Свой эксперимент над жизнью. 9 страница

— Ничего не хочется.

Слишком много слов. Слишком мало действий.

Мы идём обёрнутые в славную погоду по проспекту, где в воздухе плавают несколько голубей; на асфальте танцуют воробьи. Моё сердце несказанно радуется, бьётся и пытается создать иллюзию счастья. Ему удаётся.

«Главное не спугнуть...» — просыпается моя голова. Лиза тоже пьяна.

Двоякость характера и смысла отпугивает некоторых встречных; они бредут дальше своей дорогой. У нас есть свой путь. Возможно, без всякой и вязкой цели, но... всё-таки...

— Ницше любит писать короткими абзацами, значит? — интересуется она и придаёт своему шагу бестактную игривость. Её ноги... Ох, они просто завораживают. Обтянутые в чёрные колготы, а сверху зелёное платье. Светлый оттенок зелёного стекает прямо до колен.

— То, что можно уместить в одном предложении, он, кажется, умещает ровно до запятой... — шепчу я ей на ухо, и она трепещет; локоны её завиваются на ветру, но живо распрямляются до самой талии. Тёмные брови водят меня за нос, который бросается в её тело и соединяется с её щекой, такой мягкой и румяной... Бог есть! Только это Богиня. Одна в своём роде. Тёмные прямые волосы устремляются вниз и оканчиваются кудрями.

— Умнее ничего не смог придумать?

— Нет. Всё придумано до нас.

— Пустая болтовня и...

— Банальность.

Мы улыбаемся и снова рвёмся друг к другу; я трогаю её оголённый локоть и веду вверх до самой подмышки, гладкой и нежной. Она устремляет свой взгляд мне на торс; сегодня я в светло-коричневом пиджаке, она ведёт взглядом по его поверхности и оказывается на моих скулах. Кажется, она приближается, чтобы укусить меня.

— Стерва!

Смеюсь я. Она меня кусает. Я говорю ещё раз это пакостное слово, и она кусает сильней.

— Лиза... Я... пропадаю в тебе.

— Вместо одинокого, но гордого «люблю»?

Она прячет глаза и отворачивается, чтобы скрыть свою печаль, но гордо и таинственно поворачивается ко мне, чтобы вновь оказаться в моих объятиях. Теперь она угодила в самое сердце.

 

— Что с тобой?

Я ударяю её ещё раз по щеке, прислоняюсь ко рту — не дышит!

Затыкаю её нос, набираю в рот воздуха и в поцелуе дышу в неё!.. Ещё раз... И ещё раз.

— Господи.

— Его, похоже, нет... — аккуратно сползает с кровати, которая стоит совсем рядом, Лиза. — Думаешь, она жива?

— Я надеюсь, что так! Какого?

Щупаю пульс, и в моих глазах образуются капельки слёз. Лиза пугается: «Нет пульса? Фрэнк, ответь!»

— Есть.

— Слава, бл...

Стук.

— Это к ней? — Лиза становится на пол и подлетает к глазку. — Там какой-то мужик. Лысый... Ответь же, это к ней?

— Я почём знаю?

За дверью: «Фрэнк, мне нужен Фрэнк!»

— Фрэнк, — тихо, шёпотом говорит Лиза: — Ему нужен ты.

— Хм...

Я оборачиваюсь и снова смотрю на девушку, которая лежит и не дышит. Она открывает глаза.

— Ты нас напугала, — подскакивает к ней Лиза. — Как тебя зовут?..

— Саша.

— Фрэнк! Фрэээнк! — долбятся за дверью.

 

Прошло пять дней:

— Здравствуйте, я — Лаура. Лаура Сафол.

Обтянутое красное платье подчёркивало её бесподобную фигуру и грудь... сложно было взгляду приземлиться куда-то ещё.

— Фрэнк... Меня зовут Фрэнк. Спэррел.

— Боже, что с вашей фамилией?..

— Не такая удачная, как имя, — говорит Лиза, она стоит рядом и держит в обеих руках бокал с шампанским. — Лаура, выпьете?..

