ПРОСТРАНСТВО ПСИХОКАТАРСИСА

Книга: Катарсис: Подноготная любви

 

 

Алексей Меняйлов

Катарсис: Подноготная любви.

Психоаналитическая эпопея

За что только не ругали эту книгу! Одни ее ругали за чрезмерно инженерный подход, а другие - за полное его отсутствие, хотя он, этот инженерный подход, явно по смыслу текста напрашивается. Некоторые ругали эту книгу за неприкрытый натурализм, который в вопросах взаимоотношения двоих явно неуместен; но были и такие, которые требовали еще подробностей, которых, якобы, явно в этой книге не хватает. Говорят, что столь противоположные отзывы есть верный признак того, что книга удалась. Возможно, это и так. Я пытался писать, обращаясь к самому себе, но к 17-летнему. Мне очень хочется верить, что, будь у меня в то время книга, в которой вещи называются своими именами, я бы не совершал ошибок в этих самых "взаимоотношениях двоих" ни в 17, ни в 27, ни в 35 лет. И то, что такие же ошибки совершают все, отнюдь не успокаивает.

Посвящается Гале

Половая близость никогда не приносит пользы; довольно того, если она не повредит.

Эпикур

“Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой — мне; он пасет между лилиями…”

“О, как прекрасны ноги твои… округление бедр твоих… живот твой… чрево твое… два сосца твои… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностью!.. И груди твои… груди твои…”

Библия, Песнь Песней 6:3; 7:2-9

Я предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели приобрести себе персидский престол.

Демокрит

Вводная глава.

И В ГОРАХ ТОЖЕ!

Женщину — изнасиловать , что, казалось бы, с точки зрения обычного человека, может быть естественнее для бандита?!

Но нет. Здесь, в этой части Средней Азии, бандиты поступали не так. Изнасиловать? Отрезать груди и бросить собакам — вот что здесь предпочитали делать.

С мужчинами, в силу физиологических особенностей, естественно, поступали иначе, но непременно — с вывертами.

Но Ал об этом не задумывался, — а не напрасно ли? — когда ночью на одной из азиатских станций ждал поезд на Самарканд — древнейший во всей Средней Азии город. Тамерлан, жестокий и кровавый завоеватель средневековой Азии, Железный Хромой (его так называли, потому что одна нога у него была железная), как и Наполеон, Гитлер или Сталин, мечтал покорить весь мир, и потому заново отстроил уже тогда древний Самарканд под будущую столицу. Город, судя по сохранившимся мечетям, медресе и дворцам, строился так, чтобы ошеломлять своей грандиозностью всякого в него входящего, даже много повидавшего на своем пути путника. Такие циклопические постройки во все века воздвигались на костях погибших от истощения строителей, но Восток жалости, похоже, не знал никогда.

Прежде, всего несколько лет назад, в этих местах было многолюдно от туристов, но сейчас, в смутное время то затухающих, то вновь разгорающихся гражданских войн, когда даже брат убивал брата, обеспечить безопасность приезжего с европейской внешностью стало невозможно, и теперь человек, по внешнему виду и по поведению в этих краях чужой — явление не только редчайшее, но, главное, привлекающее к себе пристальное внимание.

Ал, той самой европейской внешности человек, сидел в гулком, с высокими потолками, зале ожидания вокзала. Очертания рядов изломанных сидений казались еще более причудливыми от сумрака: с некоторых пор перегоревшие лампы здесь заменять перестали, а может быть, просто после того, как начали останавливаться заводы, ламп больше купить было негде. Поезд, если расписание здесь еще что-то значило, должен был отправиться далеко за полночь, оставалось еще часа два, и поэтому Ал, чтобы скоротать время, достал из рюкзака книгу и, сев в самом освещенном месте, пытался читать. Но гулкая тишина тревожила, и на всякий необычный звук он подымал голову.

Одевались здесь люди неразличимо, и, прежде всего, одинаковыми у них были шапочки — черные, шитые белым узором тюбетейки. Поэтому Ал сразу же обратил внимание на человека с костистым лицом, на котором тюбетейка была темно-зеленая, бархатная и без шитья. Да и одежда у него была более облегающая, чем у других обитателей ночного вокзала.

“Горец”, — почему-то решил Ал. Так впоследствии и оказалось: да, с Кавказа, из тех, кого сюда, в Азию, депортировал Сталин. Ал опустил глаза и вновь попытался сосредоточиться на книге. Гулкие шаги человека в темно-зеленой тюбетейке то приближались, то удалялись, потом приблизились вновь — и неожиданно стихли. Ал поднял голову и увидел надвинувшееся на него костистое лицо, лишенное, казалось, не только глаз, но и самой жизни. Ал непроизвольно подобрался так, как его учили на тренировках по каратэ.

— Вы, случайно, спортом не занимались? — на неожиданно чистом русском языке спросил незнакомец, по-прежнему взглядом не встречаясь с Алом.

— Занимался, — кивнул Ал и медленно уложил книгу в клапан рюкзака, чтобы полностью освободить руки, единственное, как ему в тот момент казалось, его оружие. — Да, занимался.

— Каким? — незнакомец как будто высматривал что-то за его спиной. Алу очень хотелось обернуться, но он сдержался: этот прием он знал.

— Борьбой, — и Ал характерным для борцов движением повел плечами. — Потом немножко каратэ. Но бросил: после борьбы каратэ скучновато. А вот борьба — совсем другое дело.

— Заметно, — с хлесткой как удар ноткой уважительной лести в голосе сказал незнакомец. — С первого взгляда.

По костистому мертвенно-неподвижному лицу незнакомца неуловимо скользнуло некое подобие улыбки: он не столько увидел, сколько почувствовал, что Ал удар лести не заблокировал, пропустил — расслабился.

— Почему? — спросил Ал, улыбнувшись: всякий раз ему было приятно слышать восхищенную оценку ширины своих борцовских плеч.

— Плечи. Да — плечи. И вообще… Вы еще, верно, и офицер?

— Запаса. А вы?

Ал присматривался к незнакомцу, стараясь угадать, чем тот занимается. Он был ровесник Ала, лет ему, наверное, было около 35-ти, может несколько меньше.

— Прапорщик, — сказал человек с костистым лицом.

— Сверхсрочник?

— Да. Войска особого назначения. И куда нас только не десантировали! Были и такие места, о которых газетчики до сих пор еще не вынюхали.

— Теперь мне понятно, почему вы так чисто говорите по-русски. Армия. Очень интересно, — надеясь услышать больше, ободрил незнакомца Ал.

Действительно, всякий человек — это интересно. Кроме того, тот, кто рассказывает о себе, начинает видеть в собеседнике человека , нечто отличающееся от вещи, которую можно по своему произволу только употреблять, начинает видеть нечто значимое, а потому рассказывающий менее опасен. Ал слушал про подвиги человека с костистым лицом, но — странное дело! — доверчивее становился сам — и напрасно. Хотя, как могло быть иначе: негде ему было прежде изучить азиатскую душу.

— Но все это в прошлом, — криво усмехнулся собеседник, и Алу на мгновение открылись черные провалы зрачков незнакомца.

— А теперь чем занимаетесь? После того, как уволились из армии?

— Я? — лицо незнакомца стало и вовсе недвижимым и он, очевидно, желая сменить тему, представился: — Джамшед.

— Очень приятно. Ал.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Ого! Так издалека? Какие-нибудь дела? В наше время гость оттуда — большая редкость. Люди сейчас боятся, всего боятся, значит, только дела — и серьезные — могут… — Джамшед, не договорив, многозначительно замолчал.

— Да нет, никаких дел. Все проще. Как раз именно потому, что — редкость, я и приехал. Тут у вас, судя по газетам, творится такое, что не сегодня-завтра границы перекроют — и навсегда, и со Средней Азией уже не познакомишься. А мне в ваших местах бывать не приходилось. Вот и решил приехать. Посмотреть. А что касается до дел, то я… Я — писатель, и…

Джамшед непроизвольно поднял руку, как бы останавливая Ала: он явно не поверил. Дескать, не надо сочинять — правила игры я знаю…

Некоторое время Джамшед молчал, опять как будто что-то высматривая за спиной Ала. Наконец, лицо его исказила ехидная усмешка.

— Значит, любите путешествовать?

