хватало, и он постоянно куда-то торопился. У него было простое русское лицо. На ходу он любил бросить шуточку, ввернуть острое словечко. Он никогда ни о чём особенно не задумывался. Всё, что относилось к делу, он тут же решал. Жизнь в нём кипела и бурлила. Он был счастлив и собой доволен. Положение у него было крепкое, он был на хорошем счету. Образование он имел небольшое. В военных картах он не любил разбираться, поручал это дело всегда мне, зато в других картах он не имел себе равных. Он не стеснялся с нами перекинуться в картишки. И с озорством, с какой-то лихостью садился за стол и играл в любую игру. Уследить за ним во время игры было невозможно. После игры он вставал, окликал своего ординарца, тот выводил ему осёдланного коня, он выходил из избы, садился в седло и мчался, как он говорил, по неотложным делам в дивизию. Во внутренние дела рот он особенно не вникал, показывал на меня пальцем и грозил кулаком в мою сторону.

— Ты этим займись, всеми делами. Ты у меня начальник штаба, — в пулемётной технике он, можно сказать, не соображал, — Ты специалист-пулемётчик, имеешь боевой опыт, ты давай в дела и вникай!

В батальон он обычно возвращался к вечеру, зайдёт в нашу избу, побалагурит, расшевелит всех, по дороге прикрикнет на повара и пойдёт к себе. Он любил поесть сытно, но его мало интересовало, откуда повар всё брал, как и перед кем отчитывался. Повар его страшно боялся. — Ты знаешь, что говорил Пётр I? — Никак нет, товарищ гвардии майор! — Тебя, жулика, расстрелять мало. Если интендант месяц около кухни повертелся, его запросто вешать надо. Безо всякой проверки и сразу в расход!

Интендант батальона, старший лейтенант административной службы, тоже во всю старался и кое-что поставлял к столу майора.

— У солдат из котла, наверное, мясо спёрли! Обжарили с лучком, нате, ешьте, товарищ гвардии майор!

— Ну что Вы, товарищ майор! Разве мы это позволим!

— А, понятно! Вы это мясо им и не клали в котёл! Ну и прохвосты!

— Что Вы, на самом деле, товарищ гвардии майор? Что мы, одного прокормить не можем? У нас по другим каналам на Вас на одного можно достать, вот мы и достаём.

— Так-так, бери выше! На складах, значит, обвешивают солдат!

Повар, как половой харчевни, со сковородкой в руке выглядывал из-за спины своего хозяина. Хозяин харчевни — интендант — стоял навытяжку перед майором. Майор сидел за столом, а повар — "человек" с накинутой на руку портянкой — толкался несколько в отдалении.

— А портянку к чему на рукав повесил? Наверное, с вонючей ноги смотал?

— Никак нет! Со стола смахнуть! Специально для Вас держу! Она, товарищ майор, диетическая!

— Какая-какая?!

— Гигиеническая! — поправляет интендант.

Я и командир роты сидим в углу у окна на лавке, мы подыхаем со смеху, и майор от души смеётся. Спектакль он разыгрывает для нас. Но, видя, что они для него стараются и лезут из кожи вон, он, наконец, смиряется и умолкает. Интендант, уловив, что гроза прошла, из-под себя делает взмах и вполоборота, рыча в сторону повара, произносит: "Давай!". Повар стоит на полусогнутых сзади, выставил вперёд сковородку и поплыл к столу. Майор качает головой и говорит вслух: "Ох, и жрать охота!". Повар тут как тут. Майор берёт вилку и принимается за еду. Интендант поворачивается и уходит. Повар моргает глазами, пятится задом к двери. Он кивает глазами ординарцу, мол, сковородку опосля принесёшь. Майор, проголодавшись, наваливался на еду и лукаво посматривал на нас. Но вот он закончил, отодвинул сковородку, обтёр ладонью рот и обтёр её об штаны, кивнул головой ординарцу:

— Понесёшь сковородку, жуликам шепни, скажи, мол, слышал разговор, что комиссия политотдела дивизии будет проверять, как кормят у нас в батальоне солдат. Понял?

Ну, что у Вас? — обратился майор ко мне, — А! Да-да! Вспомнил! Сейчас оденусь, пошли!

Майор надел полушубок, накинул портупею, затянулся ремнём. Внешний вид у него был щеголеватый. Рукава полушубка закатаны белым мехом наружу, валенки тоже отвёрнуты, на манер модных бареток. Грудь у него всегда была нараспашку, а на ремне медная пряжка в виде звезды всегда блестела. Она каждый день тёрлась зубным порошком.