— Нет, что вы?! Я не пью уже давно.

Сегодня у Лизы прямые волосы. Она не стала делать завивку внизу, как любит обычно. Лаура же будто с обложки... Её кудрявые локоны пышно оседают на плечи; рыжие волосы.

 

Спустя 5 месяцев:

Комната пропахла потом и развратом. Джек постоянно был с Сашей в запертой комнате, но к нему порой заходила Лиза. Лаура всегда была со мной на кровати. Кажется, она вообще ни разу не вышла покурить, как делала обычно. Нам с Джеком было стыдно смотреть на наши голые тела, поэтому чтобы пройти до туалета, мы натягивали халаты. Дамские халаты. «А, плевать! — кричал Джек. — Как тебе удалось приманить этих сучек к себе?»

— Джек, ты бы следил за языком... Возможно, они отдаются тебе по необходимости?!

— Даже если и так... Получаю я сполна.

— Ты отвратителен!

На этом наши беседы обычно оканчивались, я не мог его подолгу видеть, но у него было куча денег, поэтому приходилось с ним считаться.

— Фрэнк, ты там долго?.. — кричала Лаура. Лиза ушла в комнату Джека выпрашивать ещё деньжат, поэтому мы с Лаурой остались наедине. Знаете, без того красного платья она выглядит ещё лучше. Мы долго смотрели в глаза друг к другу и пошлый вечер превратился в романтический, но ненадолго — зашла Лиза.

— Какие голубки... — её зрачки покатились вверх, а лицо моментально очерствело.

— Твоя ревность не придаёт тебе красоты... — сказала Лаура и вытянулась на кровати, словно кошка; её зад был направлен прямо мне в глаза.

— Придаёт изюминки, — не отрывая взгляд от зада, и перенеся его на половые губы, сказал я.

Лиза мило улыбнулась, но Лаура подчеркнула: «Смотри, Лиз, чтобы лицо твоё не превратилось в изюминку...»

Мы с Лаурой засмеялись, а Лиза закатилась:

— Я постоянно хожу к этому козлу и выпрашиваю для нас денег, а вы... Что делаете вы? Только трахаетесь и влюбляетесь в друг друга тут без меня!

Она тут же заныла. Лаура быстро соскочила с кровати и подбежала к ней. «Ну что ты, Лизочка? Ты должна знать, как мы тебя любим...» — она посмотрела на меня и показала взглядом, мол, подойди к нам. Я неохотно встал и направился к ним.

Теперь мне приходилось обнимать двух голых девушек, но слово «приходилось» нужно бы поменять, ведь это сильно украсило мои эмоции и чувства. Бесподобно.

Неожиданно вошёл Джек.

— Ого... Вы вместо того, чтобы трахаться решили пообниматься здесь, идиоты?

Он вошёл абсолютно голым. Из комнаты торчало нахмуренное лицо Саши. Она одиноко сидела на кровати и смотрела в сторону окна. Джек подсадил её на наркоту, а теперь она бегала за ним, словно собачка; этот поводок не давал ей понять, что такое настоящая жизнь.

— Никогда больше не входи сюда, пока я здесь голый. Ты понял меня, чёртов идиот?

И я пощёчиной свалил его на пол.

 

2.

Я шёл по одинокой улице и неожиданно для себя запнулся, упал в лужу. Мне стало ужасно неловко и холодно, по губам стекали грязные сопли; я попытался подняться, но рукой опёрся на камень, который покатился, я снова сел в лужу. Наверное, это выглядело комично со стороны, но мне было совсем не до этого... Я не хотел смеяться. Мне было противно и грустно. Я разозлился и живо поднялся, осмотрелся — никого нет. Грустнея ещё, я поплёлся в сторону перекрёстка.

По одежде текло что-то чёрное, словно смола. Мне хотелось быть дома и не думать о том, что произошло.