Ал пожал плечами.

Когда писатель (а так ли уж важно, что до публикации первой книги Ала тогда оставалось еще шестнадцать месяцев?) переезжает с места на место, он развлекается или что делает? Как объяснить далекому от творчества человеку, что если хотя бы раз впасть в соблазн и не последовать внутреннему движению души, пусть порой странному, то душа черствеет, и ничего стоящего на бумаге уже не получается? Путешествуя, в какой из плоскостей реальности находится писатель? И когда он поймет, зачем так поступил? И чем обогатился? Но Ал всего этого объяснять не стал даже и пытаться, а начал рассказывать, что иной раз просто полезно поменять место работы, поменять окружение, остаться одному, чтобы не было рядом знакомых и, главное, всех тех, кто почему-то возомнил себя в его жизни советчиком… И вообще, смутные времена — благословение в смысле неожиданных ситуаций. И, соответственно, прозрений… Что, собственно, единственно интересно. Действительно, что в этой жизни может быть интересней, чем прозрение?.. Да, Джамшед, в этих местах нет никого… Нет, жены нет… Почему?.. (Почему? Ну, не рассказывать же ему, едрена корень, что одна жена предала и развелась, вторая, на удивление, поступила так же, хотя повода для развода он ни малейшего не подавал. И чего им, бабам, только не хватает?) Почему? Наверное, невеста моя еще не родилась… Нет, здесь нет не только родственников, но и знакомых… Опасно?.. Я не боюсь… Почему? Так… Нет, не секрет… Серьезно, не боюсь — и все!..

— А вообще-то, — закончил Ал, — ищу такое место для работы, чтобы было тихо, чтобы никто не мешал, над головой не топали. Я уже жил так — в здешних горах. Но теперь решил поменять место. Сколько жил? Месяц. Один жил. В брошенном лесничестве. Дом — две комнаты. Даже стекла в окнах сохранились. В получасе ходьбы медведь жил… В пещере. Нормально… Теперь вот потянуло еще куда-нибудь… Какое-нибудь тихое место…

— Есть такое место! — на костистом лице профессионального убийцы появилось выражение, которое он бы хотел, чтобы воспринимали как улыбку. — Такое место есть.

— Правда? — восторженно улыбнулся Ал. — Где?

— Тоже в горах. Я как раз туда. Хотите вместе поедем?

— Едем, — взялся за лямки рюкзака Ал.

Селение, по-местному — кишлак, действительно, было в горах, причем, как впоследствии выяснилось, всего в нескольких километрах от границы с соседней республикой, в которой взаимная резня между коммунистами и националистами достигла такого ожесточения, что поражала даже истомленное воображение газетчиков. Вырезали целые семьи, детей в том числе, только за то, что человек был не свой, пусть даже ни во что не вмешивающимся обывателем.

В горах граница прозрачна, для всякого рода банд — в особенности. Ал про это свойство гор знал и, возможно, никогда бы не согласился поехать к границе так близко, если бы знал, куда его везли… Если бы знал.

Но почему он, казалось бы, опытный и неглупый человек, так легко доверился?..

Из окна машины Ал смотрел на приближающиеся, все выше вздымающиеся горы, и время от времени поглядывал на шофера, пытаясь понять, почему тот так дорого с них запросил. И почему Джамшед даже не стал торговаться? Почему водитель не хотел ехать в эту сторону?

— Настанет лето — все выгорит, — обернулся к Алу Джамшед.

— Жаль…

— А сейчас — весна. Красиво.

Трава на склонах была того особенно приятного цвета, который бывает только в горах и притом только ранней весной, когда множество красных маков в предгорьях уже отцвели, а в горах целые поля их издалека кажутся красивыми, как бы в дымке, красноватыми пятнами.

— Жаль — не жаль, — сказал Джамшед, — а сгорит. В этой жизни всем рано или поздно приходится сгорать…

Есть люди, правильней сказать — индивиды, рядом с которыми другие начинают чахнуть, обезволиваться, трава и та, кажется, начинает вянуть. Они, эти индивиды, о насилии, смерти, трупах не просто говорят — разлагающейся плотью они галлюцинируют. Бессознательно. Это их глубинное стремление к смерти как зараза передается другим, причем скрыто, как сейчас порой говорят, психоэнергетически. Среди прочего, эта их способность влиять на окружающих проявляется в том, что у оказавшихся рядом отключается критическое мышление, отключается настолько, что жертвы даже не замечают, что уже попали под чужое влияние. Эти убийцы всего живого порой таковыми себя не осознают, потому что это в их подсознании. Они искренне удивляются своему “успеху” и тому, что люди выполняют их желания, часто даже невысказанные. Этих властителей умов можно распознать по всему: по манере держаться и интонациям речи, по выбираемым словам, по мечтам и желаниям, роду занятий, но, прежде всего, по доверчивому поведению оказавшихся с ними рядом. Их, этих индивидов, в разных системах знаний называют по-разному: подавляющими индивидами, антисоциальными личностями, некрофилами. Последнее слово греческое: некрос — мертвый, филео — любить. Поскольку этот термин уже “занят” другими исследователями, то к более полному определению его содержания мы позднее еще вернемся.

— Выгорит. Живого не останется ничего. Все будет серое и коричневое, как те камни… Мертвое и серое… И только ночью из-под кустов миндаля будут выползать кобры… Поохотиться. Видите, как много кустов? И под каждым — нора. В этих местах очень много кобр. Вам надо об этом написать.

— В тех горах, откуда я сейчас, — сказал Ал, — кобр не было. Были гюрзы. И гремучие змеи. Но гремучек было мало. Ближайшая жила от меня далеко — шагах в тридцати. Да и то — через ручей.

— Сай гремучке не помеха, — одними губами сказал Джамшед.

Кишлак, к которому они подъехали, теснился в небольшой долине между горами, а нужный дом стоял с краю, от сая (горной речки) метрах в двадцати.

Джамшеда ждали, и неприметного вида хозяин дома оказал ему все возможное на Востоке почтение. Напряженная, как после удара, красивая хозяйка лет тридцати, быстро расстелила на полу дастархан и, поставив посередине блюдо с пловом, стала раскладывать вокруг него лепешки. Один за другим стали появляться мужчины, которые после ритуала приветствия молча садились на ковры вокруг расстеленного дастархана. Чем больше собиралось этих внешне неразличимых людей, тем больше происходящее начинало Алу не нравиться. В особенности не нравилось ему их раболепное отношение к хозяину дома.

Перед тем, как все опустили руки в общее блюдо с пловом, Джамшед прочел на арабском суру из Корана. “Бис милла”, — эхом отозвались все и начали есть. Молча, запивая плов водкой. После еды один из неразличимых, заливаясь идиотическим, болезненным смешком, достал пластину прессованной сушеной травы ядовито-зеленого цвета.

— А теперь покурим, — усмехнувшись, посмотрел на Ала Джамшед. Он раскрошил кусок поданной ему пластины, достал две сигареты, вытряхнул из них табак и стал набивать оставшиеся трубочки папиросной бумаги ядовито-зеленым крошевом.

Ал не понял, удивился, но вида не подал.

— Табачок, — усмехнулся Джамшед. — Хороший. Тот, что Сталин любил. “Герцеговина Флор”, — и подмигнул.

Тот, с идиотическим смешком (учитель местной школы, как его чуть позднее очень и очень почтительно представили Алу), захихикал. Тень скользнула по лицам и остальных. По-русски здесь явно понимали все.

Все, кроме Ала и главаря (хозяина дома), как по команде, тоже стали готовить себе “сигареты”.

— Я не курю, — твердо отказался Ал. — И не надо упрашивать — бесполезно. Да это и не “Герцеговина Флор”.

Когда задымила первая “сигарета”, Ал пересел поближе к приоткрытому окну. И даже, делая вдох, наклонялся к проему. На такого рода сборище он оказался впервые, поэтому, даже не пытаясь скрыть свое все возрастающее удивление, он между вдохами все время оборачивался на меняющихся на глазах людей. Они становились хуже, чем пьяные — как будто расползались бесформенными кучами, превращаясь в нелюдей, в совершенное ничто. И это им, похоже, нравилось.

