Корреспонденция в „Дрезденскую вечернюю газету". 4 страница

Все это действительно вызывает опасения со стороны многих преданных друзей искусства и даже многих искренних друзей чело­вечества, единственной заботой которых является сохранение бла­городнейшей сущности нашей цивилизации. Но эти люди не знают истинного характера великого социального движения; их вводят в заблуждение теории наших quasi-социалистов-доктринеров, которые хотят вступить в невозможные соглашения с нашим современным общественным строем: они делают ошибочные выводы, видя это непосредственное проявление ярости наиболее страждущей части нашего общества, ярости, которая на самом деле исходит из импульса

Конец стр. 69

более глубокого и более благородного, из стремления достойно* использовать свою жизнь, за материальную поддержку которой человек не хочет больше платить ценой всех своих жизненных сил, но которой он жизнерадостно хочет наслаждаться как человек. Другими словами, это—стремление выйти из ремесленного состояния (Handwerktum) и подняться на высоту артистической человечности, на высоту свободного человеческого достоинства.

Задача искусства именно и состоит в том, чтобы указать этому социальному движению его настоящую дорогу. Истинное искусство может подняться из своего состояния цивилизованного варварства на достойную его высоту лишь на плечах нашего великого социаль­ного движения; у него с ним общая цель, и они могут ее достиг­нуть лишь при условии, что оба признают ее. Эта цель—человек прекрасный и сильный: пусть Революция даст ему Силу, Искусст­во—Красоту.

Мы не можем заняться здесь подробным рассмотрением соци­альных движений и их будущим историческим развитием; никакие предположения не в состоянии в этом отношении хоть что-нибудь предвосхитить из этих грядущих исторических проявлений социаль­ной природы человека, не поддающихся никакой гипотезе. В исто­рии ничего нельзя искусственно создать, но все делается само собой всилу своей внутренней необходимости. Но абсолютно невозможно предположить, чтобы тот порядок вещей, к которому, как к своей цели, стремится социальное движение, не был бы диаметрально про­тивоположен современному; в противном случае вся история была бы каким-то кругообразным и беспорядочным вихрем, а не необхо­димым движением реки, которая—несмотря на все повороты, все из­вилины и уклоны—всегда сохраняет свое основное направление.

В этом будущем строе мы увидим людей, освобожденных от последнего суеверия—отрицания природы; от того суеверия, благо­даря которому человек смотрел на себя, как на орудие для дости­жения цели, лежащей вне его самого. Если человек, наконец, соз­нает, что он сам, и только он, является целью своего существо­вания; если он поймет, что он сумеет осуществить вполне эту личную цель лишь в союзе со всеми людьми, то его социальный девиз будет лишь позитивным подтверждением слов Христа: „Не заботьтесь о том, что вы будете есть, что будете пить, ни даже о том, во что вы будете одеваться, ибо все это вам даст ваш не­бесный отец".* Этим небесным отцом явится тогда социальный разум человечества, которое овладеет природой и ее плодами для всеобщего блага. Именно в том факте, что простое физическое сохранение жизни должно было до сих пор быть предметом за­боты и серьезной работы, парализовавшей чаще всего всякую психическую активность, раъедающей тело и душу, и появлялись недостатки и скудость нашей социальной организации. Эта забота сделала человека слабым, угодливым, глупым и несчастным творе-

* В оригинальном первом издании „по-настоящему".

Конец стр.70

 

нием, не умеющим ни любить, ни ненавидеть; бюргером, который ежеминутно готов пожертвовать последним остатком своей свобод­ной воли, лишь бы получить возможность хоть сколько-нибудь избавиться от этой заботы. *

Когда люди, осознав себя братьями, раз навсегда отбросят от себя эту заботу и, как грек, взваливший на раба, взвалят ее на ма­шину, этого искусственного раба свободного творца—человека, ко­торому до сих пор этот последний служил, как идолопоклонник слу­жит идолу, которого он сделал собственными руками,— тогда осво­божденное таким путем стремление к активности проявится лишь в виде художественной деятельности. Мы вновь обретем жизненное начало греков, но в гораздо более высокой степени: что у греков было последствием естественного развития, то будет у нас резуль­татом исторической борьбы; что для них было даром наполовину бессознательным, то у нас станет приобретенным в борьбе зна­нием, ибо то, что действительно осознано громадной массой чело­вечества, не может больше быть у нее отнято.

