Батуринские леса. Январь 1943 года.

Вчера был хмурый и пасмурный день. Опушка леса на фоне снежного поля казалась темной. Сегодня о утра похолодало. По небу поползли голубые полосы. Проклюнуло солнце. Небо просветлело. Пушистым инеем оделись голые деревья и кусты. Тонкие ветви обвисли и потяжелели. На опушке леса белели седая береза, осина, ольха и кусты. А макушки елей на фоне побелевшего леса остались темными. Ветви у елей белеют, когда на них налипает снег. Оттенки белого и серого на снегу нам приходилось подмечать.

Нас бомбили и обстреливали и мы должны были думать о маскировке. Мы наблюдали за явлениями природы и приспосабливались к ним. Выбросы снега из солдатских окоп в зависимости от освещения могли сливаться с общим фоном или просматриваться отчетливо из далека. Вот почему приходилось нам думать и наблюдать за природой. Немцы, пролетая над нашими позициями, сверху отлично их видят. И Самохин решил запутать им свои следы. Он выделил солдат и приказал им в снегу нарыть ложных ходов сообщений. Солдат не дурак. Он заранее знал, что это выдумка ротного и пустая затея. Солдаты вышли, поковыряли, потыкали лопатами снег, плюнули и пошли но норам, завалились на боковую. Теперь их подыми! На кой черт им такая работа? Если немец летает и не бомбит. Каждый день на передовой возникают разные идеи, проблемы и разговоры. Однажды вечером мне позвонил Самохин. Просил меня в роту зайти.

— Хочу поговорить и об деле посоветоваться! По телефону сказать не могу.

— Ладно приду! — отвечаю я ему и передаю телефонисту трубку.

— Старшина! — кричу я.

— Я тут!

— Ты когда едешь на передовую? Может нам не ждать тебя?

— Еду санями! Примерно через час!

— Меня и Ванюшку возьмешь с собой? Самохин в роту вызывает!

— Как прикажите, так и будет!

Через час у входа в теплушку стоит запряженная в сани лошадь. Выхожу наружу и гляжу на небо и по сторонам. Ветра нет. В лесу тихо и спокойно. Небольшой мороз. Под ногами поскрипывает снег. Мы удобно усаживаемся в сани. Старшина, шевельнув вожжой, трогает свою лошаденку. Она медленно идет по лесной дороге. При выезде из леса, где меньше ухаб и где дорога идет под уклон, лошаденка сама переходит на мелкую рысь. Мы лежим поверх брезента на взбитом сене, оно похрустывает дал нами.

Лошаденка бежит по глубокой лощине, сани покачиваться и скрипят на ходу. Лежишь удобно в санях к потягиваешь из рукава папироску. До перевала еще далеко. Огонь из низины не видно. Стрельба с некоторых пор на Бельской большаке заметно утихла. Немцы по выдохлись и наши обленились. Теперь вдоль дороги не видно трассирующих.

— Не долго проедем? — спрашиваю я.

— Видать вы здесь давно не ездили! — отвечает мне старшина.

— Недели две, полторы будет! Лошаденка бежит мелкой рысью. Кругом ни выстрела, ни одной пролетевшей трассирующей пули. А когда-то здесь они горели снопами. Когда-то здесь без них и шагу не шагнешь. Гашу папироску и бросаю. Лошаденка с рыси переходит на шаг и мы медленно поднимаемся в гору. Впереди перевал. Отсюда до немцев прямая видимость. Огонь от папиросы в открытом пространстве виден далеко. Выходить на прямой участок дороги с зажженной папиросой не нужное дело. По дороге можно спокойно ездить и ходить, но с огнем показываться опасно.

На передовой бывают случаи. Вылезет из окопа полусонный солдат, покажется до пояса над снежным простором. По такой нахальной цели немец обязательно выстрелит. В ответ на выстрел с нашей стороны тоже начнут стрелять, глядишь одинокий выстрел перешел в настоящую перестрелку. Что-то накапливалось у солдат в этой неподвижной тишине и покое.

Хочется пить. Сейчас бы пару глотков настоящей воды из ручья или болотца. Снеговая вода, что тают себе солдаты в котелках, в душу не лезет. Снеговой водой не напьешься. Хочется настоящей студеной воды. Вода ничего не стоит, когда она есть. А снежную в рот не возьмешь. У нее какой-то противный талый запах и особый вкус. Говорят, что хлеб и вода — солдатская еда. Согласен! Если того и другого вдоволь и вода не из талого снега.

Рассуждая о том, о сем, я не заметил как проехали мы открытые места и бугры, миновали низины, как подъехали к передовой, как лошаденка сбежала рысью в овраг и остановилась у знакомого куста.

— Вот и приехали! — объявил старшина.

— Да приехали! — подумал я, слезая с саней.

Старшина под куст бросил охапку сена, развязал мешки, откинул крышку термоса и крикнул на весь овраг:

— Эй пулеметчики налетай, подходи!

Солдаты в овраге зашевелились, забегали. У старшины в руках замелькал черпак. Солдаты налету ловили буханки хлеба, которые старшина бросал каждому на двоих. Я направился к землянке Самохина.

За две недели, пока я отсутствовал и не показывался на передовой, землянку, где жил Самохин, углубили и вдоль одной стены прорыли проход. Теперь при входе в землянку не надо было пригибаться и кланяться. Если раньше я мог достать потолок встав на колени, то теперь внутри землянки я мог стоять во весь рост. Нары остались у противоположной стены на уровне прежнего пола. Железную печку поставили в проходе и под нарами прорыли дымоход.

— Изобретатели! Первый раз такое вижу! Ложатся на нары и спят на теплой земле! — сказал я здороваясь с Самохиным.

— Ну ты чего? Зачем вызывал меня?

— Есть важное дело обер лейтенант! Это он так называет меня.

— Лазил я тут без вас к танкам. Хотел посмотреть, не наследили ли немцы. Хотел испытать себя. Вот думаю, хватит духу сходить туда одному? Решил проверить характер.

— Дошел до танков, обошел их кругом. Посмотрел — следов никаких. Повернул обратно, и тут что-то не то показалось. Дай думаю гляну на компас. Вроде я не в ту сторону иду.

— Присел в сугроб. Смотрю на стрелку компаса, а прорезь визира смотрит на запад. Вот думаю! Чуть с дуру к немцам не ушел.

— Огляделся кругом. Смотрю, по дороге два немца идут. Я прилег за сугроб, стал наблюдать за ними.

— Немцы прошли мимо, свернули с дороги и вдруг провалились вниз. Я поднялся тихо, подошел поближе к тому месту, смотрю, а у них там окоп на двоих. Вроде как ночной дозор расположен. — Вот я и решил вас вызвать сюда. Может сходим, накроем их? Возьмем языка и дело сделано! — Идея хорошая! Можно сказать ничего! — ответил я.

— Но без разрешения Малечкина ни ты, ни я не имеем права выходить за передовую. Нужно доложить Малечкину и получить разрешение.

— Мы с тобой пулеметчики, держим оборону. А не вольные люди — разведчики. Куда захотели, туда и пошли.

— И потом. Малечкин отвечает за нас перед дивизией. Он делает политику, а не мы.

— А на кой нам эта политика? Возьмем немца живьем — вот и политика!

— Нет, Самохин! Ты главного не усек! Зачем Малечкину языки? Пулеметчики должны держать оборону! А не за языками ходить!

— У тебя от безделья руки чешутся. Ты так и скажи! Душа у тебя горит, что-нибудь сделать охота! А мы вот привыкли к спокойной жизни, завалялись в лесу. Нам ничего не нужно и ничего не охота.

— Если мы и рискнем схватить твоих ненцев, ты не думай Самохин что тебя наградят. Награды в руках держит начальство.

Для того, чтобы получить награду подвига мало. Нужно чтобы начальство этого захотело. Нужно показать свое усердие и иметь не замаранную репутацию. А ты сколько не совершай — награды не получишь.

Солдаты твоей роты съели лошадей. Посмотри на тыловиков. Они все ходят о орденами и медалями. Прочитай их наградные листы. Что там написано? Они все воевали, а ты с солдатами в окопах отлеживался.

Ты вот пойдешь, возьмешь языка, а к награде представят другого. Посмотри на полковых и те, кто служит в дивизии, они все за участие в боях обвешаны. В царской армии за это с офицеров полка давно бы погоны поснимали.