Дымки от сигарет тянулись вверх, и закручиваясь под потолком гаденькими жгутиками, втягивались в верхнюю часть раскрытой створки окна. Навстречу в нижнюю часть тянуло свежим воздухом, которым и пытался дышать Ал. Но, несмотря на эту предосторожность, ему вдруг стало казаться, что ковров в комнате стало как будто больше и что они как будто стали ярче, а потом даже и воздух в комнате стал закручиваться. Все нехорошо и опасно поплыло…

То ли снаружи дома, то ли внутри кто-то визжал… Какие-то непонятные голоса то вплывали, то выплывали из сознания. А рядом в ухо гнусаво бубнили, путая падежи и вместо “она” все время говоря “он” про какую-то “черненькую”, которой много, сколько хочешь, и что сбыть можно замечательно и очень выгодно… Да, бубнил голос, все надежно, все куплено, сбои в цепочке невозможны, а госбезопасность — а госбезопасность и в спокойные-то времена в эти места не рисковала сунуться, а сейчас тем более… Да и товар сейчас уже не как прежде на теле, в мешочках, да тайком, а отправляют в любые концы фурами, под овощами, а там сотни килограммов — выгодно!.. Так что он, Ал, не ошибся, значит, судьба: попал в самое то место, самое ему нужное. Ищущий находит. И хорошо, что сам не курит, — их главный тоже нет, — птицу видно по полету, а потому и связь, которую он ищет, будет особенно крепкой и выгодной. Связь… Хорошо-о-о… О?.. О-о-о-о…

 

 

— Брось прикидываться, — отчетливо услышал Ал. — Я тебя сразу раскусил. Еще на вокзале. Да ты такой же, как я!..

“Что? — сквозь полузабытье вяло выстраивалась мысль Ала. — Кажется, он меня на вокзале за кого-то другого принял. За „гонца”?.. Или рангом повыше? А может, по плечам, за рэкетира не у дел?.. Что же делать? А? Плохо-то как… Пло-охо-о-о-о… О?.. О-о-о-о-о…”

— А хочешь, мы тебе из города бабу — городскую! — привезем? Какую хочешь? Хочешь вашу, русскую? А хочешь — нашу? Из кишлака? Тебе какую нужно? Чтобы что делала?.. Или тебе, такому мощному, одной мало? Ты скажи — мы сделаем! Мы все можем!

— Наши, точно, лучше, — вплыл в сознание другой голос. — Русские говорят, что наши грязные, потому что не моются. Не так. Наоборот. Это русские грязные, поэтому им приходится все время мыться. А нам не надо. И наши — лучше. Это чувствовать надо. Чувствовать! Как запах. Попробуй нашу! Хочешь?!

В это время за окном раздался истошный вопль, напоминающий не то предсмертный крик, не то истерические взвизгивания бездарной актриски, взявшейся изображать страстную близость.

— А!.. И-а!.. Иа!.. а!.. а!.. а! — была весна, и это был ишак.

— Можно и такую, — голос был совершенно серьезен, — и так будет орать, и как хочешь будет орать. Что скажем, то и будет делать.

Ал, наверное, отказывался, но что говорил, он сам не понимал или не слышал. Потом, как-то вдруг, из ниоткуда, надвинулся глаз человека с костистым лицом:

— Рустам-ака, — сказал он, видимо, указывая на главаря, — все может. Рустам-ака — это все. Или ты еще не понял?

Но Ал уже понял все. И если что еще оставалось непонятным, так это то, каким образом отсюда ему удастся выбраться. Живым. Он один, а этих — вон сколько. Но самое опасное — совсем трезвый, полностью себя контролирующий, главарь…

Голова у Ала вдруг разом прояснилась, и сквозь плывущий и как бы мерцающий воздух он будто заглянул в душу человека с костистым лицом, будто проник в него — и понял, почему тот так старательно прятал глаза свои от Ала: расползшаяся по душе смерть пыталась остаться незаметной. Смерть всегда пытается остаться незаметной, в особенности для тех, кто хотел бы понять, что есть что в этой жизни. Впрочем, незаметной лишь до времени…

Неожиданно Джамшед откинулся назад, на спину, глаза его обессмыслились и нос заострился, как у трупа.

— Не выключай свет, Ал! — одними бескровными губами просипел он. — Не выключай свет! Не выключай, я тебя умоляю!!

— Почему?

— Боюсь! Боюсь! Страшно мне!.. Видишь на потолке яйца? Это змей их отложил. Змей! Страшно! Боюсь! Мамочка, как страшно! О-о-о!.. Видишь яйца?

Ал посмотрел на потолок, а потом в обессмыслившиеся глаза Джамшеда. Змей был. Но в нем, в Джамшеде.

— Нет на потолке ничего.

— Боюсь! Страшно! Приползет за своими яйцами, вдруг на меня упадет? И — за горло! Боюсь! Ведь у змея — яйца… — задыхаясь от ужаса, катался по полу и хрипел Джамшед.

— А что это наш гость ни в чем нас не поддерживает?— раздалось знакомое идиотическое подхихикивание учителя. — Не выпьет, не покурит с нами, ни чего другого… Русский — и не пьет? Как это может быть, чтобы русский?.. — И опять идиотически захихикал и, казалось, что смех его, придавливая, наваливался даже из его раскосых глаз…

Появились еще лица и еще…

— А в самом деле, почему? Выпей! Выпей! Покури, русский!

“Началось…” — вздохнул Ал. А вздохнул потому, что не рассказывать же им, обкуренным, про то, что для него, наоборот, чем меньше в жизни неестественностей, тем больше полнота радости жизни. Но не ответить вовсе было невозможно:

— Мне нельзя: лечить не смогу.

— Ты — врач? Врач чего? Лечишь чего?

— Психотерапевт. Людей лечу. 70 % болезней — от психики. Вместо того, чтобы, скажем, операцию сделать — достаточно с человеком поговорить. Это и есть — психотерапевт.

— Психотерапевт?.. А где на таких учат?

— В университетах. Но не во всех. В вашем республиканском, скорее всего, — нет. А в московском — да. Или — в медицинском. А потом два года ординатуры, — неизвестное для кишлачных слово “ординатура” должно было подействовать завораживающе.

— А ты где учился?

— В университете, — подчеркнуто ровным голосом, чтобы бандиты не догадались об обмане, сказал Ал. Обман же состоял в том, что ни в каком специальном учебном заведении психологии и психотерапии Ал не учился. Высшее образование у него было, но другое, техническое. Разумеется, волею судьбы став писателем, он прочел труды и Фрейда, и Юнга, и Фромма, и Адлера, и Берна, и Бехтерева, и Хаббарда, и Карен Хорни, и Ганнушкина — всех и не перечислишь. Словом, всех в глазах публики авторитетных, но друг с другом не согласных и не согласующихся психологов и психотерапевтов. А потому теория — часто лишь теория, к практике она может не иметь никакого отношения. Практическая же психотерапевтическая подготовка у Ала к тому времени ограничивалась двумя-тремя часами беседы с практикующим психотерапевтом, который и разъяснил Алу основы поразительного метода, который как прекрасный цветок иногда распускался во всех народах и во все эпохи, хотя и под разными названиями. Скажем, свою версию этого метода Стивен Хеллер в своей книге “Монстры и волшебные палочки” называет “перестройкой бессознательного”. Живший задолго до Стивена Хеллера Лев Толстой, описывая этот метод в своей гениальной “Смерти Ивана Ильича”, и вовсе никак его не называет, что наводит на некоторые размышления. Но, повторяем, названий этому до странности мало распространенному среди населения методу существует, очевидно, множество. Пара часов пояснений, пусть даже к гениально простому методу — это, согласитесь, немного, и поэтому игра Ала с бандитами может показаться чрезмерно рискованной, неоправданно опасной. Действительно, представьте себе, что бы эти люди, вернее нелюди, сделали бы с Алом, окажись он несостоятельным как врачеватель? Что бы они сделали с человеком, который случайно оказался в горах и где за него некому заступиться? Представили? Ну так тем более интересен метод, овладев которым всего за пару часов, человек не робеет даже в незнакомых горах, среди банды выродков, делающих деньги на чужой смерти.

— Столичный университет — самое лучшее в этом смысле учебное заведение, — продолжал импровизировать Ал, — его я и закончил. Так что, если владеть правильными методами, можно вылечить, по меньшей мере, 95 % заболеваний. В особенности, у женщин.

