Издевательства над женщинами 13 страница

«Иной черт „вовсе не так страшен, как малюют“», — пишет по этому поводу А. В. Пешехонов.

«Обыватели пришли в неописуемое смятение и в ужасе метались, не зная, что делать, куда спрятать хотя бы самые дорогие для них вещи. А я только посмеивался: да ведь это же явная нелепица! Разве можно обобрать в один день несколько сот тысяч людей и еще так, чтобы отыскать запрятанные ими по разным щелям деньги?! Неизбежно произойдет одно из двух: либо большевистские отряды застрянут в первых же домах, либо организованный грабеж превратится в неорганизованный, в нем примет участие уличная толпа, и большевикам самим придется усмирять „восставших“. Действительно, отряды застряли в первых же квартирах, а тут произошла еще неожиданность: в рабочих кварталах их встретили руганью, а затем дело очень скоро дошло и до выстрелов. Большевикам пришлось спешно прекратить свое „мирное восстание“, чтобы не вызвать вооруженного восстания пролетариата… В 1920 г. им, кажется, удалось осуществить „изъятие излишков“ в Одессе, но меня уже там не было и, как оно было организовано, я не знаю. Вероятно, многим так или иначе удалось уклониться от него. В Харькове же и в 1920 году отобрание излишков не было доведено до конца. Сначала шли по всем квартирам сплошь, на следующую ночь обходили уже по выбору, отыскивая наиболее буржуазные квартиры, а затем — в виду влиятельных протестов и бесчисленных жалоб на хищения — и вовсе обход прекратился. До квартиры, где я жил, так и не дошли» (стр. 15).

Не вышло в действительности и в Одессе.

«Дело в том, — пишет Маргулиес — что большевики сделали огромную тактическую ошибку, не освободив от обысков квартир рабочих, мелких советских служащих и т. д.»… «когда о мирном восстании стало известно во всем городе — началась страшная паника. Я не говорю о буржуазии, а именно о рабочих… Большинство заводов прекратило работу, и „коммунисты“ разбежались по своим домам защищать свою собственность от незаконного посягательства. Разыгрывались дикие сцены: комиссии, состоявшие по преимуществу из мальчишек и подозрительных девиц, встречались проклятьями, бранью, а во многих случаях дело доходило даже до применения физического воздействия и кипятка… Страсти разгорались… Ничего другого не оставалось, как с болью в сердце реквизиции приостановить; иначе отдельные случаи сопротивления могли вылиться в подлинный народный бунт.

В час дня („мирное восстание“ началось в девять) появилась экстренная летучка с приказом приостановить обыски. На другой день исполком обратился со специальным воззванием к рабочим: „…Больно сознавать, что рабочие как бы заступились за буржуазию“. Да, не так страшен черт, как его малюют! Исполком пояснял, что в „инструкции нельзя было указать, что в рабочих кварталах обысков не будет, потому что тогда буржуазия кинулась бы туда прятать награбленное и запрятанное ею“! Произошло „печальное недоразумение, которое сорвало важное для рабочих дело“.