— А теперь мне скажи, ради чего ты пойдешь брать языка? Просто так или ради награды? Ты ведь под пули полезешь! Интересно знать. Что тебя толкает на это?

— Я в дивизии считай больше года и все время в боях. Командиром стрелковой и пулеметной роты был. Вот эти два месяца числюсь начальником штаба. Пленных брал и солдат, и лейтенантов, и даже майора. И что за это я имею?

— Ты Самохин на фронте всего второй месяц и решил, что тебе за этих вшивых немцев награду дадут. Мы с тобой от Малечкина получим хороший нагоняй, если он узнает, что мы за языками ходили.

— Ради чего ты пойдешь их брать?

— Жалко такой случай упустить! Потом всю жизнь жалеть буду! — ответил Самохин.

— В этой я с тобой согласен! С этой точки зрения ты совершенно прав!

— Ради такого случая можно и сходить! А что, возьмем да и сходим!

— Сходим! Товарищ старший лейтенант!

— Ну, вот что! Пошли ребят предупредить пулеметчиков и вою пехоту. Скажи, что мы к танкам пойдем. Про языков, никому ничего не говори!

— Понял?

Нас было четверо. Я, Самохин и два ординарца. Мы поднялись вверх по снежному склону оврага, перелезли через сугроб и осмотрелись по сторонам. Потом медленно стали продвигаться вдоль засыпанной снегом дороги. Мы двигались где перебежками, где на четвереньках, а где ползком. До танков дорогу я знал и шел впереди. У танков мы легли, перевели дух и осмотрелись. Теперь вперед пошел Самохин. Самохин впереди, я за ним и два ординарца с автоматами сзади. У нас с Самохиным пистолеты за пазухой, в карманах по паре гранат, руки свободные. Мы будем брать немцев, ординарцы прикроют нас. Я навалюсь, Самохин обезоружит их, ординарцы помогут, смотря по обстановки. Вот собственно и весь план операции, если его можно так назвать.

Впереди лежат небольшие сугробы. Мы поднимаемся на ноги и идем во весь рост. Если ползти ползком быстро устанешь, выдохнешься, будешь весь мокрый. Мы идем по дороге и смотрим по сторонам. На душе спокойно, нет ни боязни, ни сомнений. А когда подходили к танкам, на какое-то мгновение перехватило дыхание. Потом быстро все само собой прошло. Сейчас, когда первый озноб позади, когда на душе ни тревог, ни сомнений идешь спокойно и дышится легко. Самохин остановился, я тоже замер на месте. Все сразу насторожились' и повернули головы к нему. Самохин медленно поворачивается и показывает мне в сторону рукой. Вот мол видишь сугроб. Это здесь. Я тут же взглядом оценил расстояние до цели.

Самохин чуть, как бы привстав на цыпочки подался вперед. Поманил меня рукой и кивком головы показал на немецкий окоп. Я тихо подошел, к нему сзади, тронул за локоть, мы подходим ближе, глядим в окоп, а там не два немца, как мы предполагали, а всего один. Он стоит к нам задом. Второй видно ушел в кусты. Я стою у немца за спиной. Самохин обходит его кошачьей походкой с сбоку. Вот он остановился и смотрит на меня.

Я съезжаю по снежному скату окопа на спину немцу, обхватываю его одной рукой, а другой, на которой надета варежка, прикрываю ему рот. Но вместо рта попадаю варежкой выше и закрываю ему глаза. Он вероятно думает, что с ним забавляется его напарник. Потому что он не кричит, а спокойно говорит:

— Пауль канн нихт!

Самохин прыгает к немцу в окоп, забирает у него винтовку. Немец не сопротивляется, отдает ее. Самохин приставляет пистолет немцу к груди, я отпускаю руку и перехватываю его за плечо. Самохин командует:

— Хенде хох!

Я не вижу лица немца. Какое при этом выражение у немца на лице. Но он послушно поднимает руки кверху.

— Лёс! Лёс![168]— говорю я ему.

Мы втроем вылезаем из окопа. Ребята с автоматами следуют сзади. Они поминутно оглядываться, смотрят по сторонам, останавливаются на мгновение и броском догоняют нас. Мы быстро бежим по дороге. Вот справа подбитые танки. А вот и снежный скат в овраг к нашей передовой.

Самохин валиться в снег, я велю часовому отвести немца в землянку. У входа в землянку толпятся солдаты. Слышен их говор. До нас долетают их отдельные фразы:

— Слышь! Наш ротный с начальником штаба фрица привели!

— Да ну! Ну-ка давай посмотрим!

— Его как с кобылой приволокли? — сказал кто-то и все дружно заржали.

Как я и говорил, так всё и случилось. За этого "фрица" нам здорово намылили |морду| шею. Мы действовали без приказа и разрешения свыше. Немец оказался больным. Нас конечно отлаяли, как следует. Хорошо, что Малечкин заступился. Так закончился ещё один эпизод из нашей фронтовой жизни.

Дело конечно не в том, какой попался нам немец. Мы шли на риск. Обнаружь нас случайно немцы на дороге, мы могли бы не вернуться назад. Всё дело только случая. Мы рисковали жизнью.

Вот, если бы мы по заданию начальства пошли, им обломились бы ордена, а нам глядишь и медали. Награды не дают за то, что совершил. Какое боевое задание ты выполнил? Кому это выгодно? Вот в чём вопрос.

 

 

Год

 

Глава 19. В тылах полка

 

 

Январь 1943 года

Теперь после мороза и яркого солнца в лесу стало совсем темно и сыро. Влажный ветер налетел откуда-то со стороны, колыхнул ветвями елей и загудел в железной трубе. Отсыревший снег слетел с ветвей на землю. В лицо дунуло мокрой изморозью, и налетевший ветер тут же затих. В лесу стало тихо как перед бурей.

Через некоторое время в воздухе закружились легкие снежинки. Вслед за ними сначала редкие, а затем густой стеной к земле понеслись огромные мокрые хлопья. Тяжелые, липкие, они повалили так густо и плотно, |что| слились в один сплошной поток и закрыли собой все видимое пространство.

Куда ни глянь, везде летит белая мокрая масса. Она слепит глаза, тает на лице, течет по лбу и бровям, щекочет ноздри и холодит подбородок. Холодная жижа забирается за воротник, тает на загривке и холодной струей сбегает вдоль хребта по голому телу. За густой снежной стеной ничего не видно.

Выплывет из летящего снега голова лошади, уткнется в тебя, ткнет тебя оглоблей, а ездока и саней сзади не видно. Часовые около теплушек жмутся под крыши. Все живое прячется от летящей сверху тяжелой мокроты. Даже лошади, стоящие в коновязях на привязи под навесами из жердочек, поджали хвосты.

— Вот погодка! Мать-перемать! Прости ты меня господи! — говорит старшина, пролезая в проход теплушки.

— Ни черта не видать! Хоть глаза вылупи! Чуть к немцам не попал!

Старшина стащил с себя набухший от воды полушубок, сел на лавку, оперся рукой о край стола и стал снимать с себя отяжелевшие от сырости валенки. Солдат сидевший на корточках около печки стал ему помогать.

— Возьми брат, посуши мои вещички! А я прилягу с дороги. Всю ночь по мокрому снегу маялся, до пояса мокрый!

Размотав мокрые портянки, старшина шлепнул их об пол, стащил с головы шапку и, кряхтя, полез на нары. Натянув на себя сухую шинель, старшина |при| лег и закурил. Лежа он продолжал разговор.

— Еле добрался до батальона! Много раз вылезал из саней. Топал впереди, щупал ногами дорогу. Промок до костей!

Сказав еще пару крепких слов по поводу погоды, он повернулся на бок, почесался от вшей и вскоре заснул. В блиндаже воцарилось |безмолвие| молчание.

Я лежал на нарах с открытыми глазами, заложив руки за голову, и смотрел в потолок. Перед глазами лежали закопченные бревна, и с наклоном вверх |торчала,| уходила железная, ржавая печная труба. |Она через вырез уходила в крышу.|

На дворе был день. Белый свет пробивался смутно сквозь стекло небольшого оконца. Снежная пелена по-прежнему летела снаружи. Под потолком стоял сизый дым. По шершавой коре бревен там и сям ползли крупные капли воды. В теплушке было душно и сыро. Сырость лезла повсюду, во все щели меж бревен. Если в морозные дни в щелях между бревен налипал толстым слоем снег, лед и иней, то теперь все растаяло, и со стен бежали ручьи.

