II. Последние дни на Кубани перед ледяным походом. Генералы Корнилов и Деникин
С января месяца 1918 г. события стали развиваться усиленным темпом. Разложившаяся Кавказская армия ползла по Владикавказской железной дороге, распространяясь как саранча по прилегающим районам. Разнузданные солдаты при поддержке местных большевиков наводили страх и уныние на лояльное население. В Новороссийске скопилось много частей войск, которые не решались двигаться по железной дороге через казачьи области и под руководством местного совдепа организовывались и готовились к вооруженному походу на Кубань. Новороссийские большевики связались с Екатеринодаром, Тихорецкой, Кавказской и Гулькевичи. Стала замечаться некоторая объединенное их действий, и было очевидно, что они сделают попытку захвата Екатеринодара, двигаясь по железнодорожным путям. Постепенно становилась под удары связь Екатеринодара с Ростовом, которая еще поддерживалась по Черноморско-Кубанской дороге Екатеринодар — Тимошевка — Кущевка{36}. Большевистские банды, проникая из Новороссийска через станицу Крымскую, появлялись на станции Тимошевская и время от времени прерывали связь и с Ростовом.
В один из таких моментов на Тимошевку прибыли 60 офицеров Добровольческой армии, которые следовали из Ростова в Екатеринодар на поддержку кубанцев. Новороссийские большевики окружили вагон с офицерами и пытались их разоружить. Офицеры были вооружены винтовками и объявили, что они оружие не сдадут и на попытку их задержать будут отвечать залпами. Большевики в то время действовали нерешительно и трусливо, несомненно, что проявленная офицерами решительность должна была увенчаться успехом и они благополучно бы прибыли в Екатеринодар, оставив в худшем случае, кроме трупов большевиков, несколько убитых из числа зевак, толпившихся на платформе. Но на станции находился случайно полковник кубанского войска Фесько, ехавший также в Екатеринодар; он взял на себя посредничество между большевиками и офицерами и, войдя в вагон к последним, назвал себя и убедил офицеров не доводить до кровопролития. По его мнению, были неизбежны невинные жертвы среди пассажиров-казаков, что может взбудоражить ближайшую станицу и тогда бы гибель офицеров была неминуема. Между тем сдача офицерами оружия удовлетворит большевиков и они благополучно будут продолжать путь в Екатеринодар. В этом он, Фесько, брался быть порукой. Совет почтенного кубанского полковника, поддержанный его поручительством, показался офицерам приемлемым, и они послушались.
Большевики отобрали оружие, офицеров арестовали и отвезли в Новороссийскую тюрьму. Весть об этом быстро распространилась в Екатеринодаре, да и прибывший туда же полковник Фесько подтвердил это, конечно, затушевывая свою грустную роль в этом деле.
Мне об этом случае сообщил Быч, причем возмущению его поведением Фесько не было границ. Поведение Фесько квалифицировалось Бычем как гнусность и предательство и не могло, по его мнению, остаться безнаказанным. Я, конечно, не мог с этим не согласиться.{37}
Вообще в этот период времени у меня с Бычем было полное единомыслие. Он проявлял кипучую энергию по организации обороны Кубани и Екатеринодара, в частности, ежедневно совещался со мной о мерах противодействия росту большевизма и о лицах, кои нами привлекались к правительственной, административной и боевой работе. В общем, он высказывал трезвый взгляд на события и людей, и характеристики, даваемые тем и другим, совпадали с моими, отличаясь лишь некоторым уклоном в сторону излишней идеализации лиц, сумевших сразу ему понравиться. Замечалась также боязнь быть обвиненным в «недемократичности и контрреволюционности».
Ближе других держались к Бычу Рябовол, Манжула и Бескровный, они-то и имели на него большое влияние. Особенно считался Быч со взглядами Бескровного.
Кузьма Акимович Бескровный, или просто «Кузьма Шептун», прозванный так за склонность ко всякого рода конспирации и за манеру отводить своего собеседника в сторону и тихо говорить с ним на ухо, был известен как убежденный украинофил, популяризатор украинской мовы и украинской литературы и как лицо, имеющее связь с Петлюрой и другими украинцами. Бескровный, как известно, состоял в оппозиционной группе Кубанской Рады, все более и более уклонялся влево, кончил вступлением в группу кубанских сепаратистов и подписал в октябре 1921 г. в Праге вместе с 16 другими кубанцами резолюцию об отделении Кубани от России. Бескровный по свойствам своего характера и своего темперамента не способен был ни на какое ответственное выступление, а старался прикрыться чьей-нибудь другой, более горячей и решительной головой.
Первая более или менее значительная размолвка с Бычем у меня произошла в связи именно с этой особенностью его закулисного советчика — Бескровного.
В конце января 1918 г. мною был разослан телеграфный циркуляр всем атаманам станиц, прилегающих к Черноморско-Кубанской железной дороге, чтобы они организовали охрану железнодорожных станций, осмотр всех пребывающих и отъезжающих в целях ареста подозрительных лиц и отбирания оружия и передач его правительственным войскам. Точность исполнения возлагалась на личную ответственность станичных атаманов и сопровождалась угрозой предания военному суду за небрежность.
К. Л. Бардиж, начавший формирование гайдамаков, говорил мне, что циркуляр произвел отличное действие и все станции исправно охраняются казаками. Я приказал отдать такое же распоряжение и по линиям Владикавказской железной дороги. Через несколько дней ко мне пришел Быч, имея очень расстроенный вид, и в официальном тоне обратился ко мне с заявлением: «Конституция всю ответственность за управление краем возлагает на правительство и атаман сепаратных распоряжений отдавать не может. Между тем вы единолично отдаете приказы в тоне старого режима, которые на местах производят отрицательное впечатление и могут вызвать вспышку неудовольствия среди казаков».
Я спросил, о каких приказах идет речь. Быч ответил, что Бескровный только что вернулся из станицы Северской, атаман которой показал ему телеграмму, в которой от него требовалось поддержание порядка и вооруженная охрана железнодорожной станции. Бескровный находит запугивание атаманов теперь несвоевременным и указывает, что эту манеру нужно оставить. Все это очень было похоже на Бескровного. Но Быч волновался и резко сказал мне, что не желает отвечать за мои распоряжения и сложит полномочия. Я прекратил объяснения, заявив, что приказ считаю целесообразным, а ему, Бычу, предоставляю свободу выводов и дальнейшего поведения.
Мы расстались сухо. Уродливое творение Ивана Макаренко и К° — кубанская конституция — давала себя чувствовать.
Центром внимания кубанского правительства по-прежнему оставалась организация военных сил, и мы буквально как рыба об лед продолжали биться с этим вопросом.
Командующий армией генерал Черный оказался человеком вялым, без инициативы и без веры в свое дело. На очереди стоял вопрос о замене его другим лицом. Старейший кубанский генерал И. Е. Гулыга не пользовался доверием в Раде; полковник Генштаба Науменко, исполнявший до сего времени обязанности начальника штаба, казался очень молодым. Выбор остановился на генерале Букретове — не казаке по происхождению, но долго служившем с нашими пластунами, георгиевском кавалере. Первые шаги и первое впечатление, произведенное новым командующим армией, были очень выгодны для него. Бычу казалось, что мы наконец нашли то, что нам нужно. Действительно, посетив однажды ночью, в момент большой тревоги (оказавшейся преувеличенной) походный штаб армии, мы лично наблюдали Букретова за работой и были очень удовлетворены его спокойствием, находчивостью и самоуверенностью. Но ровно через неделю Букретов явился ко мне во дворец бледный, расстроенный и заявил, что он болен и нести службу далее не может. Не было и тени от бодрости и молодцеватости! Внезапность такой перемены меня очень озадачила. Я сказал Букретову, что не верю в его болезнь, что прикажу его освидетельствовать и предам суду.
«Ничего из этого не выйдет, казаки, с которыми я служил в Закавказье и на которых я главным образом рассчитывал, отказываются мне повиноваться, — безнадежно опустив голову, ответил Букретов. — Близкие мне люди советуют бросить все это явно безнадежное дело. Делайте со мной, что хотите, но я не в состоянии служить».
