Политипизм или полиморфизм? 7 страница

В целом реликтовый гоминоид является в высшей степени редким животным. Разумеется, очень трудно пытаться дать хотя бы самую предварительную оценку современной численности данного вида. Однако, поскольку налицо упоминания о скоплениях хотя бы в некоторых пунктах десятка и более особей, мы можем предполагать с большой степенью вероятности, что на земле в настоящее время обитают в общей сложности не единицы и не десятки, а по меньшей мере сотни особей этого вида животных. Но они в значительной своей части рассредоточены на колоссальном географическом пространстве. Иными словами, реликтовый гоминоид в общем является в высшей степени рассеянным (“дисперсным”) видом, может быть, самым рассеянным видом живых существ на земле. Эта “дисперсность” в немалой степени объясняется скудостью его современной кормовой базы. По словам проф. И.А. Ефремова, “каждое дикое животное требует определенной площади для того, чтобы прокормиться на ней, и обеспечить свое существование на весь срок жизни. Чем более бесплодна и пустынна местность, тем большая площадь обитания нужна животному, особенно крупному. Пара лебедей требует для жизни и размножения 2,5 кв. км. воды и суши. Пара страусов нуждается уже в 24 кв. км. пустынной степи. Лиса нашей умеренной зоны нуждается во много меньшей площади, чем лиса пустыни. Еще сложнее дело с большим антропоидом или обезьяно-человеком. Если питающийся плодами антропоид в тропическом лесу свободно просуществует на сравнительно небольшой (относительно размеров животного) площади, то антропоид в пустынной горной зоне потребует для поддержания жизни площади во много раз большей. Если же крупный антропоид перейдет к обитанию в холодной, близкой к вечным снегам горной зоне, то на одно лишь обогревание его организма пойдет большое количество качественной пищи, что резко увеличивает потребную для прокормления площадь обитания” (Ефремов И.А., Техника молодежи. М., 1959, №5, с. 37). Проф. И.А. Ефремов, высказывая эти соображения в свое время, предполагал, что они служат опровержением возможности существования “снежного человека”, ибо речь тогда шла лишь об узкой полосе южных склонов Гималаев. При современном представлении об азиатском ареале реликтового гоминоида приведенные соображения хорошо увязываются с выводом о крайней “дисперсности” этого вида, рассредоточенного на необозримых пространствах нагорно-пустынной Азии.

Вместе с тем реликтовый гоминоид выступает перед нами как животное в малой степени оседлое, в большой степени приспособленное к широчайшим миграциям. “Алмас — по словам одного информатора-монгола — ведет бродячий образ жизни и не держится постоянно на одном месте, исчезая там, где он встречался, показываясь там, где его не было раньше подобно гобийским антилопам, диким лошадям и онаграм — куланам” (ИМ, IV, №123в, с. 98). Это не исключает, конечно, наличия у реликтового гоминоида временных, а может быть и более или менее долговременных логовищ, к сведениям о которых мы сейчас обратимся, но все же прежде всего необходимо отметить его высокую биологическую приспособленность к передвижениям. В дополнение к уже приведенным данным о его локомоции, здесь надо подчеркнуть сумму свидетельств о его приспособленности к тасканию на себе как детенышей, так и предметов. В частности, думается, что именно как биологическое приспособление к постоянным миграциям может быть истолкована и вся довольно обширная серия настойчивых утверждений наблюдателей, будто грудные железы самок очень длинны и нередко при ходьбе или беге, если не придерживаются ими руками, закидываются за плечи. Очевидно носить детеныша самка прямоходящего высшего примата может только на спине. Возможность кормить его молоком не прерывая движения на задних конечностях или карабканья в скалах с помощью также и передних конечностей — очень важное приспособление. Детеныш может сосать грудь матери на ходу. Для поддерживания его на спине ей вполне достаточно одной руки (если он не держится сам достаточно цепко). Вспомним цитированное сообщение начальника автономного уезда на юго-западе Синьцзяна Сиженбека об обитающих в горах обезьяноподобных “диких людях”: “они ходят в вертикальном положении, детей держат по-человечески на руках”; тому, кто не знает горцев Азии, эти слова могут показаться опровержением вышесказанного, но на самом деле “по-человечески” носить детей в тех краях значит носить их не спереди себя, как делаем мы, а сзади, на спине, поддерживая снизу одной или двумя руками, — только так носят малышей в горах и женщины и мужчины. Очевидно, Сиженбек мог иметь в виду только это, прибегая к своему сравнению. Следовательно, данное сообщение подтверждает наше предположение о способе ношения детенышей самками реликтового гоминоида, о вероятной возможности совершать таким образом очень длительные и сложные переходы, не отставая от самцов, без остановок для кормления детеныша грудью.

