ЛЕГЕНДА О БАРДЕ ЦЕРВОРИКСЕ 4 страница
Читать я вовсе не умею
(и с буквами я не знаком).
…
Но книги — тайна для меня,
Их содержанье — недоступно.
Он должен был, таким образом, просить, чтобы ему прочитали вслух «Парцифаля» Гийо из Провина, в том случае, если эта поэма вообще была изложена письменно. В общении со светскими стихотворцами, воспевавшими любовь, Вольфрам выучил французский язык. Кажется, что он весьма этим гордился, поскольку в написанном им «Парцифале» поэт не упускает возможности время от времени похвастаться своим знанием французского. Но все же он не был застрахован от ошибок и недоразумений. Очень часто Вольфрам искажал или вовсе неправильно передавал имена и названия местностей, первоначальные варианты которых известны нам по французским эпосам о Граале и Парцифале. Мы перестанем удивляться подобным ошибкам, если допустим, что Вольфрам был вынужден на слух воспринимать богатый персонажами материал. Однако его изложение в отдельных случаях обнаруживает такую точность и так ясно воссоздает исторические события, что версия о наличии рассказывающего посредника становится весьма сомнительной. Это обстоятельство можно объяснить лишь с помощью предположения о том, что Вольфрам и Киот знали друг друга. Немецкий певец узнал содержание непосредственно от автора.
Возможно, что Вольфрам и Гийо встретились друг с другом в Майнце на рыцарском празднике, устроенном Фридрихом Барбароссой, или познакомились в Вартбурге при дворе ландграфа Германа Тюрингенского. Вартбург был известен как наиболее часто посещаемый поэтами «двор любви» Германии. Здесь в 1203 году останавливался и Вольфрам фон Эшенбах.
Между миннезингерами Германии, Франции и Романии существовали удивительно оживленные связи. В качестве примера можно привести Бертрана де Борна, который под именем Sembelis прославлял принцессу Лаину Плантагенет, сестру Ричарда Львиное Сердце. Он не прерывал связи со своей госпожой также и в то время, когда она стала герцогиней Саксонии, если, конечно, найденные в Германии поэмы Бертрана де Борна, написанные в честь Лаины на провансальском языке, являются тому достаточным доказательством. Предполагали даже, что Фридрих Барбаросса, бывший с 1178 года господином арелатской империи, сочинял стихи на провансальском, в которых восхвалялся двор барона из Кастеллане, города, стоящего на реке Вердон в Провансе. Эти факты, насколько это возможно, позволяют нам увидеть, как много нитей связывало поэтов-рыцарей Севера и Юга друг с другом и как плодотворно сказывалось на них обоюдное творческое воздействие.
Если Вольфраму все же удалось написать «подлинную легенду» независимо от того, была ли она передана ему самим Гийо или рассказана читателем уже записанного произведения провансальца, то в таком случае можно понять и простить поэту путаницу между «Provins» и «Provence».
Наряду с описанной уже любовной поэзией существовал и особый род «поэзии по случаю». Очень часто трубадуры получали от своих покровителей заказы на написание стихов, прославляющих дом благодетеля. Бывало также, что высокий друг изъявлял желание в стихотворной форме услышать от своих гостей благодарность за поддержку и гостеприимство. Вполне вероятно, что Гийо из Провина в не дошедшем до нас «Парцифале» прославил своего покровителя Раймона Тулузского, его дочь Аделаиду из Каркассона, его племянницу Эсклармонду из Фуа и короля Арагонского, двоюродного брата Рожера-Тайлефера.
Это и на самом деле было так!
Короля Альфонса Арагонского называли также Альфонсом Непорочным, что на французском языке звучит как Alfonse le Chaste. Его мы узнаем в вольфрамовском Кастисе, возлюбленном Герцелойды{42}. В образе вольфрамовской Герцелойды, матери Парцифаля, Гийо из Провина прославил виконтессу Аделаиду из Каркассона, даму Альфонса Непорочного.