Указание на то, что для военного человека трудность положения не есть повод к отказу от службы, чем тяжелее положение, тем крепче нужно стоять на своем посту, нисколько не тронуло Букретова.
По уходу Букретова я приказал генералу Гулыге временно вступить в исполнение обязанностей командующего. Быч, узнав от меня о происшедшем, необыкновенно раздражился. Букретова он назвал предателем, изменником и советовал немедленно же предать его суду. Быч упрекнул меня также за «неудачное» назначение Гулыги и успокоился только ввиду временности этого назначения.
Впоследствии Букретов, так же как и Фесько, очутился в рядах приближенных Быча, получил ответственное назначение в ведомстве продовольствия и был даже проведен этой группой в атаманы Кубанского войска, позорно преданного им большевикам в Сочи, в апреле месяце 1920 г.
Большевики медленно, неуверенно охватывали Екатеринодар кольцом окружения.
К счастью нашему, действия их не были объединены, и для нас создалась возможность бить по их частям. Новороссийская группа большевиков, не ожидая подхода «товарищей» со стороны Тихорецкой — Кавказской, подошла вплотную к Екатеринодару 22 января. Геройством галаевцев и фланговым обходом Покровского удалось отбросить их к станции Георгие-Афипской. Такое близкое соседство с большевиками, постоянно подкрепляемыми из Новороссийска, нас, конечно, не устраивало, и Покровскому предстояла задача разбить их под станцией Георгие-Афипской.
Я никогда не забуду тревожной ночи на 24 января. От исхода боя под Афипской зависела наша судьба. Большевики накапливались, и численность их определялась Покровским в 6 тысяч, мы же могли противопоставить им всего 600–700 партизан. Покровский начал нервничать. В течение вечера 23 января и до поздней ночи он присылал мне очень тревожные донесения, в которых указывалось на получение подкреплений противником и на крайне неудовлетворительное состояние нашего отряда, который будто бы переутомлен, голоден и, ввиду отсутствия одеял и теплой одежды, мерзнет. Во всем этом Покровский резко обвинял кубанское правительство и, не ручаясь за благоприятный исход боя, возлагал всю ответственность на головы кубанских заправил.
Командированный для установления недочетов в отряде Покровского генерал Гулыга тотчас же донес, что нашел все в порядке и что партизаны ни в чем недостатка не терпят.
Тем не менее я провел очень тревожную ночь и на утро вместе с Бычем отправился к месту сражения. Бой закончился полным поражением противника и пленением некоторых из их вождей. Нам достались большие военные трофеи. Генерал Гулыга в присутствии Покровского еще раз доложил, что партизаны снабжены всем необходимым. Я спросил Покровского, чем были вызваны его тревожные донесения перед боем. Смысл ответа Покровского сводился к тому, что сделано это было им на случай неудачи, с тем, чтобы вина не упала целиком на него, Покровского.
Впоследствии я имел случай убедиться, что у Покровского в отношении меня, человека, по его мнению, «полуштатского» и «профана» в военном деле, усвоена была очень странная манера разговаривать о положении дел на Кубани. Когда я говорил, что меня беспокоит, например, Армавирский узел, где скапливаются солдатские банды, угрожающие в разных направлениях населению большого района, то Покровский с улыбкой возражал, что это пустяки, он со своими партизанами легко всех разгонит. Когда же, например, 11 марта 1918 г., после выигрыша решительного боя полковником Туненбергом под станицей Калужской, я поздравил Покровского с победой, то он озабоченно заявил, что это еще ничего не значит, что противник еще окажет сильное сопротивление в самой станице Калужской и что радоваться рано. Замечание было совершенно неосновательное, так как у меня были сведения, так же, конечно, как и у Покровского, что противник бежал, минуя станицу Калужскую, в станицу Пензенскую.
Покровский всегда хотел подчеркнуть, что окружающие не разбираются в обстановке. Любил окружать свои действия таинственностью и многозначительностью.
Как бы там ни было, но после смерти Галаева Покровский остался единственным руководителем партизан. Успех под Георгие-Афипской, производство его мною в полковники,{38} чрезвычайно восторженная встреча благородным наследием города своего спасителя вскружила голову молодому, честолюбивому офицеру. Когда я увидел Виктора Леонидовича въезжающим триумфатором во главе войск, в сопровождении трофеев, приветствуемого криками толпы и осыпаемого цветами, я понял, что мы навсегда теряем лихого партизана, что в голове его зародятся мысли иного порядка и что скромная роль начальника партизанского отряда уже более не удовлетворит его.
Ближайшие события полностью подтвердили мои опасения.
Большевики, осуществляя, очевидно, план овладения Екатеринодаром, продвигались по железным дорогам от станиц Тихорецкой и Кавказской к Екатеринодару.
Полковник Генерального штаба Лисевицкий, состоявший до сего при штабе армии, организовал из офицерской молодежи — юнкеров и казаков — отряд и был поставлен в Усть-Лабинской станице с заданием продвигаться к станции Кавказской.
К. Л. Бардиж со своими гайдамаками взял на себя охрану Черноморско-Кубанской железной дороги; полковник Чекалов с небольшим заслоном стоял на станции Абинская, успешно сдерживая попытки начинающих оправляться новороссийских большевиков к наступлению на Екатеринодар.
Полковнику Покровскому нужно было спешно двигаться в направлении станции Тихорецкой, откуда напирали банды большевиков, оттеснив слабые станичные отряды и уже заняв, верстах в 60 от Екатеринодара, станицу Кореновскую.
Покровский с отрядом выступил в указанном направлении, выбил противника из Кореновской и с боем занял станцию Выселки.
Я считал положение Екатеринодара прочным. Нужно было только поддержать бодрость духа у партизан и усилить их количественно. Я выехал к отряду Покровского, захватывая по пути мобилизованных казаков станиц, прилегающих к железной дороге (Донской, Пластунской, Плотнировской и Кореновской). Мне казалось, что дружным объединенным ударом на Тихорецкую и Кавказскую мы могли бы овладеть этими железнодорожными узлами и надолго обезопасить себя от непрошеных гостей, продолжающих нестройными бандами двигаться из Закавказья по Владикавказской железной дороге.
Покровскому мой оптимизм очень не понравился, он нарисовал мне мрачную картину общего положения и, указав на усиление количественно и качественно стоящих против нас большевиков, обрушился на неумелое общее руководство генерала Гулыги Кубанской армией и настаивал на его немедленном смещении. На мой вопрос, кого бы он хотел видеть заместителем Гулыги, Покровский многозначительно пожал плечами.
При отъезде я обратился к партизанам с речью, в которой указывал, что в их руках судьба Кубани и что спасение зависит от их героизма. Покровский от имени партизан ответил, что они «умрут, но не отдадут Выселок».
Назначение Покровского на пост командующего армией мне не улыбалось совершенно. Я ясно видел, что мы приобретем малоопытного, очень молодого, сомнительных военных знаний стратега и теряем несомненно выдающегося, энергичного партизана; к тому же заменить Покровского на ответственном посту в Выселках было некем.
Но Покровский упорно шел к своей цели. Через несколько дней в Законодательную Раду явилась депутация старших офицеров из отряда Покровского и заявила, что из катастрофического положения Кубань может вывести только Покровский в роли командующего армией.
Генерал Гулыга действительно не удовлетворял никого; проявляя много оптимизма и суетливости, он фактически бездействовал:, и отдельные отряды не чувствовали руководящей руки.
Естественным и желательным для меня кандидатом на пост командующего армией оставался по-прежнему полковник Улагай, но он, как и раньше, не верил в дело и, назначенный в помощь полковнику Лисевицкому в качестве начальника кавалерии, потерпел неудачу и возвратился в Екатеринодар в еще более пессимистическом настроении, чем ранее.
