Е. Вера в эффективность комбинаций

«Говоря в общем и целом, невежественный человек руководст­вуется верой в эффективность комбинаций. Эта вера поддерживает­ся тем фактом, что многие комбинации действительно эффективны, но тем не менее она возникает в человеке спонтанно, что можно наблюдать на примере ребенка, испытывающего восхищение от со­четаний самого странного рода Невежественный человек плохо отличает (если вообще отличает) эффективные комбинации от не­эффективных. Он зачеркивает лотерейные номера согласно своим представлениям с такой же доверчивостью, с какой приходит на железнодорожную станцию ко времени, указанному в расписании. По его понятию, посоветоваться с прорицателем или знахарем яв­ляется таким же естественным делом, как проконсультироваться у самого опытного врача-терапевта Катон Старший раздавал магиче­ские средства и рекомендации по обработке земли с такой же са­моуверенностью» (Р. 1935, 593—594).

Парето не считает, что логические действия следует отличать от нелогических на психологических основаниях. «Если человек убеж­ден, что для благополучного плавания ему следует принести жертво­приношение Посейдону и выйти в море на корабле, который не дает течи, он совершит жертвоприношение и выполнит работу по шпаклевке швов в одном и том же состоянии духа» (Р. 1935, 210).

Чтб конкретно Парето понимает под остатками — ясно не со­всем По-видимому, он был плохо знаком с психологией и предпо­читал оставаться как можно более неопределенным в отношении своей концепции. Ни его критики, ни его ученики не вносят особой ясности в категорию остатков. Боркено отмечает, что эта концепция малопродуктивна, бессмысленна и труднопонимаема (Borkenau 1936, 48). Сорокин говорит, что остатки — это относительно постоянные внутренние импульсы, которые в то же самое время не являются ни инстинктами, ни чувствами. Он сравнивает их, в частности, с «пред­расположениями» и «комплексами» (Sorokin 1928, 48). Буске указы­вает лишь на то, что они представляют собой тенденции определен­ного рода либо чувства определенного рода (Eousquet 1925, 135).

Я толкую сочинения Парето, как Хоманс и Куртис, которые усматривают в остатках некоторый обобщающий элемент, содержа­щийся в «произносимом и написанном», или абстракцию от «всего, говорящегося и делающегося людьми». Впрочем, эти авторы неред­ко предпочитают употреблять данный термин также и по отноше­нию к понятию «гипотетические чувства». Например, они пишут: «Строго говоря, остатки не являются частью концептуальной схе­мы; скорее, это универсальные единицы, абстрагированные от всего говорящегося и делающегося людьми. Здравый смысл сам создает для нас концептуальную схему, которая по природе наших мысли­тельных навыков так тесно связана с наблюдением, что отделять эту схему от процесса наблюдения просто не представляется удобным Мы всегда наблюдаем за тем, что мы говорим и делаем, но все мы также ощущаем, что у нас есть чувства, связанные с нашими выска­зываниями и поступками. По этой причине мы будем использовать термин остаток в его значении чувство. Пожалуй, здесь не стоит приносить прямоту языка здравого смысла в жертву слишком по­следовательной строгости» (Homans, Curtis 1934, 87—89).

Парето и сам нередко прибегал к слову sentiment («чувство») вместо своего термина residue («остаток»). В его речи в Лозанне, цитируемой Хомансом и Куртисом, говорится: «Человеческая деятель­ность делится на два основных типа тип, основанный на чувстве (sentiment), и тип, основанный на экспериментальных исследованиях Преувеличить значение первого невозможно. Именно чувство (sentiment) подталкивает нас к действию, дает жизнь принципам морали, привычкам и религиям во всем разнообразии и сложности форм последних Именно стремление к идеалу способствует разви­тию человеческих обществ. Но второй тип столь же важен для этих обществ. Он ставит материальное творение на первый план, и мы обязаны ему тем знанием, которое придает эффективность действию и полезно модифицирует само чувство (sentiment), облик которого, надо признать, весьма медленно приспосабливается к окрркающим условиям. Все науки (естественные науки в той же мере, что и со­циальные) возникли из смеси эксперимента и чувств (sentiments). На разграничение этих элементов ушли века На сегодняшний день в естественных науках данное разграничение практически заверше­но, в то время как в социальных оно только начинается» (Homans, Curtis 1934).

Тем не менее Парето использует слово «чувство» только как по­нятие, удобное для объяснения, и не вкладывает в него значения не­кого «наблюдаемого явления». Даже если он нередко обращается со словами «чувство» и «остаток» так, как если бы они были взаимо­заменяемыми терминами, то в самой его концептуальной схеме они соответствуют разным вещам. Вот пример: мы видим из наблюде­ний, что в определенных ситуациях люди ведут себя определенным образом и что в их поведении, следовательно, присутствует общий фактор. Этот постоянный элемент в разнообразных формах поведе­ния и есть «остаток», причем он является важной величиной в ком­плексе реального поведения. Остальные элементы (т.е. произвольные элементы) представляют собой явления «производные» и выступают в таком комплексе как не имеющие значения переменные величины. Остатки и производные, таким образом, имеют характер фактов, до­ступных наблюдению, в то время как чувства представляют собой уже дальнейшую концептуализацию фактов, т.е. перевод фактов в систе­му идей.

Схему Парето можно лучше понять на конкретных примерах. Скажем, некоторые насекомые готовят запасы пропитания для своих личинок, и все члены рассматриваемого вида готовят такие запасы совершенно одинаковым способом Различия в поведении этих насе­комых есть явления производные Общее в их поведении есть остаток, т.е то, что остается, когда все вариации устранены (это чистейший тип нелогического действия, принадлежащий к роду 3 в сводной схеме Парето). Концептуально оформляя данное «общее» в поведе­нии насекомых, мы называем его инстинктом Мы делаем это ради собственного удобства Точно так же мы находим удобным говорить об инстинкте птиц вить гнезда, поскольку ход мысли был бы затруд­нен, если бы нам приходилось каждый раз давать полное объяснение сходным типам поведения (вместо чего слово «инстинкт» может бьггь удачно подставлено в концептуальную схему). Те, кому слово не нра­вится, могут пользоваться описанием самого поведения. Далее, когда мы говорим об инстинкте, мы не утверждаем ничего о психологи­ческих и физиологических причинах, обусловливающих поведение, или о побочных явлениях, которые могут его сопровождать, но го­ворим лишь об одном реально наблюдаемом поведении.

Употребление слова «чувство» у Парето почти что аналогично. Остаток — это то, что является постоянным в разнообразных типах поведения, т.е. это константа единообразия. Сторонний наблюдатель замечает, что в Англии люди в определенных ситуациях совершенно определенным образом реагируют на такие символы, как «корона» или «государственный флаг». Путем абстракции он может выделить те общие черты, которые характеризуют этих людей и их обществен­ные церемонии. Они и составляют остаток. Конечно, это чистейшая абстракция, ибо ее нельзя наблюдать вне комбинации с произволь­ными элементами реального поведения, но тем не менее она связа­на с наблюдаемым поведением Теперь, ради собственного удобства, мы можем назвать данный остаток «чувством патриотизма» и можем далее заметить, что рассматриваемое чувство патриотизма не только выражается в реальном поведении, но и скрепляется, усиливается им

Эта гипотетическая конструкция обозначает лишь психологическое состояние и, следовательно, не укладывается в разряд того, что «наблю­дается и описывается». Но она имеет свою пользу, поскольку дает возможность соотнести друг с другом большое количество фактов, подобно тому как понятие гравитации дало нам возможность соот­нести падение яблок, движение планет и многие другие явления.