— Женщин? — оживился главарь.

Распознав в голосе главаря особую нотку, все лежавшие и сидевшие на полу немедленно притихли. Только один лежавший навзничь остановиться не мог и что-то тихо бубнил.

— Женщин?.. Значит, лечишь женщин!..

“Жена!— вдруг вспомнил Ал. — Сжавшаяся, как будто под ударом… И потому в постели у них, явно, трудности…”

Действительно, жена у главаря была конституционально чувствительна к психоэнергетическим травмам, которых в таком окружении она, очевидно, получила множество. Но ее же можно вылечить! Прямо сейчас! Это же возможность вывернуться, и какая возможность!!

— Да, лечу. Вот у вас — жена. В ней есть что подлечить. Кое-что.

— Кое-что? О… Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил главарь. — Знаешь… Но откуда?

Ал пожал плечами.

— Так вот, чтобы иметь возможность помогать таким, как она, мне надо быть внутренне неоскверненным. Никакой водки и никаких наркотиков. Так что, я ничего ни пить, ни курить не буду. Ничего — чтобы и ее здоровье было беспорочным. Кстати, даже если я всего 15 минут с ней позанимаюсь, вы сразу же почувствуете, что она… э-э-э… изменилась. Но мне нужно, чтобы в комнате никого не было. Будут мешать.

— Они сейчас выйдут, — медленно, отчетливо проговаривая слова, произнес главарь, и коротко приказал на непонятном Алу языке.

Комната немедленно опустела. Последним вышел сам главарь.

— Надо раздеваться? — войдя, тихо спросила жена главаря и, легко дотронувшись до верхней пуговицы красивого халата, расстегнула ее.

Бархатно нежный голос, быстрый женственный взгляд темных карих глаз, такой, по которому одному уже можно было догадаться о ее природной, но до сих пор подавляемой, страстности, маняще нежные ресницы, скромно опущенная голова и великолепная фигура, мягкая, струящаяся в плавных переходах, но в руках такого мужа податливая явно не столько от движения внутреннего огня, сколько от особенностей обращения с ней, — вот какой женщиной безуспешно пытался овладеть главарь! Такая наверняка заставила бы сжаться не одно христианское сердце. Если бы, конечно, глазам счастливца судьба даровала возможность хоть раз ее увидеть. А грудь! Самое главное — это была роскошная грудь, и верхняя пуговица халата уже была расстегнута.

— Надо раздеваться? — вновь, покорно опустив манящие ресницы, спросила она и дотронулась до следующей на груди пуговицы. Бархатно-карие глаза искали согласного взгляда Ала.

— Не надо, — сглотнув комок в горле, сказал Ал. — Ложитесь так.

Женщина, не застегнувшись, послушно скользнула на постель и, приоткрыв губы, посмотрела на Ала.

— Так. Глаза закройте… Хорошо. Расслабьтесь… Чтобы нигде в теле не было напряжения… Так… У вас ноги напряжены. Расслабьте их, не напрягайте.

Женщина послушно чуть раздвинула ноги.

— Так… Руки… Осмотрите — внутренним взором — их внимательно… Хорошо… Теперь лицо… Нет ли где зажимов… Так. А теперь скажите: откуда вы так хорошо знаете русский?

— А он меня сюда из города взял. А пока у отца жила — училась. Техникум закончила. Русский.

— Понятно. Хорошо… У каждого человека его проблемы в подсознании отображаются в виде геометрических форм, то есть виден некий предмет. Сейчас вы свои проблемы и увидите. Итак, что вас беспокоит больше всего? В виде чего это? И где?

Жена главаря чуть нахмурилась, как будто всматриваясь:

— Цилиндры, — сказала она, — черные цилиндры.

— В какой части тела?

— На шее. И как бы чуть вверх на затылок, сзади, — и атаманша показала на затылок.

— Так. А из чего сделаны эти цилиндры? Меня интересует только ваше ощущение. Вы меня понимаете? Только ощущение.

— Железные, — сказала атаманша.

— А что они от вас хотят — эти черные цилиндры?

— Что хотят?.. Наверное, лишают сил… И голова начинает болеть. Вы знаете, у меня очень часто болит голова… Все время…

— А эти черные цилиндры влияют на ваши взаимоотношения с мужем?

— Влияют… Влияют, да еще как!

— В худшую сторону?

Жена главаря вздохнула.

— А давно существуют ваши цилиндры? Именно цилиндры? Ваше ощущение? Первая цифра, которая приходит в голову.

— Девять лет.

— А кто — по ощущению — “сделал” вам эти цилиндры? Мужчина или женщина?

— Мужчина.

— Вы знаете кто?

— Знаю. Муж.

— А помните ситуацию, в которой они появились?

— Помню. Он тогда бензопровод в руке держал. От автомобиля. И меня — бензопроводом…

— Так… И с того момента и появились эти черные цилиндры? Которые так влияют на ваши с мужем взаимоотношения?

— Да.

— А он вас часто бьет?

— Нет. Тот случай был единственный. Он меня любит. Прощение потом просил. Подарки дарил.

— Ощущение: от его просьб простить цилиндры уменьшились?

— Нет.

— Так. Ощущение: нужны вам эти цилиндры?

— Нет. У меня от них постоянно голова болит.

— А когда особенно?

— Когда он приближается. Даже с лаской. И я сразу ничего не хочу. И он не может получить от меня чего хотел бы…

“Та-а-ак… — подумал Ал, — не все, оказывается, может Рустам-ака…”

— Так. Теперь давайте рассмотрим эти цилиндры повнимательней. Сколько их?

— Много. Сосчитать трудно. Снаружи головы, но некоторые проникают и внутрь.

— Так. Дальше.

— Одни толстые, — атаманша, не открывая глаз, показала какие, — другие совсем тоненькие. Но зато они длиннее.

— Так. Как вы будете от них избавляться? Выкинуть их? Или что?

— Не знаю.

— Знаете. Рассматривайте их внимательно, наблюдайте, как они исчезают.

Жена главаря некоторое время молчала. Потом с сожалением вздохнула.

— Нет, не исчезают. Остаются на месте.

— Так… Вы как сами скажете, ваш муж достоин прощения? За этот удар?

— Прощения? Я его простила.

Ал понимал: чтобы доказать ей обратное, понадобится много времени. Простить-то она мужа в определенном (логическом) смысле простила — иначе, согласитесь, уж совсем нестерпимо с мужчиной ложиться в постель. Но, если бы она его действительно простила , то искажающих ее естество цилиндров не было бы. С женщиной Ал, по обыкновению, спорить не стал, а просто продолжил:

— Вы сказали, он вас любит… Опять-таки — не бьет.

— Не бьет. — Атаманша вздохнула.

— Врача до вас допустил. Уже за одно это он достоин прощения.

— Да, достоин, — опять вздохнула атаманша. — А вы знаете, цилиндры посветлели!

— Очень хорошо. Продолжайте наблюдать, как они исчезают.

— Все, — чуть помедлив, сказала атаманша. И высокая ее грудь колыхнулась от вздоха облегчения. — Исчезли.

— Прекрасно, — сказал Ал. — Что и должно было произойти. Какое ощущение в теле? Что изменилось в лучшую сторону?

— Легко стало. И свободно. Как будто даже легче стало дышать. И тепло. Тепло по всему телу. Особенно в ногах.

Ал посмотрел на ее ноги, а потом не удержался — и на все ее томное и как будто приглашающее тело. Две верхние пуговицы на халате по-прежнему были расстегнуты. Рядом никого не было.

— А отношение к мужу — ощущение — изменится?

— Да.

— А улыбаться вам хочется?

— Нет.

— Вспомните что-нибудь приятное. Вам где-нибудь когда-нибудь было очень хорошо?

— Да, — улыбнулась лежащая женщина. — В доме у отца.

— Все. Открывайте глаза.

Жена главаря открыла глаза, медленно встала, еще, видимо, не совсем веря, что с ней произошли какие-то изменения.

— Все, — сказал Ал. — На сегодня все.

Женщина вышла. Ал ждал, что произойдет дальше. Было тихо. Прошло, наверное, с полчаса. Наконец, в проеме двери появился главарь.