Передвижение в вертикальном положении сопряжено также с возможностью ношения на длительные расстояния тех или иных предметов, ибо хождение на одних задних конечностях делает передние свободными. Действительно, из наших описательных материалов может быть выбрана серия упоминаний о ношении реликтовым гоминоидом палок, камней, туши крупного животного или частей туши (например, большой кости, шкуры). Ношение предметов осуществляется, как видно, тремя приемами в зависимости от величины предмета: а) в руке, б) подмышкой (например, “нес два больших камня подмышками”), в) на шее (загривке), придерживая крупную ношу поднятыми руками.

Высокой приспособленности реликтового гоминоида к миграциям отвечает в общем малая приспособленность его к оседлой жизни. Мы за редкими исключениями почти не встречаем данных о его долговременных логовищах, напротив, информаторы нередко подчеркивают, что он не имеет постоянных жилищ (Напр., ИМ, I, с. 2, 77). Подчас речь идет о находках его временных лежек и гнезд, выстланных спутанными ветвями, травой, камышом (ИМ, I, с. 39; II, с. 33 и др.). Эти лежки невольно вызывают в памяти сопоставление с однодневными гнездами антропоидов. Немало есть указаний и на то, что для временного обитания реликтовый гоминоид использует естественные пещеры и навесы, ямы и промоины. “Логова — пишет В.А. Хахлов, — обнаруживали под нависшими камнями, в углублениях под густыми кустами, в нишах глинистых обрывов. Всегда в логовах обнаруживали какую-то выстилку, состоящую из крупных стеблей и травы. В камышах, как говорили казахи, временные жилища “дикий человек” устраивает в ямах или промоинах, прикрытых сверху камышом, или под завалами старых камышей. Здесь подстилкой служил камыш” (ИМ, IV, с. 74). Однако пастухи-монголы в Гоби, нашедшие по следам “алмаса” его логово, яму, утверждали, что они обнаружили там лишь кости животных, обглоданные “алмасом”, но никакой подстилки, так же как орудий или следов огня (ИМ, IV, с. 98). О навыках использования чисто временных убежищ свидетельствуют и довольно многочисленные утверждения, что этого гоминоида заставали живущим в пустующих человеческих строениях или в ямах, вырытых людьми (Напр., ИМ, II, с. 86, а также кавказские данные). В то же время имеется некоторое число известий, что он сам выкапывает себе ямы для временного обитания, даже выкладывает или укрепляет их камнями, или складывает из камней временный заслон от ветра.

Но все же нельзя делать категорических выводов о полном отсутствии мест оседлого обитания реликтового гоминоида. Проф. Ринчен и проф. Г.П. Дементьев собрали сведения об “холмах алмасов” в юго-западных районах МНР, может быть свидетельствующие об относительно большей оседлости части этих существ в еще совсем недавнем прошлом. Это — заросшие саксаулом холмы, внутри которых вырыты просторные норы и отдушины для воздуха. Размер одного из таких холмов, с которого сделана зарисовка, — 3,5 м., ход в нору — 1,6 х 1 м., немного выше сбоку имеется другое отверстие. Посетивший эту искусственную пещеру заведующий местным кабинетом краеведения Цоодол нашел в ней кости зайца и кал, похожий на человеческий. По словам стариков, в этих норах, теперь уже в большинстве обрушившихся и обвалившихся, несколько десятков лет назад жили “алмасы”, по местному наименованию “нухны алмас”, т.е. норовые или пещерные “алмасы” (ИМ, IV, с. 90 – 91). Не следует ли отсюда, что в недавнем прошлом в этих местах кормовая база “алмасов” была еще настолько обильной, что не требовала, по крайней мере от всех них, постоянных перемещений?