В обзоре литературных источников Парето замечает, что во мно­гих странах и в разные времена наблюдается одно и то же харак­терное явление: когда на море поднимается шторм, люди пытаются что-нибудь предпринять, чтобы его успокоить. Они могут прибегать к магическим действиям, молитве богам или чему-либо другому. Какой конкретно род действий они изберут, с точки зрения Парето, является абсолютно несущественным Важным является сам факт, что они ощущают то, что нечто может быть предпринято для усми­рения шторма и что они в конце концов реально предпринимают это нечто. Во все времена и во всех странах люди устраивали и устраивают пиршества, но делают они это по самым разнообразным причинам «Пиршества в честь ушедших постепенно переходят в пи­ры в честь богов, а затем в пиры в честь святых, после чего, сделав круг, они становятся обычными столами поминовения. Можно видо­изменить формы застолья, но устранить сам обычай застолья гораздо труднее. Упрощая дело (а стало быть, с известной долей приближе­ния), можно сказать, что религиозный обычай или любой другой обычай подобного характера обнаруживает тем меньше сопротив­ления к изменению, чем дальше он отстоит от своих остатков с точки зрения простой ассоциативной связи между идеями и дей­ствиями и чем большую пропорцию теологических, метафизических и логических концепций он в себе содержит» (Р. 1935, 607). Соглас­но Парето, стало быть, застолье (причем не какой-то конкретный вид застолья, а сам акт застолья в любые времена и в любом месте) — это остаток; а причина его организации — явление производное.

Я приведу два последних примера, чтобы проиллюстрировать употребление терминов «остаток» и «чувство» у Парето.

Концептуальная плоскость	Плоскость наблюдения
чувство (sentiment)	остаток (residue)	реальное поведение
А	а	абв агд аеж ази

Возьмем гипотетический африканский народ, который при засу­хе проводит церемонии по вызыванию дождя. Эти церемонии — абв. Со временем христианские миссионеры обращают народ в свою веру, и теперь, когда люди хотят вызвать дождь, они идут в церковь и просят священника помолиться о дожде. Священник выполняет христианский ритуал агд. Далее народ переходит в ислам и перени­мает новый ритуал для вызывания дождя — аеж. Но в конце концов люди возвращаются в языческую веру. Позабыв свои старые цере­монии вызова дождя, они заимствуют похожие ритуалы (ази) у со­седнего народа. Если мы сравним все эти ритуалы, то обнаружим, что в них присутствует общий элемент (а), который указывает, что в любой ситуации при засухе непременно производится церемония по вызову дождя и что в каждом случае она характеризуется некоторы­ми общими чертами (взывание к некоему божеству и тд.). В реальной обстановке, конечно, эти общие черты всегда перемешаны с други­ми — частными, или произвольными, элементами. Остаток — это абстракция от частностей реальной обстановки. Но те, кто считает, что факты можно осмыслить лучшим образом — например, если просто сказать, что этот народ испытывает характерное чувство по отношению к дождю (А — согласно схеме) и что константу социаль­ного поведения можно отнести к такому чувству, — также не оши­бутся (при условии, что они отдают себе отчет в том, что делают, т.е. попросту концептуализируют понятие «остаток»).

Впрочем, нам не требовалось прибегать к гипотетическому афри­канскому племени. Предположим, что абв — это христианство; агд — ислам; аеж — индуизм; а ази — христианская наука. Теологические и ритуальные стороны этих религий весьдла различны. Возьмем на рассмотрение лишь один элемент из данного комплекса, а именно социальное поведение, связанное с моральными нормами. Все указан­ные религии одинаково осуждают прелюбодеяние, воровство, убий­ство, кровосмешение и тд. Соответственно люди, живущие в обще­ствах, где данные религии имеют влияние, испытывают ужас при мысли о нарушении морального кодекса — подавляющее большин­ство этих людей подчиняются правилам кодекса и стремятся нака­зать тех, кто их нарушает. Социальное поведение обнаруживает по­стоянные и единообразные черты. Различаются лишь истолкования необходимости тех или иных моральных норм и санкций, приме­няемых к нарушителям Это факт, который мы получаем из наблю­дений. Если исследователь желает подойти к данному факту посред­ством его дальнейшей концептуализации, т.е. путем разбора рели­гиозных чувств, он волен поступить так.

Из того, что Парето говорит об остатках, должно быть понятно и то значение, которое он вкладывает в производные. Собственно гово­ря, производные — это относительно непостоянные элементы в разных типах социального поведения. В приведенной выше схеме они обо­значены как б, в, г, д, е,ж,з,и. Но дело в том, что Парето достаточно часто использует данный термин, подразумевая под ним то, что он также называет «идеологиями» или «речевыми реакциями». Послед­ние, по сути, представляют собой причины, которыми люди объяс­няют свои действия. Парето, таким образом, противопоставляет как чувства, так и действия, в которых они выражаются, тем толкова­ниям, которыми люди оправдывают свои поступки. Он, впрочем, при­знает, что чувства выражаются не в только в действиях, но и в идео­логиях, поскольку люди испытывают потребность не только в дей­ствии как таковом, но и в его интеллектуальном осмыслении; при­чем тот факт, аргументируется ли их действие здраво или абсурдно, имеет небольшое значение. То, что люди говорят, и то, что они де­лают, может не иметь прямого отношения к их чувствам, но всегда нацелено на удовлетворение этой означенной выше потребности.

Согласно Парето, чувство, поведение и идеология находились в функциональной взаимосвязи. Поведение и идеология были про­изводными чувства, причем поведение, характеризовавшееся отно­сительным постоянством, было более важной величиной.

Подобно Дюркгейму, Леви-Брюлю и другим авторам, Парето не соглашался с теориями, толковавшими поведение на основании тех мотивов, которыми сами люди свое поведение объясняли. Он жест­ко критиковал Спенсера и Тайлора за их предположения, что пер­вобытные люди, должно быть, пришли к выводу о существовании душ и призраков на основании логических рассуждений, отталки­вающихся от непосредственного наблюдения за явлениями, и что внедрение культа мертвых было конкретным последствием их умо­заключений. Он также критиковал Фюстеля де Куланжа за выска­зывание, что присвоение людьми земли выросло из культа очага и что сам характер права на землю объяснялся характером культа очага В возражение Парето говорил, что религиозный культ и зем­левладение скорее всего развивались бок о бок. Фюстель де Куланж полагал, что семья, которая по причине общего религиозного культа и социальных обязанностей группировалась вокруг очага, постепенно «прикрепилась» к земле, подобно самому очагу. По лшению Парето, ситуация была иной: в определенный момент люди стали жить отдельными семьями, прикрепленными к участкам земли, и как одно из проявлений такого образа жизни возник определенный род религиозного культа, который, в свою очередь, внес свой вклад в упрочение данного образа жизни, способствуя отдельному прожи­ванию семей на их отдельных участках. Взаимоотношение, которое мы здесь имеем, носит не простой характер «причина—следствие», а характер обоюдной взаимозависимости. Семья, культ и система верований взаимодействуют и упрочивают друг друга.

Несмотря на то что идеологии могут определенным образом воздействовать на чувства, все-таки именно чувства являются основ­ными и наиболее устойчивыми элементами. Идеология может сме­ниться, но чувство, породившее ее, останется — причем на месте старой идеологии может возникнуть совершенно другая. В самом деле, один и тот же остаток может порождать противоположные производные, например, сексуальный остаток может быть выражен категорическим неприятием каких бы то ни было сексуальных отно­шений. Следовательно, производные всегда находятся в зависимости от остатка, а не наоборот. В данном случае мы имеем односторон­нюю функциональную зависимость.