Так и случилось... Вскоре я оказался на краю порога своей квартиры, достал ключ и вонзил его в дверь. В глазах стало пасмурно и мутно. Я согнул колено, чтобы переступить порог и оказался на ковре, который лежал здесь лет 20 без единого сдвига. Пальто я повесил на дверную ручку, которая тотчас стала чёрной. Штаны я снял там же, в коридоре; ботинки укатились в тазик, который стоял недалеко от входа. Весь потресканный и ржавый. Я пнул его со всей злости, что энергией содержалась в моих ногах; он оказался рядом с дверью ванной комнаты. Прямо была моя комната, где я оказался в одних трусах и рубашке салатового цвета. Ещё на шее висел галстук, он душил меня, но без сил я упал на кровать и уснул.

 

 

.,

Сегодня я решил начать с написания своей второй работы, которая тоже, вероятно, будет незакончена. Некая недоговорённость всегда оптимальна, ведь умираем мы так и не познав того сокровенного смысла, ради которого, возможно, путешествовали всю свою жизнь по земле и асфальту. Конечно, можно было бы продолжать эти размышления, но они утягивают меня далеко в бесконечность. Думаю, что к моим 26-ти годам пора называть вещи своими именами. Точнее, пытаться понять, что за имена их олицетворяют и придают им смысла.

Наброски моего первого романа писались почти три года и вышли короткими и весьма разрозненными; в то время моя жизнь была такой же, поэтому я, в конце концов, не решился его чем-то дополнять, считая, что эти поправки могут убить ту бессознательную абстракцию, по которой он двигался, писался и медленно протяжно шёл... Всё-таки у него своя дорога.

Сложно сейчас сказать, о чём будет моя вторая работа. Полностью бессознательная, сонная и скучная; такой я хочу сделать её, чтобы не заострять внимания на мелких деталях и недочётах. Писаться она будет совершенно без поправок; лишь с некоторыми недочётами я буду легонько расправляться. Сюжет будет полым и обыкновенным, но содержание будет таким же сложным и неясным, как и в первой работе.

Передо мной находятся мои ногти, яблоко, которое вскоре я обязательно съем; голубая или бирюзоватая кружка, пустая; стол загажен всякими сладостями... от которых, честно говоря, тошнит. Сейчас я нахожусь в глубоком поиске: поиске себя, смысла жизни и духовной подоплёки для всего моего творчества. Мне необходимо дышать полной грудью, чтобы отказаться от некоторых своих убеждений, которые несколько коробят меня и мешают мне в соединении с идиллией мироздания. Одухотворённый идеей написания совершенно новой работы, я решился наметить себе вторую жизненную цель — довести начатый мной роман до конца! Конечно, до мнимого конца, ведь это всё то же продолжение моих скитаний по творческим задворкам пустыни под названием «Жизнь».

Необычное название для романа я выбрал лишь вчера. Это именно то, ради чего я вставал эти дни и просыпался в прошедшие. То, ради чего я родился и жил эти 25 лет. К этому шла вся культура и всё вселенское бытие. Надо полагать, что самолюбия мне хоть отбавляй, но спорить с этим тоже бессмысленно; каждый находится в своей жизненной интерпретации этой Вселенной и, собственно, Земли.

С каждым новым абзацем уходит память о прошлом и углубляется знание о будущем, которое — ещё секунду, ещё миг, ещё одно микродвижение — и ворвётся в твою странную и бессмысленную жизнь. Экзистенциализм и...

Смерть. Вот ради чего мы собрались здесь. Свобода. Вот за что мы боремся. Изоляция. Вот чего мы боимся. И есть ещё что-то четвёртое. Такое яломовское. Но я ещё не дошёл до этого.

 

.

Неброское его имя всегда делало его отчуждённым. Так ласково его называла мать; отец, бывало, кричал на него и раздражался этим именем... но никогда не бил его. Только в дни ссоры родителей всё переворачивалось с ног на голову: мать кричала, а отец удивлённо оборонялся и даже защищал сына.

«Что ж, ходить по краю бытия не все могут аккуратно и невинно... А прыгать по этому краю могут единицы, но и беспардонные отрепья этого мира».

Он был отрепьем.