С этим вопросом следует связать и другой, более широкий: не является ли современная предельная “дисперсность” изучаемогонами вида результатом резкого сокращения или исчезновения его прежней кормовой базы, не принужден ли он в настоящее время перейти к “викарному”, т.е. не самому желательному и характерному для него, вспомогательному корму? Прежде чем пытаться хотя бы совершенно гипотетически ответить на этот вопрос, надо суммировать современные данные о питании реликтового гоминоида.

Хотя немногие информаторы пытаются охарактеризовать этого гоминоида то как “вегетарианца”, то как “плотоядного”, подавляющая масса описательных данных ясно рисует его нам как животное всеядное, как эврифага, В отличие от антропоидов и большинства других обезьян, он далеко не растительнояден по преимуществу, в его рационе важное (а может быть даже и первенствующее) место занимает мясная пища.

Всеядность реликтового гоминоида выступает и как вариабильность его питания в разных географических зонах и локальных условиях, в разные сезоны. По этой огромной вариабильности питания реликтовый гоминоид может быть сравнен с бурым медведем, у которого в пределах одного вида отмечается великое множество местных вариантов питания, а также индивидуальных навыков и сезонных изменений.

Как и всякий примат, реликтовый гоминоид прежде всего растительнояден, и разнообразная растительная пища, судя по обильному описательному материалу, является если и не излюбленной, то во всяком случае спасительным резервом при отсутствии иной, хотя ее собирание и представляет довольно экстенсивный биологический процесс для такого крупного прямоходящего примата в перечисленных выше ландшафтных условиях (в отличие от биотопов обезьян — тропических лесов). Исключением служат только леса диких плодовых и ореховых деревьев на некоторых горных склонах, например в Тянь-Шане.

Мы можем констатировать наличие серии указаний на употребление реликтовым гоминоидом в пищу “травы и листьев”, побегов бамбука, некоторых разновидностей папоротника, ревеня и других растений, по-видимому некоторых видов мхов и лишайников, всевозможных ягод (например, тутовника), диких плодов и фруктов; среди последних подчеркивается его пристрастие к яблокам. В этой связи следует подчеркнуть случаи появления реликтового гоминоида в некоторых районах вблизи человеческих поселений в сезоны поспевания культурных фруктов, плодов и овощей, поедания им алычи, тутовника и разных фруктов в садах, дынь на бахчах, початков кукурузы и овощей на полях к огородах. Но в безлюдных горных условиях едва ли не основным ресурсом растительной пищи реликтового гоминоида являются не столько наружные, сколько подземные питательные части растений. Серия указаний на употребление им в пищу корней растений особенно велика. Упоминаются корни рододендронов, женьшень; не раз тот или иной наблюдатель описывает фигуру реликтового гоминоида, как нагибающегося к земле, что-то вырывающего или выдергивающего, снова нагибающегося: “землю копали и траву ели”, “каждой рукой поочередно выдергивал какие-то маленькие растения, разглядывал их, очищал корешки от земли и ел” и т.п. (ИМ, I, с. 2, 16, 20, 76, 69, 68, 59; II, с. 9, 16, 18, 48, 52, 69, 117; III, с. 41, 42, 45, 46, 51, 77, 84, 88; IV, с. 75, а также данные по Средней Азии, Кавказу и пр.).

Использование реликтовым гоминоидом этих подземных частей растений — корневищ, клубней и луковиц особенно важно подчеркнуть, как указание на источники его питания в наиболее неблагоприятное зимнее время, если, конечно, поверхность земли не покрыта толстым слоем снега. Высказывалось предположение, что реликтовый гоминоид, хотя, конечно, не “запасает на зиму мышей”, как по недоразумению записано в одном сообщении, но извлекает запасы растительной пищи, сделанные на зиму мышами-полевками, каждый такой склад содержит килограммы пищи, при неглубоком снежном покрове реликтовый гоминоид может находить их по следам полевок.