За месяц перед тем на Одессу была наложена контрибуция в 500 мил. Что же это, тоже была лишь фикция? Выселение из домов в Одессе, как и в других городах, в 24 часа также далеко не фикция. Не фикцией было то, что во Владикавказе на улицах ловили насильно женщин для службы в лазаретах; не фикцией были и те принудительные работы, которые налагались на буржуазию в Севастополе и в других городах Крыма. Мы найдем яркое описание этих работ в Деникинских материалах. „На работы были отправляемы — рассказывает один из свидетелей — все мужчины, носящие крахмальные воротнички, и все женщины в шляпах“. Их ловили на улицах и партиями выгоняли за город рыть окопы. „Впоследствии ловлю на улицах заменили ночные облавы по квартирам. Захваченных „буржуев“ сгоняли в милицейские участки и утром мужчин, не считаясь с возрастом, отправляли десятками на погрузку вагонов и на окопные работы. Работать с непривычки было тяжело, работа не спорилась не по лености, а по слабости, неумелости и старости работников, и все же ругань и плеть надсмотрщиков постоянно опускалась на спину временному рабочему. Женщины посылались чистить и мыть солдатские казармы и предназначенные для въезда комиссаров и коммунистических учреждений помещения. Наряды на работу молодых девушек, из одного желания поглумиться над ними, были сделаны в Севастополе в первый день Святой Пасхи. Девушки были вызваны внезапно в участки и оттуда их направили мыть, убирать и чистить загрязненные донельзя красноармейские казармы. Девушкам, гимназисткам по преимуществу, не позволяли ни переодеть свои праздничные платья, ни взять какие-либо вспомогательные предметы для грязной уборки. Комиссары револьверами и нагайкой принудили их очистить отхожие места руками“.[329]

Неделя „отбирания излишков“ была проведена и в Киеве.

Прав бывший комиссар большевистской юстиции, утверждающий в своей книге, что произвольные, диктуемые неизвестными нормами выселения, реквизиции, конфискации „лишь по виду цепляющиеся за сытых и праздных, а по существу бьющие по голодным и усталым“ сами по себе являются формой проявления террора, когда эти контрибуции сопровождаются приказами типа приказа № 10, изданного 9-го апреля 1918 г. во Владикавказе: „Вся буржуазия, как внесшая, так и не внесшая контрибуцию, обязана явиться сегодня в 8 час. вечера в здание Зимнего театра. Неявившиеся подвергнутся расстрелу“ — это уже террор в самом прямом смысле этого слова. Недостаточно ли привести цитаты из „беседы“ Петерса с коммунистическими журналистами в киевских „Известиях“ 29-го августа 1919 г. „Я вспоминаю — говорил Петерс — как питерские рабочие откликнулись на мой призыв — произвести в массовом масштабе обыски буржуазии. До двадцати тысяч рабочих, работниц, матросов и красноармейцев приняли участие в этих облавах. Их работа была выше всякой похвалы… У буржуазии, в результате всех обысков, было найдено приблизительно две тысячи бомб (!!), три тысячи призматических биноклей, тридцать тысяч компасов и других предметов военного снаряжения. Эти обыски дали возможность попасть на след контр-революционных организаций, которые потом были раскрыты во всероссийском масштабе…“

К сожалению — говорил дальше Петерс — у нас в Киеве этого порядка нет… Мародеры и спекулянты, вздувающие цены, прячут продовольствие, которое так необходимо городу. Вчера во время обысков были найдены продовольственные запасы. Владельцы их, не исполнявшие моего приказа о регистрации этих запасов, будут подвергнуты высшей мере наказания».

Это уже не фикция. И в том же № «Известий» дана наглядная иллюстрация в виде 127 расстрелянных. Не фикцией были и заложники, которых брали и которые так часто расплачивались в дни гражданской войны своею жизнью. И не только при эвакуациях, но и при обнаружении фиктивных, провокационных или действительных заговоров против Советской власти.

 

 

Тюрьма и ссылка

 

Заложники и те, кого можно назвать фактическими «заложниками», переполняют тюрьмы и всякого рода концентрационные лагеря. Как там живут? — Это мы видели уже из описания подобного лагеря на далеком севере. Допустим, что этот «дом ужасов» все же исключение. Ведь нельзя себе представить, что только такие ужасы царят в стране. Но и обыденная тюремная жизнь в Советской России, и особенно в тюрьмах, находящихся в непосредственном ведении Чрезвычайных Комиссий, подчас какой-то сплошной кошмар: «так не делали с нами на каторге в дни царского режима» — писала в 1919 г. левая с.-р. Спиридонова, та самая, которая подняла знамя поддержки большевиков в дни октябрьского переворота в 1917 г. Нетрудно, конечно, себе представить, как должна идти жизнь, каково должно быть содержание заключенных в саратовских и царицынских «бараках», превращенных за переполнением мест заключения во временные тюрьмы.