В дверном проеме висит кусок мокрой тряпицы. В самом проходе под ногами хлюпает вода. В теплушке по временам то холодно, то жарко. Поднимет голову, сидящий за столом дежурный солдат, встанет нехотя, подкинет в железную печку охапку дровишек, вернется назад, навалится грудью на край стола, закроет глаза и заснет. Железная бочка через некоторое время полыхает раскаленными боками. Сгорят дрова, остынет бочка и опять холодно. В жару на нарах не продохнешь от крепкого духа, сизого дыма и вонючего пара, идущего от развешенной повсюду одежи.

Над лесом по-прежнему стоит белая мгла. Часовые накинули на себя дождевые плащ-палатки. Сверху у каждого на голове и на плечах навалило огромные сугробы липкого снега. Солдаты стоят не шевелясь. Посмотришь на них, они как причудливые статуи.

К вечеру старшина вылезает из-под теплой шинели, недовольно морщится, натягивает на себя сморщенный сухой полушубок, сует ноги в валенки — вздыхает, кряхтит, нахлобучивает шапку, надевает рукавицы и, отдернув мокрую тряпку у двери, матерясь, уходит в снежную пелену. Мне тоже надо вставать.

Повозочный с лошадью и санями уже дожидается его у входа. Повозочный поднялся раньше. Он захомутал лошаденку, счистил с саней наваливший за день снег, подбросил охапку сухого сенца и накрыл сани снова сухим толстым брезентом. Старшина забирается в сани, лезет под брезент. Повозочный пристраивается с краю и трогает лошаденку. Они вдвоем отправляются к кухне.

Лошаденка, фыркая, трясет головой, бьет себя хвостом по мокрым бокам. Дороги не видно. Сверху летит белая пелена. Но лошаденка чует запах кухонного котла и жидкого солдатского хлебова. Она ноздрей с расстояния улавливает знакомый запах. Лошаденка на вид неказистая, с обшарпанными боками, с невысокой холкой. Ни породы, ни вида! Так себе! А соображает хорошо! Она уверенно берет нужное направление и шагает лихо. Получив на кухне хлеб и наполнив термосы, старшина залезает снова под брезент. Повозочный дергает вожжою. Лошаденка разворачивает сани в обратную сторону и топает то дороге. Она хорошо изучила маршрут.

Я стою у дороги и поджидаю старшину, мне сегодня нужно съездить на передовую. Я хочу посмотреть, как там несут службу наши солдаты.

— Ну и погодка лиха! — говорит старшина, когда я подсаживаюсь к нему, залезая под |дерюгу| брезент.

Действительно! Кому в голову придет такая идея тащиться, в такую погоду, в распутицу, в хлябь, по разбухшим дорогам. В санях под брезентом сухо и пахнет сеном. Из-под края его видно как тяжелый снег сплошной стеной несется к земле.

— Ну, чего? Что варежку разинул? — басит из-под брезента на повозочного старшина, — Давай ищи! С дороги сбился!

В лесу накаты землянок и блиндажей сравнялись с землей. Бревенчатые срубы теплушек, стоявшие поверх земли, как-то вдруг провалились и ушли вниз по самые крыши. Кругом в снегу ни тропинок, ни дорог. На всем лежит новый снег и непролазная слякоть. Лапы елей согнулись и обвисли под тяжестью снега. Снежная тяжесть навалилась и придавила их к земле. Только борозды саней и глубокие следы лошадиных ног кое-где петляли около елей. Что будет дальше, если снег не перестанет валить? Кому охота лезть покален в такую жижу?

Гансы и фрицы, хлебнув снежной слизи, тоже притихли. На передовой стояла необычная тишина. Нашим славянам гораздо легче — погодка своя! Ни войны, ни стрельбы. Вроде как мирное время. Даже не вериться — будет оно! А у наших солдат сейчас одна забота, поскорей получить пайку хлеба, черпак варева и убежать, не замочив портки.

Никто не договаривался. Стрельба затихла и сама собой прекратилась. Солдаты выбегут, по быстрому, на зов старшины. Побрякают котелками, проворно похватают мокрые буханки хлеба. Плеснёт он им по чумичке похлебки, и они довольные спешат к себе обратно в норы. Где-то там под землей сидят они, скорчившись над котелками, цедят сквозь зубы похлебку и чешут зады. А сверху летит и сыпет мокрый снег. Тишина — аж в ушах звенит!

Я осматриваюсь кругом. Смотрю на скат переднего края, на дыры, куда успели проворно нырнуть солдаты. Под выпавшим снегом дыр их не видно. Кругом, куда не взгляни, лежит белый снег и даже не вериться, что здесь под землей живут и существуют живые люди.

Двумя днями раньше здесь шла война, свистели пули, рвались снаряды и рявкали мины. А теперь тишина! Не война — а хреновина одна! Так говорит старшина, когда с передовой в теплушку вернется. Дороги занесло. У немцев подвоз прекратился. Снаряды берегут! А нашим возить нечего. У нас, когда и дороги в зиму под ногами твердые, на пушку по десятку снарядов выдадут как неприкосновенный запас.

Солдаты теперь рады, что притихло кругом. Да и куда стрелять? Выдь посмотри! Кругом все бело и ничего не видно. Иной раз стоишь и думаешь, в какой стороне немцы и где наши славяне сидят. Куда стрелять? Может там сидят свои?

Ленивое безразличие, безделье и сонное равнодушие постепенно перебралось с передовой в тылы. И там, в тылах и штабах появилась зевота и дремота. Снег остановил и загасил пламя войны.

Наши прислушивались, не начнут ли постреливать немцы. А немцы седели и побаивались, как бы под эту слякоть и снег на них не навалились русские. Те и другие хотели одного. Тишины и покоя.

Мокрый тяжелый снег сделал свое дело. Он положил начало безделью и дремоте без просвета. Расшевелить славян в такую погоду было не возможно. Даже ротные, привыкшие к затычинам, стали огрызаться по телефону:

— Все окопы водой залило! Солдаты по задницу мокрые! Какая вам стрельба? Часовых поставить негде!

Теперь все сидели и ждали, когда сползут сугробы и сойдет вода. Других забот на передовой и в тылу не было. Каждый, как мог, коротал свое время.

И вот мало-помалу от дремоты и безделья в тыловых землянках заиграли в карты. Начали от скуки в безобидного "дурачка", а потом в ход пошли разные вещички и денежки.

Наш комбат Малечкин тоже не выдержал. У него давно чесались руки сесть и нас обыграть. И майор верный своему успеху и умению явился однажды в штабную теплушку и предложил перекинуться по рублю. Игра продолжалась всю ночь с криками "ура", как будто мы в атаку ходили |Автор зачеркнул, — "когда мы в атаку ходили ура не кричали". |, с шумом и гамом валялись мы на нарах, держась за животы. Утром майор сложил аккуратно приличную пачку красненьких. И довольный своей победой он отправился спать в свой блиндаж.

На следующий день мы с пустыми карманами, имея в остатке кой, что по мелочи, отправились к полковому химику сыграть по маленькой и душу отвести. С Малечкиным мы несколько дней за картами не встречались.

У химика полка собралась, так, вшивая компания, серых игрочишек. Сидели, мусолили карты, играли по маленькой, скромно, без риска, тянули время с переменным успехом. На третий день игра не пошла. Не пошла — и всё! И наша компания распалась.

Прошла ночь и день, мы валялись на нарах. В теплушку заглянул Малечкин, мы пригласили его сыграть в картишки.

— Ладно, приду погодя — сказал он и вышел наружу.

— Пойду Егорке задание дам, чтоб вычистил лошадей, — услышал я его голос за порогом.

Майор входил к нам в теплушку всегда веселый. И в этот раз, показавшись в проходе, он улыбнулся, подмигнул нам одним глазом, откинув мокрую занавеску, висевшую на двери.

Он сразу забрался на нары, окинул нас исподлобья решительным взглядом и стал потирать от удовольствия руки.

— Садитесь соколики! Присаживайтесь братцы пулеметчики! Как я чувствую, гвардейцы, у вас опять денежки завелись! Как червячки по груди под рубахой ползают! Покоя не дают! — и он почесал и поскреб у себя ногтями под рубахой.

— Химика полка обыграли? По моей методе стали работать? Ну-ну!

— Посмотрим, как вы усвоили мою науку!

Майор скидывал с ног валенки, доставал из кармана колоду карт и заражал нас своей веселой лихостью.