Имеется серия указаний на использование реликтовым гоминоидом в пищу червей и крупных насекомых, в частности, одного вида горных сверчков. В поисках этой пищи он переворачивает камни. То же делает он в поисках крабов и лягушек, которые, по мнению некоторых авторов, якобы даже составляют два любимых вида его пищи (ИМ, I, с. 32, 36, 16; II, с. 11; III, с. 51; IV, с. 22, 75).

Очень ограничены данные об употреблении реликтовым гоминоидом в пищу, с одной стороны, рыбы, с другой стороны, птиц, а также их яиц и птенцов. Сведения о вылавливании рыбы руками в мелких тугаях и пожирания ее в сыром виде относятся преимущественно к району озера Лобнор и низовий Тарима и стекающих с Алтын-тага рек (ИМ, III, с. 33, 95). Упоминания о ловле диких птиц носят единичный характер и мы не знаем, как может производить реликтовый гоминоид эту ловлю, хотя уларов, например, некоторые наземные животные вылавливают весьма успешно. Более конкретны имеющиеся указания на разорение реликтовым гоминоидом птичьих гнезд и поедание птенцов (ИМ, IV, с. 75 – 76).

Наиболее богаты наши сведения об употреблении реликтовым гоминоидом в пищу разнообразных грызунов, так что создается впечатление, что, наряду с растительной пищей, они-то и составляют его характернейший пищевой ресурс, по крайней мере в современную эпоху. Среди них упоминаются и сравнительно мелкие грызуны вроде песчанки, и зайцы (талай?), но особенно многочисленны указания на поедание им сурков и пищух. Сурок представляет довольно крупную добычу (до 57 см длины и до 8 кг весом), пищуха — более мелкую (впрочем, до 30 см длины), но зато весьма обильную и, по-видимому, довольно легко доступную реликтовому гоминоиду. Пищухи живут обширными колониями, являются круглогодично активными животными, запасая на зиму сено, которое в степях собирают в стожки, а в горах прячут в щели между камнями. Согласно записанным наблюдениям, реликтовый гоминоид подкарауливает пищух у их нор или в россыпях крупных камней, а поймав, умерщвляет их ударом о камень. Сурков он извлекает из их нор путем раскапывания последних или подкарауливая у выходов. Следует отметить, что сурки залегают в спячку на 6 – 8 месяцев в году по нескольку особей в одной норе, отъевшись осенью, и именно во время спячки их выкапывают, например, медведи. Согласно некоторым описаниям, реликтовый гоминоид также добывает находящихся в спячке сурков, тщательно разбирая руками все камни, которыми выложены и закрыты их норы, и, по-видимому, подчас помогая себе при раскапывании палкой. Есть указания, что зайцев и сурков он убивает камнями (ИМ, I, с. 33, 31, 37, 38, 41, 32, 36, 77; II, с. 9, 30, 31, 33, 32, 98; III, с. 16, 48; IV, с. 75 – 76).

Таков основной круг питательных ресурсов реликтового гоминоида по современным описательным данным. Очень глухо в последних звучат намеки и на другие источники мясной пищи. Но, прежде чем говорить об этом, закончим обзор более ординарных фактов, относящихся к пищевому циклу реликтового гоминоида.

Что касается потребности в воде для питья, то, как уже отмечалось, она, видимо, не велика, не заставляет реликтового гоминоида обязательно держаться вблизи водопоев или регулярно посещать их. Способы питья воды самкой реликтового гоминоида описаны В.А. Хахловым: она пила или припав к воде (“как лошадь”) или макала руку и слизывала стекающую воду (ИМ, IV, с. 22).