Сыном Аделаиды был Тренкавель, как уже говорилось, «тот, кто хорошо рубит». Вольфрам фон Эшенбах перевел имя Парцифаля как «Разрубленный пополам». Прототипом для вольфрамовского Парцифаля послужил Раймон-Рожер Тренкавель.
Это без каких-либо натяжек можно вывести из следующего.
«Двор любви» виконтессы КаркассонскОй пользовался широкой известностью во всей Романии. Сама же она была самой знаменитой дамой от Барселоны до Флоренции и Парижа. Ее двор являлся средоточием героизма, поэзии, рыцарской учтивости и в то же время «целомудренности и грациозности, поскольку скипетр находился в руках Аделаиды», — говорит трубадур Арнаут де Марвейль.
Этот трубадур, бывший некогда клириком в Перигё, в один прекрасный день повесил свою монашескую рясу на гвоздь и с тех пор переезжал от замка к замку, распевая песни, сложенные им за монастырскими стенами. Так приехал он на Каркассонский двор и увидел Аделаиду. С этого момента сердце поэта принадлежало только ей. Но высокое положение инфанты Тулузской, внучки французского короля, пугало простого и скромного арфиста.
«Только королям приличествует желать любви Аделаиды. Но разве не делает любовь всех людей равными? Кто любит, тот достоин. Различия в положении стираются перед Богом. Бог смотрит только на сердце и лишь чувств желает. О, прекрасная чистая госпожа, совершенный образ Божества. Почему Вы ведете себя иначе, чем Оно?»
У Арнаута де Марвейля имелись все причины, чтобы тосковать от любви к Аделаиде, поскольку ее руки добивался Альфонс Непорочный, король Арагона и Каталонии. Но последний не желал любви. Его стремления были весьма прозаичны. Являясь вместе с графами Тулузскими сеньором виконтства Каркассон и Безьер, он надеялся, женившись на вдове своего двоюродного брата Рожера-Тайлефера, умершего в 1193 году, обеспечить себе верховное сеньориальное господство, если не единоличную власть.
Альфонс Непорочный добивался не «миннэ», которая исключала брак, а брака, который не имел с «миннэ» ничего общего. Он умер, таким образом, для целомудренности и мира любви. Он принадлежал лишь рыцарско-профанскому миру, являлся лишь претендентом на корону и брачное ложе, но не рыцарем leys d’amors, принесенных соколом с неба.
Арнаут де Марвейль был также недостоин империи любви. Когда однажды он получил поцелуй от Аделаиды, то предательски поведал об этой милости в двух своих стихотворениях. Только это одно являлось уже тяжелым преступлением против законов романского мира любви. Кроме того, этот поцелуй пробудил в нем чувство, которое по своему характеру противоречило чистой любви.
О, как мне нравится в апреле или мае,
Проснувшись поутру под насыпью, в траве,
Ночной ловя эфир, смотреть на птичьи стаи
И слушать соловья в предутренней заре.
Певцы рассвета нынче весело поют
Свои мелодии — Авроре они рады.
В кустах соловушка прильнула к соловью,
И алчет наш певец обещанной награды…
Арнаут де Марвейль
Вследствие этого бедный трубадур Арнаут де Марвейль получил отставку у виконтессы Аделаиды и вынужден был удалиться. Он направил свои стопы ко двору Вильгельма VIII из Монпелье (Гийо из Провина называет его в числе своих покровителей под именем Гильома).
«Меня можно удалить от нее. Но не порвутся нити, связывающие с ней мое сердце. Мое сердце нежно и постоянно. Оно принадлежит только Богу и ей. О счастливые равнины, где живет она, когда я снова увижу вас?! Не придет ли кто-нибудь оттуда ко мне? Пастух, если принесет весточку о ней, будет равен для меня благородному барону. Если бы я в пустыне нашел ее, то и пустыня показалась бы мне раем».