Ни одна карта из колоды не выходила без его веселой шуточки, анекдотика или прибауточки. Возможно, вся тактика и стратегия его игры заключалась и была построена на веселых словечках, чтобы подзадорить нас и заставить пойти на риск. И мы поддавались, рисковали, играли в темную и брали переборы.

Майор сразу нас не обыгрывал, давал время нам |порезвиться| позабавиться, играл сдержанно. А нам было весело, время летело быстро. В двадцать лет день тянется долго. А зимняя ночь, как сама вечность. За картами время летело быстро.

Майор не хитрил, играл просто и честно. Мы сами под его шуточки лезли на рожон.

— Ну, ладно! На сегодня хватит! Уже утро! — говорил он отвалясь на нары.

— Мне спать охота! А у вас денег наверно больше нет?

— Хватит гвардейцы! А то вы вкус к игре совсем потеряете! Побежите опять к полковому химику по моей методе его обыгрывать. Знаю я вас!

У химика полка игра в карты не клеилась. Как-то так, взяла и не пошла! Играть было скучно и нудно. Всему приходит конец. Карточная игра надоела.

Но химик полка — светлая голова! Он лодырь и бездельник, но мысль у него работала остервенело. Видно по причине своего интеллекта он и на передовую не попал. Не то, что мы дураки под пули лезли. Он и во время боев все время терся в тылу со своими противогазами. Звание у него было не большое. Всего то старший техник-лейтенант, а котелок у него варил не хуже генеральского. Если бы не маленькое звание и не противогазы, которые числились по ведомости за ним, то именно он, а не какой-то там |Квашнин, принял бы от| Добровольский принял семнадцатую гвардейскую дивизию.

Звонит он однажды и предлагает нам зайти к нему. Приглашает усиленно.

— Есть полфляжки спирта с закусоном! — говорит.

Видно затосковал он. Душа заныла. Соскучился по нашей компании. Раз просит — нужно зайти! На закуску сала посулил поджарить. Откуда у химика сало? Не иначе где спер! Не на противогазы же он [его] |их выменял,| обменял у интендантов! Собрал в лесу брошенные противогазы и на сало сменял! Ха-ха! Заговорил, небось, зубы |кому| и спер! А где ему еще взять?

На фронте шустрый народ. Плохо положи — тут же сопрут. Потом можешь не искать. Сало не дрова — на дороге в лесу не валяются. Затосковал химик по компании, коль мы ему понадобились. А что мы ему? Просто дружки и приятели.

Встретил он нас ласково, с доброй улыбкой. Налил, как обещал горло промыть на пару глотков — по полкружки. После второй подал на стол шипящее сало на сковородке. Вроде как бы нам рты жареным салом заткнул, чтобы мы не разевали рты и не перебивали его во время просвет беседы. Потому что собирался он сделать нам что-то вроде доклада.

— Сегодня доложу я вам, — начал он, — о старой древней игре!

Мы, конечно, не знали, в чем будет суть его речи. Мы пожали плечами, вот так же, если бы вам сейчас предложили сыграть на вшей.

Мы недоумевали, а он был в восторге. Мы не догадывались, а он улыбался до ушей.

— Теперь самое время, — сказал он, — рассказать о сути этой офицерской игры.

— Но учтите! — начал он вкрадчивым голосом.

— Игра эта не столь забавная, сколько напряженная и азартная.

— Мы гвардейцы! Она нам вполне подойдет! Мы же не всякие там занюханные интеллигентики! Вначале мой рассказ пойдет не о самой игре, а так сказать о предмете исследования. На него вы должны обратить особое внимание. Потому, что именно на него вы будете ставить ваши денежки.

Кому мой рассказ придется не по вкусу и вызовет неприятные эмоции, думаю, что среди утонченных натур такие найдутся, они могут сказать презрительно:

— Фу ты! Какой ужас!

Советую им пропустить мимо ушей вшивую часть моего повествования.

Химик свернул свою ладонь трубочкой, всунул туда губы и сделал громко так, что мы не поняли, откуда собственно вырвался звук. Он прогудел как старая ржавая труба. После этого он изысканно и манерно достал носовой платок и вытер губы. У интеллигентного человека платок всегда должен быть в кармане. Не то, что у нас. Носовой платок он приложил к губам. Хотя сделать это мог просто бумажкой. Если от натуги порвал штаны.

В землянке у химика было жарко и душно. А еще прибавился запах кислой квашеной капусты.

Многозначительно покашляв несколько раз, чтобы рассеять наше внимание и привлечь его к себе, чтобы отвлечь наши мысли от жевания твердой шкуры от сала и от запаха, стоявшего теперь под потолком, он продолжал свой доклад.

— Вша, с точки зрения науки и истории, это непременный спутник любой войны. Рассказ о вшах нужно начинать издалека, иначе говоря, развернуть его исторически. Вшу, как живую божью тварь, нужно мысленно интеллектом познать, а не скрести у себя на гашниках. Как это по незнанию делают наши солдаты. Ловят их и давят на лопате ногтем.

— По латыни вша звучит "Педикулез" — продолжал химик.

— Это вроде как ридикюль! Которые дамочки таскают под мышкой! — сказал кто-то, чтобы показать свое тонкое знание иностранных названий.

— То ридикюль! А это педикюль! Разница есть? Чуешь? — поправил его |кто-то| химик.

— Педикулез Потапенко! На языке медиков, это [значит] то, что ты вшивый Потапенко.

— Ясно! — промямлил Потапенко. А я раньше не знал! — и, задумавшись, он зачесал в затылке.

— Возьмем, к примеру, данные за тысячелетия! — продолжал химик.

Человек появился на земле 600 тысяч лет назад. А вша уже существовала и поджидала его. 30 тысяч лет тому назад люди орудовали каменными топорами и вши грызли им волосатые загривки, 10 тысяч лет до нашей эры появились шлифованные кремниевые топоры. Но следов на их полированной поверхности от раздавленных вшей науке обнаружить не удалось. Но вот в Египте четыре тысячи лет до нашей эры, во времена правления фараонов, а это наукой установлено точно, в розетках и ладанках нашли трупы засохших вшей. Да-да! В розетках были обнаружены засохшие трупы фараоновских вшей. Насекомых собирали с себя и знатные дамы. Срок не малый! Четыре тысячи лет! Вот когда человечество впервые признало, что их донимают и едят блохи и вши.

Химик замолчал. Почесал за ухом. Поскреб на груди |и на гашнике| и о чем-то задумался.

— Жил, был король когда-то. Блоха у него была… — запел он бархатным голосом.

Химик умный человек. Он налил нам еще. Нельзя такую небесную теорию выкладывать залпом, если у слушателей от внимания в горле пересохло. Надо, чтобы аудитория сделала передых, прочувствовала, подумала и переварила сказанное, осознала суть идеи и почесала себе затылки.

Сегодня подумать об этом не смеешь |даже| , а тогда на войне вши были обыденны и естественны. Хоть и нет у нас сейчас этих тварей, да возьмешь иногда, да и почешешься.

Химик прав. Дороги войны были усеяны не только нашими трупами, но по ним с войсками шли на запад и вши. Вши были национальной гордостью не только России, но и Великой Гармонии.

Зима это самый суровый и вшивый период года. С первым снегом они появляться и с первым дыханием весны исчезают |они| . О вшивости немецкой армии особый рассказ. При взятии пленных мы их допрашивали о военных делах и разных секретах, мы вежливо задавали им вопросы и о вшах. Они чесались при этом и довольно подробно рассказывали |, нам о них| .

Вернемся к немцам потом. Я вспомнил один эпизод. Хочу рассказать, пока не забыл. — Вша это вещь! Вши это слуги народа! Вши это слуги холода, голода, людских страданий и ужасов войны. Помню один разговор солдат на передовой. Я сидел рядом в окопе и наблюдал за немцами.

— Что-то у меня братцы вшей совсем не стало! Сбежали надысь!

— Эх, дело твое плохо!

— Это почаму ж?

— Когда корабь тонет, первыми крысы бегут! А крысы, как вши! Вот они у тебя и сбежали!

— Ну и што?

— Как што! Завтра убьют!

— Ну да!

— Вот тебе и нуда! Вша, она живого никогда зря не покинет! Она брат не баба! При тебе живом к другому не сбежит!

— А почему же у меня сбяжали?

— Я тебе сказал! Ты уже покойник!

— Как жа мне быть?

— Солдату без вшей не положено жить!