Так называл он себя сам после прочтения некоторых строк учения Заратустры. Он несгибаемо входил в книгу и нутром чувствовал место, где ему нужно остановиться, обдумать, чтобы потом вовсе не возвращаться к этой книжонке. Думать было позволительно, ведь во время ссор родителей, который с каждым годом только учащались, как и биение его сердца при виде её... Во время ссор он сидел и смотрел в окно, а она проходила рядом со всяким быдло и говном. Он ненавидел тех, кто окружал её, но ничего не мог поделать с этим; чувствуя себя неудачником, мало что можно исправить в своей жизни.

«Опомнись!»

 

Было тепло, а Солнце ненавязчиво пыталось заглянуть в зрачки, чтобы ослепить тебя, либо просто усыпить твою бдительность и сделать тебя беспомощным. Двигаясь по проспекту ты не замечал тех, кто двигается рядом, но и так, чтобы прям уж не замечать... ты, конечно, видел, кто шёл, девушка или парень, но когда шла рядом она, она тогда появилась из неоткуда.

 

— Почему ты всегда говоришь о ней? Это делает твою историю более романтичной, сопливой и скучной, вялой и буквальной... Господи. Сколько можно повторять её имя? Ты его выучил и теперь оно не сходит с твоих уст! Меня это уже достало... И не подумай, что это ревность... Нет. Даже не смотри на меня такими глазищами! Нет! Ни в коем случае! Ты мне дорог как друг! И всё... Кажется... Что-то... Мне больно... Что это?..

Моя подруга замирала и медленно осматривала свои конечности. Потрясённая действием, она пыталась примириться с действительностью. Я рассматривал пальцы, понимая, что путаю место автора и своё бытие. Похоже, я постепенно становлюсь автором своей жизни...

— У тебя прошло? — проговорил я чётко подруге эти слова.

— Нет... Знаешь... Это странно... Я никогда такого не чувствовала...

Я засмеялся. Мне было потрясно наблюдать эту картину. Я не раз видел её у своих друзей, у друга. Но теперь было ещё смешней и вульгарней: она сидела в нижнем белье, но меня совершенно к ней не тянуло. Сидел мой друг в женской оболочке. Вот и всё, что я видел.

Я вновь начал обращать внимание на счёт. Мне хотелось закончить одну важную работу быстрей обычного. Я полагался на месяца два, максимум на три. Но писал, как обычно, чрезвычайно мало. Это меня гнело. Гнуло под реальностью. Вечерами, чтобы избавиться от груза, я дрочил. Дрочил, бывало, помногу. Чтобы избавиться. От чего-то. От этих соплей. От этой неуклюжести. Тоже ещё одна зависимость. Как и многое в этом мире. Так я пристрастился к чтению. Меня тянуло сесть в это долбаное кресло часами, но я активно сопротивлялся, понимая, что эти лишние сто страниц я могу пролежать в горячей постели.

Я опять устал. Я много уставал, но мало делал. Мне не нравилось такое постоянство моего КПД. Но бороться я не мог; неудачник. «Когда же придёт автор, чтобы я больше не нёс эту чепуху?..»

Когда мы в этот раз двигались по встречной полосе — моя подруга купила машину — я был лишь слегка напуган; глотка вопила, конечно, но сам я был совершенно спокоен. Тем не менее, я смог это сделать! Да... Я купил себе крутые ботинки. У них очень цепкая подошва и интересное обрамление с носа; кожаные, либо кожзам — не так обидно осознавать, что тебя обманули, когда ты понимаешь цену жизни каждого живого существа, вплоть до ёбаной мухи, которая ползает порой по твоему монитору.

«Ты можешь лучше!» Но неудачникам не свойственно быть лучше других. Им вообще довольно многого не свойственно. Не свойственно отстаивать свою позицию, не свойственно уникальничать, они любят быть обычными и поддаются глупым провокациям со стороны идиотов и героев. Героев в мире много. Только одно их отличает от неудачников — они не думают, что они неудачники. Благо, идиоты вообще ни о чём не думают.