Несколько слов о сведениях, касающихся экскрементов и остатков пищи реликтового гоминоида. Довольно обильные описания экскрементов реликтового гоминоида ведут к в общем одинаковому представлению, а именно, что они ничем существенно не отличаются от человеческих (ИМ, I, с. 41; IV, с. 90). Казахи, информировавшие В.А. Хахлова, особое внимание обращали на то, что экскременты “дикого человека” очень напоминают человеческие, и этим как бы подчеркивали близость “дикого человека” к настоящему человеку (ИМ, IV, с. 75). Из-за скопления экскрементов временные логова реликтового гоминоида издают сильный запах, и казахи утверждали, что по запаху можно не только отыскать логово, но и приблизительно определить, когда оно сделано или когда оставлено (ИМ, IV с. 74). Для полевой зоологии анализ помета животных всегда служит важным средством изучения их питания. По данным В.А. Хахлова, экскременты реликтового гоминоида подчас указывали на преобладание растительной пищи, когда фекалии были более жидкими и содержали растительные остатки, в других замечались ягоды, остатки насекомых, шерсть и перья (ИМ, IV, с. 75). В Гималаях в помете “снежного человека” Тенцинг и Стонор отмечали остатки мелких грызунов (“крыс”), шерсть и кости пищух (ИМ, I, с. 22, 41). Стонор в этом же помете обнаружил примесь большого количества глины, что соответствовало рассказам шерпов о привычке “снежного человека” поглощать особый сорт глины, встречающейся в некоторых горных районах и, очевидно, содержащей какие-нибудь ценные для организма минеральные соли (Стонор Ч. Op. cit., с. 152 – 154).

В книге А. Сэндерсона мы находим довольно обстоятельный обзор лабораторных анализов тех образцов экскрементов реликтового гоминоида, которые удалось собрать. К ним была применена широко известная хорошо разработанная методика, включая выявление паразитов кишечника.

Первая группа: экскременты “ми-те” из Гималаев. Содержимое (по Дж. Расселу) — мех, кости, перья (куропатки?), растительная масса, рог, коготь крупного насекомого и его усы. По форме образцы имеют сходство с экскрементами человека.

Вторая группа: экскременты “те-льма” из Гималаев. Проведан ряд анализов. Главные остатки — пищухи, кроме того в содержимом в одинаковой пропорции кости лягушек, растительные остатки, остатки насекомых.

Третья группа: совсем свежие экскременты “о-ма” из Калифорнии. Огромная (до 2 футов длины), но одновременная фекальная масса; наблюдаются какие-то сплетения, указывающие на отличие кишечника от человеческого; абсолютно исключена принадлежность этих экскрементов любому из млекопитающих Северной Америки. Обнаружены яйца трех типов паразитических червей (группа трихоцефалидов, вид трихурис), в том числе одна разновидность, встречающаяся у человека, другие — встречающиеся у млекопитающих (Sanderson I. Op. cit., p. 337 – 341).

Из находимых на земле или на скалах остатков пищи реликтового гоминоида отмечены в отдельных сообщениях: кости и объедки тушек зайцев (ИМ, II, с. 9; IV, с. 90); разломанные на части черепа кииков с отделенными рогами (ИМ, IV, с. 117); остатки съеденной лягушки (ИМ, II, с. 63); окровавленные клочки шерсти сурка возле разрытой сурчины, причем тут же рядом спал и сам наевшийся реликтовый гоминоид (ИМ, IV, с. 124); на дне трех разрытых (безусловно не волком и не медведем) сурчин — хвостики, лапки и шерсть убитых “диким человеком” сурков, по пять-шесть сурков в каждой сурчине (ИМ, II, с. 98). Более загадочна находка трупа сурка с откушенной головой и выпитой кровью (ИМ, III, с. 65).