— Сегодня тёр? — спрашивал он каждый раз по утрам своего ординарца. В батальонном обозе он выбрал себе коня, сменял его на жеребца в дивизии, достал где-то никелированные звонкие шпоры, нацепил их на валенки и, цепляя ногу за ногу, прохаживался перед строем солдат и звенел. За короткое время он завёл себе в дивизии друзей и знакомых, пока солдаты рыли окопы и накатывали блиндажи.

Малечкин до войны жил где-то в городе Горьком, там осталась у него семья — жена и ребёнок. Он показывал мне фотографию жены и сына, она и сейчас у меня перед глазами, как будто я её видел вчера. Раньше Малечкин в нашей дивизии не служил. Он прибыл к нам после ранения. Он успел побывать на фронте, водил в атаку стрелковый батальон и заработал орден "Александра Невского". За что, и при каких обстоятельствах он отличился, он не любил рассказывать.

Вскоре в батальон был назначен комиссар, худощавый капитан /или, как его называли, старший политрук/. Он был несколько старше майора, держался спокойно, говорил мало и всегда со всеми был вежлив и обходителен. Штаб батальона занимал одну избу, а капитан с майором размещались в другой. Их изба стояла на отшибе в конце деревни. Авиаторы нам выделили две избы. Одна изба у них была занята до нас караульной службой, а в другой размещалась губа. Обе избы были грязными и замусоренными, с забитыми окнами и без стёкол. В остальных домах располагались службы аэродромного обслуживания, САО, и в другом конце деревни жили лётчики. Мы поселились в деревне временно. А так как охрану и посты поставили мы, то им пришлось потесниться на эти две избы.

Кроме двух столов и деревенских лавок авиаторы нам ничего не оставили. У них на губе солдаты спали на кроватях. Мы спали на полу и с вечера топили русские печи. В штабную избу, она была побольше, приходили ночевать офицеры рот, а солдаты жили и спали в пустых нетопленных сараях.

Зима, налетевшая на поля и дороги, надолго нависла над землёй тёмными тучами и нелётной погодой. По деревне без дела слонялись лётчики и технари. Они иногда останавливались, смотрели на наших солдат, рывших землю, улыбались и шутили, что они не так втыкают в землю лопаты. Все они жили в натопленных избах, спали на кроватях с подушками, простынями и одеялами, питались в своих лётных столовых и ходили в буфеты, как их тогда называли — абрамторги.

Авиаторы ходили по деревне всегда чистенькие, гладко выбритые и как девки надушённые. Некоторые из них для фасона по холоду носили хромовые сапоги и фуражки с "капустой". Наши солдаты не пропускали их шуточки мимо. От взгляда и слуха солдат не ускользали улыбки и подковырки. Они тоже начали авиаторам отпускать ехидные словечки. Поддевали их за самое живое, так, что те стали жаловаться своему начальству:

"От этих гвардейцев нигде проходу нет!".

А наши им при встрече высказывали:

— Ну что, славные соколы, наложили в штаны? Немец уже второй месяц бомбит железную дорогу, а эти всё брызгают себе в харю одеколоном, вонь распустили, как от гулящих девок несёт! До железной дороги тут хода пешком два часа, а они, вояки, фасон да камуфляж здесь наводят. Ходят в фуражечках по зиме, перед бабами красуются, а немец летает себе и бомбит перевалочную базу. Вояки занюханные!

Кроме пулемётных гнёзд и ходов сообщения наши солдаты строили, для авиаторов блиндажи и укрытия на случай бомбёжки. И видя эту несправедливость, видя, как без дела шатаются белоручки и лоботрясы, солдаты не стали давать им прохода. — Боитесь, несчастные, налётов? Готовите себе отхожие места? — и после выкриков, насмешек и дружного неистового свиста в них со всех сторон летели снежные комки.

Солдаты-гвардейцы теперь ходили по деревне, как хозяева. Они никому не давали спуска и никому не уступали дороги, делая вид, что не замечают встречных, а те, боясь испачкаться о затёртые глиной шинели, обходили их по глубокому снегу стороной.

Возможно, обстановка накалилась бы ещё больше, но мы получили приказ и в одну ночь исчезли в снежных просторах. Дивизию выводили на передовую. Было начало декабря сорок второго. Мы должны были сменить потрёпанные в боях пехотные части. К утру все роты собрались в лесу, там стоял готовый к отъезду обоз. Батальон построился в походную колонну, майор зачитал короткий приказ.