В этих тюрьмах, в этих концентрационных лагерях их созидатели словно нарочно измышляли меры издевательства над людьми. Никогда прежняя тюрьма не знала столь изощренных издевательств, которые имеют место в настоящее время — пишут составители меморандума о советских тюрьмах в 1921 г.[330]Кара, Зарентуй, Сахалин бледнеют при свете современности. Все действительно меркнет перед фактами, когда заключенных гоняют на принудительные работы по закапыванию трупов расстрелянных;[331]когда женщин заставляют отмывать кровь в камерах после расстрелов, мыть стены с остатками человеческих мозгов — быть может, их родственников: это уже своего рода пытки. Но издевательства ежечасные — например, заставляют чистить отхожие места голыми руками; об этом свидетельствуют все решительно показания, данные в Деникинской Комиссии. Для черных работ в Одессе специально требовали «буржуек с французского бульвара»; когда тошнило и рвало при уборке нечистот столь примитивными, специально избираемыми способами, тогда «били прикладами». Чистка клоак голыми руками являлась обычным приемом и в других местах: не избег этой участи и ген. Рузский. Политических помешают в заразные бараки (были и такие случаи); в Феодосии «буржуев», выводимых для подметания улиц, наряжают в реквизированные цилиндры, в Пятигорске кричат на заключенных: «пошли в свои конуры, барбосы» и т. д.

Издевательства, действительно, как бы специально изобретаются. Ночные допросы, ночные обыски. Возьмут ночью и неожиданно переведут всю камеру в подвал. Продержат два дня и ведут назад. Это рассказывается про одесское тюремное бытие… Эти ночные обыски, эти ночные переводы из камеры в камеру и т. д. мы испытывали и на себе в Москве. Все это было бы бессмысленно, если бы это не было особой формой издевательства над заключенными, особой формой воздействия на психику.

«Концентрационные лагеря» — говорили однажды заключенные с.-р. в заявлении В.Ц.И.К. — «места дикой расправы, очаги небывалых эпидемий, массового вымирания». И снова здесь нет преувеличения со стороны потерпевших. Мы приводили выше статистику смерти в Холмогорском лагере. В Архангельском лагере в 1922 г. из 5000 заключенных в нем кронштадтцев осталось всего 1500.[332]Таким образом и без расстрелов из тысячи остаются сотни.

На бывших тюрьмах часто можно прочитать теперь надпись: «Советский дом лишения свободы», в действительности это нечто гораздо худшее, чем прежний «каторжный централ», хотя бы по внешним условиям быта. Когда в такой тюрьме висели правила, запрещавшие не только чтение, но и прогулки «как правило»?!

Таковы официальные правила так называемой внутренней тюрьмы Особого Отдела В.Ч.К. в Москве, где придуманы еще особые железные щиты (помимо решетки), которые с внешней стороны закрывают окна — отсюда всегдашняя полутемнота в камерах. Одиночки на Гороховой улице в Петрограде, где помещается тюрьма местной Ч.К., представляют собой как бы «деревянные гробы» (камера 3 арш. длины и 1½ — ширины, без окон, таким образом без дневного света). Там, где при самодержавии было 3 одиночки, теперь сделано 13 с нагрузкой до 24 человек.[333]Режим здесь такой же, как в «Особом Отделе В.Ч.К.» в Москве. В Киеве в карцер превращен старый стенной шкаф, где одна из сестер милосердия однажды нашла запертыми трех арестованных: старика, его дочь и мужа ее, офицера. А сырые, темные подвалы? С.-р. Самодурову в Баку в 1922 г. держали около месяца «буквально в склепе, в глубоком подвале, без окон, в абсолютной темноте день и ночь». В таких же «зловонных подвалах, без окон, без света» в период следствия сидели и другие обвиняемые (и рабочие и интеллигенты) по бакинскому с.-р. процессу. 16-летний гимназист «на сутки поставлен был в подвал с мазутом на битое стекло и гвозди».[334]

