Про холопа примерного – Якова Верного

 

 

Был господин невысокого рода,

Он деревнишку на взятки купил,

Жил в ней безвыездно

тридцать три года,

Вольничал, бражничал, горькую пил,

Жадный, скупой, не дружился

с дворянами,

Только к сестрице езжал на чаек;

Даже с родными, не только

с крестьянами,

 

Был господин Поливанов жесток;

Дочь повенчав, муженька благоверного

Высек – обоих прогнал нагишом,

В зубы холопа примерного,

Якова верного,

Походя дул каблуком.

 

Люди холопского звания —

Сущие псы иногда:

Чем тяжелей наказания,

Тем им милей господа.

 

Яков таким объявился из младости,

Только и было у Якова радости:

Барина холить, беречь, ублажать

Да племяша-малолетка качать.

Так они оба до старости дожили.

Стали у барина ножки хиреть,

Ездил лечиться, да ноги не ожили…

Полно кутить, баловаться и петь!

Очи-то ясные,

Щеки-то красные,

Пухлые руки как сахар белы,

Да на ногах – кандалы!

Смирно помещик лежит под халатом,

Горькую долю клянет,

Яков при барине: другом и братом

Верного Якова барин зовет.

Зиму и лето вдвоем коротали,

В карточки больше играли они,

Скуку рассеять к сестрице езжали

Верст за двенадцать в хорошие дни.

Вынесет сам его Яков, уложит,

Сам на долгушке свезет до сестры,

Сам до старушки добраться поможет,

Так они жили ладком – до поры…

 

Вырос племянничек Якова, Гриша,

Барину в ноги: «Жениться хочу!»

– Кто же невеста? – «Невеста —

Ариша».

Барин ответствует: – В гроб вколочу! —

Думал он сам, на Аришу-то глядя:

«Только бы ноги Господь воротил!»

Как ни просил за племянника дядя,

Барин соперника в рекруты сбыл.

Крепко обидел холопа примерного,

Якова верного,

Барин, – холоп задурил!

Мертвую запил… Неловко без Якова,

Кто ни послужит – дурак, негодяй!

Злость-то давно накипела у всякого,

Благо есть случай: груби, вымещай!

Барин то просит, то песски ругается.

Так две недели прошли.

Вдруг его верный холоп возвращается…

Первое дело – поклон до земли.

Жаль ему, видишь ты, стало безногого:

Кто-де сумеет его соблюсти?

«Не поминай только дела жестокого;

Буду свой крест до могилы нести!»

Снова помещик лежит под халатом,

Снова у ног его Яков сидит,

Снова помещик зовет его братом.

– Что ты нахмурился, Яша? – «Мутит!»

 

Много грибов нанизали на нитки,

В карты сыграли, чайку напились,

Ссыпали вишни, малину в напитки

И поразвлечься к сестре собрались.

 

Курит помещик, лежит беззаботно,

Ясному солнышку, зелени рад.

Яков угрюм, говорит неохотно,

Вожжи у Якова дрожмя дрожат,

Крестится: «Чур меня, сила нечистая!»

Шепчет: «Рассыпься!» (мутил его враг).

Едут… Направо трущоба лесистая,

Имя ей исстари: Чертов овраг;

Яков свернул и поехал оврагом,

Барин опешил: – Куда ж ты, куда? —

Яков ни слова. Проехали шагом

Несколько верст; не дорога – беда!

Ямы, валежник; бегут по оврагу

Вешние воды, деревья шумят…

Стали лошадки – и дальше ни шагу,

Сосны стеной перед ними торчат.

 

Яков, не глядя на барина бедного,

Начал коней отпрягать,

Верного Яшу, дрожащего, бледного,

Начал помещик тогда умолять.

Выслушал Яков посулы – и грубо,

Зло засмеялся: «Нашел душегуба!

Стану я руки убийством марать,

Нет, не тебе умирать!»

Яков на сосну высокую прянул,

Вожжи в вершине ее укрепил,

Перекрестился, на солнышко глянул,

Голову в петлю – и ноги спустил!..

