Состояние исторической науки к началу 21 века.

В последние годы нашего столетия вмировой исторической науке происходитопределенная переориентация в мышлениии практике, которыми определяетсяработа историков. Под вопрос поставленыте предпосылки, на которых покоилосьисторическое исследование с возникновенияистории как научной дисциплины вXIX веке и на протяжении почти всего XXвека.Многие ученые начали понимать и писатьисторию по-другому. В центре ихвнимания оказываются теперь не действиявыдающихся исторических персонажей,не безличные структуры и процессы развитияобщества и экономики, а экзистенциональные переживания отдельных людей,которые прежде не были видны, потомучто они находились в тени истории,на ее задворках. Но теперь они выступилина свет и стали главным объектом изученияформирующейся новой социокультурнойистории. Ещесо времени Ницше стали проблематичныминекоторые прежде незыблемые аксиомыисторической науки. Пошатнуласьвера в историю как разумный и наполненныйсмыслом процесс, в ходе которогоовладение силами природы и прогресснаучного знания ведут к благосостояниючеловечества, к бурному расцвету культуры.Однако XX век с его разрушительнымимировыми войнами, тоталитарными режимами,уничтожением окружающей средыпоказал противоречивость прогресса, входе которого наука и техника стали средствомне только освобождения, но и порабощениячеловека. И в той мере, в какой усиливались сомнения в смысле жизни, под вопросом оказался и смысл истории, а значит – и историческая наука, познавательные возможности которой стали проблематичными. В 70-е годы казалось, что историческая наука достигла пика научности. В трехтомной антологии "Творить историю"(1974) под редакцией Жака Ле Гоффа и Пьера Нора говорилось, что наступила эпоха взрыва интереса к истории, а она сама как дисциплина изменила свои методы, цели и структуры, обогатилась привлечением идей из смежных наук, обратилась к исследованию материальной культуры, цивилизаций и менталитета. Пределы истории расширились за счет неписаных свидетельств - археологических находок, образных представлений, устных традиций, а текст как таковой перестал править бал. Для того периода все это было верно, но оказалось, что не прошло и десяти лет, как текст взял реванш. Заговорили о том, что история вступила в фазу "лингвистического поворота" и "семиотического вызова", что сложилась новая постмодернистская парадигма, изложенная ее гуру, калифорнийским историком Хайденом Уайтом в книге "Метаистория" (1973), которую одни объявили "самым значительным произведением по исторической теории в XX веке", а другие - "опасной и деструктивной" концепцией, разрушающей "все критерии истины". Действительно, позиция постмодернистов выглядела экстремистской, ибо они заявили, что слова свободно изменяют свой смысл, независимо от намерения того, кто их употребляет. Обосновывая свою концепцию деконструкции, то есть выявления в тексте опорных понятий и слоя метафор, французский философ Жак Деррида, имевший феноменальный успех в США, утверждал, что "не существует ничего, кроме текста", а сама истина "является вымыслом, чья вымышленность забыта". Однако, если это утверждение справедливо, то следовало закончить все дискуссии, ибо никакими фактами нельзя было бы подтвердить никакие аргументы. В моду вошли загадочные письмена и невнятный жаргон, вызывающие обоснованные подозрения, что это - дымовая завеса, чтобы скрыть отсутствие содержания. Историков окружили носители двух новых языков, которые многим просто непонятны, идет ли речь о бездушных математических и алгебраических формулах клиометристов или о жаргоне постомодернистов и деконструктивистов, который часто сбивает с толку. Во всяком случае, пока нельзя назвать ни одного значительного конкретно исторического произведения^ которое основывалось бы только на принципах лингвистической метаистории. Справедливо Джойс Эпплби напомнил, что текст является пассивным материалом, так как словами играют люди, а не слова сами собой. Чтобы установить их смысл, надо выявить намерения автора, социально- политический и духовный контекст и как бы погрузиться в эпоху. С другой стороны, надо отметить, что теоретическая дискуссия вокруг постмодернизма имеет то позитивное значение, что она способствовала уяснению вопроса о необычайной сложности и опосредованности любого исторического познания. К середине 90-х годов все отчетливее стала проступать новая тенденция – отход от радикальных лингвистических и культуралистских позиций. Один из ведущих французских историков культуры Роже Шартье в 1993 году в газете "Монд" заявил, что самоуверенность социальной истории того вида, в каком она проявилась в школе "Анналов" явно пошатнулась, так как примат структур и процессов оказался под вопросом, а историки осознали, "что их дискурс, независимо от формы, всегда является повествованием". В связи с этим видный немецкий историк Генрих Август Винклер в своей фундаментальной книге "Веймар. История первой немецкой демократии" (1993) с правом подчеркнул, что "в определенной мере структуры обнаруживаются и в событиях, а повествование тоже может быть анализом". Подобные здравые позиции занимает сейчас основная часть историков. Отчетливо проявилось это на Монреальском историческом конгресе в августе 1995 года в дискуссии по теме "Объективность, нарратив и фикционализм", в которой в числе прочих приняли участие такие авторитетные ученые как Мисаки Мияке, Роже Шартье, Георг (Джордж) Иггерс, Игнасио Олабарри, Марк Филлипс, Йорн Рюзен, Нэнси Партнер и другие. Отход от радикально экстремистского "лингвистического поворота" очень характерен для юбилейного сотого номера журнала "Американское историческое обозрение" (1995), где прежний приверженец этого поворота Доминик Ла Капра едко заметил, что если довести до логического конца взгляды постмодернистов, то следует признать, что "не существует ничего и в самом тексте". В этом же ряду можно назвать и подготовленный под руководством Франсуа Бедарида коллективный труд "История и специальность историка во Франции, 1945-1995" (1995).Очевидный спад интереса к исследованию материальных факторов и социально- экономических структур выразился и в том, что социальной истории был предъявлен целый букет более или менее обоснованных обвинений и упреков, а среди историков резко возросло увлечение изучением высокой и низкой культуры на фундаменте исторической антропологии. Это направление блистает именами звезд первой величины. В Париже работают Эммануэль Ле Руа Лядюри, Франсуа Фю- ре (скончался в 1997 году), Мона Озуф; в Болонье - Карло Гинцбург; в Венеции - Джованни Леви; в Принстоне – Натали Дэвис и Роберт Дарнтон, в Мельбурне - Грег Дэнинг и Инга Клендиннен, в Гёттингене - Ганс Медик, в Йене (с 1993 года) - Лутц Нитхаммер.