Я созвал совещание из представителей правительства и Рады; на совещание были приглашены Покровский и генерал Эрдели, проживавший в то время в Екатеринодаре. Полковник Лисевицкий на совещание не приехал, а прислал письмо, в котором высказался за кандидатуру Покровского. Генерал Эрдели также полагал, что при данных обстоятельствах назначение Покровского может дать благоприятные результаты. Скрепя сердце, Быч и Рябовол согласились на это назначение. Покровский обещал мне, что по-прежнему лично будет руководить отрядом в Выселках.{39}
Я отдал приказ о назначении Покровского командующим армией. Мы, кубанцы, успокаивали себя мыслью, что начальником штаба армии останется наш природный кубанский казак, полковник Генерального штаба Вячеслав Григорьевич Науменко.
Назначение Покровского имело одну, несомненно, положительную сторону. Оно встревожило Законодательную Раду, заставило ее оглянуться кругом и вернуться к действительной жизни.
Бесконечные споры казачьей фракции с иногородними из-за распределения ролей и сфер влияния, а равно о мерах углубления революции, будто недостаточно интенсивно проводимых казачьей властью, увлекали до забвения всех окружающих кубанских парламентариев, и они не хотели слушать моих предупреждений об опасности.
Даже весть о смерти Каледина 29 января 1918 г., разнесшаяся как предостерегающий звон колокола по казачьим землям, не сдвинула радян с их мертвой точки партийных счетов; над ними уже висела черная туча надвигающегося несчастья, а они продолжали стоять друг против друга в позе бодающихся, сцепившихся рогами упрямых козлов.
Но чего не мог добиться я, то сделал Покровский фактом своего появления в роли командующего армией. Он, впрочем, выступал в самой Раде и произвел очень хорошее впечатление на слушателей даром слова и вполне парламентской манерой обращения с представителями края. Покровский присоединился к мысли казачьей фракции собрать Черноморскую Раду в станице Брюховецкой, в целях поднятия всего Черноморья на борьбу с большевиками. Покровский не скрывал, что только в этом он видит спасение Кубани.
На 15 февраля 1918 г. в станице Брюховецкой назначен был созыв членов Краевой Рады черноморцев; линейский район был уже занят большевиками и не мог прислать своих делегатов. Главной целью этой частичной рады была пропаганда правительственной программы по станицам, т. е. то, что усиленно предлагалось еще декабрьской Раде, но к чему она осталась глуха.
К сожалению, попытка осуществить эту благоразумную меру запоздала. Пока в Черноморской Раде произносились зажигательные речи и создавался высокий подъем настроения у представителей Черноморья, которые единодушно решили ехать поднимать все способное носить оружие для защиты Кубани, — я лично на железнодорожной станции Протока и в станице Славянской 16-го февраля наблюдал полный развал отряда гайдамаков Бардижа и бегство их с фронта.
В ночь на 17 февраля было получено донесение, что большевики внезапно напали на станцию Выселки, застали врасплох партизан Покровского и захватили этот важный пункт. Партизаны спаслись бегством, оставив на месте много убитых и раненых. Откатившись до станицы Кореновской> партизаны, преследуемые противником, продолжали спешно отходить к Екатеринодару.
Покровский, с того момента, как он начал хлопоты о назначении его командующим армией, в Выселки не ездил; партизаны, очень при нем подтянутые, надели халат и прозевали приближение большевиков.
Генерал Корнилов, идущий с Дона на соединение с кубанцами, через две недели после этого занял Выселки и впоследствии, 17 марта, в станице Ново-Дмитриевской говорил мне, что казаки станицы Выселки рассказывали ему о том, как «покровцы пропили Выселки».
Для многих этот случай прошел незамеченным, многие его считают лишь одним из эпизодов нашей борьбы с большевиками. Я же придавал и придаю этому событию значение исключительное.
До нас смутно доходили слухи о движении Добровольческой армии с Дона к нам на Кубань. В начале февраля в Екатеринодар прибыл из Добровольческой армии офицер для связи с «армией Эрдели» (предполагалось, что генералу Эрдели удастся сформировать свой отряд), который говорил, что когда он переходил границу Кубанской области, то слышал, что Корнилов под Лежанкой разбил большевиков и держит направление на Екатеринодар; что за Корниловым тянется огромный обоз беженцев и тыловые учреждения и что поэтому его движение медленно, не более десяти верст в день. По расчету этого офицера выходило, что Корнилов к 20 февраля должен быть уже в районе Кубанской области, недалеко от Екатеринодара и, во всяком случае, не далее станции Тихорецкой. Но подтверждения этого слуха мы не получали, и многие считали это его вымыслом. Я же, генерал Эрдели и штаб армии не сомневались, что Корнилов действительно двинулся на Кавказ, но лишь недоумевали по поводу избранного им направления.
Удержаться в Екатеринодаре до соединения с Корниловым означало не только спасение Кубани, но и полную ликвидацию неорганизованных и необъединенных еще тогда банд большевиков. Прибытие в Екатеринодар Корнилова было бы сигналом к присоединению к Кубанской армии всех казаков, которые до того заняли выжидательную позицию. А самое главное — это то, что кубанское правительство сохранило бы свой авторитет полностью.
Если бы на Выселках мог быть Галаев или же если бы Покровский не был так чувствителен к поклонению, которым его окружило екатеринодарское общество, и лично бы руководил, как он мне обещал, действиями отряда на Тихорецком направлении, то, — конечно, катастрофы 16 февраля, вероятно, не произошло бы.
При всяких нормальных условиях военных действий Покровский, как командующий армией, за дело под Выселками подлежал. бы ответственности. Но не такое тогда было время и не до критики промахов Покровского было тогда. Нужно было спасать армию от полного разгрома;
22 февраля я собрал в атаманском дворце секретное совещание из представителей военной и гражданской власти, на котором был заслушан доклад начальника штаба армии полковника Науменко о положении дел и заключение полковника Покровского. Единогласно было постановлено эвакуировать Екатеринодар. Время и порядок эвакуации определялись штабом армии. Для нестроевых чинов и чинов гражданского управления эвакуация была необязательной. Решено было, что атаман, правительство и Законодательная Рада следуют с армией, которая должна отходить за Кубань в горы.
На совещании присутствовал и К. Л. Бардиж. Бардиж, как и многие другие, считал назначение Покровского командующим армией гибелью для Кубани. Вероятно, поэтому он не захотел связывать своей судьбы и судьбы своих сыновей с судьбой армии. Есть основание думать, что по таким же мотивам от нас откололись и полковник Маркозов, Бурсак и другие, а затем откололся и целый отрад полковника Кузнецова.
Эвакуация Екатеринодара была назначена на 28 февраля. Сборным пунктом для всех войсковых частей назначен горский аул Шенджий, в 20 верстах от Екатеринодара.
Ровно в 8 часов, по расписанию, я с небольшим конвоем верхом. выехал из города; на линейке, запряженной одной лошадью, везли мои вещи, вещи моего адъютанта и двух служащих моей канцелярии; адъютант и чиновник канцелярии также помещались на линейке.
Рада и правительство уже находились за железнодорожным мостом и стояли в полном сборе, ожидая окончания какой-то заминки в движении обозов.
Ночью я прибыл в Шенджий, куда в течение 1 и 2 марта стягивались войска, 3 марта весь отряд или, как мы называли, «армия» представилась мне. Численность его достигала во всех родах оружия более 3 тысяч бойцов.{40}
Вид людей был бодрый, все прилично одеты… Присутствующие на смотре горцы говорили мне: «Как можно было сдавать Екатеринодар с такими молодцами?»
Однако так могло казаться только со стороны. В Шенджие обнаружилась печальная картина — отсутствие единодушия среди начальников частей и острые раздоры между ними. Выяснилось, что Покровский популярен лишь среди чинов своего партизанского отряда. Начальники же почти всех остальных частей в него не верили и не признавали его авторитета.
Полковник Улагай и капитан Раевский открыто заявили об этом на совещании. К ним присоединились и два других, более видных кубанских офицера — полковник Генштаба Кузнецов и георгиевский кавалер полковник Деменик.