Экие страсти Господни! висит

Яков над барином, мерно качается.

Мечется барин, рыдает, кричит,

Эхо одно откликается!

Вытянул голову, голос напряг

Барин – напрасные крики!

В саван окутался Чертов овраг,

Ночью там росы велики,

Зги не видать! только совы снуют,

Оземь ширяясь крылами,

Слышно, как лошади листья жуют,

Тихо звеня бубенцами.

Словно чугунка подходит – горят

Чьи-то два круглые, яркие ока,

Птицы какие-то с шумом летят.

Слышно, посели они недалеко.

Ворон над Яковом каркнул один,

Чу! их слетелось до сотни!

Ухнул, грозит костылем господин.

Экие страсти Господни!

 

Барин в овраге всю ночь пролежал,

Стонами птиц и волков отгоняя,

Утром охотник его увидал.

Барин вернулся домой, причитая:

– Грешен я, грешен! Казните меня! —

Будешь ты, барин, холопа примерного,

Якова верного,

Помнить до судного дня!

 

«Грехи, грехи, – послышалось

Со всех сторон. – Жаль Якова,

Да жутко и за барина, —

Какую принял казнь!»

– Жалей!.. – Еще прослушали

Два-три рассказа страшные

И горячо заспорили

О том, кто всех грешней?

Один сказал: кабатчики,

Другой сказал: помещики,

А третий – мужики.

То был Игнатий Прохоров,

Извозом занимавшийся,

Степенный и зажиточный

 

Мужик – не пустослов.

Видал он виды всякие,

Изъездил всю губернию

И вдоль и поперек.

Его послушать надо бы,

Однако вахлаки

Так обозлились, не дали

Игнатью слова вымолвить,

Особенно Клим Яковлев

Куражился: «Дурак же ты!..»

– А ты бы прежде выслушал… —

«Дурак же ты…»

– И все-то вы,

Я вижу, дураки! —

Вдруг вставил слово грубое

Еремин, брат купеческий,

Скупавший у крестьян

Что ни попало, лапти ли,

Теленка ли, бруснику ли,

А главное – мастак

Подстерегать оказии,

Когда сбирались подати

И собственность вахлацкая

Пускалась с молотка.

Затеять спор затеяли,

А в точку не утрафили!

Кто всех грешней? подумайте! —

«Ну, кто же? говори!»

– Известно кто: разбойники! —

А Клим ему в ответ:

«Вы крепостными не были,

Была капель великая,

Да не на вашу плешь!

Набил мошну: мерещатся

Везде ему разбойники;

Разбой – статья особая,

Разбой тут ни при чем!»

– Разбойник за разбойника

Вступился! – прасол вымолвил,

А Лавин – скок к нему!

«Молись!» – и в зубы прасола.

– Прощайся с животишками! —

И прасол в зубы Лавина.

«Ай драка! молодцы!»

Крестьяне расступилися,

Никто не подзадоривал,

Никто не разнимал.

Удары градом сыпались:

– Убью! пиши к родителям! —

«Убью! зови попа!»

Тем кончилось, что прасола

Клим сжал рукой, как обручем,

Другой вцепился в волосы

И гнул со словом «кланяйся»

Купца к своим ногам.

– Ну, баста! – прасол вымолвил.

Клим выпустил обидчика,

Обидчик сел на бревнышко,

Платком широким клетчатым

Отерся и сказал:

– Твоя взяла! и диво ли?

Не жнет, не пашет – шляется

По коновальской должности,

Как сил не нагулять? —

(Крестьяне засмеялися.)

«А ты еще не хочешь ли? —

Сказал задорно Клим.

– Ты думал, нет? Попробуем! —

Купец снял чуйку бережно

И в руки поплевал.

 

«Раскрыть уста греховные

Пришел черед: прослушайте!

И так вас помирю!» —

Вдруг возгласил Ионушка,

Весь вечер молча слушавший,

Вздыхавший и крестившийся,

Смиренный богомол.

Купец был рад; Клим Яковлев

Помалчивал. Уселися,

Настала тишина.