Гостеприимство — явление универсальное. Поэтому, когда греки говорят, что человеку следует проявлять гостеприимство по отноше­нию к странникам, ибо «странники и нищенствующие приходят от Зевса», мы можем спокойно оставить фигуру Зевса в стороне. Греки «попросту облачили в эти слова свою склонность к гостеприимству, а Зевс был привлечен единственно для того, чтобы придать обычаю логическое звучание и оправдание, оговаривающее, что причина гос­теприимства лежит якобы в уважении к Зевсу или в опасении его наказания для ослушников» (Р. 1935, 215). Другие народы обосновы­вают гостеприимство другими мотивами, но одинаково настаивают на самом обычае. Склонность к гостеприимству — это остаток, в то время как мотив гостеприимства — производное. Чувства и те дей­ствия, в которых чувства реально выражаются, представляют собой важные элементы. Мотивы, которыми действия объясняются, не имеют большого значения. Для достижения цели подойдет практи­чески любой мотив. Если человека, страстно желающего осуществить какое-либо действие, убедить, что его мотивы дурны или ошибочны, он вряд ли откажется от идеи самого действия — скорее, он обра­тится к поиску новых мотивов, чтобы оправдать его. По этой при­чине Парето с одобрением (кто бы мог ожидать!) цитирует мысль Спенсера, что миром управляют не идеи, но чувства, для которых эти идеи служат не более чем путеводителем

«Следуя логике, — говорит Парето,'— вначале следовало бы по­верить в саму религию, а затем в эффективность ее ритуалов; т.е.

убеждение в эффективности должно являться логическим следствием веры. Следуя логике, было бы абсурдно прибегать к молитве без пер­воначального убеждения, что кто-то ее должен услышать. Но нело­гическое поведение объясняется как раз обратным типом процесса. Сначала возникает инстинктивная вера в эффективность ритуала, затем рождается потребность в объяснении этой веры, после чего объяснение находится в религии» (Р. 1935, 569).

Существуют определенные элементарные типы социального по­ведения, которые характерны для всех обществ, возникают в анало­гичных ситуациях и связаны с одинаковыми объектами. Эти типы поведения (остатки) отличаются относительной стабильностью, так как проистекают из сильных чувств. Конкретные формы, в которые облекаются такие чувства и сопровождающие их идеологии, могут варьироваться — в каждом обществе они выражаются на конкрет­ном языке той или иной культуры. Логические истолкования осо­бенно заметно «облекаются в те формы, которые присущи той или иной эпохе. Их можно сравнить со стилями одежды, характеризую­щими конкретную эпоху» (Р. 1935, 143). Но если мы хотим понять человека, мы не должны останавливаться на его идеях, а должны изучать его поведение. Если мы, далее, согласимся с тем, что чувства управляют поведением, то нам будет нетрудно понять поступки лю­дей в самые отдаленные времена, ибо на протяжении веков и даже тысячелетий чувства меняются незначительно. Разве мы могли бы испытывать удовольствие от чтения поэм Гомера, элегий, трагедий и комедий греков и римлян, если бы мы не признавали, что они вы­ражают те же чувства, которые по большей части разделяем и мы? Выводы Парето можно свести к афоризму: «Человеческая природа не меняется» либо же к его собственной фразе: «Производные изме­няются, остатки сохраняются» (Р. 1935, 660).

Теперь я перейду к краткому разбору некоторых теоретических положений Парето. В согласии с расплывчатой и несвязной струк­турой его книги я не буду последовательно критиковать ее, а лишь намечу несколько пунктов для обсуждения. В частности, я сосредо­точу свое внимание на проблемах, относящихся к изучению перво­бытного мышления.

В применении сравнительного метода Парето допускал ту же оплошность, что и Тайлор, Фрэзер или Леви-Брюль. Он набирал све­дения в местах совершенно непредсказуемых и вставлял их в свою теорию, как в мозаику. Критические замечания, которые я высказы­вал ранее в адрес сочинений подобного типа, относятся в полной мере и к труду Парето (Evans-Pritchard 1933; 1934).

Одно из преимуществ, которое было у Парето по сравнению с современными ему антропологами, заключалось в том, что ему не требовалось обращаться к сообщениям путешественников и миссио­неров о суевериях дикарей. Ограничив область своих исследований европейскими странами классического и постклассического перио­дов, он получил возможность изучить то, как местные жители сами выражали свои представления. Его основными текстами были сочи­нения греческих, римских и средневековых авторов. Другое его пре­имущество заключалось в том, что в определенном смысле он опи­рался на материалы собственных полевых наблюдений. Надо при­знать, конечно, что он заимствовал все свои факты из книг и газет и чаще подвергал анализу идеологии, чем само поведение. Но его жизнь не была жизнью кабинетного ученого, так же как его академический опыт не ограничивался стенами колледжа В ранний период своей жизни он занимался общественной деятельностью — его жизненные наблюдения подсказали ему, что существуют большие различия меж­ду тем, что люди говорят о своих намерениях, и тем, что в действи­тельности в их намерения входит. Как правило, впрочем, ему удава­лось применить свои наблюдения к анализу изучаемых им материа­лов лишь косвенным образом Гесиода, Платона, Аристотеля и Светония уже нельзя перепроверить, и возможности провести поле­вую работу среди древних греков или римлян у нас тоже нет.

В последующих главах данной книги я критикую Фрэзера за его сопоставление современного европейского ученого с магом и жре­цом в «варварском» обществе, а Леви-Брюля — за сравнение образа мышления образованного европейца XX в. с системой верований у первобытных народов. Парето не сделал такую ошибку. Он поста­рался исследовать роль логического и нелогического мышления и поведения в их тесном взаимодействии в одной и той же культуре. Его намерение было превосходным На деле, однако, он не совсем последовательно придерживался задуманного. Он чрезвычайно под­робно описывает ошибочные поверья и иррациональные поступки, но очень мало говорит о понятиях, диктуемых здравым смыслом, и о поведении элширического характера Подобно тому как работы Леви-Брюля воссоздают образ дикарей, полностью поглощенных ри­туалами и мистикой, труд Парето обрисовывает образ европейцев, находящихся во все времена под властью чувств, которые выражают­ся в большом разнообразии абсурдных представлений и действий. Если бы Парето и Леви-Брюль предложили нам детальное описание реального человеческого поведения в течение одного дня (Парето — по части цивилизованных народов, а Леви-Брюль — по части перво­бытных), тогда мы смогли бы судить, действительно ли нелогическое поведение является такой важной качественной и количественной характеристикой, какой ее попытались представить эти авторы при помощи избранных ими методов. Впрочем, я полагаю, что нелогиче­ское поведение играет относительно незначительную роль в поведе­нии гак первобытного, так и современного человека и что соответ­ственно оно имеет сравнительно небольшое значение.

Труд Парето представляет собой забавный комментарий к кни­гам Леви-Брюля. Леви-Брюль написал несколько томов, чтобы дока­зать, что дикари обладают «пралогическим» мышлением в отличие от европейцев, которые обладают логическим мышлением Парето написал несколько томов, чтобы доказать, что европейцы отличают­ся нелогическим мышлением Мы могли бы сделать вывод, что ни в одну эпоху людьми не управлял и не управляет разум. Ситуация становится еще более забавной, если вспомнить, что Леви-Брюль уклонился от описания признаков цивилизованного мышления по­тому, что они уже были надлежащим образом определены в трудах классиков древности и современности. Парето делал свои выводы о нелогичности цивилизованного мышления на примерах тех же са­мых классиков (Myres 1925).