—Вели-икий таби-иб!! — восхищенно сказал он. Лицо его лоснилось от удовольствия.

— Пустяки, — скромно сказал Ал. Сдержался, не добавил, что это всего лишь первое начальное упражнение психокатарсиса. Ну, да для обрезанного и это праздник.

— Я сейчас тебе еще одну женщину приведу, — с поклоном сказал главарь.

Другая женщина оказалась женой Джамшеда, человека с костистым лицом. В каком родстве она была к главарю Ал так до конца и не понял — что-то вроде невестки.

— Ненавижу русских!.. — войдя, раздельно сказала она настолько прочувствованным тоном, что от него содрогнулся бы даже приговоренный к смерти. И опять, когда Ал предложил ей лечь, и спросил, что ее беспокоит, она повторила: — Ненавижу русских!..

— Сколько вам лет? — спросил Ал.

— Двадцать девять…

Постепенно она разговорилась. Оказалось, что отец у нее, как и муж, чеченец — мусульманин, алкоголик и наркоман, а мать — русская, которая мужа своего ни в грош не ставила и могла, к примеру, совершенно неожиданно уехать на несколько месяцев к себе, в Рязанскую, кажется, губернию, уехать без разрешения мужа, что по местным понятиям было чем-то совершенно немыслимым.

— Мне всегда было отца жалко, — говорила невестка. — Сколько себя помню, я всегда хотела быть отцу женой…

— Женой?

— Да. А почему нет?

— А мать, получается, мешала? Занимала место, по праву принадлежащее не ей, а вам?

— Да.

— А вы внешне похожи на мать?

— Не-е-ет! — с омерзением содрогнулась невестка. — Хотя, конечно, как можно совсем не быть похожей на мать? Я маленького роста — а она еще меньше.

— А нос, наверное, у нее острый? — Ал с усилием отвел взгляд от острого кончика ее носа. (Чтобы она не поняла источника его знаний.)

— Откуда вы знаете?! Да, острый…

— А губы тонкие, в ниточку?

— Поразительно! Вы и это знаете! Откуда?!

— Так. Расслабьтесь. Расслабьтесь-расслабьтесь! Так… Какой вам вспоминается случай, связанный с вашей главной проблемой?

Произошло это тринадцать лет назад, когда ей только исполнилось шестнадцать. В тот день надо было идти работать на огород, а мать накануне не только оттолкнула мужа, но и вообще отказалась работать в огороде. И тогда дочка решила доказать, что мамка — сука, доказать не только себе, но и, наконец, отцу, и для этого решила обработать весь огород одна. В результате переутомилась. Надорвалась. И на том ощущении зафиксировалась. И с тех пор у нее вот уже тринадцать лет апатия и плохо сгибается в локте левая рука. В геометрических же образах — на ее локтевой сустав налипла темная вязкая жидкость и мешает руке двигаться.

— Ненавижу русских!.. — вибрирующим от ненависти голосом закончила она.

Работать с ней было намного труднее, чем с женой главаря. Невестка была напряжена, расслабиться не могла, и жидкость, которая лишала сустав подвижности вот уже тринадцать лет, стекать упорно не желала. Время шло, и уже дважды в дверь заглядывал муж, Джамшед. Во взгляде его не было и тени симпатии к Алу. И хотя Ал сидел в двух метрах от лежавшей на постели женщины и даже подчеркнуто на нее не смотрел, Джамшеду, похоже, мерещилось нечто невообразимое.

 

 

— А ваш отец стал употреблять наркотики до того, как познакомился с вашей матерью, или после?

— Конечно — до. В наших местах до свадьбы все этим занимаются. А когда отец женит, то должны бросить. Отец сказал — и бросают. А мой отец против воли родителей женился — на русской — и бросить не смог.

— А матери нравилось, что отец употреблял наркотики?

— Нет, конечно. Сколько раз она ему говорила бросить, а он — никак.

— А вы как к этому относились?

— Я жалела его. Подходила и гладила.

— А вам нравится, что ваш муж этим походит на отца?

— Нет, конечно! Сколько раз я ему говорила бросить, а он — нет. Может быть, вы поможете?

— Посмотрим… А ваш муж меньше употребляет, чем отец?

— Столько же, — презрительно хмыкнула невестка. — Слабый он. Да и вообще, что он может?..

“Попробуй он бросить — она ж его загрызет”, — подумал Ал и спросил:

— А деньги? Зарабатывать?

— Деньги — может. Да что с того?..

— Но ведь очень может быть, — помолчав, продолжал Ал, — что вашему отцу ни с кем так хорошо не было, как с вашей матерью. Ведь выбрал же ее он?

— Да, — вздохнула невестка главаря. — Он. — И заплакала.

— Выбирал ее, а не вас, и вы не жена его, а — дочка. Что тоже, между прочим, совсем неплохо. У вас могут быть свои интересные взаимоотношения с отцом. Удовлетворяющие.

— Да, — всхлипнула жена человека с костистым мертвенно-неподвижным лицом. — Да… Удовлетворяющие…

— В таком случае, вся эта проблема, вы понимаете, надумана !!

Ал еще заканчивал фразу, как дверь неожиданно распахнулась, и на пороге возник Джамшед.

— Да!! — и жалобно добавил: — Я больше не могу так.

Услышав голос мужа, его жена вскочила с постели, извиняясь, снизу вверх улыбнулась Алу и, твердой походкой подойдя к мужу, что-то сказала на своем языке. Тон, очевидно, был тот же, каким ее мать-сука разговаривала с ее хорошим отцом-наркоманом. У Джамшеда вид и вовсе стал как у нашкодившего школьника. Потом она повернулась к Алу:

— А вы знаете, — ласково сказала она, — а ведь у меня стекло. Прямо вниз. По пальцам. Значит, точно — левая теперь будет как правая. — И вышла, с удивлением рассматривая свою обретшую подвижность руку.

— Послушай, научи! — снизу вверх заглядывая в глаза Алу, проговорил Джамшед. — Давно мечтаю научиться исцелять.

— Разве?

— Да. Чувствую в себе такое призвание.

— Ты знаешь… Ведь у меня нет времени.

— Ты не подумай, что я не учился. Я учился!

— Где?

— В университете.

— На кого?

— На учителя истории. Да только со второго курса ушел. Тошно мне там стало.

— Не получится, наверное, Джамшед.

— У меня получится! Я знаю. Мне один мулла говорил. Сказал, есть во мне что-то от Аллаха.

Ал пожал плечами.

— Да что хочешь тебе сделаю. Деньги, вижу, тебя не интересуют — так я по горам много хожу. Раскопки делаю. Сам! Такие места нахожу! Тебе — все покажу! Монеты старинные можно выкопать. Черепа! Да что там — целые скелеты! Змей вместе будем ловить. Их будем убивать !

— Нет, — твердо сказал Ал. — Я тебя учить не буду.

— Почему?

— Слишком агрессивен. Не получится.

— А-а-а!.. Алексей-акя! — приторно улыбаясь, мелкими шажочками вошел в комнату главарь. — Вам чего-нибудь не хватает? Может быть, вы бы чего-нибудь хотели? — Ал понял, что и невестка тоже успела кое-что рассказать.

Дальше… Дальше Ала усадили во главе стола — на самое почетное место.

Он сидел во главе стола-дастархана, неудобно, по-азиатски подобрав под себя ноги, и его просили сказать духовное наставление. Вы представляете?! Горы, логово, да еще в стране, где родственники-мусульмане почитали за величайший нравственный подвиг зарезать своего, если он становился христианином, там, где перед едой, молясь, по-арабски наизусть могли прочесть суру, просили его, русского христианина, сказать духовное наставление!!

Вот уж точно — по Евангелию: “Будет проповедано по всему лицу земли!”

Разумеется, уже здесь можно было бы сказать: да, благ психокатарсис! Но это лишь начало приключений.