Только сильные люди знают любовь, только любовь позволяет ощутить красоту, только красота создает искусство. Любовь сла­бых друг к другу может выражаться лишь сладострастным щекота­нием; любовь слабого к сильному есть лишь унижение и страх; лю­бовь сильного к сильному есть подлинная любовь, ибо она является свободной самоотдачей тому, что не может нас поработить. Во всех поясах земли, у всех рас люди сумеют достигнуть, обладая настоящей свободой, одинаковой силы и благодаря ей—истинной любви; истин­ная же любовь даст им красоту, но красота в действии—это искусство.

То, что мы считаем целью существования, обусловливает наше воспитание и воспитание наших детей. Германцы были воспитаны для войны и для охоты; истинный христианин—для воздержания и смирения; в современном государстве человек воспитывается для ради индустриальной наживы, хотя бы при помощи искусства и на­уки. Если наш свободный человек будущего не должен будет счи­тать целью своей жизни приобретение средств существования, но благодаря новой вере, или — точнее — науке, ставшей активным принципом, приобретение средств существования в соответствии с фактической выработкой не будет больше зависеть ни от ка­кой случайности; словом, если индустрия не будет больше нашей повелительницей, а, наоборот, нашей служанкой, тогда мы своей целью сделаем наслаждение жизнью и приложим все усилия к тому, чтобы воспитать в наших детях силу и способность наслаждаться жизнью как можно продуктивнее. Воспитание, осно­ванное на развитии сил, на заботе о физической красоте, ста­нет преимущественно художественным, благодаря хотя бы любви к ребенку, любви, которую ничто не будет смущать; благодаря радостному созерцанию развития его красоты, и каждый человек

* В оригинальном первом издании (1849 г.) здесь следует абзац: „О мило­стивый Христос! Как горестно, что тебя поняли как-раз не бедные галилеяне, yо лишь богачи и сильные мира сего, которые буквально следуют твоему учению и именно поэтому изо всех сил поддерживают христианство».

Конец стр.71

в известном смысле будет действительно художником. Вследствие развития естественных наклонностей самые разнообразные искус­ства и самые разнообразные в них течения достигнут в своем раз­витии неслыханного великолепия; и подобно тому, как знания всех людей получат, наконец, религиозное выражение в живом активном познавании свободного, объединенного человечества, все эти бо­гато развившиеся искусства cойдутся в одной точке, в драме, в великой человеческой трагедии, которая выразит глубочайший смысл человечества. Трагедии будут празднествами человечества: в них человек, свободный, сильный и прекрасный, будет прослав­лять восторг и скорбь своей любви, будет с достоинством и вели­чием приносить в жертву любви свою смерть.

Это искусство снова станет консервативным; но в действи­тельности, благодаря своей правдивости и жизненной полнокровности, оно не будет нуждаться в искусственной поддержке; оно не удовлетворится требованием, чтобы его поддерживали ради какой-нибудь находящейся вне его цели, ибо это искусство не нуждает­ся в деньгах!

6.

„Утопия! Утопия!"—вопиют великие мудрецы и восхвалители нашего современного социального и художественного варварства, эти так называемые практические люди, которые в своей повсе­дневной практической деятельности не могут не прибегать ко лжи и насилию, или, в лучшем случае, если они честны, высказывают полнейшее невежество.

„Прекрасный идеал, но, как всякий идеал, он должен только витать в нашем воображении и, к сожалению, никогда не будет достигнут человеком, осужденным на несовершенство". Так взды­хает добрая, сентиментальная душа, мечтающая о небесном царстве, где бог вознаградит по крайней мере за непонятную ошибку, кото­рую он совершил, создавши землю и людей.