Полковник Улагай, к которому я всегда относился с большим уважением, после искренней беседы согласился подчиняться Покровскому. Полковник же Деменик оказался непримиримым и держался в оппозиции всему, что исходило от Покровского…
Почти все военачальники высказались за движение отряда параллельно Кавказскому хребту в направлении к Майкопу, а потом в район Баталпашинского отдела; Деменик горячо доказывал бесплодность борьбы с большевиками и находил необходимым переправиться через хребет по так называемому Дефановскому перевалу и по Черноморскому шоссе укрыться в Абхазии. План Деменика был отвергнут, но через несколько дней он его осуществил самовольно. Когда ему и полковнику Кузнецову была дана задача прикрыть движение отряда в аул Локшукай, то он, увлекая за собой полковника Кузнецова и других, отклонился от отряда и двинулся на Дефановский перевал. Деменика и Кузнецова постигла трагическая судьба всех сепаратистов.
На ночлеге в одной из деревень отряд подвергся нападению большевиков, и Деменик был убит. Отряд разбрелся поодиночке, но все были переловлены большевиками, а полковник Кузнецов заключен в Майкопскую тюрьму, а потом расстрелян. Полковнику Бабиеву и другим офицерам отряда удалось каким-то чудом спастись, и они впоследствии поодиночке присоединились к Добровольческой армии.
4 марта отрад наш двинулся по намеченному пути в станицу Пензенскую с тем, чтобы оттуда двигаться далее на станицу Саратовскую, в Майкопский отдел, в южную его часть. В Пензенской станице нам, однако, пришлось задержаться на несколько дней прежде всего потому, что авангард, высланный вперед для занятия станицы Саратовской, задачи не выполнил, а, натолкнувшись на сопротивление большевиков, отошел назад, не проявив никакой устойчивости. В отряде чувствовались признаки деморализации.
Военно-следственная комиссия, назначенная Покровским для расследования обнаруженной агитации в частях против него, произвела аресты; говорили о предстоящих расстрелах видных офицеров отряда, упоминалось имя полковника Улагая.
Встревоженные поведением Покровского, члены Рады просили меня не допустить расправы Покровского с его личными врагами во избежание полного развала армии.
Кроме того, 6 марта мною было получено два письма из Екатеринодара, доставленных стариком горцем аула Шенджий: от комиссара г. Екатеринодара Полуяна и от Гуменного (бывшего члена Войскового правительства).
Полуян уведомлял «правительство Быча и Филимонова» о том, что Гуменному предоставлены широкие полномочия по ведению переговоров с нами об обмене пленными, а Гуменный писал лично мне и горячо убеждал прислать парламентеров для переговоров о прекращении братоубийственной гражданской войны. Он клялся «честью революции», что парламентеры останутся неприкосновенными, и выражал надежду, что нам удастся приостановить ненужное кровопролитие. Но кроме писем, посланный сообщил нам, что он узнал от горцев аулов, лежащих на левом берегу Кубани выше Екатеринодара (Шабанохабль, Эдепсукай и др.), что весь день 4 марта в направлении к ст. Кореновской слышалась орудийная пальба и что Сорокин (командующий большевистской армией), приезжавший в Шенджий 5 марта, т. е. на другой день после нашего ухода, говорил аульному сбору, что накануне был бой с Корниловым и что хотя большевики понесли большие потери, но движение Корнилова на Екатеринодар приостановлено и что в настоящее время Корнилов окружен и, несомненно, будет разбит. Сведения были чрезвычайной важности. Выводы напрашивались сами собой: миролюбие комиссаров и большие потери под Кореновской плохо вязались с заявлением Сорокина об окружении Корнилова.
Очевидно было, что приближение Корнилова тревожит большевиков и они торопятся обезопасить себя с нашей стороны заключением перемирия.
На собранном экстренном совещании военачальников (кроме Покровского и Науменко, был приглашен и генерал Эрдели) и представителей правительства и Рады было решено немедленно двигаться обратно к Кубани, и если будет обнаружено движение Корнилова на Екатеринодар, то, переправившись через Кубань на пароме у станицы Пашковской, идти к нему на соединение. Получение писем от комиссаров сохранить в секрете во избежание искушений для слабодушных.
7 марта отряд двинулся обратно в Шенджий, где были получены новые подтверждения о канонаде, слышавшейся в направлении Кореновской.
На рассвете 8 марта мы двинулись к аулу Локшукай, расположенному на левом берегу Кубани несколько выше станции Пашковской, и заняли паромную переправу через Кубань. Весь день 8 марта и день 9 марта мы напряженно слушали, не раздадутся ли где-либо на правом берегу отзвуки боя. Если Корнилов из Кореновской движется на Екатеринодар, то мы не могли не слышать его приближения, так как знали, что Екатеринодар не эвакуируется большевиками и взять его можно было только с боем. Но на правом было тихо, и слышалась только пулеметная стрельба нашего прикрытия (отряды Кузнецова и Деменика), бьющегося с напирающими из Екатеринодара большевистскими отрядами.
К полудню 9 марта уже было ясно, что Корнилова поблизости нет и что далее оставаться в Локшукае нельзя, так как прикрывающий нас отряд Кузнецова отошел в горы и создалась опасность, что нас прижмут к Кубани и отрежут все пути отступления.
Вечером 9 марта собрался военный совет, на котором было предложено два решения: 1) переправиться на правый берег Кубани, попытаться при поддержке казаков Пашковской станицы овладеть Екатеринодаром, где, по слухам, большевики чувствуют себя неуверенно; 2) отходить согласно ранее намеченного, плана к г. Майкопу через аулы Ротлукой, Вогепший, станицу Бакинскую и т. д. Подавляющим большинством голосов было принято второе решение, и ночью на 10 марта мы двинулись к переправе через реку у аула Вогепший.
В это самое время генерал Корнилов после упорного и кровопролитного боя, разбив большевиков под Кореновской, узнал о сдаче нами Екатеринодара и о нашем уходе в горы. Он повернул на юг к станице Усть-Лабинской, чтобы, перейдя на левый берег Кубани, затем разыскать нас.
10 марта он находился в станице Рязанской, в 20–25 верстах от Вогепшия; таким образом, мы, не подозревая того, двигались ему навстречу. К сожалению, переправа через реку Пшишь была не свободна; небольшой отряд большевиков, засев в окопах против моста через реку, обстреливал пулеметом каждого, кто появлялся возле моста; по мосту нельзя было пролезть даже ползком.
К вечеру Покровский собрал военный совет и, нарисовав обстановку, заявил, что овладение переправой потребует больших жертв, что в случае успеха при дальнейшем движении мы должны будем выдержать бой у Бакинской, за исход которого он не ручается; что настроение войск подавленное и что он полагает более целесообразным, избегая боев, отходить в горы к Дефановскому перевалу и далее к Черноморскому побережью. Покровский возвращался к проекту Деменика, так единодушно нами, и в том числе им самим, отвергнутому несколько дней назад.
С тяжелым чувством расходились мы из сакли, занимаемой генералом Эрдели, служившей местом совета, и хозяин которой, самый сильный военный авторитет, также советовал нам уходить в горы. Но и этот славный отход уже не был безопасен. Нам предстояло в третий раз проходить возле аула Шенджия, теперь занятого большевиками, и мы рисковали подвергнуться фланговому нападению противника. Отряд наш во время движения представлял собою длинную кишку, в 4–5 верст, состоящую из обозов с ранеными, и имуществом, и тыловыми учреждениями, совершенно неохраняемую с флангов.