Если бы не лекция химика, я бы не вспомнил этот разговор. Лекция всегда наводит на мысль. На лекции всегда что-то свое вспоминаешь. Из жизни факты берешь. Помню, как нас до войны в училище проверяли на форму двадцать. На утренней поверке в строю старшина роты заставлял нас выворачивать наизнанку воротнички. Он ходил и внимательно рассматривал у нас у каждого швы воротничка.

Мы русские люди ко всему привычные. Мы к грязи, холоду и голоду сызмальства привыкши. А на немецких солдат было страшно смотреть. В первую же зиму потеряли они человеческую совесть и стыд. Чешутся в избе при дамах (то есть при бабах), давят вшей на столе за едой.

Что говорил химик дальше про вшей и про войну, я дальше не слышал, потому что был задумавшись. Вспомнил я тут еще один |экстравагантный| случай. На лекции сидишь, всегда о чем-то постороннем думаешь. Потому и вспомнил я этот необыкновенный случай.

Помню госпиталь и одного молодого лейтенанта. Он лежал в гипсе с перебитым бедром. Ему нельзя было шевельнуться. А он метался и стонал ни от боли в бедре, а от вшей, которые у него развелись и грызли его под гипсом. Он сходил с ума, что нельзя разрезать гипс и вычистить оттуда вшей. Он просил и умолял врачей что-нибудь предпринять и сделать, чтобы прекратить его страшные мучения.

Ребята, ходившие на костылях, приносили ему с улицы обрывки проводов и куски железной проволоки. Он сгибал их петлей, подсовывал под гипсовую шину и чесал сгоняя с насиженного места вшей. Он пытался их поддеть и выудить наружу, но они заползали глубже и грызли его сильней.

— Они лезут дальше! — кричал он и смотрел нам в глаза.

Он не давал нам покоя ни днем, ни ночью. Лежит лейтенант — молодой мальчишка, мотает головой, исступленно смотрит, стонет, скрипит зубами, а его успокаивают врачи:

— Потерпи милый! Еще недельку потерпи! Нельзя сейчас трогать гипс на ноге!

Однажды на обходе появился врач, такой шустрый старичок. Звание его под белым халатом не видно. Лейтенант взял и пожаловался ему на свою судьбу и страшную муку. Он осмотрел гипс, обругал стоявших за спиной врачей и велел вести лейтенанта в операционную.

Посмотрели бы вы на него, когда он вернулся в палату, на его счастливое лицо, на светлую радостную улыбку. Он избавился от своих страданий. Он забыл о боли и о своей тяжелой ране.

Суеверные люди утверждают, что от горя и страданий заводятся вши. Мне пришлось перебрать в своей памяти многое, прежде чем я установил, где и когда наша рота, прибыв на фронт, впервые подцепила вшей.

После ряда сопоставлений фактов я пришел к выводу, что рота зачесалась, когда мы влились в состав 119 стрелковой дивизии.

В 297 отдельном пулеметно-артиллерийском батальоне Западного фронта нас кормили досыта. Воровать, видно наши снабженцы тогда |ещё| не умели.

А в батальоне |Все они| были новые люди, москвичи. И вшей у нас в тот период не было. А как только мы попали в одну траншею с солдатами сибирской дивизии, сразу хлебнули бледной баланды, и рота зачесалась.

От голода, говорят, тоже заводятся вши. Что тут такого? Война! Окопы! Смертельный страх! Интенданты жулики! Голод и вши!

Я ничего не хочу сказать особенного. Ничего не хочу сгущать и приукрашивать. Рассказываю все, как было. Поскольку наша жизнь надо полагать, не вечна. Она может оборваться в любой момент. Мне нет никакого смысла скрывать что-либо из прошлого и уносить тайну пехоты в могилу с собой.

Могу уточнить. В траншее мы подцепили не просто вшей, а особую, лютую, морозоустойчивую сибирскую породу. Так, что на наших московских гашниках они быстро освоились, развелись и озверели, как наше новое тогда полковое начальство. По свирепости и кровожадности они превзошли сами себя. Мы гибли под пулями и снарядами, а они нас грызли за то, что мы не шли решительно вперед и топтались на месте.

Европейские и тем более заокеанские популяции с этой сибирской породой в сравнение не шли.

Сибирские вши злы и свирепы как сибирские морозы, злобны как таежные собаки, дики как сибирские чалдоны. От них, как от сибирской язвы никуда не уйти. Никакие баварские, прусские и прочие немецкие и другой иностранной породы по шустрости и живучести соперничать с ними не могли.

Немецкие, например, "Ляусбубе"[169]с черной отметиной и полосками на пробор, которых с гордостью носили с детства солдаты фюрера, тут же потеряли чистоту расы и крови, лишились, так сказать родословной, так как в первую же зиму сорок первого смешались с ленивой низкорослой тверской породой. Не уберегли немцы чистоту своих вшей. И все потому, что не могли находиться и спать в снегу. Им подавай натопленные избы. Они лезли на взбитые перины и на мягкие пуховые подушки, под ватные одеяла, сшитые по тем временам из пестрых клочков и разноцветных клиньев. Вроде, как наше полковое начальство.

Немцы, конечно, могут возразить, что вшей они, подцепили на войне и что до войны они вшей не имели. Что это благо они приобрели в удачных походах. Но мы то знаем из старых книг, что "Ляусбубе" давно существовали. Не со времен ли Фридриха Великого они у них завелись.

Немцы всю Европу прошли. Пограбили вдоволь и от души, как следует. Кое-где до последней вши унесли. А когда они маршировали по просторам России, они эту тварь имели в огромном количестве.

И сейчас, когда наступило затишье, когда весь фронт завалило мокрым снегом, они задумались о походе на Россию и зачесались наверняка.

[Наши] солдаты, сейчас сидят на передовой и без понятия гоняют вшей. Мы офицеры младшего звания слушаем лекцию по теории вшей. Занимаемся обобщением идеи и практики, человеческого опыта. А наши начальники, рангом повыше, получив чистое белье, хлещутся в баньках березовыми вениками. Каждому — своё!

Химик полка предлагает нам после лекции провести семинар — сыграть на деньги каждому на собственных вшей.

Хотите знать о войне всё по совести? Без всяких там ура и прикрас. Могу рассказать вам кое-что!

Вспоминаю, светлую личность полкового химика. Человек он был трусливый, но скажу вам, с благородством души. Он, правда, все время сидел в тылу и за свою шкуру боялся.

А, у нас, у молодых прошлого тогда не было. Настоящее было безнадежно и |мучительно| смутно. А будущее нам тогда вообще не светило.

Впереди у нас лежала кровавая дорога, по которой нам предстояло пройти. Смерть нас ждала каждую минуту |на дороге| . Вперед нас подгоняли и торопили. В этом одном, пожалуй, и был высший смысл всей войны.

Поначалу нам казалось непостижимым, почему мы должны были исчезнуть с лица земли. Но потом, постепенно, мы к этой мысли привыкли, кое в чем стали разбираться |и соображать| . Мы ходили и трясли своими вшами. Вши для нас были наградой вроде как ордена и медали. И чтобы как-то преодолеть хоть мысленно несправедливость, мы стали думать и чесать загривки, смотреть по сторонам. У нас перед смертью, со временем, пробудилось сознание, чувство достоинства и умение подальше послать.

А сейчас, когда делать было нечего, когда мокрый снег залепил всем глаза, мы сидели у химика и убивали время.

С тех пор в азартные игры я не играю. Еще на фронте утрачено был духовное начало игры. Остались позади кровавые военные годы и безысходная тоска по самой жизни. Разумный человек не будет убивать свое время. Да и что за удовольствие трепать в руках затертые карты, с размалеванными дамочками и замусоленными королями.

Во время войны мы были отрезаны от жизни и внешнего мира. Мы одной ногой стояли в могиле, а под коленкой другой чесали вшей. На что мог, надеяться ротный офицер?

Была среди нас одна светлая личность — химик полка. Где он теперь? Вот у кого были быстры и проворны вши. По полку даже ходили слухи, что он за красненькую давал по паре своих вшей другим на развод.

— На, бери! — говорил он, — не пожалеешь! И поднимал указательный палец многозначительно.

— Осторожно сажай! Куда суешь? Сажай по мышку!

— Ноги не повреди! через пару дней можешь играть на них!

У некоторых отъевшихся интендантов вши были ленивые, брюхастые, на коротких ножках, с толстым отвисшим задом. А у химика им не в пример, наоборот худые, поджарые, с длинными и сильными ногами, как у стайеров бегунов.