Они действительно живут, страдают, лгут и клевещут в самых отвратительных условиях, в грязных трущобах утопии, созданной на самом деле их воображением и потому не существующей в действительности; они употребляют все усилия и превосходят друг друга в разных ухищрениях лицемерия, чтоб только поддер­жать ложь этой утопии, с которой они самым жалким образом летят ежедневно кубарем, искалеченные самой пошлой и фриволь­ной страстью, на плоскую и голую почву самой трезвой реально­сти: и они считают естественным способом освободиться от этого колдовства химерой и ругают его утопией, подобно тому, как су­масшедшие считают истиной бред их воображения, а истину—бредом.

Если есть в истории настоящая утопия, идеал действительно недостижимый, так это именно христианство; ибо оно ясно пока­зало и показывает каждодневно, что его принципы не могут быть проведены в жизнь. И в самом деле. Каким образом эти принципы могли бы стать действительно живыми, воплотиться в реальной жизни, коль скоро они были направлены именно против жизни,

Конец стр.72

 

которую они отрицали, проклиная все живое? Сущность христиан­ства чисто спиритуалистическая, сверхъестественная; оно пропове­дует смирение, отречение, презрение ко всему земному и наряду с этим презрением—братскую любовь. Каким образом реализация этих принципов проявляется на практике в нашем современном мире, который претендует быть христианским и считает христиан­скую религию своим незыблемым основанием? Она проявляется в виде гордости, лицемерия, ростовщичества, в краже естествен­ных благ и в эгоистическом презрении к страданиям ближнего. В чем заключается причина этого грубейшего контраста между идеей и ее реализацией? В том факте, что идея была нездоровая, что она родилась вследствие временного изнеможения и ослабле­ния человеческой натуры и что она грешила против истинной здоровой природы человека. Но эта природа показала, насколько неистощима ее беспрестанно обновляющаяся продуктивная способ­ность, несмотря на осуществленный в мировом масштабе гнет этой идеи (христианства), которая, если б она осуществилась во всей своей последовательности, совершенно искоренила бы человека на земле, ибо она признавала в числе высших добродетелей также и воздержание от половой любви. Но вы видите, что, несмотря на всемогущество церкви, имеется' такое изобилие людей* что ваша христианско-экономическая премудрость не знает, что делать с этим изобилием; что вы изыскиваете социальные средства истреб­ления, чтоб избавиться от этого изобилия, и вы были бы поистине счастливы, если бы человечеству был положен конец христианством и в этом мире осталось бы место лишь для единого абстрактного бога, вашего дорогого „я".

Вот каковы люди, кричащие об „утопии", когда здравый чело­веческий разум апеллирует, в ответ на их безумные опыты, к приро­де, которая одна только существует явно и осязательно, которая требует лишь того, чтоб божественный человеческий разум заменил собой у нас инстинкт животного, дающий ему возможность добы­вать себе без заботы, если не без труда, средства существования! И, право, нам достаточно добиться этого результата в пользу человеческого общества, чтобы на этой единственной базе воздвиг­нуть истинное, прекрасное искусство будущего.

Идеал, так часто служивший объектом споров за и против, в сущности представляет собой ничто. Ибо, если в том, к чему мы стремимся, отображена человеческая природа с ее подлинными стремлениями, возможностями и склонностями, как движущая и на­ходящая в себе самой удовлетворение сила—то идеал в таком случае явится не чем иным, как подлинной безошибочной целью наших стремлений; если же так называемый идеал имеет в виду задачи, осуществление которых вне пределов возможности челове­ческой природы, то такой „идеал" будет проявлением безумия болезненного духа, отнюдь не здорового человеческого разума. Наше искусство до последнего времени как-раз и было жертвой такого безумного подхода; и, действительно, христианский идеал искусства может быть назван лишь бредовой idee fixe, лишь про­дуктом лихорадочного состояния, ибо он полагал свою цель и зада-