Одна из причин, по которым я взялся за анализ труда Парето, состояла в желании подчеркнуть тот факт, что изучение ненаучных или донаучных видов мышления и ритуального поведения нельзя ограничивать материалом первобытных обществ — в него следует включать и рассмотрение цивилизованных обществ. Парето, конечно, наделял древнегреческое, древнеримское и современное европейское общества не ббльшим объемом здравого смысла и эмпирического поведения, чем тот, который Леви-Брюль усматривал в традицион­ных обществах Африки, Китая или индейцев Америки. Он соглашал­ся, что сегодня люди мыслят и ведут себя чуть-чуть более разумно, чем в прошлом, но полагал, что разница настолько незначительна, что ее трудно заметить.

Соотношение между экспериментально-логической и эксперимен- тально-нелогической сферами деятельности, стало бьггь, мало изме­нялось на протяжении истории и было относительно постоянным. Анализируя поведение человека и классифицируя его по категориям остатков, Парето выделил определенные единообразные социологи­ческие категории, которые вполне могли использоваться как едини­цы сравнения. Если допустить, что направление его анализа было в целом правильным, то надо признать, что сохранять существую­щее ныне разделение дисциплин на изучающие первобытное обще­ство и изучающие цивилизованное общество представляется непро­дуктивным.

Другая причина, по которой я уделяю столько места сочинениям Парето, состоит в том, что в них проводится необходимость разгра­ничения экспериментально-логического поведения и мышления и других форм мысли и действий. Разграничивая эти области, Парето поднимает важный вопрос о терминологии, который на самом деле предотвратил бы большую путаницу в антропологии, если бы он был поставлен на рассмотрение ранее. Разделение мышления у Парето на экспериментально-логическую и экспериментально-нелогическую категории представляется мне превосходным и совершенно необхо­димым для того, кто собирается исследовать роль эксперименталь­но-логического мышления в обществе.

Но следует помнить, во-первых, что данная классификация, как и любая другая, не является совершенной, поскольку отражает лишь современное состояние знания; и, во-вторых, что она не сообщает нам ничего о психологических и социологических качествах иссле­дуемых фактов. Она указывает лишь на определенный род явлений: состоятельна ли посылка или понятие, разумны ли выведенные из него следствия, приспособлено ли то или иное действие к достиже­нию поставленной цели. Возможен, к примеру, такой род ситуации, при которой, с экспериментально-логической точки зрения, понятия Л и Б следовало бы поместить в разные категории, в то время как с психологической или социологической точки зрения они относятся к одной категории. Парето осознает, что факты классифицируются согласно точке зрения конкретного наблюдателя и что классифика­ция одного наблюдателя будет всегда отличаться от классификации другого. Поэтому, замечает он, как экспериментально-логические, так и экспериментально-нелогические действия греческих моряков с пси­хологической точки зрения представляются одинаковыми.

Терминология Парето, однако, неприемлема в том, что его экспе­риментально-нелогическая категория в действительности не говорит нам ничего о правильности или состоятельности следствий, выведен­ных из тех или иных посылок Она может указать только на со­стоятельность самих посылок. Леви-Брюль отмечал, что первобытное мышление отличается последовательностью и что дикари выводят обоснованные следствия из посылок и понятий, даже если эти по­нятия расходятся с их опытом и всецело диктуются культурой, т.е. содержатся в представлениях, которые доказуемо ложны с экспери- ментально-логической точки зрения. Можно только сожалеть, что Леви-Брюль предпочел охарактеризовать первобытное мышление как «пралогическое», поскольку, рассуждая в его категориях, нам при­шлось бы говорить о пралогической логике, а это весьма неуклюже. Парето еще более ясно, чем Леви-Брюль, выразил, что человеческая мысль и действия находятся в логическом согласии с социальными представлениями. Однако в тех случаях, когда сами социальные пред­ставления несостоятельны, т.е. не соответствуют реальности, Парето относит их к нелогической категории. Данное обстоятельство создает для нас еще большую терминологическую путаницу, так как, следуя Парето, мы должны были бы говорить о нелогической логике.

Леви-Брюль и Парето стремились обосновать один и тот же аргумент, и оба одинаково использовали громоздкую терминологию. В науке правильность посылок и логическая координация следст­вий — первая вещь. Ученый прежде всего стремится проверить свои мысли посредством наблюдения и эксперимента, с тем чтобы избе­жать противоречий в своих выводах. Человек вне научных стен мало беспокоится о том, соответствуют ли его мысли результатам наблю­дения и эксперимента, и противоречия в его рассуждениях не дос­тавляют ему особенных неудобств. Он стремится только к тому, чтобы его понятия и действия находились в согласии с его чувствами, и если ему удается достичь этого, он не замечает за всем этим про­цессом какой-либо научной и, может быть, даже логической ценно­сти. Дикарь видит зловещую птицу и отказывается продолжать свой путь, чтобы избежать неприятностей. Его действия находятся в со­гласии с социально обусловленным представлением. Он не вдается в вопрос о том, разумны ли его действия с точки зрения эксперимен­та, потому что для него экспериментальное доказательство содержит­ся в самой посылке, т.е. в изначальном представлении. Поезд терпит аварию. Люди сразу начинают подозревать, что его пустили под откос коммунисты. То положение, что авария могла и не быть в интересах коммунистов, не имеет силы для людей. Они не терпят коммунистов. Поезд потерпел аварию. Следовательно, коммунисты виноваты.

Чувства превосходят наблюдение и эксперимент по силе и доми­нируют над последними повсюду, за исключением научных лабора­торий. Что общего имеют логико-экспериментальные методы с чув­ствами влюбленного, патриота, отца, убежденного христианина или убежденного коммуниста? Влюбленные, как известно, слепы к тому, что видно всем остальным Убеждения коммуниста являются абсур­дом для других людей. Во всех этих областях наши суждения при­водятся в согласие с чувствами, а не с наблюдениями.

Ощущения не могут бьггь «логическими» или «нелогическими», и чувства, следовательно, находятся вне сферы науки. Но когда они оказываются выражены в словах, соответствующие речевые заявления могут быть разграничены на логичные и нелогичные с точки зрения формальной логики или на обоснованные и необоснованные с точки зрения научного метода.

Логические рассуждения необязательно могут быть научными, так как способны отталкиваться от несостоятельных посылок Следова­тельно, науку необходимо отличать от логики. Науку Парето пони­мает в том смысле, который в данное слово вкладывает большинство ученых. Научные понятия — это понятия, которые находятся в со­гласии с объективной реальностью в отношении обоснованности как посылок, так и следствий, выводимых из них. Ненаучные понятия — это понятия, которые обнаруживают несостоятельность либо в са­мих посылках, либо в следствиях, выводимых из них. Логическими являются понятия, в рамках которых, согласно правилам мышле­ния, из посылок извлекается верное следствие, причем истинность самих посылок не имеет отношения к делу. Нелогическими являют­ся понятия, в рамках которых из посылок не может быть извлечено верное следствие, причем истинность посылок здесь опять же не играет роли.

Путаницы, возникшей из-за употребления таких терминов, как «пралогическое» и «нелогическое», можно избежать, если следовать разграничению между логическим и научным При изготовлении горшков все песчинки должны быть удалены из глины, иначе горш­ки лопнут. Горшок все-таки лопнул во время обжига Вероятно, это произошло из-за оставшихся песчинок Надо обследовать осколки и выяснить, так ли это. Данный образ мышления — логический и на­учный. Болезни насылаются колдовством Человек заболевает. Надо пойти к гадалке и узнать, какой колдун наслал болезнь. Данный образ мышления — логический, но ненаучный.