Мы вышли на дорогу, под ногами скрипел твёрдый снег, в лицо хлестал холодный и колючий ветер. Кое-где на буграх поднималась и слетала лёгкая снежная пыль, ветер сбивал дыхание и слепил глаза. Солдаты шли, опустив головы, ветер горбил и пригибал солдат к земле. Майор не обращал внимания на ветер и на летящий снег. Он сидел в седле, верхом на своём жеребце, позвякивал шпорами и потягивал поводья. Жеребец фыркал, рвался из-под седока и парадной, торжественной рысью переступал с ноги на ногу. Майор наш вперёд ехать не торопился, он повернул голову коня так, чтобы он шёл боком по дороге. Важно было всем показать, что он умеет держать лошадь, как надо, и что идти вперёд на врага — это дело доблести майора и солдата. Все пешие опустили и завязали шапки, подняли воротники, пригнулись к дороге, и только он, их командир, выставив грудь вперёд и несколько откинув верх голову, танцевал на коне перед ними на дороге. Майор любил эффектные позы. Он считал, что это подымает дух у солдат. Подвигаясь вперёд, он улыбался колючему ветру. Он своим видом хотел показать, что прикажи нам сейчас дивизия, и батальон ринется в бой и будет немца гнать до самого Смоленска. Майор показывал солдатам себя со всех сторон. Его конь то топтался на месте, то бросался вперёд и мчался галопом, майор нахлёстывал плетью своего жеребца. Жеребец храпел, выкатывал карие глаза, и из-под задних копыт его летела снежная пыль и комья снега. Солдаты посматривали на своего командира и восхищались им. "С этим не пропадёшь!". Я тоже в уме перебирал своих бывших командиров и начальников, в них не было такой лихости и мощной силы. Они хоть и ездили в ковровых саночках, около них, выпятив грудь, тянулись сытые рожи денщиков, вестовых и охраны, но сами они имели жалкий и невнушительный вид. У нашего майора было радостное и торжественное лицо. Он был счастлив и доволен, что, бросив всякие ненужные тыловые работы, батальон уходил на передовую биться с врагом.

Впереди батальона шёл командир пулемётной роты старший лейтенант Столяров. Я шёл сзади батальона, подбирал больных и отстающих солдат и сажал их на повозки обоза. У меня была тоже лошадь под седлом, но я шёл пешком, а она шла, привязанная за уздечку в обозе. Я посматривал на свою мохнатую невзрачную кобылёнку, на неё накинули одеяло, и она тащилась за передними санями обоза. Лошадь мне нужна была на всякий случай, если по колонне передадут: "Начальника штаба вперёд!". И укрыта она была, чтобы сильно не остыла, чтобы можно было её сразу пустить по дороге галопом.

Обоз шёл ходко. Деревенские сани на твёрдом снегу скользили легко. Они поскрипывали, сползали с колеи, зарывались в пушистый снег и так же легко выползали на середину дороги. Окованные железом полозья попискивали на снегу. От лошадей шёл пар. Повозочные подёргивали вожжами, лошади мотали головами. Не многие из солдат знали, что ждёт их впереди. На их лицах особой радости не было. Свои мысли каждый из них переживал по-своему. Идти в валенках без привычки было неудобно. Ноги скользили и разъезжались в стороны. Но путь был далёкий, и вскоре мы втянулись в зимнюю дорогу, снег хрустел под ногами. Роты растянулись. Когда идёшь по неширокой зимней дороге, узкая колея, пробитая и укатанная санями, и рыхлая стёжка, взбитая копытами лошадей, не позволяет идти и глазеть по сторонам, всё время приходится смотреть себе под ноги, выбираешь, где лучше ступить и где твёрже земля. А горизонт уплывает назад. Видно, как впереди перед тобой мелькают пятки солдатских валенок, или пошатываются сгорбленные фигуры, спины, запорошенные снегом, и винтовки, перекинутые через плечо. Медленно ползёт земля под ногами. Мороз и метель по-прежнему хлещут в лицо.