Потом… Потом Ал, пресытившись приторным восточным гостеприимством, ушел в горы работать над двумя давно задуманными рассказами. И очень плодотворно провел там две недели. Но жил он на краю окруженного горами огромного макового поля, не понимая его опасности. Ведь Ал к своим 35 годам ухитрился не знать, что из маковой соломки изготовляется очень выгодный для торговцев смертью наркотик — опиум. И через две недели там его ночью захватила другая банда, на этот раз пришлых, чужих, которые не знали, что Рустам-ака распорядился во всех окрестных кишлаках, чтобы Алу были все условия . Во второй было все совершенно иначе. Лечить было некого. Они хотели развлечься, да немедленно — поиграть, надругаться. Но и тут помог психокатарсис, впрочем, другой его уровень. Для Ала же это было острое… удовольствие, что ли? — ночная погоня, под ногами невидимые в темноте кобры, неожиданные повороты событий…

Но воевать и даже выживать — дело не столь уж хитрое, поэтому, минуя эту ступень психокатарсиса, мы сразу переходим к еще более высокому его уровню. Многие, ох как многие пребывают в заблуждении, что в брачных (интимных) предпочтениях существует лишь одна, якобы всеми вожделенная, вершина — взаимопонимание. Но это не так. В действительности, вершин две. Причем многим кажется, что штурмуют они одну, и о том, подбирая слышанные ими когда-то слова и фразы, рассказывают, но на самом деле упорно, не отдавая себе отчета, карабкаются, срываясь вновь и вновь, на вершину другую, противолежащую.

Как у кукол с вывернутыми назад головами, в зрачках их глаз отражается склон первой вершины, и, доверяя глазам, они верят, что они точно там, но в действительности телом они льнут к неровностям совсем другого, ими не замечаемого склона — противоположного.

Казалось бы, что может быть проще: всего лишь надо осмыслить, что в эротических предпочтениях мужчин и женщин вершин не одна, а две , и вот оно — переосмысление жизни и ее победное освоение. Но так ли уж все просто?..

Продолжение авантюрного сюжета еще будет (да еще какое!), будут еще и экскурсы в эротические тайны (да еще какие!), но прежде, чтобы обогащение души шло психокатарсически , необходимо осмыслить несколько терминов. Благодарная, надо сказать, работа ума!

На последних страницах книги есть словарь новых терминов и переосмысленных понятий. Если сомневаетесь в значении употребляемого в тексте слова, то очень полезно в словарь заглянуть. Текст сразу же приобретает дополнительную глубину.

Часть первая

ПРОСТРАНСТВО ПСИХОКАТАРСИСА

Глава первая.

А ПОМНИШЬ?

Дороги и близки сердцу те люди, которым можно сказать: “А помнишь?”

Таня Кузминская-Берс

В. (Ласково снизу вверх заглядывая ему в глаза): А помнишь, как мы с тобой в первый раз встретились?

П.: Еще бы! Конечно, помню!

В.: А в чем я была тогда одета, помнишь?

П.: М-м-м-м… Что-то очень красивое… В серый свитер, который так тебе идет, и…

В.: Ничего ты не помнишь! На мне было вот это самое вишневое платье.

П.: Ах, да-да-да… Конечно! Я просто оговорился… Вот это вишневое платье. Очень хорошо помню.

В.: Помнишь! Так я тебе и поверила! А вот на тебе была коричневая рубашка. И синяя куртка.

П.: Разве? Ужас! Старая, заслуженная куртка. Заслуженней не придумаешь. Ее надо было бы выкинуть еще лет пять назад. Или десять.

В.: Не надо выкидывать! Давай ее сохраним. Как память!

П. (Он попытался не улыбнуться, чтобы она не заметила, как ему приятно это слышать, и попытался поверить, что не улыбнуться ему удалось.) : Хорошо, раз тебе так хочется… Вообще-то мне все равно, в чем ты тогда была. Разве дело в одежде? Я ничего, кроме твоих глаз, не заметил. Ну, может быть, еще нос.

В.: И что же ты там такого в них разглядел?

П.: Что тебе приятно на меня смотреть.

В.: Неужели?

П.: Да.

В.: А еще что?

П.: Глаза твои сильнее всего меня поразили не при первой встрече, а при второй, когда в коридорчике столкнулись, тогда, на Хаббардовских курсах.

В.: А там что разглядел?

П.: Что ты допытываешься? Я тебе уже рассказывал!

В.: Ну и что? Мне приятно послушать. Почему бы тебе и не рассказать? Ты же — писатель !

П.: Писатель. А ты — читатель. Только читают-то не ушами. Рассказывать — это совсем другой дар. Рассказчика. А я — писатель . Пишу то есть. Писатели очень часто рассказывать и не умеют… А история нашей с тобой встречи (да и всего вслед за ней происшедшего!) удивительна настолько, что хоть сейчас — за пишущую машинку.

В.: Не надо! Только не сейчас !

П.: Нет сыйч-час!!.. А в коридорчике… В общем-то поразило то же самое, что и в первый раз на семинаре. Странные, очень странные глаза. Глаза человека, попавшего в беду, и одновременно — ребенка. Да, обиженного ребенка, который почему-то ждет помощи от меня … Знаешь, когда женщине за тридцать, а взгляд по-прежнему доверчиво-детский — это… Это… Словом, за этим стоит что-то особенное… Это — душа. Я сейчас, возможно, рационализирую, домысливаю причины моих чувств, но… Но взгляд, действительно, был детский, с поселившейся в нем болью; болью, явно вторгшейся извне . Ты тогда, на занятиях, шла не одна, женщину какую-то, помню, вперед пропустила, всего-то и было у нас секунды две — что я мог тебе успеть сказать?..

В.: Ты мне сказал: здравствуй .

П.: Да? Значит, так и было. Да, только и было — мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы понять, что ты будешь моей… Во всяком случае, в постели.

В.: Какой ты, однако, опытный! С женщинами!

П.: Опытность здесь ни причем. Случалось, считывал мысли у некоторых. Раз даже у шестилетней девочки биографию предков до третьего колена считал, если не до четвертого. Но то был редчайший случай. Да и проверить была возможность… А тут… Женщина? Ребенок?..

В.: И поэтому ты запаниковал? Ты во вторую нашу встречу так паниковал, так паниковал, что мне даже неудобно было.

П.: А как было не паниковать? Мы тогда на перерыв вышли, спустились на первый этаж и только на диван сели, так ты сразу свой странный рисунок, пейзаж с березкой, достала и показываешь, вот, дескать, таким ты меня представляешь. И тут тебя понесло! Дескать, какое тебе в оккультизме прочат большое будущее, про экстрасенсорику, про всякие твои сверхспособности, и прочее, и прочее…

В.: Да! А ты…

П.: Да! А теперь представь состояние человека, христианина, более того, христианского писателя, несколько лет проработавшего переводчиком богословской литературы, а потому богослова, который, если и не разбирается в оккультизме, то, во всяком случае, на этот счет не заблуждается — и вдруг женщина, которая ему по-настоящему понравилась, сообщает, что она оккультистка… Да еще большое будущее … Да еще и с чего начинает — с рисунка!..

В.: Не знаю, что со мной тогда сталось. Вообще-то я об оккультизме довольно уже давно никому не рассказываю (стыжусь, что ли?), а тут с тобой меня… прямо как распирало — дай ему все скажу! Просто удивительно! Я себя не узнавала! Ну и, естественно, про оккультизм тоже…

П.: А мое тогда состояние представляешь? Плюс исполненные болью глаза, но при этом — детские ! Что было делать?.. Свои убеждения высказывать? В противовес оккультным? Или уйти?.. Или молчать?.. Запаникуешь! Вот я с тобой о своих убеждениях даже и не заикался аж целых полтора месяца!

В.: Да, так и было. То есть ты, конечно, со мной спорил, не соглашался… И я видела: что-то не то… Не как у всех…

П.: Если и спорил, то весьма иносказательно. А потом… Потом после первой твоей на диване лекции (с демонстрациями!) о том, какая ты вся из себя оккультистка, и притом даже среди них необыкновенная, я тебя взялся проводить…

В.: Да, ты хотел остаться заниматься еще на одну пару, на этом хаббардовском “Общении для одитора”, но мне надо было идти, и ты тут же сказал, что тоже уходишь, только собраться надо. И пошел переодеваться. А в дверях…

П.: А в дверях, уже почти на улице, я спросил: а можно тебя проводить? А ты сказала…

В.: “Ты это уже делаешь”.

П.: А на следующий день ты мне позвонила по телефону и говоришь, что всю ночь из-за меня не спала, плакала, и тебе необходимо “по делу” со мной встретиться. Представляешь, что я должен был подумать??! Некая сверхоккультистка из-за меня не спит, плачет — что бы это значило? И что это: по делу ? Какое может быть у оккультисток дело ? Я насторожился и спрашиваю: “В метро тебя устроит?”