Характеризуя действия и речевые высказывания как логические и нелогические, Парето ненужно усложнил свое собственное сочи­нение. Он подразумевал лишь то, что действия могут проистекать как из научно обоснованных посылок или понятий, так и из научно необоснованных. Если выстрелить человеку в сердце, оно перестанет биться и человек умрет. Действуя в согласии с этим понятием, чело­век А стреляет человеку Б в сердце. Такой род действия Парето на­зывает логическим. Если наслать на человека злые чары, он умрет. Согласно данному понятию, А насылает смертельные чары на Б. Этот род действия Парето называет нелогическим Было бы более удобно называть первый тип действия экспериментальным, а вто­рой — неэкспериментальным, так как, с точки зрения стороннего наблюдателя, первый тип действия реально и хорошо приспособлен к достижению поставленной цели, в то время как второй тип к до­стижению цели приспособлен неверно и плохо.

Терминология становится еще более проблематичной, когда мы переходим от рассмотрения поведения в техническом смысле к его рассмотрению в нравственном смысле, т.е. с точки зрения морали. Я не буду разбирать данный вопрос подробно, но лишь упомяну, что Парето здесь пользовался приемом противопоставления опьгга чувству, а науки — морали. Как и Леви-Брюль, он весьма нечетко проводил границу между научным мышлением и мышлением, отно­сящимся к области морали («мистическим», «экспериментально-не- логическим» мышлением), но подчеркивал, что насущная социоло­гическая задача состоит в раскрытии секрета взаимоотношения и развития последних. Как и Леви-Брюль, он оставил эту задачу на детальное рассмотрение другим

Обращение Парето к термину «чувство» было рискованным Он слишком часто сам падает в яму, приготовленную для тех, кто спешит объяснить поведение с точки зрения психологии, сводя его к ощуще­ниям, потребностям, предрасположенностям и тд. Такие исследова­тели обычно наблюдают за рядом разнообразных действий, имеющих общую цель, и заявляют, что поведение обусловливается определенным чувством или инстинктом, т.е. объясняют поведение, ссылаясь на чув­ство, которое они гипотетически выводят из самого поведения. Парето говорит, что люди ведут себя определенным образом по отношению к государственному флагу. Из данного факта делается предположение, что они обладают чувством патриотизма, и в конце концов поведение объясняется как проистекающее из чувства патриотизма

Тем не менее по долгу справедливости следует признать, что Парето четко понял одну из основных проблем социологии (а воз­можно, и самую основную), как и то, что ее решение требовало применения индуктивного исследовательского метода. Когда речь идет о сравнении разных обществ, исследователь, изучающий пове­дение, должен отбросить произвольные характеристики и попы­таться добраться до общих, фундаментальных черт поведения, т.е. свести конкретное наблюдаемое поведение к абстракциям, которые смогут выполнять роль единиц сравнения. Кто станет отрицать, что в каждом человеческом обществе обнаруживается определенный ряд простых и единообразных типов поведения, называем ли мы их «остатками» или каким-то другим словом? Если бы это было иначе, как обоснованно спрашивает Парето, разве мы смогли бы с такой легкостью понимать поступки и слова древних?

Можно усмотреть большое сходство между «коллективными пред­ставлениями» Леви-Брюля и «производными» Парето, так же как и между «мистическим сопричастием» Леви-Брюля и «остатками» Парето. Основное теоретическое различие между ними состоит в том, что Леви-Брюль рассматривает факты как социально обусловленные и таким образом объясняет распространение верований и понятий факторами всеобщности, заимствования и принуждения, в то время как Парето считает факты психологически обусловленными и объяс­няет явления чувствами и другими не совсем ясными психологиче­скими побуждениями. В каждом обществе мы находим большое число коллективных представлений («производных»), организованных в некую систему. Анализируя их посредством сравнения и отбрасы­вая черты, которые варьируются от общества к обществу, мы полу­чаем остатки, относящиеся к простейшим типам социального поведе­ния и имеющие интенсивный эмоциональный характер (например, те, которые в схеме Парето отнесены в класс «групповой устойчиво­сти», т.е. это взаимоотношения между родственниками и семьями, между живыми и мертвыми, связь с родными, местами обитания и тд.)- Это те самые явления, которые Леви-Брюль называет термином «мистическое сопричастие». Любое событие в обществе мгновенно интерпретируется с точки зрения коллективных представлений, соглас­но Леви-Брюлю, или с точки зрения «производных», согласно Парето. Организует мышление людей не столько логика науки, сколько логи­ка коллективных представлений или логика чувств — любое действие или речевое высказывание должно находиться скорее в согласии с коллективными представлениями или чувствами, чем с опытом В современных обществах наука обрела независимость от чувств толь­ко в опытно-технологической области. Поэтому мы уже с трудом понимаем смысл первобытной магии, но легко распознаем значение других понятий древних людей, ибо они согласуются с чувствами, которыми обладаем мы сами. «Производные изменяются, остатки сохраняются».

Другой кардинальной проблемой, значение которой понял Парето, было взаимоотношение между индивидуальной психологией и куль­турой. Пожалуй, разбор этой проблемы и представляет собой лучшую часть его сочинения. У всех индивидов есть определенные психоло­гические черты, так же как для всех обществ характерны опреде­ленные психологические типы. Данные черты и типы должны всегда обнаруживаться в культуре независимо от ее частных форм Половой инстинкт проявляется в каждом обществе, и если какая-то специ­фическая форма его выражения где-то запрещена, то он проявится в другой форме. Человек властный и дерзающий будет стремиться к власти в обществе любой ценой и любыми средствами независи­мо от того, рожден ли он в Китае или Перу, начинает ли он свою карьеру в армии, на церковном, юридическом или научном попри­ще и выражает ли он свои амбиции с точки зрения идей социализ­ма или консерватизлла. Индивидуальность не всецело определяется культурой, но лишь ограничивается ею; при этом индивиды всегда стремятся эксплуатировать культуру в своих интересах. Так, этиче­ские нормы могут бьггь известны всем людям, но часто люди подго­няют их под свои собственные интересы, даже если это и чревато противоречиями; так же как один человек может оправдывать свои действия, ссылаясь на то же самое, на что другой ссылается, обвиняя его. В любых обстоятельствах человек возьмет у социальной доктри­ны то, что ему выгодно, и отбросит остальное либо же найдет способ истолковать доктрину так, чтобы она наилучшим образом служила его интересам. По определению, христианское учение должно направ­лять поступки человека и контролировать их, но чаще всего человек сам держит христианское учение под контролем, отбирая из его доктрин то, что ему выгодно, и отбрасывая остальное либо же истол­ковывая доктрины таким образом, чтобы они не только не проти­воречили поступкам человека, но и оправдывали их.

В заключение хочу обратить внимание на методологию Парето, которая представляется лше здравой, даже несмотря на то, что он часто применял свои методы весьма неудовлетворительно. Суть его методологии может быть выражена в двух положениях:

1. Если мы хотим достичь научных результатов, в реальной си­туации нам приходится считаться с некоторыми факторами и пре­небрегать другими. Наука всегда связана с абстракциями подобного рода и допускает отклонения, которые со временем корректируют­ся дальнейшим изучением тех факторов, которыми мы пренебрегли. Парето решил пренебречь рядом факторов (в частности, историче­ским, климатическо-географическим, расовым), которые обусловли­вают социальную жизнь, и сосредоточиться на изучении взаимосвязей между психологическими фактами, а также до некоторой степени их отношений с экономическими и биологическими изменениями.

2. Парето попытался провести функциональное исследование этих фактов, выделяя их общие характеристики и прослеживая взаимо­связи между ними. Он не испытывал уважения к тем, кто старался добраться до происхождения явлений, изучая развитие и распрост­ранение культурных элементов. На деле одна из главных слабостей подхода Парето состояла в том, что его первостепенный интерес к функциональным взаимосвязям психологического характера застав­лял его пренебрегать изучением культурного развития и культурных вариаций, в то время как последние и являются основой существо­вания функциональных взаимосвязей.