Но вот колонна встала и сбилась в кучу. Солдаты поворачиваются спиной к ветру и присаживаются в снег. Обозные пристроились на край саней, а некоторые, подогнув колени, медленно опускаются на край дороги. Уставшее войско село на снег. Все видят молча, не спрашивая, почему передние встали. На далёком переходе в снежную пургу никому не до вопросов и тем более не до разговоров. Хорошо ещё, немцы в такую погоду не летают. На дороге случился затор, и люди рады были перевести дух и дать отдохнуть ногам. Солдаты думали, что их майор по-прежнему скачет где-то впереди и подаёт команды. Майор давно уже не нахлёстывал плетью своего жеребца. Он подъехал ко мне и сказал:

— Начальник штаба, веди колонну! Я, видно, простыл. Меня что-то знобит. Он отъехал в конец обоза, забрался в сани, его укрыли брезентом. Я подтянул у седла подпруги, сел верхом на свою мохнатую лошадёнку и, обгоняя по целине лежащих на снегу солдат, подался вперёд к первой пулемётной роте старшего лейтенанта Столярова. Я подъехал, спрыгнул на землю, отдал уздечку стоявшему рядом солдату и увидел впереди развалившийся мост. Здесь перед нами прошла колонна, мост не выдержал, гнилые брёвна рухнули. Пустить людей и обоз по льду, в объезд через ручей, было опасно, и командир роты остановил колонну. Ручей неглубокий, но все вымокнут. Но мосту провалились поперечные брёвна. Нужно было заменить их новыми. Я велел командиру роты взять из обоза поперечную большую пилу и послать в лес солдат за новыми брёвнами. Мы стояли у ручья. Время тянулось медленно.

— Что встали? — спросил майор, высунув голову из-под брезента.

— Затор на дороге, товарищ майор! Передали, что мост провалился! Начальник штаба поехал туда.

— Возьми лошадь и поезжай туда. Передай старшему лейтенанту, чтобы долго не копались.

Солдаты принесли из леса спиленные брёвна. Их положили вместо провалившихся, солдаты перешли на другую сторону ручья, за ними по накатам моста пошли лошади обоза. Я ушёл вперёд с первой ротой.

К вечеру мы подошли к хвойному лесу и остановились на привал. Солдатам полагался отдых и кормёжка. Мы выбрали подходящий съезд с дороги на опушку и, протаптывая первую, рыхлую борозду в снегу вошли в лес. В лесу было тихо и безветренно. Ветер шевелил только верхушками мохнатых елей. Костров и огней разводить не полагалось. Солдаты быстро сбились в кучки, нарубили свежего лапника, набросали из него себе лежанки и повалились спать. Через некоторое время подошли наши кухни, и вот среди ночи поднялся галдёж, послышался стук котелков, тёмные тени солдат замелькали среди повозок. Через час людей накормили, они успокоились, лес снова притих. Только часовые, постукивая обледенелыми варежками, ходили, покачиваясь и ёжась от мороза.

Серое утро пришло медленно и незаметно. В лесу немного потеплело, в воздухе закружились снежинки. За ночь всех лежащих в санях и на земле на зелёных подстилках запорошило свежим снегом. Когда я поднялся и огляделся кругом, то в лесу увидел белые неподвижные бугорки и нагромождения. Если бы с вечера я не видел, где стояли сани, лошади и где лежали люди, то сейчас по этим белым снежным буграм не понял бы, что здесь лежит и спит наше войско. Да и сани с поклажей, засыпанные снегом представляли собой причудливые лесной снежный завал. Лошади, с вечера укрытые попонами, стояли неподвижно и походили на огромные лапы елей. Перед глазами предстало какое-то занесённое снегом мёртвое царство. Под снегом было тепло и тихо. Я подошёл к саням, где лежал майор, откинул брезент со стороны головы и хотел разбудить его. Но майор вдруг открыл глаза.

— Я, наверное, простыл и заболел, — сказал он хриплым сиплым голосом, — У меня, вроде, температура. Я снял варежку, положил ладонь на лоб майора, голова у Малечкина действительно была горячая.

— Ты лежи! — сказал я ему, — Я сейчас пошлю за фельдшером. До передовой батальон я доведу сам. Верхом поеду в дивизию за получением боевого приказа. Скажу, чтоб тебе прислали врача. А пока, майор, накройся и лежи без всяких выходов. Сейчас накормим солдат и тронемся в путь. Думаю, что к вечеру доберёмся до места. Пусть тылами в пути займётся комиссар, а я с ротами пойду впереди колонны.

Майор часто и глубоко дышал, воспалённое лицо и глаза у него горели. Я собрал командиров рот, дал им необходимые указания на дорогу и приказал им сделать подъём. Солдаты зашевелились, стали стряхивать с себя белые сугробы, повозочные — обметать лошадей, на кухне давно шла работа. Старшины резали хлеб, рассыпали по кучкам махорку, попахивало дымком, солдаты похаживали в ожидании съестного. Это была первая стоянка в пути. Нужно было накормить солдат до выхода на дорогу.