Конец стр.73

чу вне человеческой природы и именно поэтому неизбежно должен был вызвать реакцию отрицания со стороны здоровой человеческой личности. Подлинно человеческое искусство будущего, вырастаю­щее из вечно свежей, зеленеющей почвы природы, подымется на недосягаемую высоту, ибо его рост будет идти именно снизу вверх, подобно дереву, корнями своими уходящем в землю и взды­мающему свой лиственный купол ввысь, из глубин человеческой природы в необъятные просторы „чистой человечности".*

Истинный художник, усвоивший уже теперь эту правильную точку зрения, может теперь же работать для произведения искус­ства будущего, потому что это—точка зрения, единственно подлин­но реальная во веки веков. Верно и то, что каждое из родствен­ных искусств всегда—вплоть до настоящего времени—проявляло в своих многочисленных произведениях свое самосознание. Но от чего страдали всегда и страдают в особенности при современном общественном строе вдохновенные творцы этих благородных произ­ведений? Не от прикосновения ли с внешним миром, т. е. с тем миром, которому должны были принадлежать их произведения? Что возмущало архитектора, когда он принужден был тратить свою творческую силу на постройку по заказу казарм и домов для най­ма? Что огорчало живописца, когда он должен был писать внуша­ющий отвращение портрет какого-нибудь миллионера; композитора, принужденного сочинять застольную музыку; поэта, вынужденного писать романы для библиотек для чтения? Каковы должны были быть их страдания? И все это оттого, что приходилось растрачи­вать свою творческую силу на пользу Индустрии, из своего искус­ства делать ремесло. Но что должен перестрадать поэт-драматург, желающий соединить воедино все искусства в высшем художест­венном жанре—в драме? Очевидно, все страдания остальных худож­ников, взятые вместе.

Его творения становятся произведением искусства лишь тогда, когда они становятся достоянием общественности, получают воз­можность, так сказать, войти в жизнь, а драматическое произве­дение искусства может войти в жизнь лишь при посредстве театра. Но что представляют собой эти современные театры, располагаю­щие ресурсами всех искусств? Промышленные предприятия—даже там, где они получают специальные субсидии от государства или разных принцев: заведывание ими возлагается обыкновенно на тех людей, которые вчера занимались спекуляцией хлебом, которые завтра посвятят свои солидные познания торговле сахаром, если только они не приобрели необходимых познаний для понимания величия театра в результате посвящения в таинства камергерского чина или других подобных должностей. До тех пор пока на театр будут смотреть, как на средство, годное для денежного обращения и способное дать капиталу большие дивиденды,— что является вполне естественным, принимая во внимание доминирую­щий характер социальной жизни и необходимость директору быть

* Весь этот абзац был выпущен Вагнером при перепечатке статьи в "Собра­нии сочинений".

Конец стр.74

 

ловким спекулянтом по отношению к публике — вполне логично и ясно, что дирекцию, т.е. эксплуатацию, можно доверить лишь человеку, приобревшему в этих делах опытность, ибо дирекция, действительно художественная дирекция, соответствующая перво­начальной цели театра, окажется, без сомнения, неспособной до­стигнуть современной цели. Отсюда ясно для всякого проницатель­ного ума, что если театр должен вернуться к своему благородному естественному назначению, то абсолютно необходимо, чтоб он освободился от тисков промышленной спекуляции.