Арнаут де Марвейль прославлял только Аделаиду. Он умер от любовной страсти. Любовная скорбь была смертельной болезнью трубадуров. Единственным лекарством против нее была любовь.
Поскольку замок Аделаиды Пуавер, где находился ее двор, лежал посреди роскошных пиренейских лесов, он ежегодно притягивал к себе толпы принцев и трубадуров. Хозяйке замка поверялись деликатнейшие любовные проблемы. Если Ричард Львиное Сердце, Альфонс Арагонский или Раймон Друт имели на своей совести преступления против законов «миннэ», Аделаида должна была вершить суд. Ее приговор был неоспорим, и каждый покорялся ему. Она воистину была самой благородной, целомудренной и грациозной дамой Ро-мании.
Когда в Пуавере такие трубадуры, как, например, Пейре из Оверни, отведав руссильонского вина, «находили при свете факелов смешливую песенку» (см. выше) или когда на поляне и в лесу раздавались звуки рогов, шутки и песни, виконтесса оставалась одна в своей уютной комнатке и молилась.
Аделаида была набожной женщиной. Но молилась она не нашему Богу. Ее «Христос» не умер на кресте. Грозным богом Израиля был для нее Люцифер. Виконтесса была еретичкой.
Но не только это заставляло ее отвергать любовные притязания принцев и трубадуров. Ересь отнюдь не мешала ей понимать последних. Нет, большинство из них были сами заражены ересью, все катары (еретики) были трубадурами{43} и почти все дамы Романии при появлении первых морщин становились еретичками. Никогда не случалось только, чтобы виконтесса Каркассона удалялась от суеты своего двора в Пуавере.
В течение своей жизни Аделаида испытала много горя. Ее супруг Тренкавель, жестоко отомстив горожанам Безьер, взял на себя тяжелую вину, за которую он должен теперь отвечать перед Богом. Тренкавели были рыцарственные, но буйные смельчаки. Она тревожилась за будущие безрассудства своего единственного сына Раймона-Рожера. За его воспитанием Аделаида следила вместе с еретиком Бертраном из Сайссака, которого ее муж Рожер-Тайлефер назначил в своем завещании опекуном еще несовершеннолетнего сына Тренкавелей. Раймон-Рожер должен был стать не светским рыцарем, не рыцарем любви, но рыцарем высочайшей любви. Он должен был быть достоин круглого стола, который в Монсегюре, пиренейской крепости, стоящей на обрывистой и негостеприимной скале, охранял чистое учение утешенных «избранников».
Твое прозванье — Парцифаль!
Оно в веках тебя прославит:
Насквозь врага пронзает сталь,
Насквозь любовь сердца буравит.
Узнай, потомок королей,
Что сердце матери твоей
Любовь к тебе избороздила.
Ах, так судьба определила,
Чтобы родитель твой — король
Принес отчаянье и боль
Ее душе, безмерно кроткой.
Вольфрам фон Эшенбах
Парцифаль должен был стать достоин рыцарства Грааля!
Возник на бархате зеленом
Светлейших радостей исток,
Он же и корень, он и росток,
Райский дар, преизбыток земного блаженства,
Воплощенье совершенства,
Вожделеннейший камень Грааль…
Вольфрам фон Эшенбах
Часть вторая
ГРААЛЬ
Открывается царство любви,
Начинает сплетаться рассказ.
Новалис
В средневековом «царстве любви» незримо царил Амур-Эрот. Он больше не был крылатым мальчиком, как представляла его античность. Однажды трубадур Пейре Видаль по пути из Кастельнаудери в Мурет, ко двору Раймона V Тулузского, силой своего поэтического воображения увидел воочию «бога любви».