 

Бездомного, безродного

Немало попадается

Народу на Руси,

Не жнут, не сеют – кормятся

Из той же общей житницы,

Что кормит мышку малую

И воинство несметное:

Оседлого крестьянина

Горбом ее зовут.

Пускай народу ведомо,

Что целые селения

На попрошайство осенью,

Как на доходный промысел,

Идут: в народной совести

Уставилось решение,

Что больше тут злосчастия,

Чем лжи, – им подают.

Пускай нередки случаи,

Что странница окажется

Воровкой; что у баб

За просфоры афонские,

За «слезки Богородицы»

Паломник пряжу выманит,

А после бабы сведают,

Что дальше Тройцы-Сергия

Он сам-то не бывал.

Был старец, чудным пением

Пленял сердца народные;

С согласья матерей,

В селе Крутые Заводи

Божественному пению

Стал девок обучать;

Всю зиму девки красные

С ним в риге запиралися,

Откуда пенье слышалось,

А чаще смех и визг.

Однако чем же кончилось?

Он петь-то их не выучил,

А перепортил всех.

Есть мастера великие

Подлаживаться к барыням:

Сначала через баб

Доступится до девичьей,

А там и до помещицы.

Бренчит ключами, по двору

Похаживает барином,

Плюет в лицо крестьянину,

Старушку богомольную

Согнул в бараний рог!..

Но видит в тех же странниках

И лицевую сторону

Народ. Кем церкви строятся?

Кто кружки монастырские

Наполнил через край?

Иной добра не делает,

И зла за ним не видится,

Иного не поймешь.

Знаком народу Фомушка:

Вериги двупудовые

По телу опоясаны,

Зимой и летом бос,

Бормочет непонятное,

А жить – живет по-божески:

Доска да камень в головы,

А пища – хлеб один.

Чудён ему и памятен

Старообряд Кропильников,

Старик, вся жизнь которого

То воля, то острог.

Пришел в село Усолово:

Корит мирян безбожием,

Зовет в леса дремучие

Спасаться. Становой

Случился тут, все выслушал:

«К допросу сомустителя!»

Он то же и ему:

– Ты враг Христов, антихристов

Посланник! – Сотский, староста

Мигали старику:

«Эй, покорись!» Не слушает!

Везли его в острог,

А он корил начальника

И, на телеге стоючи,

Усоловцам кричал:

– Горе вам, горе, пропащие головы!

Были оборваны, – будете голы вы,

Били вас палками, розгами, кнутьями,

Будете биты железными прутьями!..

 

Усоловцы крестилися,

Начальник бил глашатая:

«Попомнишь ты, анафема,

Судью ерусалимского!»

У парня, у подводчика,

С испуга вожжи выпали

И волос дыбом стал!

И, как на грех, воинская

Команда утром грянула:

В Устой, село недальное,

Солдатики пришли.

Допросы! усмирение! —

Тревога! по спопутности

Досталось и усоловцам:

Пророчество строптивого

Чуть в точку не сбылось.

 

Вовек не позабудется

Народом Евфросиньюшка,

Посадская вдова:

Как Божия посланница,

Старушка появляется

В холерные года;

Хоронит, лечит, возится

С больными. Чуть не молятся

Крестьянки на нее…

Стучись же, гость неведомый!

Кто б ни был ты, уверенно

В калитку деревенскую

Стучись! Не подозрителен

Крестьянин коренной,

В нем мысль не зарождается,

Как у людей достаточных,

При виде незнакомого,

Убогого и робкого:

Не стибрил бы чего?

А бабы – те радехоньки.

Зимой перед лучиною

Сидит семья, работает,

А странничек гласит.

Уж в баньке он попарился,

Ушицы ложкой собственной,

С рукой благословляющей,

Досыта похлебал.

По жилам ходит чарочка,

Рекою льется речь.

В избе все словно замерло:

Старик, чинивший лапотки,

К ногам их уронил;

Челнок давно не чикает,

Заслушалась работница

У ткацкого станка;

Застыл уж на уколотом

Мизинце у Евгеньюшки,

Хозяйской старшей дочери,

Высокий бугорок,

А девка и не слышала,

Как укололась до крови;

Шитье к ногам спустилося,

Сидит – зрачки расширены,

Руками развела…

Ребята, свесив головы

С полатей, не шелохнутся:

Как тюленята сонные

На льдинах за Архангельском,

Лежат на животе.