Каким же образом этого достигнуть? Не идет ли речь о том, чтобы освободить хоть одно учреждение от рабства, в котором находятся в настоящее время все люди и все их общественные предприятия? Да, именно эмансипация театра должна предшествовать всякой иной, ибо именно театр является самым разносторонним, самым влиятель­ным учреждением искусства; и каким образом человек может надея­ться стать свободным и независимым в областях менее высоких, если он не сумеет прежде всего свободно проявить свою самую благородную деятельность, деятельность художественную? Уже теперь государственная служба, военная служба, по крайней мере, не явля­ются больше промышленным ремеслом: начнем же с освобождения такого общественного явления, как искусство, потому что, как я это доказал выше, на него в нашем социальном движении возложена бесконечно высокая задача, чрезвычайно важная деятельность. Больше и лучше, чем устаревшая, отвергнутая нашей общественностью ре­лигия; гораздо действительнее и явственнее, чем государственная мудрость, давно уже импотентная, сомневающаяся в самой себе,— может вечно юное искусство постоянно черпать в самом себе и в том, что есть наиболее благородного в духе эпохи, все новую све­жесть; именно искусство в состоянии указать потоку социаль­ных страстей, который легко разбивают дикие подводные камни и замедляют омуты, высокую и прекрасную цель, цель благородного

человечества.

Если вы, друзья искусства, действительно заботитесь о спасении искусства, которому угрожают бури, то знайте, что дело идет не о том только, чтоб его сохранить, но и чтоб сообщить ему его естественные, одному ему принадлежащие, полнокровные функции.

Честные государственные мужи, вы, которые противодействуете предчувствуемому вами социальному перевороту, по всей вероятности главным образом потому, что ваша вера в чистоту человеческой натуры поколеблена и вы не можете не смотреть на этот переворот, как на переход из скверного положения в еще худшее, — если вами руководит искреннее намерение вдохнуть в этот новый порядок силу, способную создать действительно прекрасную цивилизацию, помогите нам всеми вашими силами вернуть искусство самому себе и его благородной деятельности.

Вы, мои страдающие братья всех слоев человеческого общества, чувствующие в себе глухую злобу, — если вы стремитесь освобо­диться от рабства денег, чтоб стать свободными людьми, поймите хорошо нашу задачу и помогите нам поднять искусство на достой­ную высоту, чтобы мы могли вам показать, как поднять ремесло

Конец стр. 75

на высоту искусства, как возвести раба индустрии на степень пре­красного сознательного человека, который с улыбкой посвященного в тайны природы может сказать самой природе, солнцу, звездам, смерти и вечности: вы тоже мне принадлежите, и я ваш повели­тель!

Если бы вы все, к которым я обращаюсь, согласились с нами и стали бы действовать сообща, как легко при вашем желании можно было бы осуществить те простые мероприятия, неизбежным послед­ствием которых явилось бы процветание самого значительного худо­жественного учреждения — театра. Государство и городское само­управление (Gemeinde) сочли бы своей первой обязанностью дать возможность театру отдаться лишь своему высокому и истинному назначению. Эта цель может быть достигнута, если театру будут даны достаточные средства, чтоб его дирекция могла быть чисто художественной; эта дирекция будет предоставлена самим художни­кам, соединившимся вместе для создания произведения искусства и условившимся взаимно плодотворно помогать друг другу; только самая полная свобода может их объединить в их стремлении к пред­ложенной цели, ради которой они освобождаются от обязанностей пред промышленной спекуляцией; и этой целью будет искусство, которое может быть понято лишь свободным человеком, а не ра­бом денег.

Судьей их произведений будет свободная общественность. Но чтоб сделать и ее абсолютно свободной пред искусством, надо будет пойти еще дальше, публика должна иметь бесплатный дос­туп на театральные представления. До тех пор, пока деньги нужны будут для удовлетворения всех жизненных потребностей, до тех пор у человека без денег будет лишь воздух и, может быть, вода, — эта мера будет иметь лишь целью лишить истинные театральные представления характера произведений за плату — взгляд, выра­жающий самое чудовищное непонимание характера художественных представлений; государство или — еще лучше — городское само­управление (Gemeinde) должно будет вознаграждать художников из собственных для этого сумм за их произведения и вознаграж­дать их коллективно, а не каждого в отдельности за его индиви­дуальное произведение.

Там, где средств на это нехватает, лучше совсем отказаться на время и даже навсегда от театра, раз он может найти средства к существованию, лишь становясь промышленным предприятием; отказаться от этой мысли до тех пор, пока не явится в нем такая настоятельная потребность, что заставит само общество принести ему известные коллективные жертвы.