«Это было весной, когда расцветают цветы, зеленеют леса и звонко поют птицы. И увидел я, что ко мне подъезжает рыцарь на коне, могучий и прекрасный. На загорелое лицо его спадали пряди светлых волос, ясные глаза сверкали, улыбка открывала жемчужные зубы. Один сапог его был украшен изумрудами и сапфирами, на другом не было ничего{44}.
Одеяние рыцаря было расшито розами и фиалками, а на голове был венок из цветов календулы. Его иноходец был наполовину черен, словно ночь, наполовину бел, как слоновая кость. Нагрудник коня был сделан из яшмы, стремена — из халцедона. На уздечке блистали два камня, столь прекрасные и ценные, каких никогда не было у Дария, царя персов. Карбункул на поводьях сиял, как солнце.
Рядом с рыцарем ехала дама, в тысячу раз превосходящая его красотой. Ее кожа была, как снег, бела. Румянец ее щек был подобен цвету розовых бутонов. Волосы сверкали на солнце, как золото.
За дамой следовали оруженосец и фрейлина. Оруженосец вез лук из слоновой кости и три стрелы за поясом: одну из золота, одну из стали и одну — из свинца. Что до фрейлины, я увидел только, как ее волосы спадают на седло, чепрак и голову лошади.
Рыцарь и дама начали песню, которую звонко подхватили птицы.
— Дозволь нам отдохнуть у источника на этой поляне, — промолвила дама. — Мне не нравятся замки.
— Сударыня, — отвечал я ей, — здесь уютно в тени деревьев, и чистый ручей струится по камням.
— Пейре, — сказал мне рыцарь, — знай же, мне имя — Любовь, дама эта — Благосклонность, а наших спутников зовут Стыдливость и Верность».
Вольфрам фон Эшенбах начинает «Парцифаля» длинным вступлением о неверности и верности. Сомнение в Боге мешает спасению души, но рыцарственный дух, «соединенный с отвагой», может заслужить спасение. Тот же, кто был неверен и не имел ничего святого, неминуемо попадает в ад.
Где в сердце властвует сомненье,
Душе скрывая путь к спасенью,
Но ум, хоть заблуждений полн,
С отвагою соединен,
Где жизнью правит честь и стыд,
В душе цвет белый с черным слит,
Как в оперении сорок.
Тому, как минет жизни срок,
Равно и рай, и ад открыт,
И он надежду сохранит.
Неверности прощенья нет,
Ее одежды — черный цвет,
И ей во мраке ада дом.
Кто пред людьми был чист во всем
И верность Богу сохранил,
Сиянье рая заслужил.
А между женщин той почет,
Кто стыд и скромность сбережет,
Такой жены молю у Бога.
* * *
Я показать стараюсь вам
Пример для рыцарей и дам.
Давно и далеко отсюда…
Вольфраму фон Эшенбаху не нужен был опыт миннезингеров того времени, чтобы показать, какие роли отводятся мужчине и женщине в любовных отношениях. Мы знаем, как открывалось средневековое «царство любви». Там не пользовалось особым уважением иудейское представление о сотворении человека, по которому Яхве создал вначале мужчину, Адама, ставшего для Евы отцом и матерью. В средневековых легендах Адам и Ева — два ангела, заключенные Люцифером в земное бытие. Как в раю, так и на земле Ева равна Адаму. Она не жена «плоть от плоти» его, но «прекрасная госпожа», domina, поэтому романские народы, как потомки иберов и кельтов, видели в женщине нечто пророческое и божественное. Иудейская женщина настолько была подчинена мужчине, что носила сначала имя отца, потом имя мужа, но не считалась достойной даже собственного имени. В Лангедоке, особенно в Пиренеях, где традиции иберов и кельтов сохранились лучше всего, древнейшие роды носили имена женщин. Там говорили: потомки Белиссены, Империи, Оливерии. Атрибутами женщины были не веретено и колыбель, но перо и скипетр.