Решено было двигаться глубокой ночью, обозы сократить до минимума, соблюдать гробовую тишину. Два проводника взялись нас провести стороной, незаметно для Шенджия. С вечера началась суета по сортировке обоза. Кубанское правительство первое показало пример, отказавшись от половины возимого ими груза. Бросались повозки, мебель, лишняя одежда, всякий скарб. Наутро аул Гатлукой, где мы стояли, имел вид населенного пункта, подвергшегося жестокому разграблению, и кавалерийский разъезд, посланный генералом Корниловым из станицы Рязанской на поиски нас, утром 11 марта прибыл в Гатлукой и донес Корнилову, что кубанцы бросили свое имущество и бежали в горы. Но самое неожиданное было то, что в то время, как мы нервно готовились к походу, большевики, сидевшие в окопах у моста, также поспешно и беспорядочно с наступлением темноты бежали в станицу Бакинскую, оставив переправу совершенно свободной.
Ночь на 11 марта была поистине кошмарной. Только к рассвету голова колонны нашего отряда вышла из аула Гатлукой и двинулась мимо Шенджия к станице Калужской. Ко мне поминутно подходили и подъезжали старые почтенные офицеры и генералы и спрашивали: «Что происходит? Куда мы идем?»
Всюду на меня смотрели недоумевающие глаза. Полковник Орехов, известный на Кубани общественный деятель, страдавший сердцем, внезапно скончался, и компаньон его по экипажу, полковник Успенский (впоследствии кубанский атаман), привязал труп умершего к сиденью фаэтона и остаток ночи и весь следующий день ездил рядом с покойником в рядах походной колонны.
Несомненно, девять десятых всего отряда проклинали меня за несчастную мысль вручить судьбу отряда молодому, неопытному Покровскому. Я сам искренно считал себя преступником и в тот день особенно горячо ненавидел генералов Черного, Букретова и полковника Улагая, которые, собственно, и толкнули меня к Покровскому, отказавшись стать во главе армии.
Но Святитель Николай, Божий угодник, был на нашей стороне, и день 11 марта прошел не только благополучно для нас, но закончился победой над преградившими нам путь в Калужской большевиками и соединением нашего отряда с разъездами Корнилова. Но эти события совершились уже без всякого участия Покровского. Мимо Шенджия мы проходили утром, совсем засветло, но к счастью нашему, противника там не было, и мы прошли этот опасный пункт благополучно. Но верстах в пяти за Шенджием наши передовые части наткнулись на разъезд противника, и завязалась перестрелка, которая потом перешла в бой.
Вследствие того что штаб армии не ожидал встретить серьезного сопротивления или же вследствие естественного переутомления от большого нервного напряжения за все предыдущие ночи и дни Покровский передал руководство боем полковнику Туненбергу, а сам расположился в шалаше и проспал все время, пока шел бой.
Бой затянулся и к 2 часам дня достиг большого напряжения. Генерал Эрдели, очень спокойно вначале наблюдавший за боем, сделался озабоченным, появились откуда-то слухи, что на левом фланге не все благополучно. Мне доложили, что в обозе начинается паника: многие разбегаются в леса, некоторые держали револьверы наготове, чтобы застрелиться. Жуткое чувство надвигающегося несчастья охватывало всех.
Я подошел к генералу Эрдели и спросил его, что он думает обо всем этом и как он объясняет поведение Покровского. Но без смущения Эрдели сказал мне, что Покровский в случае неудачи намерен с небольшой группой, человек в 16, пробиться в горы и что для этого у него уже готов проводник, знающий тайные тропы. Эрдели советовал мне держаться ближе к его конвою, чтобы в нужный момент присоединиться к группе Покровского. Потрясенный сказанным, я бросился к обозу и, стараясь быть услышанным всеми, крикнул: «Назад отходить нам некуда, мы можем двигаться только вперед; требуется резерв для подкрепления флангов, предлагаю всем способным носить оружие собраться ко мне».
Не более как через четверть часа около меня уже было 150–200 человек, которых я лично повел к месту резервов и, сдав их начальнику резерва, приказал доложить Туненбергу, что если нужно, то из обоза можно добыть еще много бойцов.
Оказалось, что вслед за этим все кубанское правительство и Законодательная Рада также стали в ружье и вышли густой цепью к правому флангу нашего боевого расположения. Ободренная видом приближающихся свежих стрелков, конная полусотня полковника Косинова бросилась в атаку, и противник дрогнул. Правый фланг его побежал, увлекая за собой остальных. Дело было выиграно.
Впоследствии члены правительства и Рады очень гордились этим деломПодробности этого эпизода изложены в книжке члена Рады Сверчкова: «От Екатеринодара до Мечетинской».{41}
Почти одновременно с криком «ура», преследующим бегущего противника, послышались крики «ура» в тылу, в обозе. Оказалось, что из Шенджия прискакали горцы с известием, что там остановился на отдых разъезд Корнилова и скоро будет здесь.
Сведение было слишком радостное, чтобы ему все поверили сразу. Раздавались голоса: «Это провокация екатеринодарских большевиков», «Горцев-вестников нужно арестовать» и т. п.
Я пошел разыскивать Покровского, который после боя вышел из шалаша и пошел вперед. Я нагнал его на месте, где только что были цепи бежавших большевиков. Поздравление мое с победой он принял холодно, на вопрос, что он думает о приближении Корниловского разъезда, сделал непроницаемое лицо.
Покровский поехал вперед распоряжаться войсками, я остался ждать Корниловского разъезда. Уже с наступлением сумерек вдали показалась группа всадников, медленно приближающихся к нам.
Толпы наших кубанцев бросились им навстречу, их окружили и расспрашивали.
От. нас к ним и обратно перебегали наиболее экспансивные осведомители, и чувствовалось, что сомнение в подлинности корниловцев еще не рассеялось. Когда наконец они были приведены и выстроены для представления мне, то Л. Л. Быч подверг их допросу, направленному к выяснению их личностей. Это был смешанный взвод кавалеристов и донских казаков. Видимо, они уже чувствовали недоверие к себе, и лица их были серьезны и неприветливы. Чтобы положить конец действительно тяжелому их положению, я подошел к ним и приветствовал каждого пожатием руки. Сомневаться в их подлинности было смешно.
Итак, в момент, когда всякие надежды на встречу с Корниловым были утеряны, накануне дня, когда мы должны были как затравленные звери искать спасения в неприветливых, занесенных снегом ущельях гор с малочисленным и бедным населением, когда мы должны были броситься в тяжелое, полное неизвестности странствование, Корниловский разъезд 11 марта вечером привез нам весть спасения. Все были взволнованы, на глазах многих видны были слезы. Да, мы были спасены!
Впоследствии, когда между добровольцами и кубанцами возникали несогласия и споры, часто можно было слышать даже из уст очень почтенных добровольцев такой упрек: «Мы спасли кубанцев. А они теперь идут против нас».
Однако справедливость требует сказать, что спасение было взаимное. Из всего, что произошло в ближайшее после соединения отрядов время, и из всего, что теперь пишется о состоянии и настроениях Корниловского отряда до встречи с нами, нужно сделать один вывод: «В спасении кубанцев было спасение добровольцев».
Отрады по численному составу и вооружению были почти равны. Во главе добровольцев стояли вожди, пользовавшиеся славой, любовью и непререкаемым авторитетом у всего отряда, у них не имели и не могли иметь места случаи, подобные нашим под Саратовской и у Вогепшия, но зато добровольцы вынесли на своих плечах около 20 боев до встречи с кубанцами, были утомлены физически и везли за собой громадный обоз с ранеными, а самое главное, они были лишены пополнения и ежедневно таяли.
Кубанцы сохранили еще вполне свежие силы и могли надеяться на привлечение новых сил из казачьих станиц, в особенности ввиду присутствия в отряде Войскового атамана, правительства и Рады.
Порознь каждый отряд был слаб и осужден на гибель; вместе они составляли силу, способную на борьбу. Необходимо было только, чтобы физическое соединение отрядов сопровождалось бы духовным слиянием их руководителей, чтобы произошла органическая спайка двух групп, преследующих одну задачу — борьбу с большевиками.
К величайшему несчастью для обеих сторон, этого как раз и не произошло. Но вечером 11 марта мы не задавались этими вопросами — это был вечер радости, надежды и счастливых планов.