Когда же общество достигнет прекрасного, высокого уровня человеческого развития — чего мы не добьемся исключительно по­мощью нашего искусства, но которого мы можем надеяться достиг­нуть лишь при содействии неизбежных будущих великих социальных революций,—тогда театральные представления будут первыми кол­лективными предприятиями, в которых совершенно исчезнет понятие о деньгах и прибыли; ибо, если благодаря предположенным выше условиям воспитание станет все более и более художественным, то

Конец стр. 76

 

все мы сделаемся художниками в том смысле, что, как художники, мы сумеем соединить наши усилия для коллективного свободного действия из любви к самой художественной деятельности, а не ради внешней промышленной цели.

Искусство и его учреждения, желательная организация которых могла быть намечена здесь лишь очень поверхностно, могут таким образом сделаться предвестниками и моделью для всех будущих коммунальных учреждений: идея, объединяющая корпорацию худож­ников для достижения своей истинной цели, может быть применена и во всяком другом социальном объединении, которое поставит перед собой определенную цель, достойную человечества; ибо вся наша будущая социальная организация, если мы достигнем истинной цели, будет и не сможет не носить художественный характер, который только и соответствует благородным задаткам человеческой природы.

Итак, Христос нам показал, что мы люди, все равны и братья; Аполлон наложил на эту великую братскую ассоциацию печать силы и красоты и направил человека, сомневавшегося в своем достоин­стве, к сознанию своего высочайшего божественного могущества. Воздвигнем же жертвенник будущего как в жизни, так и в живом искусстве двум самым величественным наставникам человечества-Христу, который пострадал за человечество, и Аполлону, который вознес его на высоту вселяющего радость и бодрость величия.

Конец стр. 77

Наброски к работе „Искусство и революция"

(1849).

 

1.

I. Искусство и революция.

II. Художественная общественность (Kuenstlertum) будущего.

III. Искусство будущего.

 

I. Раньше богач жил согласно заповеди: „давать благочестивее, чем брать",—он наслаждался счастьем, которого, к сожалению, не давал разделять бедняку. Современный богач заявляет, наоборот: „брать благочестивее, чем давать".

II. Отношение людей к животным (мясник—охотник). Анти­художественное отсутствие любви к животным, которых мы рас­сматриваем исключительно как сырье для промышленности...

III. История музыки: = христианское выражение: „там, где слово бессильно, начинается музыка" = Бетховен, 9-я симфония доказы­вает обратное: „там, где бессильна музыка, вступает слово"... Слово выше звука.

[На титульном листе манускрипта: „Искусство и революция"].

2.

Когда монахи и попы нас поучали, что радость в жизни и в живом, вырастающем из жизни, искусстве есть зло,—тогда вы их защищали, и ваш Вартбург является свидетелем этого; если вы, князья, хотите оправдать свою славу, помогите нам освободить [искусство] из позорнейших оков, в которых оно сейчас зады­хается: из оков индустрии.

[На обороте титульного листа манускрипта].

*

 

Может быть, вы склонны думать, что вместе с гибелью нашего теперешнего положения и с возникновением нового коммунистиче­ского мирового порядка прекратится история, историческая жизнь человечества? Как-раз наоборот: подлинная, свободно развивающаяся

Конец стр. 78

 

историческая жизнь только тогда и начнется, когда прекратится ста рая, так называемая историческая последовательность, основанная по существу на баснях, традициях, мифах и религии, на происхожде­ниях и устройствах, оправданиях и предпосылках, корни которых надо искать вовсе не в исторической закономерности, а, в большинстве случаев, в произвольных мифических, фантастических выдумках, как это происходит например с понятиями монархии и права наследования.