Лиц не видать, завешены

Спустившимися прядями

Волос – не нужно сказывать,

Что желтые они.

Постой! уж скоро странничек

Доскажет быль афонскую,

Как турка взбунтовавшихся

Монахов в море гнал,

Как шли покорно иноки

И погибали сотнями —

Услышишь шепот ужаса,

Увидишь ряд испуганных,

Слезами полных глаз!

Пришла минута страшная —

И у самой хозяюшки

Веретено пузатое

Скатилося с колен.

Кот Васька насторожился —

И прыг к веретену!

В другую пору то-то бы

Досталось Ваське шустрому,

А тут и не заметили,

Как он проворной лапкою

Веретено потрогивал,

Как прыгал на него

И как оно каталося,

Пока не размоталася

Напряденная нить!

 

Кто видывал, как слушает

Своих захожих странников

Крестьянская семья,

Поймет, что ни работою

Ни вечною заботою,

Ни игом рабства долгого,

Ни кабаком самим

Еще народу русскому

Пределы не поставлены:

Пред ним широкий путь.

Когда изменят пахарю

Поля старозапашные,

Клочки в лесных окраинах

Он пробует пахать.

Работы тут достаточно.

Зато полоски новые

Дают без удобрения

Обильный урожай.

Такая почва добрая —

Душа народа русского…

О сеятель! приди!..

 

Иона (он же Ляпушкин)

Сторонушку вахлацкую

Издавна навещал.

Не только не гнушалися

Крестьяне Божьим странником,

А спорили о том,

Кто первый приютит его,

Пока их спорам Ляпушкин

Конца не положил:

«Эй! бабы! выносите-ка

Иконы!» Бабы вынесли;

Пред каждою иконою

Иона падал ниц:

«Не спорьте! дело Божие,

Котора взглянет ласковей,

За тою и пойду!»

И часто за беднейшею

Иконой шел Ионушка

В беднейшую избу.

И к той избе особое

Почтенье: бабы бегают

С узлами, сковородками

В ту избу. Чашей полною,

По милости Ионушки,

Становится она.

 

Негромко и неторопко

Повел рассказ Ионушка

«О двух великих грешниках»,

Усердно покрестясь.

 

 

О двух великих грешниках

 

 

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим,

Мне в Соловках ее сказывал

Инок, отец Питирим.

 

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр-атаман,

Много разбойники пролили

Крови честных христиан,

 

Много богатства награбили,

Жили в дремучем лесу,

Вождь Кудеяр из-под Киева

Вывез девицу-красу.

 

Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил,

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил.

 

Сон отлетел; опротивели

Пьянство, убийство, грабеж,

Тени убитых являются,

Целая рать – не сочтешь!

 

Долго боролся, противился

Господу зверь-человек,

Голову снес полюбовнице

И есаула засек.

 

Совесть злодея осилила,

Шайку свою распустил,

Роздал на церкви имущество,

Нож под ракитой зарыл.

 

И прегрешенья отмаливать

К гробу Господню идет,

Странствует, молится, кается,

Легче ему не стает.

 

Старцем, в одежде монашеской,

Грешник вернулся домой,

Жил под навесом старейшего

Дуба, в трущобе лесной.

 

Денно и нощно Всевышнего

Молит: грехи отпусти!

Тело предай истязанию,

Дай только душу спасти!

 

Сжалился Бог и к спасению

Схимнику путь указал:

Старцу в молитвенном бдении

Некий угодник предстал,

 

Рек: «Не без Божьего промысла

Выбрал ты дуб вековой,

Тем же ножом, что разбойничал,

Срежь его, той же рукой!

 

Будет работа великая,

Будет награда эа труд,

Только что рухнется дерево —

Цепи греха упадут».

 

Смерил отшельник страшилище:

Дуб – три обхвата кругом!