В многословном сочинении Парето присутствует немало момен­тов, напрашивающихся на критику. Теоретические положения Парего претенциозны. За напускным фасадом беспристрастности и научно­сти метода мы обнаруживаем плагиатора, популяризатора, полемиста и метафизика Его манера письма всегда остроумна, и его критиче­ские замечания о философах часто обоснованны, хотя редко ориги­нальны. Нельзя сказать, что он многое дал социологии В самом деле, кажется, что он был мало осведомлен о ее целях и методах. В поль­зу Парето, впрочем, следует сказать следующее: учение его так пло­хо, что оно выставляет напоказ (и таким образом дает нам видеть яснее) те оплошности, которые прячутся с ббльшим искусством другими метафизиками, скрывающимися под маской ученых. Как бы то ни было, труды Парето — полезная тема для того, кто изучает историю теорий о первобытном мышлении.

ЛЕВИ-БРЮЛЬ (1857-1939)

Влияние Люсьена Леви-Брюля как ученого было велико. Его кни­ги читали философы, психологи, антропологи и историки. Он успел приобрести репутацию философа благодаря обстоятельным трудам о Якоби и Конте, прежде чем, подобно другому своему современнику и тоже философу, Дюркгейму, обратился к изучению первобытного человека. Именно как философ он и вступил в область социальной антропологии, интересуясь главным образом вопросами формальной логики. Публикация «Морали и науки о нравах» (Levy-BruM [далее — L.B.] 1903) ознаменовала переключение его интересов на изучение первобытного мышления, которое оставалось исключительным объек­том его исследований до конца жизни.

В 1912 г. вышла книга Леви-Брюля «Мыслительные функции в низ­ших обществах», а в 1922 г. — «Первобытное мышление» (L.B. 1912; 1922). Обе книги были вскоре переведены на английский язык (L.B. 1926; 1923). Это его наиболее известные труды. Долгое время они служили объектом критики, причем известная доля этой кри­тики происходила из непонимания того, о чем он говорил. В трудах, вышедших позже, Леви-Брюль развил и уточнил свои положения, задействовав новые сведения о представлениях первобытных людей, а также разнообразные данные, которые были недоступны ему во время работы над первыми книгами. Труды эти появились в следую­щем порядке: «Душа первобытного человека» (L.B. 1927; перевод на английский — LB. 1928); «Сверхъестественное в первобытном мышле­нии» (L.B. 1931; перевод на английский — L.B. 1936); «Первобытная мифология» (L.B. 1935) и «Мистический опыт и символы у первобыт­ных народов» (LB. 1938). Идеи, изложенные в этих трудах, Леви-Брюль обобщил в лекциях под общим названием «Первобытное мышление», прочитанных на Спенсеровских чтениях в Оксфорде в 1931 г. Его последние размышления на эту тему были опубликованы посмертно по материалам его записных книжек (L.B. 1949).

Во Франции и в Германии взгляды Леви-Брюля подверглись тща­тельному изучению и обстоятельной критике, и трудно понять, поче­му британские антропологи отнеслись к ним с таким предубежде­нием и невниманием Возможно, их реакция объяснялась в какой-то мере набором терминов, которыми Леви-Брюль оперировал: «прало- гическое» (prelogique), «коллективные представления» (representations collectives'), «мистическое» (mystique), «сопричастия» (participations) и тд. Нет сомнения, что в какой-то мере она объяснялась и той не­критической манерой, в которой Леви-Брюль излагал свой материал (часто недоброкачественный). Однако ответственность нужно возло­жить и на самих критиков, которые не приложили достаточных усилий, чтобы добраться до сути идей, лежавших за громоздкой терминологией, и слишком часто довольствовались выискиванием пробелов в деталях его аргументации вместо того, чтобы тщательно разобраться в его основных тезисах. Нередко они попросту повто­ряли его идеи, полагая, что они их опровергают.

Несмотря на то что фундаментальные понятия, которые исполь­зовал Леви-Брюль, были социологическими, он всегда отказывался отождествлять себя с группой «дюркгеймианцев», поэтому говорить о нем гак о «сотруднике Дюркгейма», как это делает Ч.Уэбб, можно только формально (Webb 1938, 13—41). Его всегда более занимала философская сторона дела — соответственно, он интересовался ско­рее системами мышления, чем социальными институтами. Он пола­гал, что изучение социальной жизни с полным основанием может быть начато с анализа как способов мышления, так и типов поведе­ния. Пожалуй, уместно заметить, что Леви-Брюль подходил к изуче­нию своего материала преимущественно как логик, ибо вопросы логики имеют решающее значение в его книгах — как, впрочем, это и должно быть при изучении систем мышления.

Теория первобытного мышления была изложена Леви-Брюлем в общих чертах уже в двух его первых книгах («Мыслительные функ­ции в низших обществах» и «Первобытное мышление») — дальней­шие работы, по сути, были дополнением к уже сказанному ранее. Впрочем, в них Леви-Брюль постепенно видоизменял свои первона­чальные положения в свете последних полевых данных, ибо он был че­ловеком честным Если судить по записным книжкам, в конце жизни он был близок к тому, чтобы пересмотреть свои научные позиции — кто знаег, может бьггь, он их и действительно пересмотрел бы Как бы то ни было, нам следует рассмотреть его взгляды в том виде, в каком они были изложены в его первых книгах, поскольку именно они опре­делили его специфический теоретический вклад в антропологию.

Так же как и Дюркгейм, Леви-Брюль осуждал представителей английской школы за то, что они пытались объяснять социальные факты процессами индивидуального мышления, характерными для их собственной эпохи, —' процессами, являвшимися продуктом совер­шенно не тех условий, в которых формировалось первобытное соз­нание. Эти ученые, по лшению Леви-Брюля, пускались в рассуждения по поводу того, как бы они сами дошли до тех или иных верований и обрядов, а потом делали вывод, что первобытные народы, должно быть, пришли к ним тем же самым способом Леви-Брюль полагал, что пытаться объяснять понятия первобытных народов терминами индивидуальной психологии бесполезно. Мыслительные процессы индивида порождаются коллективными представлениями его обще­ства, они обязательны для человека и проявляются в функциониро­вании институтов. Отсюда следует, чго определенные типы коллек­тивных представлений и соответственно мышления характерны для определенных типов социальной структуры. Другими словами, при изменении социальной структуры будут изменяться и коллективные представления, а следовательно, и индивидуальное мышление Каждый тип общества характеризуется особой ментальностью, ибо каждому типу присущи особые обычаи и институты, которые в основе своей являются одним из аспектов коллективных представлений (это, так сказать, коллективные представления в их объективном выражении). Леви-Брюль не считал, что представления людей в чем-то менее реальны, чем их социальные институты.

Человеческие общества можно классифицировать по-разному, го­ворит Леви-Брюль, но в самом широком смысле надо выделить два их основных типа первобытные и цивилизованные. Они характери­зуются двумя противоположными типами мышления, о которых мож­но говорить как о первобытном и цивилизованном соответственно, поскольку различаются эти два типа не просто по уровню развития мышления, но по его внутреннему качеству. Следует заметить, что именно на качественные различия между первобытными и цивили­зованными народами и стремится обратить основное внимание Леви-Брюль — в этом, по сути, заключается оригинальность его тео­ретической позиции. Большинство авторов, писавших о первобыт­ных народах, по разным причинам старались подчеркивать сходства (или по крайней мере то, что им представлялось сходствами) между «нами» и «ними» (современными людьми и первобытными наро­дами. — Пер.). Леви-Брюль счел, что ради смены точки зрения сле­довало бы обратить пристальное внимание и на различия. Основная критика, упрекавшая его в том, что он не понял, насколько перво­бытные люди похожи на нас, теряет свою силу, если мы примем во внимание действительные намерения Леви-Брюля: своей задачей он считал выявление различий, и, для того чтобы четче показать их, он останавливался на каждом их проявлении, оставляя сходства в сто­роне. Он понимал, что создает лишь приближенную картину реаль­ности (идеальную конструкцию, как ее называют некоторые), но никогда и не утверждал, что делает что-либо большее, а его исследо­вательские приемы были методологически оправданными.