Наконец, серьезную биологическую проблему ставит перед исследователями и серия сообщений о странной привычке реликтового гоминоида: потрошить убитых животных и оставлять не съеденными их внутренности. Так не поступает ни одно известное животное. О найденных внутренностях пищух и сурков по соседству с отпечатками следов реликтового гоминоида неоднократно сообщали шерпы (ИМ, I, с. 33, 37; II, с. 31). Стонор лично дважды натолкнулся на внутренности сурка и на внутренности пищухи вместе с клочками ее шерсти, причем тщательный зоологический анализ привел его к выводу, что таких следов трапезы не мог оставить ни один наземный или пернатый хищник, которые как раз начинают обычно пожирание добычи с внутренностей, и что, следовательно, версия шерпов является единственным возможным объяснением данных наблюдений. “Вряд ли шерпы могли придумать такую подробность, что йе-ти потрошит добычу перед едой: ведь звери и птица, с которыми они обычно имеют дело, никогда так не поступают”, — вполне резонно замечает Стонор (Стонор Ч. Op. cit., с. 133 – 134). Совершенно аналогичными оказались и сведения, полученные В.А. Хахловым от казахов о “ксы-гыик”: “Дважды мне пришлось слышать, что птиц и зверьков он потрошит перед едой, выбрасывая внутренности. И об этом рассказывали как об удивительном явлении, свидетельствующем об его сообразительности и сходстве с человеком”. Один из этих рассказов относится к району Манаса, где пастух заметил валяющиеся совсем свежие внутренности двух птенцов горлиц, родители которых сидели на дереве поблизости, около опустевшего гнёзда, а на песчаной почве тут же виднелись следы, напоминавшие человеческие, уходившие по прибрежным зарослям в густые камыши. Другой рассказ приурочен к какому-то колодцу в песках, где довольно свежие внутренности песчанки были найдены около ее норы и следов “дикого человека” (ИМ, IV, с. 75 – 76).

Какую же можно предложить гипотезу для объяснения этого неожиданного инстинкта реликтового гоминоида? Не является ли этот инстинкт следом какого-то тесного симбиоза его с теми или иными хищными видами, может быть пернатыми, которые пожирали только наиболее для них лакомые части трупов, внутренности, а ему доставалось остальное мясо, — в дальнейшем же у него и самого выработалась инстинктивная тормозная установка в отношении внутренностей любого животного, которые он отбрасывает хотя бы и при отсутствии в данный момент претендента на них? Не будем настаивать на этой догадке, еще не имеющей достаточного обоснования. Но все же напомним в связи о ней очень любопытное известие Г.К. Синявского: горцы-киргизы, по его словам, описывая довольно реалистично некоторые повадки “гуль-биябана”, говорят, что эти существа умеют приручать больших хищных птиц, которые выслеживают для них в горах погибающих четвероногих, повредивших ноги, и трупы, сохраняющиеся в снегу; люди, якобы, переняли искусство дрессировки охотничьих птиц именно от “гуль-биябанов” (ИМ, III, с. 61). Если допустить, что в этих рассказах отразилась хоть какая-то крупица истины, она может состоять лишь в том, что между реликтовым гоминоидом и теми или иными видами хищных птиц могли существовать биологические связи: по парению птиц он мог узнавать местонахождение гибнущего животного, не вступая, однако, в соперничество с этими птицами за присвоение всего трупа целиком.

Эти беглые соображения возвращают нас к мысли о том, что такой крупный полу-плотоядный примат, как реликтовый гоминоид, может быть не во все времена удовлетворял свою потребность в мясной пище только мелкой живностью — грызунами да птенцами, как сейчас. Рассказы киргизов и других горцев упорно приурочивают его основное обитание к районам, где водятся или водились в прошлом дикий як, дикий верблюд, дикая лошадь, олень, словом, самые крупные копытные. “Уменьшение числа “снежных людей” — сообщает Г.К. Синявский — приписывается исчезновению диких яков (диких кутасов), которые раньше паслись значительными стадами на высокогорных лугах и которые, по словам киргизов, служили главной пищей этим “абанам” (“акванам”) — диким волосатым людям” (ИМ, III, с. 59, 61). Любопытно, что намеченный нами основной очаг обитания и размножения реликтового гоминоида в настоящее время, т.е. юго-западная окраина Синьцзяна, как раз является районом, где еще сохраняются и дикие яки, наряду с некоторыми районами Тибета. Другие очаги реликтового гоминоида в Центральной Азии являются последними природными резервациями дикого верблюда.