В старых тюрьмах арестованных хотя бы кормили. А здесь? В 1918 г. в московских местах заключения давали одну восьмушку хлеба и баланду с миниатюрными дозами полугнилой картошки и капусты.[335]При этом повсеместно практикуется способ «наказания» и способ добиться нужных показаний — запрещение в течение месяцев передачи каких-либо съестных продуктов от родственников.[336]Следствием этого была колоссальная смертность от прямого истощения — до 75 % в тюремной больнице. Начальник Таганской тюрьмы официально доносил, и большевики печатали,[337]что 40 % смертей от голода. Печатали в те дни, когда нашлось несколько «сентиментальных» большевиков, пришедших в смятение от того, что им пришлось узнать и увидеть. «Кладбище живых» — так была озаглавлена статья Дьяконова, напечатанная в «Известиях».[338]Автор писал о камерах подследственного Отделения в Таганской тюрьме:

«Несколько камер переполнены больными с температурой до 38 — 40°, Здесь все вместе: сыпной тиф и „испанка“. Эти полумертвые существа лежат по неделе и больше; в больницу не отправляют. Температура в камере 5–7 градусов, доходит и до 3-х. Некоторые больные покрыты тонким одеялом, а у некоторых и того нет; прикрываются шинелями. Простынь нет, наволок тоже; на грязных досках лежит что-то в роде матрасика без соломы. На теле до 2-х месяцев не сменено белье. Лица изможденные, тела словно тени. Выражение глаз — людей, ждущих смерти. Хотя бы один санитар на всех больных количеством до 100 человек — никого.

Сопровождающий врач, который провел в этой тюрьме до 20 лет, служивший при всяких режимах, говорит, что случаи голодной смерти в последнее время часты. Тиф и „испанка“ каждый день получают дань в несколько человек.

Во всех остальных корпусах и одиночках та же грязь, те же изнуренные лица; из-за железных клеток голодные, молящие глаза и протягивающиеся исхудавшие руки. Страдальческий стон почти тысячи людей об амнистии и о том, что они сидят без допроса 2–3 месяца, без суда свыше года, превращает виденное в жуткую картину какого-то кошмарного видения.

Но довольно фактов.

Пусть способные хоть немного понять человеческие страдания дополнят это видение муками, которые переживает гражданин, попавший в этот дом ужаса.

Да, живая душа, пробывшая там месяц за железными решетками и глухими стенами, искупила самое гнусное преступление.

А сколько сидит в заключении невинных!

Разве можно придумать более совершенную пытку, нежели бросить человека в клетку, лишить его тепла, воздуха, свободы двигаться, отдыха, изредка кормить его и дать его живым на медленное съедение паразитам, от которых может спасти сама только смерть…

Это позор для нашей коммунистической республики, безобразие, которое мы больше не потерпим.

Контролеры, судьи, комиссары, коммунисты, просто чиновники и все, все. Вы слышите?

Спешите скорей, не ждите кровавых трагедий, разройте могилы с заживо погребенными. Если ничего не можете сделать срочно, пользуйтесь амнистией.

Нам не столь опасны те сотни преступников, выпущенные на свободу, сколь опасно существование подобной тюрьмы. Коммунизм и революция в помощи таких „мертвых домов“ не нуждается. Найдем иные средства защитить ее».

В другой статье тот же автор писал: «Письма из других мест заключения Москвы и провинции рисуют ту же жуткую картину „мертвых домов“».