Трубадуры были поэтами. Поэты всегда томятся невыразимой тоской. И если их томление не находит исхода в любви, они обращаются на путь, где есть «утешитель», на путь, который явил нам Христос в Евангелии от Иоанна.
Трубадуры были поэтами в стране, где солнце сияет ярче, чем у нас, где звезды так близки к земле и где так легко молиться.
Молящиеся поэты переставали быть безрассудными сочинителями баллад. С этого момента они становились «чистыми» — катарами!
Катары, как мы увидим на одном примере, переносили законы любви (leys d’amors) в область духа. Вместо женской благосклонности они искали освобождения духа. Вместо дамы сердца — «утешителя».
Молитвы и поэзия сливались воедино. В то время это было естественно, потому что люди воспринимали дар поэта и пророческий дар (то, что сегодня мы называем интуицией и вдохновением) одинаково. Молитва катара, трубадура, обращенная к Богу, была только частью гимна к светлому божеству, который каждый, слышал в великолепии красок и звуков своей родины. Они оставались поэтами.
Поэтому, как все поэты, чувствуя себя чужими в мире земном, они стремились в мир иной, где человек когда-то был ангелом, где и есть их истинная родина, «Дворец песен», как в древности вавилоняне называли светлое царство Ахурамазды. Катары были настолько уверены в лучшей жизни после смерти, что полностью презирали эту жизнь, смотря на нее, как на время, данное, чтобы подготовить себя к жизни истинной, ожидающей их в надзвездном мире.
Поэты и священники любили горы. Их вершины устремляются к небесам, а пропасти теряются в первозданном мраке. Нигде человек не бывает так близок к Богу. Там, наверху, и стихи, и молитвы исходят из глубин сердца. Во всех мифах именно в горах открывается божественная сущность героя. На горе Эта Геракл был взят в сонм олимпийских богов. На горе Фавор произошло преображение Иисуса. В то время еще не были разрушены мосты, соединяющие Восток и Запад через Средиземное море. Их первый пролет тянулся от великих гор Азии к Парнасу, священному для Греции, а второй — оттуда к Пиренеям, где греки помещали сад Гесперид — землю чистых душ[6].
На Востоке зародилось человечество. С Востока пришли к нам великие легенды, последняя из которых — «благая весть». На Востоке встает солнце…
* * *
Когда солнце через пелену облаков пробивается к людям, в душах пробуждается желание идти за ним. Но куда? Наверное, человек — это падшее божество, которое стремится назад к небесам. И, может быть, томление поэтов — на самом деле тоска по утраченному раю, где человек был подобием Бога, а не карикатурой на него.
Когда солнце встает над Провансом и Лангедоком, тучи, покрывающие Пиренеи, становятся золотыми. Спокойно и величественно выступают горы на лазурном небе. На долину Прованса опускается ночь, а они еще долго преображены лучами заходящего солнца. «Горой Преображения», Фавором называют жители Прованса пик Святого Варфоломея, красивейшую из пиренейских вершин.
Пиренейский Фавор расположен между «Olmus», Долиной вязов, и «Sabarthus», долиной Сабарте, где Богоматерь обещала Карлу Великому победу над сарацинами.
Уединенная каменистая дорога ведет от безмятежного Ульма наверх, к пропастям и пещерам Сабарте: это путь катаров, путь чистых.