Нащупаешь ее легонько под мышкой! Деликатно бери, чтобы ножки не помять! На холодном столе не держи! Переохладиться может!

Ты ее лучше для пробы на теплой ладони побегать пусти! Потому, как она торопливо бежит, как на свету ножками шевелит — можно сразу сказать. Способна она? Можно ставить на нее полсотни? Или подождать? Другую достать? Не всегда угадаешь, пока подберешь достойную!

Статистика игры неумолима. Если твой партнер лысый и в годах и у него округлился животик, если его физиономию бреет полковой парикмахер Еся Кац, то какая тут может быть прыть и приличная скорость? По телу у него ползают неповоротливые твари. У него конечно руки чешутся. Ему охота выиграть ценную трофейную вещицу. Кольцо там или портсигар. Я не говорю про часы на семнадцати камнях. В игре он не может рассчитывать на успех своих тихоходных вшей. Он тоже хочет играть на быстрых и шустрых легавых. Вот и платит он химику за каждую пару по червонцу.

— А теперь о самой игре! — услышал я голос химика, оторвавшись от своих собственных мыслей.

— Если на нарах расстелить сухую плащ-палатку и разгладить ее рукой, вот здесь с краю провести карандашом прямую черту, то эта линия будет для вшей стартом. Химик разгладил рукой плащ-палатку и провел у самого края черту.

— А там, — сказал он, — в другом конце карандашной линией обозначим финиш. Вот все и готово для игры!

— Кто хочет играть, прошу в кон ставить по четвертному! Каждый у себя под рубахой достает вшу и по моей команде опускает ее на линию старта. По команде — Марш! Все отпускают своих вшей. Я подношу к краю плащ-палатки зажженную гильзу, и вши от огня побегут в темноту. Они не свернут ни влево, ни вправо. Они будут бежать только прямо. Это неоднократно проверено и установлено точно. Чья вошь быстрей добежит до линии финиша, тот и снимает из банка тройную ставку.

— Учтите! С каждым новым забегом общая сумма в банке растет. Начинайте с маленькой, а потом можете ставить и сотенные.

Мы были в восторге! Мы были поражены! Какая логика! Какое знание истории! Такого человека нужно до конца войны сохранить и сберечь! Каких он потом вшей и гнид разведет!

Вши, которые нас до сих пор ели и грызли, приобрели для нас теперь особое ценное значение, можно сказать игровой, денежный смысл. Хорошая вша теперь была в цене. Она могла обогатить любого вшивого офицера. Да, да! Озолотить, если хотите! Потому, что кроме денег, трофейных часов и разных блестящих вещиц и предметов, в банк ставили золотые колечки, браслеты и цепочки. Ставили туда и немецкие сигареты, цветные фонарики, ножички, бритвы "Золинген", помазки из натуральной щетины, расчески, пачки русской махорки, соло и консервы. Так что, имея быструю и шуструю вшу можно было выпить и закусить.

Каждый надеялся, что именно его вша первой доберется до финиша и полфляжки спирта, которую поставил интендант, достанется ему.

Мы не рассчитывали дожить до конца войны. Нам побрякушки и золотые колечки были не к чему.

Но случалось и так. Вша бежит, бежит, да возьмет и встанет. Остановится по середине дороги и стоит. Хозяин из себя выходит. Трясет кулаками. Материться на чем бог стоит. А она стерва замрет на полпути и отдыхает. Тот с обиды давит ее ногтем. Хрупнет она глухо и лопнет. И на плащ-палатке останется пятно с черной размазанной кровью.

Играли мы, забавлялись. Но вот однажды в дивизию завезли чистое белье. Для солдат и ротных офицеров натопили бани. Привезли, поставили вши бойки. Это вроде ящика на салазках из бревен высотой в человеческий рост. Туда загружается солдатское обмундирование, и жариться при высокой температуре. Под ящиками для этого сделаны специальные топки. После бани всем солдатам и нам устроили санобработку. Там где у нас волосы растут из ведра длинным помелом намазали вонючей мазью. Потравили всех вшей. Химик полка вздыхал. Какая жалость! Испортили игру!

Некоторое время у нас вшей действительно не было.

 

Глава 20. Передислокация

 

 

Февраль 1943 года

Жизнь в лесу, где стояли полковые штабы, тылы и обозы, шла своим чередом. Суета начиналась с утра, когда пробуждалось начальство. Очумев за долгую зимнюю ночь от гари, копоти, жары и спертого духа, полковое начальство из теплушек выбиралось наружу дыхнуть свежего воздуха, сбросить оцепенение и дремоту, ополоснуться холодной водицей. Новый день начинался с позевывания, потягивания и почесывания. В лесу слышались глубокие вздохи, хриплый кашель, ругань и сиплые голоса. Один чесал за ухом, смотрел вверх, сквозь макушки деревьев на серые проблески неба, беззвучно шевелил губами и пытался решить:

— Какая будет нынче погода? Будут бомбить немцы?

Другой водил ладонью по небритому подбородку, кривил складки рта, морщил красноватый нос и задумчиво произносил:

— Будут!

Из солдатской теплушки наружу вываливался заспавшийся полусонный солдат, скреб себя ногтями под рубахой, за пазухой |,гоняя надоедливых вшей,| и произносил хриповатым голосом:

— Хрицы нынче летать не будут! К обеду, видать, снег должон пойтить! Вон как небо заволокло и затянуло! Умываться будете? Товарищ гвардии капитан?

— Давай поливай!

Капитан протягивал руки. Солдат котелком черпал из бочки студеную воду, лил и приговаривал:

— Пусть моются! Им чесаться лень!

Он лил начальству на руки не жалея воды. Полковые плескались и фыркали, охали как бабы и поглядывали на солдата. До них только сейчас доходил смысл ехидных солдатских слов. Чем-то он любезный недоволен? Нос стал воротить. Да и очень уж плещет без разбора. Не балует ли он?

Но солдат и не думал шутить. У него спросонья просто с языка сорвалось. Он черпал и лил, стараясь всякому угодить.

Человек своей жизнью шутить не будет. Кому охота на смерть идти? Отсюда быстро отправят на передовую. Передовая, это не кино. На передовую солдат умирать отправляют.

Офицеры чином постарше имели своих личных, так сказать, денщиков. Они еще с порога подавали свой зычный голос. Денщики, заслышав его, вздрагивали и бежали на голос "самого". Попробуй, не успей, оступись, сделай промашку — к вечеру соберешь манатки |и потопаешь на передовую| . Здесь в тылах полка ухо нужно держать востро, здесь нужны ушлые и расторопные люди. Посмотришь на солдата с передовой, он на полковых офицеров ноль внимания. Он не повернет голову, когда его окликнет |свой| офицер |с передовой| .

Разомнут свои застылые мышцы полковые начальники, расправят застылые мышцы |плечи| , освежаться холодной водой, поедят, попьют с утра в свое удовольствие, разойдутся по блиндажам и теплушкам, и угомонятся на целый день. В лесу настанет тишина и покой. Слышно только позвякивание стальных удил и уздечек, жующих сено полковых лошадей, да слышны удары топоров, это полковые солдатики занялись пилкой и колкой дров.

Пройдет немного времени и картина в лесу изменится. Для солдат тоже наступит долгожданный момент. Откроет повар с котла кухни крышку, постучит черпаком по его бокам, помешает солдатское варево и встрепенуться серые шинелишки. Здесь же рядом, на круглом пне, как на плахе, рубят не головы, а мерзлые буханки хлеба, ледяные брызги летят вокруг.

Солдаты, бросив работу, бегут поспешают, гремя котелками, к котлу. У котла собралась толпа, все лезут вперед, толкают друг друга — ни какого порядка! После мерзлого хлеба и горячего хлебова можно присесть и закурить. Так проходит день за днем у полковых, штабных, тыловых и обозных солдат и офицеров.

Старшины рот к утру возвращаются назад лежа в санях. Они не ходят возле саней, подергивая вожжами, как это делают полковые обозные. Тыловые обозники в лесу, на глазах у начальства побаивались ездить в санях, они шествуют рядом, понукая лошаденкой. Нужно соблюдать заведенный порядок. Но стоит им выехать на лесную дорогу, они тут же усаживаются в сани. Этикет соблюдают!