Стал на работу с молитвою,

Режет булатным ножом,

 

Режет упругое дерево,

Господу славу поет,

Годы идут – подвигается

Медленно дело вперед.

 

Что с великаном поделает

Хилый, больной человек?

Нужны тут силы железные,

Нужен не старческий век!

 

В сердце сомнение крадется,

Режет и слышит слова:

«Эй, старина, что ты делаешь?»

Перекрестился сперва,

 

Глянул – и пана Глуховского

Видит на борзом коне,

Пана богатого, знатного,

Первого в той стороне.

 

Много жестокого, страшного

Старец о пане слыхал

И в поучение грешнику

Тайну свою рассказал.

 

Пан усмехнулся: «Спасения

Я уж не чаю давно,

В мире я чту только женщину,

Золото, честь и вино.

 

Жить надо, старче, по-моему:

Сколько холопов гублю,

Мучу, пытаю и вешаю,

А поглядел бы, как сплю!»

 

Чудо с отшельником сталося:

Бешеный гнев ощутил,

Бросился к пану Глуховскому,

Нож ему в сердце вонзил!

 

Только что пан окровавленный

Пал головой на седло,

Рухнуло древо громадное,

Эхо весь лес потрясло.

 

Рухнуло древо, скатилося

С инока бремя грехов!..

Слава Творцу вездесущему

Днесь и во веки веков.

 

Иона кончил; крестится;

Народ молчит. Вдруг прасола

Сердитым криком прорвало:

– Эй вы, тетери сонные!

Па-ром, живей, па-ром!

«Парома не докличешься

До солнца! перевозчики

И днем-то трусу празднуют [102],

Паром у них худой,

Пожди! Про Кудеяра-то…»

– Паром! пар-ром! пар-ром! —

Ушел, с телегой возится,

Корова к ней привязана —

Он пнул ее ногой;

В ней курочки курлыкают,

Сказал им: – Дуры! цыц! —

Теленок в ней мотается —

Досталось и теленочку

По звездочке на лбу.

Нажег коня саврасого

Кнутом – и к Волге двинулся.

Плыл месяц над дорогою.

Такая тень потешная

Бежала рядом с прасолом

По лунной полосе!

«Отдумал, стало, драться-то?

А спорить – видит – не о чем, —

Заметил Влас. – Ой, Господи!

Велик дворянский грех!»

– Велик, а все не быть ему

Против греха крестьянского, —

Опять Игнатий Прохоров

Не вытерпел – сказал.

Клим плюнул: «Эк, приспичило!

Кто с чем, а нашей галочке

Родные галченяточки

Всего милей… Ну, сказывай,

Что за великий грех?»

 

 

Крестьянской грех

 

 

Аммирал-вдовец по морям ходил,

По морям ходил, корабли водил,

Под Ачаковом бился с туркою [103],

Наносил ему поражение,

И дала ему государыня

Восемь тысяч душ в награждение.

В той ли вотчине припеваючи

Доживает век аммирал-вдовец,

И вручает он, умираючи,

Глебу-старосте золотой ларец.

«Гой ты, староста! береги ларец!

Воля в нем моя сохраняется:

Из цепей-крепей на свободушку

Восемь тысяч душ отпускается!»

Аммирал-вдовец на столе лежит…

Дальний родственник хоронить катит…

Схоронил, забыл! Кличет старосту

И заводит с ним речь окольную;

Всё повыведал, насулил ему

Горы золота, выдал вольную…

 

Глеб – он жаден был – соблазняется:

Завещание сожигается!

На десятки лет, до недавних дней

Восемь тысяч душ закрепил злодей,

С родом, с племенем; что народу-то!

Что народу-то! с камнем в воду-то!

Все прощает Бог, а Иудин грех

Не прощается.

Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,

И за то тебе вечно маяться!

 

Суровый и рассерженный,

Громовым, грозным голосом

Игнатий кончил речь.

Толпа вскочила на ноги,

Пронесся вздох, послышалось:

«Так вот он, грех крестьянина!

И впрямь страшенный грех!»