В самом сердце хребта возвышается дикая гора, настолько высокая, что сверкающие облака окутывают ее вершину. Отвесные скалы спускаются вниз, к стенам замка Монсегюр. Когда я однажды поднимался к Фавору Путем катаров{45}, я встретил старого пастуха, и он рассказал мне эту легенду:
«Когда стены Монсегюра еще стояли, в них катары, чистые, охраняли Святой Грааль. И был Монсегюр в великой опасности. Воинство Люцифера подступило к его стенам. Они хотели захватить Грааль, чтобы укрепить его опять в короне князя тьмы, откуда он выпал, когда восставшие ангелы были сброшены с небес. И когда бой был почти проигран, слетела с неба белая голубка, и Фавор распахнулся. Эсклармонда, защитница Грааля, бросила святыню в недра горы, и она затворилась. Так был спасен Грааль. А когда черти овладели крепостью, то поняли, что опоздали. В ярости схватили они катаров и сожгли под городскими стенами…»
Они, оставив здесь Грааль,
Взлетели к небесам, домой,
Влекомы к звездам чистотой…
Вольфрам фон Эшенбах
Путь чистых ведет от Ольма вдоль замка Монсегюр, через вершину Фавора к пещерам Сабарте. Здесь катары были дома. Удалившись от мира, они обращались мыслями к небесной, любви.
Да, так любите на земле,
Как требует уже сейчас
Любви небесной чистый глас.
Вольфрам фон Эшенбах
Катары покидали горы только для того, чтобы дать умирающему «последнее утешение» либо исполнять старинные легенды для рыцарей и благородных дам на празднике в каком-нибудь замке{46}. В длинных черных одеждах, с персидской тиарой на голове, они были похожи на брахманов или учеников Заратустры. Когда один из них умирал, они доставали свиток с Евангелием от Иоанна, который носили на груди, и читали:
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Бог есть Дух, и кто обращается к нему, пусть обращается в Духе. Благо для вас, что я умираю. Ведь если я не умру, не придет к вам утешение от Бога. Когда же придет Утешитель, которого я пошлю к вам…
Diaus vos benesiga. Да благословит вас Господь!»
И катары возвращались в свои пещеры: в «Кафедральный собор», в «Глейзу» (Церковь){47}, «Пещеру отшельника» и «Пещеру источника»…
Вела к источнику Сальваш
Тропа и к келье между скал
(Ее себе мудрец избрал).
И здесь впервые Парцифаль
Узрел таинственный Грааль.
Хозяин звал его войти…
Вольфрам фон Эшенбах
В бесчисленных пещерах Сабарте могло бы поселиться целое племя троглодитов. Помимо больших пещер, уходящих в глубь гор на многие мили, здесь огромное множество гротов и углублений между выступами скал.
И сейчас еще в этих гротах и нишах можно увидеть места, где когда-то были балки. Тут стояли жилища, от которых огонь и время оставили только почерневшие известняковые стены, несколько полусгнивших или обугленных поленьев, да еще местами, где огонь и сила разрушения оказались бессильны, — рисунок или надпись:
дерево, «мировое древо» или «древо жизни», растущее в центре рая, о котором знали уже греки. Геспериды охраняют золотые яблоки;
лодка, парус у которой — солнце;
рыба, символ благого божества;
голубь, воплощение Святого Духа;
имя Христа латинскими или греческими буквами;
слово «Гефсиман»;
красиво прочерченная надпись GTS, по всей вероятности, сокращенное «Гефсиманский сад», где Иисус был предан страже;
фрагмент предложения, в котором возможно прочитать только слова «Santa Gleyiza».
У двух гротов сохранились названия: «Грот Иисуса» и «Грот мертвеца». Перед первым еще остались следы маленького сада и небольшая терраса, на которой живший здесь отшельник мог размышлять:
Увы, что делаешь ты, мир?
Ты даришь труд и увяданье,
И больше горечи страданья,
Чем радостей…
Вольфрам фон Эшенбах
Катары ощущали себя чужими на нашей планете. Они сравнивали ее с тюрьмой, которую неумелый зодчий построил из низкосортного камня. Истинной родиной казался им надзвездный мир. Его создавал Дух, говорили они. Он есть любовь — в нем нет ненависти и войны. Он есть жизнь — в нем нет болезней, нет смерти… Бог! В начале был Дух. У него было Слово. Оба были Бог.
Как в нас самих борются две природы, могучий дух и немощная плоть, так и во Вселенной сталкиваются два начала: Бытие и Небытие, Добро и Зло. Добро — это Бог. Зло — Люцифер, дух отрицания.