Значит ли это, что мы должны представлять себе этого гоминоида в его эволюционном прошлом как охотника за крупными животными, как опасного хищника-убийцу, понемногу опустившегося до умерщвления почти одних лишь мелких зверьков? С одной стороны, есть некоторая серия показаний, говорящих как будто в пользу такого предположения: зимой по глубокому снегу он якобы может загнать архара (горного барана) или киика (горного козла) (ИМ, I, с. 77); может убивать камнями диких животных (ИМ, II, с. 72); якобы утаскивает и съедает овец, телят, яков, молодых тахров (коз) и мускусных оленей (ИМ, I, с. 75; II, с. 32); охотник якобы видел как он камнем переломил позвоночник эчке (самке горного козла) (ИМ, II, с. 80); может убивать и взрослых яков, с силой переламывая им чем-то позвоночник или сбрасывая их со скал (ИМ, I, с. 71; II, с. 54, 69). К этому надо добавить серию показаний, будто “дикого человека”, его приближения и крика смертельно боятся и крупные домашние животные — верблюды, яки, козы, лошади (ИМ, II, с. 16, 27, 85, 104; III, с. 121; IV, с. 92, а также другие данные) что можно биологически объяснить только как наследственный инстинкт, отражающий реальную опасность.

Но, с другой стороны, все-таки этого слишком мало для реконструкции образа свирепого охотника на крупных четвероногих. Если приведенные сведения и верны, они говорят лишь о том, что реликтовый гоминоид может спорадически производить такие нападения. Вероятнее всего, что он никогда не был агрессивным хищником, однако он, возможно, не только утилизировал трупы крупных животных, умерших своей смертью, а выработал навыки и приемы добивать умирающее или ослабевшее крупное животное, ускорять его гибель или расправляться с неполноценными молодыми особями, отставшими от стада. Обитая в районах, где имелись большие стада крупных копытных, палеоантроп, как можно допустить, имел достаточно пищи от естественной гибели части их поголовья. Из одного сообщения китайских пограничников мы знаем, как “снежный человек” унес на себе целую коровью тушу, выброшенную людьми из-за непригодности ее в пищу (ИМ, I, с. 93). Реликтовые гоминоиды могли стаскивать в свои логова, к молодняку, богатые запасы пищи и, следовательно, размножаться, пока не началось в недавнее историческое время быстрое исчезновение этих стад. С тех пор они принуждены все в большей мере переходить на “викарную”, подсобную пищу и поэтому значительно расширить свои кормовые блуждания, не могут сохранить былую численность, а, напротив, быстро уменьшаются в числе и исчезают.

Если эта гипотеза верна, она ведет нас далее к изучению палеоантропа не изолированно от окружающей фауны диких животных, а в тесных и сложных связях с видами, составляющими эту фауну. Именно в этой сфере должна была проявиться высокая биологическая пластичность и функциональная приспособляемость (наследственная и индивидуальная) реликтового гоминоида. Но пока мы имеем лишь самые скупые намеки, позволяющие в лучшем случае осторожно и бегло намечать вопросы, даже не пытаясь их решать.

Так, мы можем поставить вопрос, не связаны ли сезонные вертикальные миграции реликтового гоминоида, его перемещения в зимнее время в более низкие пояса горных областей (о чем имеется немало свидетельств) не только с затруднениями его собственного собирательства, но и с сезонными кочевками стад копытных животных. Однако в настоящее время еще не представляется даже возможным свести в единую таблицу по временам года всю сумму имеющихся сведений о встречах и наблюдениях реликтового гоминоида: есть указания на самые разные месяцы, на весну, лето, осень и зиму, на теплое и холодное время, — но объединить все это в одной таблице очень трудно из-за полного несовпадения сезонных изменений во времени по разным географическим областям и высотным поясам территории распространения реликтового гоминоида. Тем более трудно привести эти данные в точное соответствие с данными о сезонных миграциях в тех или иных районах стад копытных животных.