*

 

Стремление к идеальному оправданию неравномерного распреде­ления собственности возникает только тогда, когда из человечес­кой памяти начинает исчезать представление о непосредственном родовом или индивидуальном праве. Вначале человек рассматривал всяческое право на наслаждение или на собственность как естественное следствие своих потребностей и своей способности к удовлетворе­нию. Сила его — была его правом, и поскольку она переходила на его потомков, постольку его род и сохранял за собой его права. Род — заменял собой отдельного человека, но при родовом строе человеку всегда принадлежало первое, а вещам — соподчиненное место. Полную противоположность представляет собой однако то положение, когда, обратно, право переносится с человека на вещь. Ведь таким образом человек сам по себе теряет всякое право, даже право на существование: он получает его только в том случае, если обладает собственностью, вещью. Чтобы изобрести обоснование тако­му неразумному соотношению, принято прибегать к идеальным оправ­даниям, которые якобы присущи внутренним свойствам самой вещи.

*

 

Только то, что вследствие естественной необходимости достигло чувственной определенности, может стать предметом нашего иссле­дования, так как лишь отсюда начинается процесс осознания. Мне известно только то, что завершено, я могу с уверенностью судить лишь о том, что дано мне в моих ощущениях, так как лишь при этом условии мне открывается самое существо предмета настолько ясно, что я способен охватить его целиком и воплотить в художе­ственном произведении. Произведение искусства представляет собой таким образом—конец, завершение, осуществление полнейшей опре­деленности осознанной мною сущности. Обыденная жизнь сама по себе не может быть предметом связывающего и рассчитанного на некоторую длительность процесса оформления, так как общест­венное существование представляет собой проявление именно бес­сознательной деятельности самой природы: его закон — внутренняя необходимость, а желание представить себе эту необходимость, как нечто связывающее, и воплощать ее ради этого в политической форме государства — роковое заблуждение именно потому, что нельзя отво­дить сознанию первое место, равно как и воображать, что оно спо­собно регулировать область бессознательного. Бессознательное —

Конец стр. 79

непроизвольно, необходимо, творчески потенциально. Ведь только в тот момент, когда родившаяся из этой непроизвольной необходи­мости общая потребность удовлетворена, — вступает в свои права сознание, и то, что уже удовлетворено в прошлом, может стать в настоящем предметом сознательного отношения посредством нагляд­ного представления (Darstellung). Но это достигается в явлении искусства, а не в государстве. Государство — плотина, преграждаю­щая свободное движение жизненной необходимости; искусство же— сознательное выражение того, что уже преодолено и завершено жизнью. До тех пор пока я испытываю чувство голода, мне нет никакого дела до его природы, так как голод владеет мною, а не наоборот; я страдаю до тех пор, пока не освобождаюсь от голода. И только тогда, когда я уже буду сыт, голод может стать предме­том моего размышления, моего сознания. Государство же хочет воплотить в себе самую жизнь, самую жизненную потребность: из­вестные уже формы удовлетворения прежних потребностей оно стремится закрепить и сделать нормой удовлетворения всех гряду­щих потребностей. В этом-то и заключается противоестественность самого его существа. Искусство же, напротив, довольствуется тем, что оно служит непосредственным выражением сознания от удовлет­ворения некой необходимости; необходимость же эта—и есть сама жизнь, которой государство никогда не сможет управлять, сколько бы преград оно ей ни ставило.

*

 

Настоящим изобретателем всегда был только народ, отдельные же так называемые изобретатели, имена которых нам известны, занимались лишь тем, что переносили найденное уже существо изобретения на другие родственные предметы; они—только выпол-нители. Единичный человек не может изобретать, он способен лишь овладевать уже изобретенным.

*

 

Из кого же состоит народ?—Из всех тех, кто живет в нужде и воспринимает свою собственную нужду—как общую, или же—как неотъемлемую ее часть.

*

 

Современный эгоист неспособен представить себе нужду, как нечто внутреннее: он понимает ее лишь как внешнее, извне давя­щее; так например: художник не стал бы заниматься искусством, если бы нужда—т. е. бедность в деньгах—не заставляла его этого делать. Отсюда следует: надо, чтобы художникам жилось плохо в противном случае они не стали бы работать.