Слово — творец иного мира, за золотыми облаками, над звездами. Этот мир принадлежит Люциферу. Творец его — Слово, Люцифер — всего лишь неумелый подмастерье, придавший миру форму.
Мы, люди, падшие ангелы, соединяем в себе два начала. Душа человека создана Божественным Словом, тело — Люцифером. Наша душа причастна Богу, вечна. Наше тело не от Бога и подвержено смерти. Душа, созданная Богом, за неповиновение ему брошена на землю и должна оставаться на ней, стремясь соединиться с Богом, пока не познает всю ничтожность земной жизни. Возвращение к Богу, воссоединение с Духом может начаться уже на земле. Но и потом души должны перелетать со звезды на звезду, пока перед ними не откроются врата их подлинной родины{48}.
За звездами для светлых душ чертог
И доблесть там царит, как здесь — порок.
фон Халлер
Кант в «Естественной истории неба» писал: «Кто осмелился бы дать ответ на вопрос: распространяет ли грех свою власть на другие сферы мироздания или там царит одна только добродетель? Не принадлежит ли наша несчастная способность впадать в грех к некой области между мудростью и безрассудством? Кто знает, вдруг обитатели иного мира не настолько благородны и мудры, чтобы быть снисходительными к неразумию, вовлекающему в грех, слишком прочно привязаны к материи и обладают слишком малыми возможностями духа, чтобы суметь нести ответственность за свои поступки перед высшим судом справедливости?»
Для «чистых» земля была адом. Необходимость жить среди греха и лжи казалась им более жестоким наказанием, чем если бы хвостатые черти били, терзали и мучили их в замерзшем озере или раскаленной печи. «Земля — преисподняя», — говорили катары.
Со смертью они сбрасывали с себя грязную, надоевшую одежду, как бабочка сбрасывает кокон, чтобы вылететь навстречу весне. Psyche называли греки душу — «бабочка»[7].
Но что происходит с душами, которые никуда не стремятся, которые чувствуют себя дома в своем теле? Бог, как любящий отец, ни в чем не может отказать своим детям. Эти души могут оставаться на земле столько, сколько захотят, переходя из одного тела в другое, пока наконец не ощутят страстной тоски по звездам.
Ломбриве — величайшая пещера Сабарте. С незапамятных времен, в сумрак которых едва ли проникнет наша наука, здесь был храм иберского бога солнца Илхомбера. Пастухи и крестьяне ближайшей деревушки Орнольяк до сих пор называют ее «Церковью».
Орнольяк расположен в долине, через которую «путь чистых» поднимался на вершину Фавора. Над деревней возвышается чудесная церквушка романского стиля, и статуя Богоматери, вырезанная из дерева неумелой рукой, охраняет поля и виноградники. На ее руках младенец Иисус, держащий колос.
Крутая тропа ведет в гигантское преддверие «церкви» Ломбриве. Здесь вход в заколдованное подземное царство, в котором история и легенды прячутся от мира, ставшего столь рассудительным. Путь в сердце горы проходит мимо сталактитов из белого известняка, мимо пластов шоколадного мрамора и сверкающих кристаллов.
Огромный зал, 80 метров в высоту, был церковью еретиков. Земля, творение Люцифера, должна была отдать им прекраснейшее место, чтобы они могли почувствовать красоту, которую истинный Творец создал в надзвездном мире. Рука еретика начертила на мраморной стене Солнце, Луну и звезды, чтобы не забыть Бога, который есть свет и любовь. И с потолка пещеры, теряющегося в вечной мгле, непрерывно и ритмично капает вода. До сих пор здесь остались церковные сидения из сталагмитов для всех, кто пожелает проникнуть в этот волшебный мир.