Очень любопытна группа сведений о наблюдениях реликтового гоминоида вблизи лошадей, так что его нередко принимали в темноте за конокрада. Лошади, как уже отмечалось, боятся реликтового гоминоида, но нет никаких сведений, чтобы он причинял им ущерб, если не считать весьма распространенной в самых разных географических областях народной версии, будто он может взбираться на них и гонять до изнеможения. Какой реальный биологический стимул мог в эволюционном развитии гоминоида сформировать у него влечение к лошадям, очевидно, еще к диким лошадям той или иной разновидности, перенесенное позже и на домашних лошадей? Есть несколько рассказов, будто он умеет сосать молоко кобыл и именно с этой целью подбирается к табунам. Вот, например, сообщение научной сотрудницы кафедры коневодства Тимирязевской сельскохозяйственной академии врача А.М. Марковой о рассказах, слышанных ею от чабанов-казахов. В южных стенах Казахстана чабаны жалуются на какое-то человекоподобное двуногое существо, высасывающее молоко по ночам. С этой целью указанное существо якобы заплетало в гриве петли, куда вставляло ступни, и, лежа на животе, лицом я крупу, захватив одной рукой основание хвоста, а другой — бедро лошади, свешивалось под живот кобылы и на ходу сосало ее вымя. При всей внешней сказочности этого рассказа, сотрудники упомянутой кафедры отмечали, что только такой прием “джигитовки” в действительности и мог бы обеспечить доступ к вымени кобылы, которая иначе никогда не даст постороннему существу подступиться к себе и тем более — сосать себя (Сообщение А.М. Марковой, записанное Ж.И. Кофман в декабре 1959 г. Архив Комиссии по изучению вопроса о “снежном человеке”). Преждевременно было бы судить, есть ли в таких рассказах реальное биологическое ядро. Может быть реликтовый гоминоид и просто некогда совершал большие перекочевки вслед за табунами диких лошадей, выработав и сохранив с тех пор повадки обхождения с лошадьми с обезьяньей и даже более, чем обезьяньей ловкостью. Во всяком случае характер биологических связей реликтового гоминоида с лошадью заслуживает серьезного изучения.

Кое-какие скупые сведения заставляют обратить внимание исследователей и на неясные биологические связи реликтового гоминоида с крупными наземными хищниками. Так, имеется известие А. Шалимова о наблюдении на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга одновременно оставленных следов “снежного человека” и медведя; Г.К. Синявский сообщил рассказы населения Средней Азии, будто “дикий человек” умеет утилизировать работу медведя по раскапыванию сурчин, т.е. добывает сурков, когда сурчина уже сильно раскопана медведем. Весьма интересно и то, что со снежным барсом (ирбисом) у “снежного человека” тоже можно предполагать не только биогеографическое соседство, но и тесную эволюционную и экологическую связь. Оба этих “снежных” вида, несомненно, возникли в четвертичную эпоху и более или менее одновременно адаптировались к условиям их современного ареала. Может быть, об их какой-то древней взаимной биологической заинтересованности говорит известный охотникам и зоологам своеобразный инстинкт снежного барса: в отличие от обыкновенного барса (леопарда, пантеры), он никогда — даже будучи раненным — не нападает на человека, но зато в литературе по альпинизму отмечены случаи следования снежного барса близко за альпинистами, как при их спусках, так и при подъемах на очень высокие безжизненные вершины, однако, на почтительной дистанции. В описательных материалах, относящихся к проблеме “снежного человека”, упоминается, что он не боится снежного барса, последний же, напротив, боится его (ИМ, I, с. 52, 79; III, с. 64). Как можно гипотетически представить себе их взаимною биологическую заинтересованность? Скажем, наличие “снежного человека” служило некоторым препятствием к расселению людей и, следовательно, к истреблению ими снежных барсов в соответствующих районах, а с другой стороны, антагонизм снежного барса с обыкновенным барсом (леопардом) и, что особенно важно, с волком обеспечивал возможность для “снежного человека” обитать в районах распространения снежного барса, не становясь объектом охоты какого бы то ни было крупного хищника. Впрочем, это — только поиски какой-нибудь пригодной гипотезы. Может быть, связь реликтового гоминоида и снежного барса лежит в другой плоскости, например, в той же, как и предположенная нами в отношении хищных птиц: может быть во времена обилия стад крупных копытных охота снежного барса оставляла немало мясной пищи и для хитрого примата, не располагавшего собственными эффективными средствами охоты?