Когда мыслей нет, я совершенно растерян и теряюсь из этого мира; я только отойду от своей машинки, они сразу появляются. Моментально! Куча. Про разное. В основном глупости. Сложно только понять, стоит ли избавляться от глупостей или они должны усеять твою нервную систему, захламить твой мозг и неглубокие твои извилины. Чёрт, но я же не идиот!.. Значит, глубокие? Значит, глубокие. У идиотов они, возможно, ещё глубже — столько глупостей нужно куда-то девать. Идиоты от них совершенно не умеют избавляться. Всё-таки творчество, одна из форм выделения; а выделения придуманы организмом совсем не для развлекательной части нашего существования.

Оглядываясь по сторонам хочется найти что-то, что тебя зацепит, и ты думаешь, что это зацепит и остальных...

— Ты действительно так думаешь? Их цепляет совершенно не это! — это друг мне впаривал.

— А что их цепляет? — говорил я, а сам размышлял над тем, друг он мне или лишь выдуманный персонаж, которому и нет дела до моих чувств и измышлений.

— Их цепляет лирика!

Я засмеялся. Мой друг — полнейший идиот.

 

Она была очень красива. Только потом её не стало. Она пропала из моего мозга. Её будто вырезали. Из сердца, из памяти. Украли её и размозжили мою любовь о камни. Сверхпрочное чувство превратилось в губку; и позабылось.

 

— Куда ты шагаешь, парень?

— Ты клоун? Я не шагаю. Я играю с реальностью.

— Ты под чем, идиотина?

— Я не идиот; я просто смелый в мыслях!

— Я вижу, что в жизни ты совсем лошара!

— Это так. Но это не мешает мне унижать тебя в своих мыслях и быть свободным.

— Придётся мне с тобой поговорить. Но знаешь...

— Я вижу, что ты разговаривать не умеешь, зато умеешь играть кулаками.

— Я умею многое. Тебя не должно волновать, что я умею.

— Я понимаю, что у нас весьма джентельменский поединок слов, товарищ, но пора бы это прекратить — ты либо бей, либо иди.

Бьёт. Уходит.

 

— Как ты умудряешься всегда попадаться на козлов? — говорила она. «Интересно, ей и правда на меня не плевать?»

— Такой я.

Улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, скрыв отвращение от крови, которая хлынула у меня из открытого рта.

В комнате было жарко, как и в моих трусах. Но она этого естественно не замечала, как и запах меня, немывшегося несколько дней. Либо она была очень вежливой, либо её это несколько будоражило и даже возбуждало. Мы находились очень близко друг к другу и не могли оставить всё так, как есть. Конечно... Мы... Поцеловались. Да. Всего лишь поцелуй. Честно говоря, на этом месте можно остановиться и погрузиться в мечтательные мысли о том, что грезил этот поцелуй мне, ей. Но я не знаю её мыслей, а свои мысли у меня полны иллюзий и тайной онанистической свободы самолюбования. Поэтому... наш поцелуй с ней был первым и последним. На этом мы решили закончить наши отношения, оставив дружбу нетронутой.

Возможно, всё вело к тому, что я желал совершенно другую. Я жаждал её, хотел. Мочи не было, как я пылал, когда видел её с другими девушками, а не парнями. Пусть думают, что хотят, решил я и подошёл к ней.

— Такого придурка нам ещё не хватало... — погасили подруги моё возбуждение. Однако она ничего не говорила и стояла, смотрела на меня. Я стоял возле мусорной кучи. В сравнении с ней, конечно, я выглядел победителем. На этом, собственно, наша беседа с ней была окончена в этом месяце. Честно говоря, беседы этой и не было. Я смотрел на ней и прокручивал всё это в голове — я не смог к ней подойти не потому, что был трусом — просто любовь моя была вымышленной, я полюбил сначала образ певицы, а потом дрочил на её фотографии, её голос и вибрации её музыки.

 

Эту неделю лил дождь, слякоть волновала ботинки, которые резко постарели и скукожились. Я неуклюже ходил по лужам, иногда наступал на них с определённой целью — хотел заболеть и умереть.