Станица Калужская отстояла от нас верстах в 8, и занимать ее на ночь было признано опасным, решено было, что отряд переночует под открытым небом. Но к закату солнца погода стала значительно портиться. Небо нахмурилось, начал моросить дождь, который затем к вечеру 12 марта перешел в снег, не прекращавшийся дней пять.
Я, штаб армии и генерал Эрдели укрылись на одном хуторе и расположились в комнате с одной кроватью и столом. Кровать была уступлена мне, все остальные разместились на полу. В течение ночи к нам подходили мокрые, продрогшие люди и тоже располагались в комнате. К утру на полу оказалось около 30 человек, 6 человек офицеров лежали под моей кроватью. Снятое платье мое и моей жены было использовано нижними квартирантами для изголовья. Пробуждение было шумное, сумбурное, но веселое. Быч с секретарем правительства поместился в закроме маленького амбарца, и оба с раннего утра проявляли намерение устроить совещание. Лицо Быча было оживленно, без обычной, свойственной ему мрачности, он даже улыбался и острил по поводу своего ночного помещения. Мы решили пока поговорить о случившемся в самом тесном кругу кубанцев. Кроме нас троих, на совещание в амбаре Быча был приглашен полковник Науменко. Поговорили о неизбежности перемены жизни нашей армии и о возможных попытках к обезличению кубанского правительства. Решений никаких не выносили, но условились держаться теснее и быть начеку.
В это время Покровский в сопровождении Корниловского разъезда объезжал войска, приветствуя соединение двух отрядов. К полудню 12 марта к нам прибыл другой разъезд, во главе с подполковником Генерального штаба Барцевичем. Выяснилось, что генералы Алексеев и Корнилов со штабом остановились в Шенджие и там будет дневка.
12 марта станица Калужская была нами занята, и к вечеру весь отряд расположился на квартирах. Случилось так, что Быч и Покровский поместились в одной комнате и прожили вместе целую неделю. Я несколько раз навещал их, и каждый раз заставал в самой приятельской беседе. Тогда я много этому удивлялся, но впоследствии я привык к неожиданным эволюциям во взглядах Быча на события и людей.
Под влиянием боевой удачи и под впечатлением радости соединения с Корниловым забыто было все недавнее недовольство Покровским:
Утром полковник Савицкий (назначенный в станице Пензенской 5 марта членом правительства по военным делам вместо полковника Успенского) принес мне приказ о производстве полковника Покровского в генерал-майоры в воздаяние «за умелую эвакуацию армии из Екатеринодара, приведшую к соединению с Корниловым». Приказ был скреплен не только Савицким, но и Бычем. Производство Покровского Быч признал необходимым для поднятия престижа командующего Кубанской армией перед генералами Добровольческой армии. Я также охотно подписал этот приказ, так как полагал, что на этом будут закончены мои официальные отношения к Покровскому, что роль его как командующего армией с прибытием Корниловой «настоящих боевых генералов» должна пасть, а также потому, что Покровский был единственным, который в решительную для кубанцев минуту предложил свои услуги.
14 марта вновь испеченный генерал Покровский поехал вместе с начальником штаба полковником Науменко в Шенджий на свидание с генералами Алексеевым и Корниловым. По возвращении они сообщили, что были приняты ставкой добровольцев довольно холодно.
Необходимыми условиями соединения двух отрядов там ставили полное подчинение атамана и армии генералу Корнилову, упразднение правительства и Рады. Покровский отметил, что он не уполномочен решать эти вопросы. Но полагает, что такие условия кубанцами приняты не будут. Решено было оставить суждение об этих вопросах до встречи с представителями Кубани, а пока Покровский поступал в распоряжение Корнилова с сохранением функций командующего армией.
Покровский сообщил мне и то, что по дороге в Шенджий они встретили конного нарочного, который вез ко мне открытое отношение генерала Романовского с приглашением меня на совещание в Шенджий. Приглашение было написано карандашом на клочке бумажки и адресовано: полковнику Филимонову. Покровский и Науменко признали такую форму обращения к кубанскому Войсковому атаману оскорбительной для всех кубанцев. Бумагу взяли себе, а нарочного вернули обратно. На вопрос генерала Романовского: «Почему не приехал Филимонов?» — Покровский будто бы дал понять генералу необходимость более корректного отношения к представителю всего войска.
Встреча представителей Кубани в числе пяти человек с руководителями Добровольческой армии состоялась 17 марта в станице Ново-Дмитриевской, в квартире генерала Корнилова. Под Ново-Дмитриевской шел бой. Восточная окраина станицы, со стороны которой пришлось подъезжать кубанцам, обстреливалась артиллерийским огнем из слободы Григорьевской, занятой сильным отрядом большевиков, кубанцы на рысях проскочили обстреливаемый район. С западной стороны станицы слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Квартира генерала Корнилова была на церковной площади в доме священника. Предупрежденные о нашем приезде, нас уже ждали, кроме хозяина квартиры, генералы Алексеев, Деникин, Романовский, Эрдели. Таким образом, совершенно случайно число представителей с обеих сторон оказалось одинаковым.
На совещании с правом совещательного голоса по приглашению генерала Алексеева присутствовал еще кубанский генерал Гулыга, который из Екатеринодара с армией не пошел, а выехал в одиночном порядке в Ейский отдел, где случайно встретил Добровольческую армию и присоединился к ней. Впоследствии генерал Алексеев говорил мне, что Гулыга аттестовал всех правителей Кубани очень нелестно и что это будто бы и обусловило холодность нашей первой встречи. На совещании председательствовал генерал Алексеев. Разрешению подлежал, в сущности, только один вопрос. Как быть с Кубанской армией. Алексеев и Корнилов требовали ее упразднения и влития всех кубанских частей в части Добровольческой армии. Мы же хотели сохранить армию, подчинив ее главному командованию Корнилова. Корнилова наша претензия очень раздражала. «О каком главном командовании можно здесь говорить? — резко возражал он. — В обоих отрядах не наберется людей, чтобы составить два полных полка военного времени. По соединении обоих отрядов у нас будет лишь одна бригада, а вы хотите из нее сделать две армии, а меня назначить главнокомандующим!» Корнилов резко отозвался о поведении Покровского, задачей которого два дня тому назад была поддержка из станицы Калужской Добровольческой армии, наступающей на Ново-Дмитриевскую, но Покровский, ссылаясь на разлитие рек и снежную метель, задачи этой не выполнил.
«Я не хочу, — заявил Корнилов, — чтобы командующие армиями угощали меня такими сюрпризами».
«Если соединение не будет полным, — говорил Корнилов, — то я уведу добровольцев в горы. Михаил Васильевич, — обратился он к генералу Алексееву, — ставьте вопрос о движении в горы».
Покровский пробовал возражать, заявляя, что он не понимает таких требований.
«Вы поймете, молодой генерал, — резко прервал его генерал Алексеев, — если хоть на минуту отрешитесь от своих личных честолюбивых интересов».
После непродолжительных прений было решено, что Кубанский стрелковый полк под командой полковника Туненберга сохранит свою организацию, а остальные кубанцы вольются в добровольческие части.
Вопрос о подчинении атамана и упразднении правительства и Рады на совещании 17 марта совершенно не поднимался; наоборот, генерал Корнилов сказал, что он «требует», чтобы эти учреждения остались на своих местах и разделили с ним ответственность за последствия.
Редактирование состоявшегося соглашения генерал Алексеев поручил генералу Романовскому, который для этого удалился в соседнюю комнату, а все оставшиеся были приглашены к обеду, который был сервирован в той же, где мы совещались, комнате. За обедом атмосфера разрядилась, и все беседовали, в тоне взаимного доброжелательства.
Корнилов говорил, что он «пойдет на Екатеринодар, возьмет его, освободит Кубань, а там делайте, что хотите».
Вскоре после обеда был принесен для подписи текст соглашения. Привожу его полностью:
ПРОТОКОЛ СОВЕЩАНИЯ
17 марта 1918 г., в станице Ново-Дмитриевской.