«Безобразия этого мы больше не потерпим…» Хорошо сказано в то время, когда людей, заключенных в казематах Ч.К., просто содержат, как скот — иногда по несколько сот в помещении, рассчитанном на несколько десятков, среди миллиарда паразитов, без белья и пищи…

Один из самых видных и заслуженных русских публицистов, уже в преклонном возрасте арестованный в Крыму в 1921 г., был заключен в подвал, где мужчины сидели вместе с женщинами. Он пробыл здесь шесть дней. Теснота была такая, что нельзя было лечь. В один день привели столько новых арестованных, что нельзя было даже стоять. Потом пачками стали расстреливать и стало свободнее. Арестованных первые дни совсем не кормили (очевидно, всех, попавших в подвал, считали обреченными). Холодную воду давали только раз в день. Передачи пищи вовсе не допускали, а родственников, ее приносивших, разгоняли холостым залпом в толпу…

Постепенно тюрьма регламентировалась, но в сущности мало что переменилось. «Кладбища живых» и «мертвые дома» стоят на старых местах, и в них идет та же жизнь прозябания. Пожалуй, стало в некоторых отношениях хуже. Разве мы не слышим постоянно сообщений о массовых избиениях в тюрьмах, об обструкциях заключенных,[339]о голодовках, и таких, о которых мы не знали в царское время (напр., ср. Тарабукин 16 дней), о голодовках десятками, сотнями и даже больше — однажды голодала в Москве вся Бутырская тюрьма: более 100 человек; о самоубийствах и пр. Ошибочно оценивать эту большевистскую тюрьму с точки зрения личных переживаний. Люди нашего типа и в царское время всегда были до некоторой степени в привилегированном положении. Было время, когда социалисты, по крайней мере, в Москве пользовались особыми перед другими льготами. Они достигли этого протестами, голодовками, солидарным групповым действием они сломали для себя установившийся режим. До времени — ибо жестоко расплатились за эти уступки и эти льготы.

Перед нами записка ныне официально закрытого в Москве политического Красного Креста, поданная в 1922 г. в Президиум В.Ц.И.К. Эта записка начинается словами:

«Политический Красный Крест считает своим долгом обратить внимание Президиума на систематическое ухудшение в последнее время положения политических заключенных. Содержание заключенных вновь стало приближаться к практике, которую мы наблюдали в первые дни острой гражданской борьбы, происходившей на территории Советской России… Эксцессы, происходившие в нервной атмосфере 1918 г…. теперь вновь воспроизводятся в повседневной практике…»

В России люди привыкли ко всему, привыкли и к тюрьме. И сидят эти сотни и тысячи заключенных, иногда безропотно, с «серым землистым опухшим лицом», с «тусклыми и безжизненными глазами»; сидят месяцами и годами в подвалах и казематах (с особыми железными щитами от света и воздуха) бывших Чрезвычайных комиссий, а ныне Отделов Государственного Политического Управления. «Всякий дух неповиновения и самостоятельности свирепо и беспощадно преследуется». И это положение одинаково будет для Одессы, Орла, Москвы и Петербурга, не говоря уже о глухой провинции.

Вот яркое описание политической ссылки Г. М. Юдович, отправленной осенью 1921 г. из Москвы в г. Устьсысольск Северодвинской губ., повествующее о странствованиях по провинциальным тюрьмам.[340]

«Поздно ночью прибыли мы в Вологодскую пересыльную тюрьму-Начальство встретило нас с первой же минуты самой отборной трехэтажной руганью…

— Стань сюда!..

— Не смей! Не ходи! Молчать!..

Стали отбирать многие вещи. В нашем и без того крайне тяжелом, беспомощном положении каждая вещь — какая-нибудь лишняя ложка или чашка — имела важное значение. Я начала возмущаться и протестовать. Это, конечно, ни к чему не привело.

Затем стали „загонять“ нас по камерам.