Помню, как мечтал и бродил ночью до дома той, что любил будучи подростком, куда-то вверх и собирал глазами мутные образы окон, в которых таинственным образом вне зависимости от моего существования происходил сценарий жизни. Кто-то ссорился, как и мои предки когда-то. Сейчас они развелись и жили каждый со своим спутником — я никаким боком не вставал в их жизни, был уже взрослым и якобы самодостаточным. Другие окна светили сосцами блядующих баб, к которым наведывались любовнички, или им просто было плевать на то, что их кто-то может увидеть в окно. Третьи окна пестрили мелькающим изображением с ящика, который явственно давал повод жить, задумываться над жизнью и давал повод, чтобы жить дальше. Четвёртые окна были разбиты.

Краски смешались, чёрное стало белым, а белое медленно превратилось в чёрное. Розовое стало голубым, а фиолетовое отдавало смертельной скукой. Мне надоело бриться, чистить зубы и срезать ногти, поэтому я к тому же ещё и оброс. Как обсос я ходил по улицам, а девушки убегали от одного моего вида; я обнажил свою натуру, но её стали опошлять, избирательно резать и ждать, пока рана загниёт, чтобы их начало рвать и тошнить от этого безумия. Нет ничего сладкого; пустое горькое ничто.

— Чем сегодня займёмся? — тяжело шептал мне друг. Казалось, что ему настолько лень говорить, что он просто хрипит эти слова. Хрипотцой поделился и я:

— Ничего не хочется. Даже лежать на месте мне становится противно. Ночью я не могу уснуть от того, что мои бока ужасно болят.

— Так ты постоянно спишь! Я много играю.

— Со своим членом?.. Боже.

— Ты веришь в эту чушь? Член нужен не для игр.

— Только тебе почему-то удаётся лишь играть с ним...

Снова смех. Только в этот раз он подхватил меня. Наше разложение было на двоих. Это радовало обоих. Пока вновь не появилась она. Она прошла и вроде не заметила нас, мы сидели где-то сбоку, в кафешке. Она была с этими идиотами... дружками её. Эти кабаны шли так, что некоторые люди просто отлетали от их тел.

— Просто свиньи, — шипел извилисто мой друг.

— Я подумал тоже самое, просто боялся сказать.

— Потому что...

Она неожиданно посмотрела на меня, и я покраснел. Ужасно смущённый, я медленно встал и ударился о зонтик, который находился над нашим столиком. Она улыбнулась и тоже покраснела. Потом отвернулась и снова пропала из вида.

— Что ты на неё всегда так пялишься?

— Мне что, на тебя что ли постоянно смотреть?

— Конечно.

Я зазевал, подхватил меня и друг. Мы разошлись по домам. Было слишком скучно всё. Было очень скучно жить. Тем не менее, работу я делал. Написал уже около десяти страниц и радовался тому, что осталось написать примерно столько же, только больше раз в десять.

— Слишком скучно, — сказала девушка, которая уже несколько минут в моей комнате. Она двинула локтями, соединила их, а потом хлопнула дверью, вышла вон. Блеклый персонаж, скажу я вам. Ничего нет в ней выделительного, кроме зада. Выделяющегося. Кроме, того же анала.

Мне пришлось готовиться к экзаменам, которые сдавать уже через неделю. Конечно, раньше соизволить подготовку я не мог, поэтому мне пришлось сидеть сейчас, и я изрядно исковырял всё лицо, пока пялился в экран монитора. Я ковырял лоб, на котором вскоре появилась кровь. Пальцы стали блестящими, жирными, с кровиночкой. Жутко чесалось ухо. Затылок. У меня себорея. Поэтому я просто кишел паразитами. Ногти всегда содержали под собой хорошую порцию моей кожи с головы. Грязь, само собой, всегда была под ногтями. Иногда я задумывался над чем-то и незаметно клал пальцы себе в рот, обсасывая их, грыз ногти, потом ими же царапал раны, которые создал своими драными когтями мой пушистый кот. Руки я не мыл неделями. Зачем?