Жизнь полкового тыловика идет своим путем. Она не похожа на жизнь солдата с передовой. Они по-разному ходят и смотрят. Во взгляде и на лице у них разные выражения. Один живет на земле со смертью за спиной, другой гнет спину, старается угодить, чтобы не загреметь на передовую. У одного жизнь как день, у другого она минутой |страх и сомнения| .

Погода в феврале не устойчивая, меняется каждый день. То холодно и морозно, снег скрипит под ногами, ветер вьюжит. Завтра вдруг потеплело, зазвенела капель. В ней всеми цветами радуги загорится зимнее солнце.

Присмотрись к жизни в лесу. Вроде все идет своим чередом. А глянешь иной раз, и в глаза бросается какое-то скрытое движение. Явных признаков нет, беспокойства не видно, но замечаешь что-то не обычное в жизни полка.

На передний край перестали подвозить боеприпасы. В роты поступил приказ углубить и привести в порядок окопы. Солдаты лениво и нехотя ковыряли землю лопатами.

Однажды из леса ушел небольшой груженный имуществом обоз. Остальным было приказано чинить сбрую и собирать инвентарь. Никогда такого не было, чтобы в затяжной обороне вдруг стали трясти всякое тряпье и барахло. Передислокацию дивизии держали в строгом секрете. Мало ли что! Штабным ничего не говорили. Но мало-помалу мы стали замечать, что тылы полков готовятся к переезду.

Дивизионный ветврач, наш главный коновал, увешенный орденами и наградами, получил нагоняй за то, что полковые лошади оказались не перекованными. Химик полка чуть не загремел со своего места, потому что не собрал разбросанные по лесу противогазы. Раненые, приходя с передовой, бросали их, где попало: где под ель, где вешали на сук, где просто бросали подальше на снег. Так одну службу за другой стали проверять, делать вливания. Не трогали только солдат с передовой.

Когда у Малечкина запросили наличие людей[170]и материальной части, стало очевидным, что дивизия готовиться к переходу.

Немецкая авиация не летала. А дни были ясные и солнечные, немцы могли бы заметить, как по тыловым дорогам потянулись обозы, как на передовой зашевелились солдаты. Немцы не предполагали, что мы в такую распутицу перейдем в наступление.

И вот однажды в расположение наших тылов пришли солдаты какой-то другой дивизии. Наши обозные вдруг забегали, сорвались с места и укатили куда-то за лес.

На следующий день, на передовой произвели смену. Оставив после себя кучи мусора, рваного тряпья и отбросов, дивизия вышла из леса и стала стороной обходить линию фронта. Куда мы шли, мы не знали.

Передвигаясь ночами, мы каждый раз на день останавливались на привалы. Всполохи артиллерийской стрельбы на всем нашем пути освещали ночное небо. Гул и удары тяжелых снарядов слышались где-то вдали. Они то нарастали, приближались к нам, то отдалялись.

Последняя ночь была светлой и морозной. Мы медленно и устало двигались по лесной дороге. Справа от нас появилась еще одна дорога. По ней параллельным ходом ползли наши полковые обозы и артиллерийские упряжки. Там же шла полковая братия разных мастей. Стрелковые и пулеметные роты шли отдельно от них в стороне.

Опушка леса, по которой мы шли, закончилась, дорога повернула в кусты. Пройдя кусты, мы неожиданно оказались на перекрестке дорог.

На обочине около дороги стоит небольшая группа людей. Поодаль от них, ковровые саночки, а чуть дальше деревенские розвальни. Ковровые — те самые, что промелькнули, обгоняя обозы.

Мы подходим ближе, видим двух начальников в окружении охраны солдат. Они о чем-то говорят, показывая в нашу сторону.

Малечкин, ехал позади нас на лошади верхом, заметив начальство, он сразу встрепенулся и на рысях подался вперед. Майор ловко соскочил на землю, поправил поясной ремень, привстал на носки, козырнул и шаркнул звонко шпорами. Он успел скинуть варежку на ходу, коснулся пальцами виска и сделал шаг в сторону. А я, как шел, так и шел. Я подумал, может это его знакомый. Мы подошли вплотную и остановились. Только теперь я понял, что перед нами высокое начальство. Я первый раз видел нашего нового командира дивизии полковника Квашнина. Смена командиров дивизии произошла в декабре сорок второго. И вот спустя два месяца мы увидели его своими глазами. Он стоял в окружении своей личной охраны. Я расслышал его глухой голос.

— Ты опять куришь? — сказал он, повернувшись к солдату охраны.

— Только что бросил и в снова дымишь!

— Посмотреть на него весь зеленый и опять во рту папироска!

Я взглянул на солдата в новом полушубке, он стоял, курил и чему-то улыбался. Нам офицерам батальона выдавали для курева махорку. А этот стоял и пыхтел папироской.

Я взглянул на майора Малечкина, он стоял и не шевелился. Он ждал, что скажет ему полковник. Рядом с Квашниным стоял молодой капитан. Как в полку говорили, это был Каверин, любимчик, которого в дивизию привез с собой Квашнин. Прошел даже слух, что это был его внебрачный сын.

Капитан вскинул бровью и посмотрел на солдат пулеметной роты. Ему что-то не понравилось во внешнем виде наших солдат. Капитан повернулся в сторону Малечкина, оттопырил нижнюю губу и пренебрежительно и даже с презрением, что свойственно молодым, выразился:

— Что это за гвардейцы? Ни одной, сколько ни будь достойной личности! Ни выправки, ни воинского вида. Разболтанное войско у тебя майор!

Я стоял рядом, невольно разогнул спину и расправил плечи и подал нашим солдатам команду смирно. Сработала моя строевая выправка, которую мне привили муштрой в военном училище. Солдаты пулеметной роты тяжело качнулись и замерли на месте.

Я хотел помочь майору выйти из ложного положения. Мне было ясно одно. Что внешний вид наших солдат, ни о чем не говорит и не имеет ни какого значения. Это боевые солдаты, проверенные временем и огнем. На них держался фронт, если хотите. Но неудовольствие капитана могло сказаться на служебном положении нашего майора.

Что я? Старший лейтенант! В дивизии меня в лицо мало кто знает. Другое дело майор Малечкин! Мое дело пахать на передовой. Сидеть с солдатами в окопах. На мое место любителя не найдешь. Мою карьеру капитан не может подпортить. А вот, комбату Малечкину он может сильно навредить.

Выйди из строя сейчас один из командиров полков, Малечкин первая фигура принять полк вместо убывшего. Капитан Каверин числился при штабе дивизии, но был все время при Квашнине и скрывал, что сам метит на полк. Молодой, но из ранних! Квашнин и он сам при этом считали, что он исключительно одарен и способен. Вот почему он решил с первой встречи осадить нашего майора и поставить на место. Споткнись сейчас Малечкин на пустяковом деле и никакой правдой не докажешь что ты не верблюд. Стоит одному, другому шепнуть на счет майора и считай у нашего Малечкина пути и дороги на полк отрезаны.

Если от него отвернется штабная братия, если он потеряет друзей и благожелателей, считай, что его песенка в этой дивизии спета. Шепнут кому нужно, что он не благонадежен и морально неустойчив и останется с клеймом неудачника.

Квашнин, вероятно, заметил, что капитан говорит не дело. Он видел, что Каверин пытается поддеть майора. Квашнин метнул на него быстрый взгляд и Каверин недовольный этим взглядом сделал дурацкую физиономию и надул вытянутые губы.

Пулеметчики всегда от стрелков отличались внешне. Это были рослые, крепкие и выносливые солдаты. Среди них были и отощавшие, но в основном это были сильные мужики. Так что зря капитан навалился на Малечкина. Все это было напускное. Он наверно никогда раньше не видел настоящих солдат с передка.

Квашнин окинул взглядом стоящих на дороге солдат, в потертых шинелях, грязных, небритых и угрюмых. Он покашлял, давая понять капитану, чтобы тот со своими замечаниями не лез где не надо. Так думал я. Мне почему-то так показалось. Не внешний вид в данном случае интересовал командира дивизии. Не на парад в ногу шли наши солдаты. Впереди их ждала смерть и война. Дух солдата хотел уловить командир дивизии.

Я стоял и видел перед собой на фоне белых кустов и серого мерцающего неба полковника, капитана, охранников в новых полушубках, ковровые саночки и жеребца в яблоках. Я смотрел на них и думал, — "что они знают, о солдатах, о нас, о войне".