В.: И что же я сказала?

П.: Ты сказала: “Да, устроит”. Я: “Ветка метро у нас одна, концы только противоположные, давай тогда встретимся посередине”. Ты сказала: “Давай”. Я говорю: “Где?” Ты говоришь: “На „Проспекте Мира””. Я говорю: “Хорошо”. А сам про себя думаю: ничего себе середина! Насколько ближе к себе назначила! К тебе только четверть пути, ко мне — все три. Я даже и не подумал, что ты уже целый план разработала!

В.: Скажешь тоже! Никакого плана. Я и не думала.

П.: А зачем — думать ? Ты очень, как выясняется, целостно делала ! Что я не знаю, что в очень ответственные моменты женщины не думают ? Если бы ты все прорабатывала только на логическом уровне и наперед для себя решила, куда ты меня поведешь, и мне об этом сказала, я бы наверняка не пошел. А так, очень нейтрально: на лавочке в метро — поговорить. По делу. Хорошо, встретились. Ты мне: давай наверх поднимемся. Хорошо, поднимемся, почему бы и не подняться? А потом чувствую, по твоему шагу, что ты не просто так прогуливаешься, а весьма целенаправленно ведешь . Ну да ты чувствительная, сразу мысль мою прочитала и говоришь: “А ты бывал когда-нибудь в коморке папы Карло?” Я: “Что-о-о?!!” Ты: “Я тебе сейчас ее покажу”. Я так и обмер, ну, думаю, началось . А ты дальше продолжаешь: “Только ты не пугайся , в этой каморке ничего нет !” У меня аж ноги ватными стали. Как это, спрашиваю, ничего нет ? “Мебели, — отвечаешь, — нет, даже сидеть не на чем”. Час от часу не легче! Что, думаю, там такое? Какой такой Карло ? Тот, который Буратино из полена вырезал? И длинный нос ему сделал? Или главарь какой-нибудь банды, папа Карло ?.. Банда! И кто бы мог подумать… Кто бы мог подумать…

В.: Что?

П.: Кто бы мог подумать, что я тогда как в воду глядел? Разве мог я в тот момент предположить, что я, чуть ли не через десять лет после того, как оставил оперативную сыскную работу, вдруг столкнусь с самым серьезным в своей практике преступлением?! Причем, преступлением по масштабам невиданным. Столкнусь и им займусь… И, притом, как на него выйду?! Снимая психо-энергетические травмы! И с кого?! Со своей половинки ! Генетико-ритмическую сочетаемость с которой, как оказалось, можно математически рассчитать! Расчет показал, что половинка — это невозможно! А если невозможно ее существование, то тем более невозможна с ней встреча. Если, конечно, в этой жизни существование и встречи — явления не более чем статистические. Удивительно все это. Да… Но прежде чем я сумел осмыслить генетические и биоритмические аспекты бытия половинок , была просто — возлюбленная. Декодируя, дезомбируя, снимая психоэнергетические травмы с которой, я и вышел на материал о величайшем из преступлений в истории человечества… Да, возлюбленная… Нет, лучше с большой буквы: Возлюбленная! Ты ведь, все-таки, с большой буквы.

В.: Помнишь, как в “Мастере и Маргарите”? Она ему сшила из черного бархата шапочку, а на ней вышила одну только букву: “М” — Мастер. И я тебе тоже сошью. Ведь ты же издал книгу рассказов про Понтия Пилата?

П.: Было такое дело. Правда, тогда , при первой встрече, она еще не была издана.

В.: Как они мне тогда понравились! Но как ты все-таки долго не давал мне рукопись почитать!

П.: Не хотел бравировать перед тобой, что писатель… Писатель — это еще, к несчастью, и мифологема. Облик, одежда, манера, фасон бороды и даже мысли, которые писателям приписывают… И еще — обязательная с ними любовная история. А я не хотел, чтобы ты встречалась со мной как с некой мифологемой.

В.: Меня пожалел?

П.: Себя. А, кстати, как я тогда, при первой встрече, представился? Кем?

В.: Психотерапевтом.

П.: Хорошо.

В.: Тогда я тебе вышью не “М”, а “П” — Психотерапевт. А можно оставить и “М” — Мой любимый Психотерапевт, Мастер. Спасший меня Мастер. Мастер Психотерапевт. Смотри сколько возможно уровней! И сколько заглавных букв.

П.: Тогда, для симметрии, придется сшить еще одну шапочку и вышить: “В” — Возлюбленная. И будут эти две буквы рядом: “В” и “П”.

В.: Мне бы одну сшить…

П.: Сошьешь. Когда-нибудь. Год уже жду. Через год исполнится — два. Скоро это войдет в привычку. Ждать и верить.

В.: Я правда сошью. Правда-правда. Ты не беспокойся.

П.: А я и не беспокоюсь. Я ко времени отношусь философски. То ли есть оно, то ли его нет. И часто оно, похоже, закольцовывается. И ты сквозь него — на другой виток.

В.: Как Мастер. Помнишь, как они с Маргаритой на лошадях — в вечности?

П.: Разве такое было?

В.: Было. Последние главы — помнишь?

П.: Я имею в виду — у нас?

В.: У нас было лучше. А правда, странно, что так много из того, что с нами приключилось, как будто уже описано прежде: в том же “Мастере и Маргарите”? Скажем, весь этот волшебный флер?.. Книга про Понтия Пилата, писатель, рукопись, он и она , и самые главные вопросы бытия…

П.: А женщина — ведьма. Или в современной терминологии — оккультистка, которой даже среди оккультистов прочили большое будущее… А насчет флера… Помнишь, где встречались Мастер и Маргарита? Как и мы, в московской (!) полуподвальной (!) квартире. Он тогда выиграл по лотерейному билету, снял квартиру, в окно которой, приходя к Мастеру, носком туфельки и стучала Маргарита. И в твоей “каморке папы Карло” пол тоже ниже уровня асфальта. И в той же самой Москве все и происходит. Только в комнате у Мастера была печка, в которой он сжег свой роман про Понтия Пилата…

В.: Так и в каморке тоже есть! Ты что не понял? Вот тот выступающий угол у дальней от окна стены — это и есть печка. Естественно, отопление теперь центральное, но печку не снесли, только отверстия замуровали, а сверху обоями заклеили. Так что и печка совпадает. И про Понтия Пилата, когда первый раз в каморку пришли, было только в рукописи… Да и не разрозненные это рассказы, я сразу поняла, они связаны, своеобразный роман…

П.: Да, совпадений много… Даже, может быть, подозрительно много. Многие писатели брались за Понтия Пилата, но далеко не все из них — русские, а тем более — москвичи. И тем более в полуподвальной квартирке. Плюс ведьма, начало любви с ней, с того времени, когда существенная часть романа уже завершена… Первый, заметь, в его — и его! — жизни роман! Поневоле начинаешь представлять, что писатель, настоящий, я имею в виду, может сквозь годы заглянуть в будущее, в другой виток уходящей в вечность спирали, в чью-нибудь каморку, и описать то, о чем для себя ему остается только мечтать… Заглянул, но всю красоту описать постеснялся. Решился взять только отдельные детали… Или наоборот: взял основное, прочие же штрихи укрыла дымка будущего… И эти скачущие в вечности кони… Странные все-таки эти люди — писатели. Как будто грезы, как будто в сознании лишь какие-то силуэты — но потом проходят десятилетия и все исполняется. Взять того же Толстого: он сначала, во многом списывая свою Наташу с Тани Берс, и придумал ее несчастную любовь к негодяю Анатолю, — а уж потом Таня Берс действительно очень гадко влюбилась, и звали его даже не Анатолием, а именно Анатолем . Или еще: “Крейцерову сонату”, где жена изменяет с музыкантом, дрянным человеком, Толстой написал до того , как его жена стала вытворять безобразия с Танеевым, профессором музыки. И ведь что поразительно: характерная черта, через которую Толстой передает характер музыкантишки — “развитый зад”, — и действительно, профессор Танеев, как оказалось, не знал ни одной женщины, был гомосексуалистом, и не каким-нибудь, а именно толстым . Но это проза, темная сторона бытия, Толстой, как и Булгаков, не мог не искать в будущем и чего-то прекрасного. А действительно, почему бы и самому Льву Николаевичу при таких его пространственно-временных способностях также не заглянуть в “каморку папы Карло”? Конечно, увиденное он неизбежно должен был отобразить иначе, чем Булгаков. Булгакова, телесно закандаленного всепроникающим железным занавесом коммунистической империи, кроме вопросов души и духа беспокоили еще и осязаемые преграды, — отсюда в каморке он разглядел и стены, и полуподвальное расположение комнат, и печь, пригодную для сжигания рукописей. Толстой же осязаемым пространством скован не был, конкретные формы во взаимоотношениях двоих для него были как бы ничто, поэтому мы и наше конкретное бытие в его творчестве отобразились в самом главном — в судьбах его любимейших героев. Своеобразной мечте. Как бы грезе. А жизнь иногда даже прекрасней, чем грезы… Да, странно — что грезы, странно — что исполняются, и странные эти люди — писатели… И вообще все люди — странные. Где они живут, в каком мире? Или мирах?