Зубы я забросил ещё в пятом классе. Я помню, как у меня ужасно заболел зуб. Я рассказал это родителям, те сразу повели меня к зубному. Это был первый раз, когда я пришёл к зубному. Мне поставили сразу четыре пломбы. Всё делали без анестезии и всякого наркоза. Я ревел несколько часов; и всё это не в один день. После этого я забил вообще на стоматологов, на зубы и на гигиену в общем. Декаданс, так декаданс. Зубной нитью максимум; что можно сделать, это вырвать сгнивший зуб.

 

В этот вечер я сидел на своём излюбленном месте, у окна, и что-то читал. Это была какая-то психологическая литература, казавшаяся мне бредом. Я не мог выделить из неё никаких главных мыслей, не мог понять, зачем этот психолог всё подминает под свою жуткую идеологию; его странное стремление всё охарактеризовать и поместить в некую систему было для меня коварной заманухой, на которую я не поддался! Не сказать, что я одержал победу. Было и несколько поражений, несколько мыслей, которые вошли в меня. Особенно эти позиции о человеке... Когда ты говоришь «здравствуйте» и встаёт вопрос, что говорить дальше. Описание идёт так: прежде, чем что-то говорить, нужно понять свою позицию и отношение к этому человеку. Если ты высокомерен, — а меня жутко отвращают такие люди, — тебе стоит задуматься над тем, что твоя оценка окружающих слишком негативна в их пользу, поэтому разговор может пойти не в нужном направлении, а, наоборот, сорваться из-за твоего вечного стремления показать себя лучше. Вторая позиция содержала в себе меланхоличное отношение, что все, кроме тебя, хорошие; будем писать просто. Все, кто тебя окружают, они явно лучше тебя и хороши во всём, однако ты никак не можешь преуспеть за всем этим. «Нет, парень, тебе не удастся выйти из этой игры победителем!» Вот и третья группа — все неудачники. Ну и первая, рассчитанная на успех — я отношусь ко всем так, как будто они на одном со мной уровне, если, при этом, я сам нахожусь очень высоко. Конечно, после прочитанного во мне было много нетерпения и гнева; я посчитал, что глупо относить всех людей лишь к этим четырём категориям, ведь я принадлежал лишь к одной. Я никогда не считал людей вокруг себя неудачниками, но бывало настроение, когда эти дураки елозились вокруг меня и набивали шишки. Это жутко бесило. Я никак не мог понять, что нужно сделать, чтобы стать лидером, поэтому мне проще было ничего не предпринимать, а сесть и устремить свой взгляд в эту шумиху из скопления идиотов, скотов и других отребьев нашей галактики.

После книги я был очень зол. Мать вновь ссорилась с отцом, что не было новинкой. Он вжался в диван и непринуждённо парировал. Она что-то кричала и важничала, даже сказала ему, что ждёт свидания с каким-то мудачьём через неделю. Отец проигнорировал это, но позже, я заметил, он разшиб себе кулак и ходил с кровью. Мать тогда ушла к подруге; как она нам сказала. Я поднялся вновь к своему окну, чтобы мне стало спокойней и увидел на улице странного парня в синей рубашке. В темноте было сложно-ощутимо насколько она отдаёт синим, но мне показалось, что она синеватая и всюду там были какие-то треугольнички. Я долго и упорно смотрел на него, а потом резко соскочил и спрятался — он дикими глазами посмотрел на меня. Через несколько секунд я услышал звук стекла. Этот членосос пробил стекло камнем. Однако вовремя я увидал записку. «Если хочешь быть с ней, то ты заткнёшь пасть и спустишься».

Я спустился.

— Значит, это правда? — сказал он, покосившись на меня и вытворяя что-то неясное в воздухе своим локтём. Локоть у него был странный — паутина была вытатуирована, а сам он был с рыжими волосами.

— Выходит, что так и есть...

— И что мне с тобой делать?.. — он ухмыльнулся, оглядел меня и харкнул в сторону мусорки, где я опять стоял. Я вспомнил её, как она проходила неделю назад мимо. — Хочешь её увидеть?

— Конечно!

— Пойдём.