Подошла я к двери предназначенной мне общей женской камеры и ахнула. Нет слов, чтобы передать этот невероятный ужас: в почти полной темноте, среди отвратительной клейкой грязи копошились 35–40 каких-то полуживых существ. Даже стены камеры были загажены калом и другой грязью…

Днем — новый ужас: питание. Кормят исключительно полусгнившей таранью. Крупы не выдают — берут себе. Благодаря тому, что Вологодская тюрьма является „центральной“ и через нее беспрерывной волной идут пересылаемые во все концы, — толчея происходит невероятная, и кухней никто толком не занимается. Посуда не моется. Готовится все пополам с грязью, В котлах, где варится жидкая грязная бурда, именуемая „супом“, черви кишат в ужасающем количестве…»

За Вологдой Вятка.

«Условия здесь мне показались несколько лучше Вологодских. Камеры — большие, и не такие уже загаженные.

Я потребовала, было, умыться; но мне предложили, прежде всего, зайти в камеру, „а там видно будет“…

В большой женской камере — 40 человек. „Политическая“ — я одна. В камере 9 откидных кроватей-коек, выложенных досками. Ни матрацев, ни подушек, ничего. На койках и просто на полу лежат оборванные, — некоторые почти голые, — полутрупы…

Пол цементный. Почти никогда не моется…

Не припомню другой такой кошмарной ночи, как проведенная в Вятской тюрьме. Насекомых мириады. Заключенные женщины мечутся, стонут, просят пить… У большинства — высокая температура.

К утру 17 человек оказываются заболевшими тифом. Подымаем вопрос о переводе их в больницу — ничего не можем добиться…

В 8 час. вечера принесли „суп“. Ничего подобного я еще не видала: суп сварен из грязных лошадиных голов: в темной вонючей жидкости плавают куски лошадиной кожи, волосы, какая-то слизь, тряпки… Картошка в супе нечищенная.

Люди с звериной жадностью набрасываются на это ужасное хлебово, глотают наперебой, дерутся из-за картофельной шелухи…

Через несколько минут многих рвет.

Так заканчивается день, и снова наступает кошмарная ночь…»

В своих воспоминаниях Г. М. Юдович упоминает о том, что перед отправкой в ссылку была больна и поэтому подавала соответствующее заявление с указанием на то, что «раздета и следовательно на север ехать не может». Ответом на это заявление — была «немедленная отправка на север». И так всегда. Это как бы особая форма издевательств, которые производят над заключенными. Напр., 19-го октября 1920 г. из Ивановского лагеря в Москве поздно вечером экстренно была вызвана партия приговоренных к «принудительным работам» для отправки в Екатеринбург. Среди отправляемых были общественные деятели, известные всей интеллигентной России. Возьмем несколько хотя бы штрихов из описания этой поездки, составленного одним из ее непосредственных участников. «Среди отправленных (их было 90) были люди в возрасте 60–70 лет совершенно больные; все их просьбы об оставлении были напрасны. В довершение всего многие (пожалуй, большинство) не имели теплой верхней одежды, так как стояли сравнительно теплые дни, и 19-го как раз выпал первый большой снег сопровождавшийся вьюгой, у многих не было обуви, кроме лаптей, очень многие не имели никакого продовольствия. Со сборами страшно торопили, так что многие оставляли у себя в камере самые необходимые вещи. Часам к 8–8½ отправляемым велено было выйти в стеклянную галерею, где было очень холодно, там ожидали более часа, потом там же произвели обыск увозимых вещей, потом вывели на двор, где после нескольких перекличек под усиленным конвоем отряда вохры вывели на улицу и шествие на правилось к товарной станции Север, жел. дор. (Ярослав, вокзала). Во время пути конвой обращался с заключенными грубо, требовал идти скорее, хотя некоторым — старикам, обремененным вещами — идти быстро было трудно. В начале первого часа ночи пришли к вокзалу. Здесь ввиду неподготовленности вагонов и отсутствия лица, который должен принять заключенных и рассадить по вагонам, нас заставили более трех с половиной часов простоять на открытом месте, на ветру, под вьюгой и снегом (стоял мороз в 10–15 гр.). Около часу ночи или позже была приведена партия заключенных из Андроньевского лагеря (около 30 чел.), которых поставили на некотором расстоянии от нас. Среди них мы узнали некоторых заключенных, за несколько недель перед тем отправленных из Ивановского лагеря в Андроньевский, якобы для переправки на родину (кстати в числе 96 чел. отправленных в ночь с 19 на 20 в Екатеринбург было 30–35 поляков, большинство которых принадлежало к категории „гражданских военнопленных“). В половине четвертого началась посадка в вагоны. Поезд тронулся в путь, однако, только в 9—10 часов утра, 20-го октября, так что непонятно, зачем нужна была такая спешка со сборами и мучительное ожидание на морозе на путях Сев. жел. дор.