Когда снаружи, в долине Ариежа, бушует гроза, вся гора гудит от потоков воды, которые с грохотом пробивают себе дорогу через пористый известняк. Когда бог бури и смерти Люцифер бросает огненные молнии на трепещущий мир, гора колеблется до самого основания.
Из церкви еретиков каменная лестница ведет в другую часть пещеры Ломбриве, и примерно через час ходьбы дорога обрывается в глубокую пропасть. У ее края лежит огромный камень, на котором вырос сталагмит в форме палицы. Жители Орнольяка называют его «Надгробием Геракла».
ЗОЛОТОЕ РУНО
Эраклий, или Эркулес,
И грек великий Александр —
Всех помнят камни…
Вольфрам фон Эшенбах
Силий Италик, римский поэт и историк I в. н. э., переложил великолепными гекзаметрами легенду, по которой камень в пещере Ломбриве с наплывом в виде палицы был назван «Надгробием Геракла».
Когда Геракл похитил с острова Эрифеи стадо Гериона, он был радушно принят в доме Бебрика, царя бебриков. Он соблазнил его дочь Пирену и оставил ее. Боясь гнева отца и тоскуя по любимому, Пирена убежала из дому. Дикие звери набросились на беззащитную девушку. В отчаянии громко звала она Геракла на помощь. Он подоспел слишком поздно и нашел ее мертвой. От его плача содрогнулись горы, и по всем утесам и пещерам пронеслось имя Пирены, которое он громко выкрикивал, рыдая. Оплакав, он похоронил ее.
Имя Пирены никогда не будет забыто, потому что на все века ее именем названы горы.
Три величественных сталагмита, возвышающиеся над таинственным озером в центре пещеры Ломбриве, названы «Трон царя бебриков», «Гробница Бебрика» и «Гробница Пирены». На «Гробницу Пирены» непрестанно струится вода, как будто гора оплакивает несчастную царскую дочь. А рядом со стен и потолка пещеры свисают окаменевшие одежды, которые она больше всего любила носить при жизни.
Такова легенда о Геракле, Бебрике и Пирене.
Латинские авторы (в их числе Плиний) сообщают, что первыми жителями Испании были персы и иберы и что испанские иберы пришли с Кавказа. Греческий историк Дион Кассий пишет, что бебрики населяли Восточные Пиренеи, а грамматик Стефан Византийский описывает два племени бебриков, одно из которых жило на Черном море, а другое — в Пиренеях, недалеко от «бебрийского моря». Византийский же писатель Зонара назвал это место «Львиный залив».
Дасквезий, комментатор Силия, утверждает, что слово «бебрик» употреблялось только как прилагательное, а царя бебриков звали Амик, и что один из царей вызывал на кулачный бой всех чужестранцев и убивал их, пока сам не был убит Поллуксом во время похода аргонавтов. Такие же сведения мы находим у римского историка Феста Авиена{49}.
Сопоставим эти сведения и дополним их. В третьем тысячелетии иберы, двигаясь с Кавказа на запад вместе с финикийцами, персами, мидийцами, гетулами (ныне — североафриканские берберы), армянами и халдеями, поселились на «иберском» полуострове. С ними пришли и бебрики, которые жили у горы Монткальм и пика Святого Варфоломея, в той части Пиреней, которая во времена римского владычества входила в Цизальпинскую Галлию. Благодаря греческому географу Страбону мы знаем, что на земле испанских иберов находились месторождения золота. Добыча золота привлекала финикийцев (около 1200 г. до н. э.) и фокейцев (около 600 г. до н. э.). В начале третьего тысячелетия во время передвижения семитских народов финикийцы поселились в Сирии. Вели они из Тира, их крупнейшего города, морскую торговлю с жителями испанского и французского побережья или их соединила с Иберией сухопутная дорога, нам неизвестно. Но есть свидетельства, что они из Малой Азии осуществляли морскую торговлю со всеми регионами Средиземноморья и что из Пиреней они вывозили на кораблях много ценных металлов.