Он шёл впереди и сильно шатался, топая по бордюру. В некоторые пролетающие мимо нас машины он кидал бутылками, которые постоянно подбирал на газоне. Его волосы отдавали порой фиолетовым и сливались с рубахой. Ниже были шорты. Порез на левой икре.

 

<

Пока я читал это вдруг осознал, что это вырезка из потерянной мной работы, которая называлась «Хулиганы».

>

 

— Откуда он? Порез...

— Что?.. Погоди, я немного перебрал сегодня. Ты меня как-то обозвал?

— Нет... — я испугался, он посмотрел на меня грозными глазами, остановился и опять показал свой локоть. Это было грозно, поэтому я отошёл и, оступившись, упал. Он протянул мне руку, только уже не локтём, как обычно, а рукой. На руке, на ладони у него тоже был шрам.

— Ты про него?

Он не подал мне руку, как оказалось, а всего лишь показал мне свой шрам. Я кивнул и опёрся на руки, чтобы подняться.

— Это банды. Всё сраные банды. Нож попал. Было дико больно! Пойми, в классической литературе сложно будет выразить мне свои эмоции.

Я кивнул.

Через несколько минут мы оказались на голой поверхности, где-то недалеко от нас шумела речка. В детстве, помню, я там часто купался и бродил, чтобы искать глазами карасей и кидаться на них заострённой палкой. Попадались мальки.

Она была в платье. Жёлтое платье с белыми кружочками. Она была прекрасна в нём, а её кудри катились по шее вниз. Я избегал её взгляда; тем более, там были и другие ребята, а она была одной девушкой.

— Нескоро подойдут подруги, так что она твоя на сегодня... — шепнул мне на ухо мой спутник.

Я не знал, как подойти. Была музыка, а она кружилась дивно в своём платье вокруг костра. Это было сумасшествие, но никто из парней к ней даже близко не подходил. Даже тот жирдяй, что прошёл мимо меня к ней не приближался и был занят чем-то.

— Тебе повезло, — сказал тот же парень: — Сегодня мы готовимся драться с парнями из того переулка... — он указал рукой на тихое тёмное место к югу от центра города, где мы находились. Раздолбанный памятник красовался на этой улице, а разбитых стёкол было ещё больше именно в центре. Сюда вообще резко захаживали местные взрослые. Здесь реально можно было умереть, но «сородичей» по возрасту здесь редко трогали — ими дорожили.

— Тем уродам лет на 15 больше, чем нам, но мозгов в них меньше, чем в моей сестре... Иди уже к ней, мы с ней вчера говорили о тебе.

Я засверкал. Моя улыбка не удивила этих парней. Видимо, её брат был главарём или кем-то вроде того. Вскоре я остался с ней наедине, а они ушли.

— Через минут... вернёмся.

 

Печально было осознавать, но я не мог ничего выдавить из себя, никакого слова. Я сел на небольшое палено, которое расположилось близко к костру, зёрна искр которого летели куда-то вверх, в тусклое от вечера небо. Она посмотрела на меня и игриво села рядом, но я резко отодвинулся от неё; она не стала настаивать своим телом, даже отодвинулась немного. Я смотрел в огонь и думал, о чём можно сказать ей, но когда начинал свой взгляд поднимать по её ногам до платья, и вверх по телу, я утопал в ней и терялся. Так и не доходил до самых её очей. Она молчаливо сидела, но я не видел, смотрела ли она на меня...

Так мы просидели в тишине около десяти минут.

— Сегодня прохладно... — соизволил зажечь свет в свою душу я.

— Да. Поэтому мне пришлось танцевать с костром. Никто из парней не хотел даже ко мне подходить сегодня. Странно... — она вздохнула и перевела взгляд в сторону того переулка, куда они утоптали. Я осмелился наконец-таки на неё взглянуть. По шее добрался до изящного подбородка и, немного остановившись на губах, тяжело поднял взгляд. Тогда и она посмотрела на меня; я покраснел, она улыбнулась и сразу перевела взгляд на костёр, немного заиграв всем телом: то ли это ветер колебал её платье, то ли она сама так засмущалась от единства нашего взгляда.