Сейчас все большее значение приобретает изучение отношений между полами и поколениями, религиозных убеждений и верований, роли и традиций воспитания и образования, локальной и региональной истории. В центре внимания находятся уже не коллективные феномены, а маленькие группы и даже отдельные индивиды. Со времени провозглашения "новой истории" произошел не только поворот к исторической антропологии и истории культуры, но и новое обращение к политике и проблемам современности, чему в значительной мере способствовали процессы в Восточной Европе и Советском Союзе в 1989-1991 годах. Быстрый и неожиданный крах системы "реального социализма" и стремительное объединение Германии, чего не предвидел никто, да методами исторической науки этого и нельзя было предсказать, обострили интерес к политике. Конечно, история не является наукой, позволяющей точные высказывания о будущем, но она может и должна попытаться понять и объяснить прошлое.

Направление, в каком движется историческая наука на исходе XX столетия, ее переориентацию можно уловить из тех изменений в подзаголовках, которые сочли сделать необходимыми два крупнейших и авторитетных журнала. В 1994 году знаменитый журнал "Анналы" сменил прежний подзаголовок - "Экономики. Общества. Цивилизации" на новый - "История - социальная наука". По заявлению издателей, это изменение означает расширение проблематики за счет более основательного обращения к политике и проблемам современности. А в первом номере 1995 года у британского журнала "Историческая мастерская" исчез прежний подзаголовок "Журнал историков- социалистов и феминистов", в предисловии же пояснялось, что он является чересчур узким, слишком политизированным и вообще уже не отвечает новым общественно- политическим реалиям конца нашего столетия. Если охарактеризовать состояние, переживаемое мировой исторической наукой на рубеже ХХ-ХХ1 веков, как "историографическую революцию", то эта революция не первая и, скорее всего - не последняя. Всякий раз радужные надежды на то, что наконец-то найден волшебный "золотой ключик", в образе новой исторической теории или очередного нового поворота в методах исследования, сменялись разочарованием и заявлениями о невозможности научного исторического познания вообще.