В.: Милый, как мне хорошо с тобой!..

П.: Да, но тогда, когда я впервые шел с тобой в твою каморку, я даже и представить себе не мог, во что я впутываюсь. Порог какой истории я перешагиваю. Думал: каморка — пусть будет каморка. Может бандитская, а может — и нет. От азиатских бандитов, помнится, ушел. Сначала из одной банды, потом из другой. А во второй, ух, и круто же было! Потом какая-то каморка! Ладно, думаю, пойдем в каморку. И, помню, отшутился. Говорю, раз каморка, то есть на холсте и очаг, а над огнем, часом, нет ли вертела? На котором меня изжарят? Ты рассмеялась. Я: а за холстом, часом, нет ли какой дверцы к сокровищам? Заросшей паутиной?

В.: Да-да, там есть. В подвал. Только я туда никогда не лазила. Дом-то старинный… А вдруг там и взаправду — сокровища?! Вот было бы смешно, правда?

П.: Смеяться — ты и тогда смеялась, но все равно в твоем смехе чувствовалось беспокойство. Как, мол, восприму эту твою странно пустую комнату, с полом ниже уровня мостовой. В квартире, в которой нет даже ванной. Да… Но всего этого я тогда не знал, и мне представлялось нечто из книжки про Буратино и папу Карло: подвал и глухой низкий ход вниз, к зияющей неизвестности .

Глава вторая.

ПОЛОВИНКА

Если он бежит по дороге со скоростью 9 км в час, а она — со скоростью 4, то его раздражает, что она словно сонная , а ее раздражает, что он как всегда препротивно мельтешит . Ничего не изменится, даже если он подхватит ее на руки: ее будет раздражать его частое дыхание, а его — что она уселась и ноги свесила. В постели то же несоответствие — как следствие, они будут грызться от разочарования, точно так же, как грызутся и все наши соседи, в чем мы можем убедиться, присмотревшись к их жизни.

Постель, кстати говоря, всегда стоит там же, где бегут с разной скоростью: в символе “пути” вообще умещается все. Да, на этой дороге, к несчастью, слишком уж часто он и она из любой наугад выбранной супружеской пары — биоритмически друг другу явно не соответствуют, а следовательно, не половинки . А если не половинки , то чужие, в сущности, друг для друга люди — партнеры . Чужие, чуждые, а потому друг друга не понимающие, словно разговаривают на разных языках, — и даже враждебные. Что, скажете, в жизни разве не так?

Да и сможете ли вы вспомнить того, кто пытался, а тем более смог дать отчетливое определение, что это такое — половинки ? Интересная, согласитесь, и важная проблема.

Книга эта о любви, о возможности существования половинки , поэтому даже психотерапевтические приключения среди азиатских бандитов суть материал для проникновения на тот уровень сознания, который позволяет решить наиважнейшую из всех существующих практических задач. Да-да, важность не преувеличена, ибо еще Шекспир сказал:

“Одна Джульетта важнее всех философий мира!”

Лев Толстой настолько был не согласен, как полагают толстоведы, только с художественным методом Шекспира, что на полях собрания его сочинений оставил множество пометок ругательного характера. Но на фразе о Джульетте Лев Николаевич споткнулся, что-то написал на полях, зачеркнул, вновь написал и вновь зачеркнул, и, наконец, после нескольких таких попыток оставил бессмертное:

“Похоже, случайная удача”.

Самому Льву Николаевичу в этом удача не сопутствовала. 48 лет брачной жизни он прожил с партнером (партнершей) — подобно окружающим его индивидам. Почему ему не повезло? Почему “не везет” всем прочим?

Ответить на этот вопрос можно лишь в одном случае, если сравнить узловые события жизни и особенности психики реализовавшихся (!) половинок с психикой и духом окружающего их населения. Все, как говорится, познается в сравнении.

На феномен половинки , оказывается, можно взглянуть естественнонаучно, то есть построить математическую модель соответствия, что в науке есть высший из аргументов. Да не пугается читатель этих слов — расчет прост и доступен каждому. Параметров для расчета несколько и, прежде чем ознакомиться с методикой расчета, надо осмыслить сущность нескольких из этих параметров.

Соединение с половинкой , как мы увидим из дальнейшего, — в судьбе некоторых людей удача отнюдь не случайная. Как оказалось, вполне закономерная. А потому, возможно, доступная каждому, кому прискучили партнеры . По-настоящему прискучили. Подсознательно.

Этапы общения с партнером описаны в литературе (художественной, научной и т. д.) вдоль и поперек — знакомство, ухаживание, выяснение, кто кого больше “любит”, “счастливый” брак, развод или похороны. А о половинке не написано ничего, разве что встречаются некоторые догадки, скажем, у гениального Льва Толстого.

Как узнать половинку? Похожа она или не похожа ? Почему, скажем, она не стала половинкой прежде? Чем она занималась вместо того, чтобы идти навстречу самой себе?

Если половинка — женщина, то только расспросами не обойтись: слова женщины в прямом смысле почти ничего не означают, даже если она, рассказывая о своей жизни, пытается быть предельно искренней. Одному французскому писателю удалось красиво и точно выразить эту особенность женщин. Он сказал приблизительно так:

“Размышляя над речью женщины, можно по ее словам выяснить только одно: кто по профессии были ее любовники”.

Так как же узнать, что реально происходило с ней? Без психокатарсиса это невозможно. Но без психокатарсиса, как выясняется, невозможноне только рассмотрение прошлого (а в прошлом каждого человека заключено и его настоящее, и его будущее), но и формирование половинок , а, следовательно, и история их любви. Отсюда и название книги.

Это еще не знакомство с понятием половинки . Это еще только постановка задачи.

Итак, как мы уже сказали, на пути к половинке лежат любые неадекватности сознания, в частности, — неврозы .

Глава третья.

НЕВРОЗ

— Скажите, разбираться в женщинах — полезно это или нет? — обратился П. к начинающим и, помолчав, сам же и ответил: — Полезно. — И, вздохнув, добавил: — И насладительно!

Есть понятия, обозначающие некоторые жизненные феномены, не понимая которых, невозможно разобраться не только в дамах, но и вообще в закономерностях жизни. “Невроз”. Это понятие описывает феномен, царствующий в тайной жизни всякой женщины и, в частности, той, которая вас в настоящее время привлекает.

Работники сыска, желая поймать убийцу, часто устраивают засаду на месте преступления. Об этой практике знают все — от мала до велика, и преступник в том числе. Следовательно, в месте засады, казалось бы, он появляться не должен. В таком случае, почему же засады столь часто приносят успех? Почему сексуальный маньяк закапывает трупы изнасилованных и убитых (а часто и наоборот: сперва убитых, а уж затем изнасилованных) им женщин в одной и той же клумбе? Ведь логическое же мышление подсказывает, что лучше не появляться там, где тебя — а это известно наверняка — ждут.

Но это — логика, сознание, здравый смысл. Но у людей есть еще смысл нездравый, если вообще его можно назвать смыслом. Это — подсознание . Или, что то же самое, бессознательное . Вернее, некоторая его часть. Итак, невроз —это не контролируемый сознанием возврат в особую, случившуюся прежде, ситуацию .