Перед ними на ветру колебались серые потертые шинели, у которых нет того ухоженного вида, как у солдат охраны, стоящих за спиной у полковника Квашнина. Они не сразу поняли, что перед ними стоят боевые настоящие солдаты, которые держат фронт своими хребтами, которые ведут войну.

В их представлении пулеметчик солдат, это один из мордастых охранников в новом полушубке. Они рассматривали нас. А мы, упрямо из-под бровей смотрели на них. И ждали команды, поскорей уйти отсюда.

Квашнин хотел взглянуть на тех, кто пропитан гарью взрывчатки, на тех, кто получал увечья и умирал на передовой. Кто кровью своей добывал славу ему и всей его штабной и тыловой братии. Тыловые и повозочные тоже были гвардейцами. И главное было еще в том, что люди эти никогда и ничего не просили. Они не имели наград и на судьбу свою не роптали. Вот и сейчас тронуться они молча, качнуться вперед, уйдут в серую ночную мглу, и он Квашнин их больше никогда не увидит. Он смотрел на них, на живых, а мысленно видел их в братской могиле. Он даже и в этом ошибался. Убитые солдаты обычно валяются на снегу. Дивизия уйдет, а трупы убитых солдат поверх земли останутся лежать. Чем больше их убьет, тем значительнее будут его заслуги. Сумел же он и заставил их без страха пойти на смерть. Наверное, думал он и о том, почему они безропотно и добровольно идут умирать за общее дело. А если подумать глубоко, солдаты воевали за народ. В живых останутся они — тыловики[171]. |И славу общего дела они охотно возьмут потом на себя.|

Не часто приходиться видеть ему боевых солдат гвардейцев. Такие встречи бывают редко. Каждый день перед его глазами мелькают штабные, тыловые и угодливые денщики. Увидеть боевую роту, это исключительное дело. Жди, когда тебе повезет. Вот так вдруг на дороге в тылу повстречать и посмотреть на солдат с передовой. Вот он русский солдат стоит перед тобой усталый, голодный и молчаливо угрюмый. Стоит, молчит и ждет, пока его обложат матом. Теперь полковник увидел, какой он из себя этот русский солдат, пропахший немецкой взрывчаткой, порезанный горячими осколками, прошитый свинцовыми пулями. Чем он живет? Что у него на уме? За что он воюет?

На войне все просто. Получил полковник сверху приказ, передал его в полк, а там его разослали |через батальон| по ротам. Крикнет ротный своим солдатикам:

— Мать вашу так! Давай славяне вперед! Родина вас не забудет!

И пойдут они, сгорбившись и согнувшись под пулями и под разрывами снарядов немца выбивать. Посмотришь на них, неказистые, зашарканные в серых шинелях, а идут и смерти не бояться. По глазам видно, что жрать мерзавцы хотят, вот и прут вперед, может трофеи достанут.

Вон рядом, растопырив вширь ноги, стоят за спиной полковника сытые халдеи. У них не только круглая рожа, у них и наглый самоуверенный вид. Пряжки на ремнях начищены, блестят как у кота…, в зубах папироски, вид гвардейский, что надо, медали на грудях, через контрразведку все проверены |на "вшивость"| .

А сунь его сейчас на передовую в окопы, посади на солдатский паек, заставь пойти под пули и под снаряды и покажет он себя первым трусом. |Ухарство и прыть тут же слетит с милого.| Не секрет, что они храбры, пока пасутся в тылу за спиной у начальства.

Да! Под Белым многие из таких показали себя, побросав оружие и документы. А ведь были проверены по мандатно, отобраны, так сказать, на надежность |, чтобы остались в живых| . Бывали такие случаи, когда вот таких халдеев из охранников, отправляли солдатом на передовую. Если проштрафился, не угодил или проворовался где в тылу. Снимали, с него милого, новенький полушубок, меховую шапку и цигейковые варежки. "Герою" выдавали потертую шинелишку б/у, с убитого, выдавали винтовочку и две обоймы патрон. И топай братец к стрелкам на передовую, иди к солдатикам в траншею, хлебать прозрачную баланду и вшей кормить. Ступай! Ступай |родимый| милый. Привет всем от нас передай! А ему в стрелковую роту идти, что живому голову в петлю сунуть. Дошел до траншеи, а к ночи ищи-свищи, исчез. Толи убило |да так, что мокрого места не осталось| , то ли следы |от бруствера| в сторону немца |к утру обнаружили| пошли. Вот вам и проверенный, и преданный общему делу.

Стоят на ветру две пулеметные роты. Подай им сейчас команду, и шагнут они, качнувшись вперед.

Мы не знаем точно, куда идем. Каждый раз нам указывают путь на один ночной переход. Бояться, что тайна района сосредоточения может быть раскрыта. К рассвету мы подходим к привалу, располагаемся в лесу, получаем кормежку, и как выражался наш фельдшер |каждый раз| :

— Промыли кишки? — Опять около кухни очередь на клизмирование! — шутит он, проходя мимо солдат.

Так шли мы несколько дней, но далеко от линии фронта не отрывались. В конце нам стало ясно, что мы стороной обходим город Белый.

Вскоре поодаль дороги мы увидели окопы, насыпи и бугры землянок. Подойдя к лесу, мы почувствовали запах солдатского жилья, гари и конского навоза. Ветер из ночи донес до нас стоянку людей и близость фронта. Под низкими разлапистыми соснами были видны землянки, окопы и какие-то, странные на первый взгляд навесы. На столбах, врытых в землю в два, три наката толстых бревен выше насыпей блиндажей были сооружены противоснарядные навесы. Для нас это было ново. Раньше мы таких сооружений прежде никогда не видели. Даже у немцев ничего подобного не встречали. Здесь стояли неизвестные нам мастера. Потом позже мы во всем разобрались. Если в такой навес ударял тяжелый снаряд |, фугасный или| с дистанционным взрывателем, то он разрывался в защитном накате. А покрытие блиндажа, располагавшееся ниже, от взрыва не страдало. Видно немцы сюда часто пускали тяжелые снаряды. Но не все блиндажи и землянки были оборудованы этими защитными козырьками. Здесь, как нам объявили, впереди на высотах оборонялась Алтайская бригада.

Солдаты разных частей строили блиндажи и землянки по-своему. Алтайцы рыли глубокие котлованы, опускали в землю сырые срубы и сверху возводили накаты. Солдаты нашей дивизии над земляной ямой возводили накаты, пересыпая их слоями земли. Исключением было наше начальство. Для них саперы строили исключительно надежные блиндажи. А простые солдаты и прочие офицеры жили кто как в земляных укрытиях с перекрытием в два, три наката. Нам в дивизию присылали на пополнение в роты солдат узбеков, таджиков и других [национальностей средне-азиатских республик]. Они, как сурки в оврагах рыли себе норы. А наши славяне из средней полосы жили в шалашах и окопах, которые накрывали сверху лапником и жердями. Все строили укрытия на свой манер. У алтайцев землянки были вместительные, расположены они были плотно друг к другу. Сибиряки строили их разбросано. Узбеки и таджики рыли свои норы в земле кучно. Славяне селились тоже вразброс.

Мы вошли в лес, где под небольшими соснами нам отвели пустые землянки алтайцев, расположенные от них в стороне. Срубы землянок в земле почти касались друг друга. Когда-то здесь стоял второй эшелон Алтайской бригады. Но бригада понесла большие потери, тыловых солдатиков значительно почистили и отправили на передовую. Считай половина блиндажей теперь пустовала.

Мы издали видели их солдат, которые стояли на постах. Мы были, так сказать теперь их соседями. Солдаты невысокого роста, какие-то приземистые и широкие в бедрах. Не то что наши длинные и тощие.

Солдаты их топтались в полутьме, иные перебегали, передвигая ноги мелкими шажками. Они перекатывались по тропинкам как шарики.

Да и лошади их, стоящие в коновязях, под невысокими навесами, подстать солдатам были низкорослые, коротконогие и лохматые. В общем ночью нам алтайские солдатики показались маленькими и почти игрушечными.

То ли измотались мы на переходах, то ли невысокие сосны придавили людей к земле. Но ведь наши не пригнулись, ни сгорбились!

Видно характера алтайцы были угрюмого, потому что держались они от нас в стороне. И когда наши солдаты их окликали, то они тут же поворачивались к ним спиной.

— Как у вас братцы здесь дяла? — Немец-стерва видно сильно бьет? — кричали в их сторону наши стрелки.

Но вместо ответа мы видели только их спины.

— Видать серьезный народ!