Мы, европейцы, говорил Леви-Брюль, опираемся на многовеко­вую традицию интеллектуального мышления и анализа Соответст­венно, наше мышление логически ориентировано в том смысле, что мы обычно ищем причины явлений в естественных процессах; даже в тех случаях, когда мы сталкиваемся с явлением, которое не поддает­ся научному объяснению, мы принимаем за данность, что дело про­сто в недостаточности наших знаний. Первобытное мышление имеет совершенно иной характер. Оно ориентировано на «сверхъестест­венное».

Склад ул*а первобытного человека совсем другой. Окружающая среда, в которой он живет, предстает перед ним в совершенно ином свете. Как предметы, так и живые существа вовлечены в единую сеть мистических сопричастий и запретов. Последние, собственно, и определяют строение и фактуру этой сети. Именно мистические сопричастия и запреты в первую очередь останавливают внимание первобытного человека и практически всецело им завладевают. Если человека заинтересовывает то или иное явление и если, так сказать, пассивное восприятие его не удовлетворяет, он сразу же, на основа­нии как бы мыслительного рефлекса, сообразит, выражением какой конкретной оккультной и невидимой силы это явление может быть (L.B. 1928, 17-18).

Если бы мы спросили, почему первобытные люди в отличие от нас не задаются вопросом об объективных причинных связях, ответ Леви-Брюля был бы таков: их удерживают от этого их коллектив­ные представления, которые имеют пралогический и мистический характер.

Подобные утверждения были напрочь отвергнуты британскими антропологами: приверженность эмпирическим традициям застави­ла их относиться с недоверием ко всему, что было отмечено печатью умозрительных философских рассуждений. Для них Леви-Брюль, как и все его французские коллеги, был всего лишь кабинетным ученым- теоретиком, который никогда не видел первобытного человека и уж тем более не говорил с ним Пожалуй, я могу утверждать, что при­надлежу к числу очень немногих англоязычных антропологов (в Ве­ликобритании или Америке), которые заступались за Леви-Брюля — не из-за того, что были согласны с ним, а из-за того, что ученого, как мне кажется, следует критиковать за то, что им было сказано, а не за то, что ему приписывают. Моя защита Леви-Брюля в данном очерке имеет поэтому экзегетический характер — я попытаюсь объяс­нить то, что он подразумевал под своими ключевыми понятиями, которые вызвали столь враждебное к себе отношение: пралогинеское мышление, коллективные представления и мистические соприча- стия Эта терминология (по крайней мере для британского читате­ля) и на самом деле затемняет мысли Леви-Брюля настолько, что порой трудно понять, что конкретно он хотел сказать.

«Пралогическими» Леви-Брюль называет те самые типы мышле­ния («магическо-религиозного» мышления — он не проводил разли­чия между магией и религией), которые представляются столь пра­вильными первобытному человеку и столь абсурдными современно­му европейцу. Под этим словом он подразумевает нечто в корне отличное от того, что ему приписывают его критики. Он имеет в ви­ду не то, что первобытные люди не способны мыслить последова­тельно, а всего лишь то, что большая часть их представлений не со­гласуется с критическим и научным взглядом на мир. С нашей точ­ки зрения, эти представления содержат очевидные противоречия. Леви-Брюль вовсе не утверждает, что первобытные люди невежест­венны — он говорит лишь то, что их представления не понятны нам Это, впрочем, не означает, что мы не можем следовать за ходом их размышлений. Мы можем понять его, ибо рассуждают эти люди действительно логично, — разница в том, что они отталкиваются от иных посылок, и эти посылки для нас абсурдны. Они рассудитель­ны, но рассуждают они в категориях, отличных от наших. Они ло­гичны, но принципы их логики — это не принципы логики Аристо­теля. Леви-Брюль, стало бьггь, не полагает, что «принципы логики чужды умам первобытных людей — абсурдность такого утвержде­ния обнаруживается уже в момент высказывания. „Пралогическое" не означает ни „нелогическое", ни , .антилогическое'Понятие „пра­логическое" в применении к первобытному мышлению означает только то, что такое мышление не стремится устранить противоре­чия в отличие от нашего мышления. Для такого мышления наши логические требования не всегда существенны — оно часто допус­кает без каких-либо затруднений то, что, на наш взгляд, кажется невозможным или абсурдным» (L.B. 1931, 21). Здесь Леви-Брюль выразился очень ясно, ибо он подразумевал под «пралогическим» на самом деле всего лишь «ненаучное» или «некритическое» мышле­ние, т.е. имел в виду, что первобытный человек мыслит разумно, но ненаучно и некритично.

Когда Леви-Брюль высказывает мысль, что первобытный тип мышления является пралогическим и безнадежно некритическим, он говорит не об индивидуальной способности или неспособности к рассуждению, а лишь о тех категориях, которыми мыслит перво­бытный человек. Он говорит не о биологическом или психологиче­ском отличии первобытных людей от нас, а об отличии социальном Соответственно, он не говорит о типе мышления в том смысле, в ка­ком его понимают некоторые психологи и другие ученые: интуитив­ное, логическое, романтическое, классическое и тд. Он говорит об аксиомах, ценностях и чувствах (т.е. более или менее о том, что по­рой называют «моделями мышления»). Его точка зрения состоит в том, что у первобытных народов модели мышления, как правило, имеют мистический характер, отличающийся несогласием с опытом, безразличием к противоречиям и, следовательно, невозможностью какой-либо логической проверки с нашей точки зрения. Занимая по этому вопросу ту же позицию, что и Дюркгейм, Леви-Брюль утвер­ждает, что модели мышления представляют собой факты социаль­ные, а не психологические и что, подобно другим социальным фак­там, они едины для всех, обязательны и передаются из поколения в поколение. Они существовали до рождения индивида, который приобретает их, и продолжают существовать после его смерти. Даже эмоциональные состояния, которые сопровождают такие мо­дели мышления, социально обусловлены. В этом смысле менталь- ность общества представляет собой нечто объективное. Если бы она была индивидуальным явлением, то имела бы субъективный харак­тер. Универсальность, однако, делает ее объективной.

Данные образы, или модели мышления, которые в своей сово­купности определяют сознание, или ментальность, людей, и есть то самое, что Леви-Брюль называет «коллективными представлениями». Это выражение было широко распространено среди французских социологов того времени и было заимствовано, по моему мнению, как калька с немецкого VorsteTking. Оно подразумевает нечто глубо­комысленное и трудное для понимания, но Леви-Брюль вкладывал в этот термин не многим более того, что мы вкладываем в наши обычные слова «представление», «понятие», «поверье». Когда он го­ворит, что представление является коллективным, он имеет в виду лишь то, что оно присуще всем или большинству членов общества Для каждого общества характерны свои коллективные представления.

В современном обществе они имеют тенденцию быть научными и критическими, в первобытном обществе — мистическими. Леви-Брюль, впрочем, согласился бы, как мне кажется, с тем, что для большинст­ва людей оба типа одинаково убедительны.