НА СОВЕЩАНИИ ПРИСУТСТВОВАЛИ:
Командующий Добровольческой армией генерал от инфантерии Корнилов; генерал от инфантерии Алексеев; помощник командующего Добровольческой армией генерал-лейтенант Деникин; генерал от инфантерии Эрдели; начальник штаба Добровольческой армии генерал-майор Романовский; генерал-лейтенант Гулыга; Войсковой атаман Кубанского казачьего войска полковник АЛ. Филимонов; председатель кубанской Законодательной Рады Н. С. Рябовол; товарищ председателя кубанской Законодательной Рады Султан Шахим-Гирей; председатель кубанского Краевого правительства Л. Л. Быч; командующий войсками Кубанского края генерал-майор Покровский.
Постановили:
1. Ввиду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признается необходимым переход кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.
2. Законодательная Рада, Войсковое правительство и Войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.
3. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзывается в состав правительства для дальнейшего формирования постоянной Кубанской армии.
Подлинное подписали: генерал Корнилов, генерал Алексеев, генерал Деникин, Войсковой атаман полковник Филимонов, генерал Эрдели, генерал-майор Романовский, генерал-майор Покровский, председатель Кубанского правительства Быч, председатель кубанской Законодательной Рады Н. С. Рябовол, товарищ председателя Законодательной Рады Султан Шахим-Гирей».
После подписания Алексеев и другие генералы ушли к себе на квартиру, а генерал Корнилов, окончательно повеселевший, начал нам рассказывать «Быховскую историю».
Между тем бой вокруг станицы Ново-Дмитриевской делался напряженнее. Снаряды все чаще и чаще рвались на площади и над самим домом Корнилова. После одного из разрывов Корнилов сказал нам: «Вы уберите своих лошадей (они были привязаны к забору дома священника), а то останетесь без средств передвижения». Несколько раз рассказ Корнилова прерывался донесениями с фронта, и Корнилов при нас отдавал боевые распоряжения; несколько раз шрапнельные пули барабанили в крышу дома, где мы сидели. Корнилов спокойно и интересно продолжал рассказ, мы его с большим вниманием слушали. Но когда он дошел до самого интересного места — момента хитро придуманного им освобождения, — вошел быстро кто-то из офицеров-ординарцев и доложил, что большевики ворвались в станицу и идет бой на улицах станицы. Корнилов встал и пошел в штаб узнать, в чем дело. Покровский вслед за ним вышел из комнаты и, взяв с собой конвой, куда-то поехал через площадь.
Я, Быч, Рябовол и Султан Шахим-Гирей остались одни в квартире Корнилова. Мы вышли во двор к своим лошадям.
По улицам станицы действительно раздавалась беспорядочная ружейная стрельба, несколько пуль с характерным визгом впились в стену дома священника. Мы решили ехать к штабу армии вслед за всеми.
Было уже совсем темно, лошади, шлепая по колено в грязи, неуверенно и пугливо шли вперед. Шрапнельные разрывы время от времени освещали нам путь, и мы подъехали к штабу; там была уже целая толпа всадников и пеших. Никто ничего не знал, все жались к стенам и деревьям, укрываясь от шальных, свистящих кругом пуль. Кто-то сказал, что Покровский нашел квартиру и приглашает всех нас на ночлег. Мы отправились в указанном направлении и действительно нашли Покровского, который расположился в казачьей хате и пил чай.{42} Выяснилось, что местные большевики, воспользовавшись темнотой ночи, открыли стрельбу на улицах и дворах и создали панику.{43}
Переночевав в Ново-Дмитриевской, мы на рассвете вернулись в Калужскую.
Через два дня после подписания договора кубанцы, по предложению генерала Корнилова, переехали в станицу Ново-Дмитриевскую, чтобы вместе двигаться в станицу Георгие-Афипскую, а потом на Екатеринодар. Но для этого нужно было сначала выгнать большевиков из Григорьевской слободы, находившейся у нас в тылу, а затем взять станицу Георгие-Афипскую, занятую противником, поддерживаемым артиллерией бронепоездов, стоящих на разъезде Энем.
Несколько дней шла подготовка к наступлению. Атаман, правительство и Рада пассивно ожидали развития дальнейших событий. Отношение штаба армии к нам было индифферентное. Только однажды, часов в И утра, я увидел генерала, который в дубленке и сером барашковом треухе пробирался по колено в грязи под заборами казачьих домов. Одной рукой он придерживался за забор, другой опирался на толстую палку. Это был генерал Корнилов, который шел ко мне отдать визит. Я вышел ему навстречу и ввел в свою хату. Корнилов, как всегда, был прост в обращении и легко завязывал беседу. Охотно говорил о походе своем из Ростова, о своих планах на будущее. Говорил, что поход и постоянные опасности его утомили, что он скучает по семье, что по взятии Екатеринодара он передаст его казакам, а сам будет отдыхать, поедет к семье. Но через минуту лицо его озарилось и он уже говорил: «Если бы у меня теперь было 10 тысяч бойцов, я бы пошел на Москву».
Я ему сказал, что после взятия Екатеринодара у него их будет трижды десять тысяч. Он задумчиво смотрел вдаль. Я внимательно всматривался в этого человека с мелкими чертами лица, с маленькими руками и монгольскими глазами. Это был особенный человек — впечатление от него было особенное, незабываемое.
Я радовался, что судьба наша в его руках, и верил ему. Я никак не мог думать, что ровно через десять дней я увижу его мертвым.
Корнилов посетил также Быча и Рябовола. Сведение об этом последнем обстоятельстве облетело всех кубанцев и было предметом самого оживленного обсуждения. Исполнение элементарной вежливости Корниловым сначала удивило казаков, а потом привело их в восхищение.
«Сразу видно большого человека, он стоит выше мелочных счетов, — толковали казаки. — Корнилов — казак и казаков не даст в обиду».
Вниманием к представителям кубанцев Корнилов купил сердца казаков. Как мало казаки вообще избалованы вниманием со стороны предержащих властей и как они реагируют на всякую к ним ласку, свидетельствует следующий случай.
В мае месяце 1918 г., когда Быч был в Новочеркасске, как-то к нему в номер гостиницы зашел генерал Сергей Леонидович Марков и, застав там несколько членов правительства, вступил с ними в беседу и около часа оживленно толковал на разные темы. Все знали, что генерал Марков очень не жаловал кубанской Рады и на походе по ее адресу отпускал разные крылатые словечки. Но теперь радяне совершенно забыли его прегрешения и говорили: «Вот человек, который, когда нужно, умеет быть солдатом, а когда потребуется, то держится профессором».
Быч, передавая мне свое впечатление о Маркове, говорил: «Вот бы нам такого походного атамана».
Когда казакам во времена Деникинского правления начинало казаться, что Деникин благоволит к казакам, то поднимался сейчас же вопрос, не предложить ли ему пост атамана всех казачьих войск.
В июне 1919 г. перед совещанием с Деникиным все казачьи атаманы (Дона, Кубани, Терека и Астрахани) серьезно говорили о том, что если бы круги и Рада постановили, а Деникин согласился стать во главе всех казачьих войск, то этим подводился бы правовой фундамент власти Добровольческого главного командования и прекратились бы разговоры о «захватническом» ее происхождении.
25 марта армия подошла к паромной переправе около станицы Елизаветинской, лежащей в 17 верстах от Екатеринодара, вниз по течению Кубани. С занятием станицы Елизаветинской атаману и правительству представлялась возможность выполнить пункт 2-го соглашения в Ново-Дмитриевской путем поднятия елизаветинцев и казаков соседних с ними станиц на борьбу с большевиками. Но к большому нашему удивлению, заведывающий переправой генерал Эльснер, ссылаясь на распоряжение генерала Корнилова, отказался перевезти на правый берег не только правительство и Раду, но и меня и штаб Покровского. Двое суток мы провели в вынужденном бездействии, пока шли кровопролитные бои на подступах к Екатеринодару. На третий день я с трудом один переправился в Елизаветинскую и пошел к Корнилову, чтобы объясниться по поводу его странного распоряжения. Корнилов на этот раз был очень сух. Когда я начал говорить о поведении генерала Эльснера, он меня прервал:
«Генералу Эльснеру оставалось либо задержать Раду на той стороне, либо самому быть повешенным на этой стороне. Я не люблю, когда мои распоряжения выполняются неточно. Паром мал, а успех дела зависит от скорейшей переправы строевых частей».