Поезд состоял приблизительно из 60 вагонов, так как кроме заключенных из Ивановского лагеря и Андроньевского этим эшелоном отправляли около 100 чел. из Ордынского лагеря, по несколько десятков из Ново-Песковского и Покровского лагерей. Сверх того этим эшелоном отправлены были около 500 чел. слушателей политических курсов красных командиров (бывшие белые офицеры Колчаковской и Деникинской Армии) и 450 кандидатов к ним. (Всего, следовательно, арестованных, считан эти последние категории, было от 1400–1500 чел.). Относительно курсантов и кандидатов к ним в пути и уже в Екатеринбурге нам удалось узнать следующее. На краткосрочные (шестинедельные) политические курсы красных командиров отправлялись белые офицеры, которые в принципе допущены к занятию должностей в Красной Армии; до занятия последних они должны пройти эти курсы, на которых видные деятели Р.К.П. знакомят их с принципами сов. власти и коммунизма. Курсанты, отправленные в Екатеринбург, почти уже закончили курс, им оставалось всего несколько дней до окончания и до занятия должностей в Красной Армии. Они не считались арестованными, жили в помещении быв. Александровского военного училища. Накануне или утром 19 они внезапно были переведены в Кожуховский лагерь (12–15 в. от Москвы) без объяснения причин перевода и в ночь с 19 на 20 присоединены к эшелону, отправленному в Екатеринбург. Что касается кандидатов, то они, привезенные из различных провинциальных лагерей для зачисления на те же курсы, ожидали своей очереди т. е. окончания курса курсантами. Они были свободны. Часть жила в специальных общежитиях, другая же жила на частных квартирах, лишь ежедневно являясь на регистрацию. В этот день, т. е. 19, явившихся на регистрацию задержали в том виде, в котором они были, т. е. без верхних вещей, не позволили собраться вместе с жившими в общежитиях, отправили на вокзал для отсылки в Екатеринбург. Вагоны, из которых состоял поезд, были простые товарные (даже не теплушки).

Питание арестованных соответствовало всем другим условиям поездки… За 12 дней проведенных нами в вагоне был выдан всего 8 раз хлеб (иногда не более 1/2 фунта), 2 раза сырое мясо (хорошо, что собственными усилиями добыли печи) по небольшому кусочку, 2–3 раза по несколько ложек крупы, 2–3 раза по ложке растопленного масла, 2–3 раза по 3–4 картофелины, 2 раза по кусочку селедки, 2 раза кофе, 2 раза песку сахарн., 1 раз соли и 1 раз махорки (по 2 папиросы на человека) и одну коробку спичек на вагон. Даже при наличии печек не все могли готовить: не все имели с собой для этого котелки; на печке готовить на всех 35 человек требовало очень много времени и при долгом ожидании получения продуктов некоторые буквально более суток ничего не ели, наконец, не всегда была вода для кипячения. Положение некоторых облегчалось тем, что они смогли захватить с собой кое-какие продукты из лагеря и этим дополнить казенную пищу. Тем, которые таких продуктов не имели, приходилось или голодать или, если имели деньги или лишние вещи для обмена (что было далеко не у всех), покупать или обменивать их на продукты (начиная с 3–4 дня пути, когда въехали в хлебородную полосу Вятской губ.). Па деньги почти ничего приобрести было нельзя. В товарообмен пускали все, начиная с ниток, мыла, карандашей, медной и жестяной посуды, лишнего белья и кончая буквально рубашкой, снятой с тела за неимением лишней, тужурками, одеялами, простынями. В результате такого товарообмена и утоления голода на несколько часов люди продолжали это путешествие без последних предметов теплой одежды».[341]