Если бы Леви-Брюль хотел намеренно пробудить у англичан са­мые худшие подозрения, то он не смог бы сделать этого лучше, чем употребив слово «мистическое». И все же он постарался прояснить, что подразумевал под ним практически то же самое, что имели в виду сами английские авторы, когда говорили о вере в сверхъесте­ственное, т.е. о магии, религии и тому подобном Он пишет: «Я исполь­зую этот термин за неимением лучшего — не с намеком на рели­гиозный мистицизм наших собственных обществ, который представ­ляет собой нечто совершенно иное, а в том строго определенном смысле, в каком слово „мистическое" употребляется для обозначе­ния веры в силы, влияния и действия, не воспринимаемые нашими чувствами, но тем не менее существующие» (L.B. 1912, 30). Коллек­тивные представления первобытных людей, по Леви-Брюлю, по пре­имуществу относятся к таким невоспринимаемым силам Следова­тельно, как только ощущения первобытного человека становятся осознанными, они тотчас же получают мистическую окраску и кон­цептуализируются в мистические категории мышления. Концептуаль­ный образ доминирует над ощущением и накладывает на него свой отпечаток. Пожалуй, можно сказать, что первобытный человек ви­дит предмет так же, как и мы, но воспринимает его иначе, потому что, как только предмет становится объектом его осознанного вни­мания, мистическое представление о предмете становится на пути восприятия и преображает объективные свойства предмета Мы тоже воспринимаем предметы через призму коллективных пред­ставлений нашей культуры, но, поскольку последние согласуются с объективными качествами предметов, мы воспринимаем их объек­тивно. В первобытном обществе коллективные представления имеют мистический характер, и, следовательно, человек воспринимает пред­меты мистически, совершенно чуждым и действительно абсурдным для нас способом Мистическое восприятие непосредственно. Когда первобытный человек, например, видит тень, он не думает о ней в соответствии с религиозной доктриной общества, которая гласит, что тень — это одна из его душ. Когда он видит тень, он чувствует присутствие души. Мы можем лучше понять точку зрения Леви- Брюля, если скажем, перефразируя его аргументацию, что верова­ния возникают достаточно поздно в развитии человеческого мыш­ления, когда «восприятие» и «представление» разделяются. Тогда рке можно говорить, что человек воспринимает свою тень и верит, что это его душа. Но вопрос о вере не возникает у первобытных людей. Вера и заключена в самой тени. Тень и есть вера Точно так же, когда первобытный человек видит леопарда, он не верит в то, что это его тотемный брат. То, что он воспринимает, и есть его тотем­ный брат. Физические качества леопарда слиты с мистическими пред­ставлениями о тотеме и подчинены им «Действительность, в которой существуют первобытные люди, сама по себе мистична. Практиче­ски все, что мы усматриваем в ней (живые существа, конкретные предметы и явления природы), ускользает от внимания первобыт­ных людей, или они просто безразличны к этому. Но, с другой сто­роны, они видят в своей реальности много такого, о чем мы даже и не догадываемся» (L.B. 1912, 30—31).

Леви-Брюль идет дальше в своих рассуждениях. Он говорит не просто о том, что восприятия первобытных людей воплощают в се­бе мистические представления, но на самом деле о том, что именно мистические представления вызывают те или иные конкретные вос­приятия. В общем потоке чувственных впечатлений лишь немногое фиксируется осознанно. Люди замечают лишь малую часть того, что они видят или слышат; и то, на что они в конце концов обращают внимание, оказывается избранным по причине большего эмоцио­нального воздействия. Другими словами, в интересах человека при­сутствует фактор избирательности, который в значительной степени социально обусловлен. Первобытные люди обращают внимание на окружающие их явления, исходя из мистических свойств, которые придают этим явлениям их коллективные представления. Коллектив­ные представления, таким образом, управляют восприятием и в то же самое время сливаются с ним воедино. Тени привлекают внима­ние первобытных людей именно потому, что, согласно их коллектив­ным представлениям, они являются душами людей. Мы не обра­щаем такого внимания на тени, поскольку для нас в них нет ничего примечательного — мы видим в них всего лишь отсутствие света (коллективные представления нашего общества и первобытного общества в данном вопросе расходятся и взаимно исключают друг друга). Следовательно, можно сказать, что не столько сам факт вос­приятия тени вызывает и обусловливает веру в сознании первобыт­ного человека (то, что воспринимается лшою, есть моя душа), сколь­ко сама эта вера в первую очередь заставляет человека обращать внимание на тень. Коллективные представления направляют внима­ние человека на то или иное явление исходя из той ценности, кото­рой они наделяют эти явления. Поскольку коллективные представ­ления первобытных и цивилизованных обществ различаются, то раз­лично и то, что люди замечают в окрркающей их действительности, по крайней мере различны причины, вследствие которых те или иные объекты привлекают их внимание.

Представления первобытных людей имеют особенное качество — они являются мистическими. Это качество чуждо нашим представ­лениям, и потому мы можем говорить о первобытном мышлении как о чем-то sui generis [12]. Логический принцип, на котором основы­ваются мистические представления, Леви-Брюль называет законом «мистического сопричастия». Коллективные представления первобыт­ных людей опутаны сетью сопричастий, а сами сопричастия, так же как и коллективные представления, имеют мистический характер. В первобытном мышлении явления связаны так: явление, затронув­шее одного человека, может затронуть и других людей, но не объек­тивным образом, а посредством мистического воздействия (сам пер­вобытный человек, конечно же, не отличает объективной связи от мистической). Первобытных людей гораздо больше заботит то, что можно назвать экстрасенсорными (или опять же, используя терми­нологию Леви-Брюля, «мистическими») отношениями между явле­ниями, чем то, что мы назвали бы объективными отношениями. Возвращаясь к приведенному выше примеру о тенях, скажем, что некоторые люди в первобытных обществах, по Леви-Брюлю, «сопри- частны» к своим теням (т.е. верят в сопричастие между собой и тенью) — соответственно, они полагают, что все происходящее с те­нями может точно так же случиться и с ними. Так, пересечение открытой местности в полдень видится первобытному человеку опас­ной задачей, так как это сопряжено с возможностью потерять тень (со всеми вытекающими последствиями). У других первобытных народов существует понятие о сопричастии между человеком и его именем — имена не называют никому чркому, так как их может услышать враг и тем самым приобрести власть над человеком Некоторые люди верят в существование сопричастия между отцом и ребенком; поэтому, когда ребенок заболевает, отец принимает лекарства вместо него. Такие сопричастия образуют сеть структур­ных категорий, в границах которых существует первобытный чело­век и которые определяют его место в обществе. Мистическими сопричастиями пронизано все: отношения между человеком и зем­лей, на которой он живет, между человеком и вождем его племени, между человеком и его родственниками, между человеком и тоте­мом и тд. Они охватывают все стороны его жизни.

Надо заметить, что идея мистических сопричастий у Леви-Брюля в чем-то сходна с идеей ассоциативного мышления у Тайлора и Фрэзера Тем не менее Леви-Брюль приходит к выводам, очень отли­чающимся от выводов Тайлора и Фрэзера Последние утверждали, что первобытный человек верит в действенность магии, потому что он неправильно осмысливает свои наблюдения. Леви-Брюль же счи­тает, что первобытный человек неправильно осмысливает их именно потому, что его способность к осмысливанию определяется мисти­ческими коллективными представлениями его общества В выводах Тайлора и Фрэзера можно усмотреть толкование, основанное на положениях индивидуальной психологии, в выводах Леви-Брюля — объяснение социологического характера Леви-Брюль несомненно прав в том, что касается отдельного индивида индивид усваивает стереотипы мышления, отвечающие за мистическое восприятие свя­зи между явлениями, он не «выводит» их из собственных наблюде­ний.