Вслед за тем Корнилов сообщил, что на случай взятия Екатеринодара, что должно произойти дня через два, он назначает генерал-губернатором города генерала Деникина.
Подтвердив это распоряжение входившему в этот момент генералу Деникину, Корнилов тут же стал отдавать приказания новому генерал-губернатору. Заметив недоумение на моем лице, Корнилов прибавил: «Это я делаю на первые дни, пока все не успокоится».
Большевики под Екатеринодаром отчаянно сопротивлялись, и осада города затянулась. 30 марта утром я поехал один верхом в штаб армии, чтобы узнать о положении дела. По дороге ко мне присоединился член кубанской Рады со стороны иногороднего населения, Николай Николаевич Николаев (депутат 4 Государственной Думы), который ехал к ставке с той же целью. Нам навстречу поминутно попадались телеги с ранеными, а также идущие группами легкораненые. Всех их Николаев расспрашивал о положении дел на фронте, наконец он, не доезжая верст пяти до ставки, сказал мне: «Знаете, Александр Петрович, я вернусь назад за вещами, не подлежит сомнению, что Екатеринодар сегодня возьмут, это общее мнение раненых». Николаев вернулся обратно в станицу.
Когда я подъезжал к исторической теперь молочной ферме, где расположился Корнилов со штабом, то несколько гранат взорвалось очень близко от леска, окружающего ферму. Какой-то офицер крикнул мне, чтобы я держался правее, так как по дороге, по которой я ехал, только что снарядом разорвало офицера.{44} У входа в домик, где помещался Корнилов, я встретился с Романовским, который сказал мне: «Входите, вас командующий ждет».
Тут же нагнал меня Быч, и от него я узнал, что нам в станицу было прислано приглашение на совещание, но нарочный меня уже не застал.
В маленькой комнате, в которой на следующий день был убит Корнилов, сидели: сам Корнилов, Алексеев, Деникин и Богаевский. Марков лежал под стеной на полу и, видимо, спал. Когда вслед за мной и Бычем вернулся Романовский, Корнилов открыл заседание. Оказалось, что попытка взять Екатеринодар успеха не имела. Большевики, растерявшиеся в первые дни, теперь оправились и, подкрепляемые по трем железнодорожным линиям с Тихорецкой, Кавказской и Новороссийска, держатся очень упорно. Мы понесли громадные потери, убит полковник Неженцев, все переутомлены. Ставился вопрос, следует ли при данных условиях продолжать осаду города или необходимо отойти, и если отходить, то в каком направлении? Когда пришла очередь давать заключение, я и Быч высказались за необходимость продолжения осады, так как всякое иное решение, по нашему мнению, означало общую неминуемую гибель. Деникин и Романовский высказались за немедленный отход от Екатеринодара, считая взятие города делом безнадежным. Богаевский полагал, что город взять можно, но удержать его нельзя. Разбуженный Марков заявил, что если он, генерал, так переутомился, что заснул на совещании, то каково же состояние рядовых бойцов. Он находил, что нужно отойти от города и двинуться по казачьим станицам, в горы, в Терскую область. «У нас еще будут победы», — заключил он. Алексеев считал, что Екатеринодар нужно взять штурмом. Последним говорил Корнилов: «Отход от Екатеринодара будет медленной агонией армии, лучше с честью умереть, чем влачить жалкое существование затравленных зверей».
Таким образом, голоса совещающихся разделились надвое поровну. Голос председателя дал перевес мнению за штурм Екатеринодара. Корнилов тут же отдал распоряжение: завтра, т. е. 31 марта, дать отдых войскам, а с рассветом 1 апреля начать штурм Екатеринодара. После этого Марков внес предложение: для подъема настроения в войсках все начальство, кубанский атаман, правительство и Рада должны идти впереди штурмующих. Никто против этого не возражал.
Когда я вернулся в станицу Елизаветинскую, то узнал, что здесь циркулируют самые радостные слухи о предстоящем сегодня вечером взятии Екатеринодара. Говорили уже, что половина Екатеринодара в наших руках.
В силу веры в эти слухи у генерала Покровского произошел очень печальный случай. Если не ошибаюсь, 28 марта кто-то доложил Покровскому, что Екатеринодар взят. Дело было уже вечером, но Покровский распорядился послать в Екатеринодар квартирьеров во главе с полковником Пятницким. Пятницкий проехал незамеченным нашими редкими цепями прямо к расположению противника в черте города. «Товарищи» начали окликать приближающихся всадников и, не получив удовлетворившего их ответа, открыли по ним стрельбу. Тяжело раненный полковник Пятницкий свалился с лошади, остальные бросились врассыпную.
По всей линии противника поднялась тревога, и долго не утихала самая интенсивная стрельба. Полковник Пятницкий, пользуясь темнотой и суматохой, ползком добрался до наших цепей и был подобран санитарами. Об этом случае Корниловым было упомянуто в приказе, причем указывалось, что самочинной выходкой Покровского была сорвана предполагавшаяся ночью внезапная атака города Екатеринодара.
31 марта утром я, чтобы рассеяться от гнетущих предчувствий, в сопровождении нескольких лиц дошел посмотреть место в станичном храме, где засела неразорвавшаяся большевистская граната. Когда после осмотра мы шли по площади, я увидел, что ко мне со стороны окраины станицы быстро идет, почти бежит, священник бывшей Кубанской армии. Издали он делал мне знаки и что-то кричал. Я пошел ему навстречу, священник всхлипывал и что-то твердил, чего я долго не мог понять.
«Александр Петрович, Корнилова убили», — наконец разобрал я.
Первое, что я подумал, не сошел ли священник с ума. Вид его, расстроенного и растрепанного, действительно напоминал сумасшедшего. Но он указывал на одну из казачьих хат и твердил: «Он там, его только что туда привезли». У ворот дома, куда направлял нас священник, стоял текинец.
То, что сказал нам священник, было так неожиданно, так ужасно и казалось такой недопустимой нелепостью, что я почувствовал страшное раздражение против священника и бросился к указанному им дому, чтобы разъяснить дело и наговорить «сумасшедшему попу», как мысленно я его обзывал, резкостей за его неосмотрительное поведение и ложные сведения. Я допускал, что Корнилов мог быть ранен, мог даже находиться некоторое время в забытьи, но Корнилов-мертвец — этого мои мозги усвоить себе не могли.
Мы вошли в хату и на полу под буркой увидели Корнилова. Он лежал в тужурке с погонами, в которой я видел его вчера на совещании. Лицо его было бледное, спокойное, я дотронулся до его руки, головы, мне показалось, что тело его еще теплое. Маленькая его фигурка теперь казалась еще меньше, он похож был на мальчика. В выражении лица и во всей фигуре было что-то беспомощное, жалкое.
Да, но все же это был Корнилов, и он был мертв! Я вышел во двор и набрал полную грудь воздуха. Горло сдавило, было тяжко. У ворот стояла чья-то оседланная лошадь, я сел на нее и поехал в станицу, чтобы сообщить кубанцам роковую весть. У Быча находилось несколько лиц; припоминаю, был секретарь правительства Н. И. Воробьев, член правительства А. А. Труссковский и другие.
«Господа, я привез вас ужасное известие, Корнилов убит».
«Кто вам сказал?»
«Я сам только что видел его тело».
Никто ни о чем меня не расспрашивал. Воцарилось мертвое молчание. Только когда я уходил, А. А. Труссковский сказал: «Начало конца».
К полудню я и Быч получили приглашение генерала Алексеева прибыть на совещание.