Я думаю, что человеку, недостаточно знакомому с условиями политического быта России наших дней, трудно себе даже вообразить большевистскую тюрьму с заключенными младенцами 3 лет до старцев 97 лет (в Бутырках сидел восьмилетний шпион); эти толпы ссыльных — мужчин, женщин, детей и стариков…

Тюрьма в теперешней России действительно один сплошной ужас. И не только для самих заключенных; быть может, еще больше для их родных. Они случайно узнают о смерти близких. Сколько родителей и до сих пор не знают: погибли ли их дети или нет. И живут надеждой открыть дорогое существо в каком-нибудь заброшенном концентрационном лагере севера. Родственники лишены даже последнего утешения — похоронить труп любимого человека.

Бывает и другое. Я знаю случай в Москве, зарегистрированный официальным документом 1920 года, когда родителям Ч.К. сообщила, что их 16-летний сын, арестованный по делу о клубе лаунтенистов, расстрелян 4 декабря. Между тем точно установлено, что он был расстрелян лишь 22-го. Такую справку дали, чтобы родители «не хлопотали» за сына. Хлопоты, по мнения Лациса, мешают планомерной работе — поэтому Лацис нередко спешил расстрелять тех, о которых ходатайствовали.

Родные обивают пороги чекистских учреждений в надежде что-либо узнать о заключенных, а сведений им не дают — даже о том, где находятся заключенные. «Справки о заключенных в Ч К. вообще перестали давать родственникам» — говорится в упомянутой бумаге Красного Креста. «В положении полного неведения относительно арестованных находятся родственники иной раз целые недели; например, родственники лиц, арестованных 14–15 апреля (1921 г.) распоряжением Секретного Отдела в количестве многих десятков людей (до 400) в течение трех недель не могли передать своим близким вещей (т. е. прежде еду) и даже узнать о их местопребывании».

Вообразите себе психологию этих лиц, ищущих заключенных в дни, когда идут расстрелы? А ведь эти дни так часто повторяются! Что же это не пытка своего рода, распространенная с индивидуума еще на ряд близких ему людей?

Трудно представить себе все разнообразие поводов для арестов, иногда массовых, которые практикуются Чрезвычайными Комиссиями. Показывая гуманность Советской власти, Лацис в своей статистике приводит цифру арестов Ч.К. на 1918–1919 гг. в 128 т. человек. «И это по всей широкой Советской России! Где же тут тот необузданный произвол, о котором при каждом удобном случае кричат наши обыватели!» Если принять во внимание, что по официальным же сведениям вместимость тюрем в России в 1919 г. равнялась 36 т. человек, то и цифра, приведенная Лацисом, будет не мала. Но как и статистика смертей, так и статистика арестов, несмотря на ее внешнюю разработанность и рубрикацию, донельзя миниатюрны. И в самом деле, если какая-нибудь маленькая Кинешма имеет концентрационный лагерь на 1000 заключенных (тюрьмы теперь никогда не пустуют;[342]) если около одного Омска концентрационные лагери числят 25 т. заключенных, то ясно, что приходится говорить о сотнях тысяч, раз речь заходит о всей Рос-сии, где едва ли не большинство прежних монастырей превращены в тюрьмы.