– И впрямь: нам вечно маяться,

Ох-ох!.. – сказал сам староста,

Опять убитый, в лучшее

Не верующий Влас.

И скоро поддававшийся

Как горю, так и радости,

«Великий грех! великий грех!» —

Тоскливо вторил Клим.

Площадка перед Волгою,

Луною освещенная,

Переменилась вдруг.

Пропали люди гордые,

С уверенной походкою,

Остались вахлаки,

Досыта не едавшие,

Несолоно хлебавшие,

Которых вместо барина

Драть будет волостной [104].

К которым голод стукнуться

Грозит: засуха долгая,

А тут еще – жучок!

Которым прасол-выжига

Урезать цену хвалится

На их добычу трудную.

Смолу, слезу вахлацкую, —

Урежет, попрекнет:

«За что платить вам много-то?

У вас товар некупленный,

Из вас на солнце топится

Смола, как из сосны!»

Опять упали бедные

На дно бездонной пропасти,

Притихли, приубожились,

Легли на животы;

Лежали, думу думали

И вдруг запели. Медленно,

Как туча надвигается,

Текли слова тягучие.

Так песню отчеканили,

Что сразу наши странники

Упомнили ее:

 

 

Голодная

 

 

Стоит мужик —

Колышется,

Идет мужик —

Не дышится!

 

С коры его

Распучило,

Тоска-беда

Измучила.

 

Темней лица

Стеклянного

Не видано

У пьяного.

 

Идет – пыхтит,

Идет – и спит,

Прибрел туда,

Где рожь шумит.

 

Как идол стал

На полосу,

Стоит, поет

Без голосу:

 

«Дозрей, дозрей,

Рожь-матушка!

Я пахарь твой,

Панкратушка!

 

Ковригу съем

Гора горой,

Ватрушку съем

Со стол большой!

 

Все съем один,

Управлюсь сам.

Хоть мать, хоть сын

Проси – не дам!»

 

«Ой батюшки, есть хочется!» —

Сказал упалым голосом

Один мужик; из пещура [105]

Достал краюху – ест.

«Поют они без голосу,

А слушать – дрожь по волосу!» —

Сказал другой мужик.

И правда, что не голосом —

Нутром – свою «Голодную»

Пропели вахлаки.

Иной во время пения

Стал на ноги, показывал,

Как шел мужик расслабленный,

Как сон долил голодного,

Как ветер колыхал.

И были строги, медленны

Движенья. Спев «Голодную»,

Шатаясь, как разбитые,

Гуськом пошли к ведерочку

И выпили певцы.

 

«Дерзай!» – за ними слышится

Дьячково слово; сын его

Григорий, крестник старосты,

Подходит к землякам.

«Хошь водки?» – Пил достаточно.

Что тут у вас случилося?

Как в воду вы опущены?.. —

«Мы?.. что ты?..» Насторожились,

Влас положил на крестника

Широкую ладонь.

 

– Неволя к вам вернулася?

Погонят вас на барщину?

Луга у вас отобраны? —

«Луга-то?.. Шутишь, брат!»

– Так что ж переменилося?..

Закаркали «Голодную»,

Накликать голод хочется? —

– «Никак и впрямь ништо!» —

Клим как из пушки выпалил;

У многих зачесалися

Затылки, шепот слышится:

«Никак и впрямь ништо!»

 

«Пей, вахлачки, погуливай!

Все ладно, все по-нашему,

Как было ждано-гадано.

Не вешай головы!»

 

– По-нашему ли, Климушка?

А Глеб-то?.. —

Потолковано

Немало: в рот положено,

Что не они ответчики

За Глеба окаянного,

Всему виною: крепь! [106]

– Змея родит змеенышей.

А крепь – грехи помещика,

Грех Якова несчастного,

Грех Глеба родила!

Нет крепи – нет помещика,

До петли доводящего

Усердного раба,

Нет крепи – нет дворового,

Самоубийством мстящего

Злодею своему,

Нет крепи – Глеба нового

Не будет на Руси!

 

Всех пристальней, всех радостней

Прослушал Гришу Пров:

Осклабился, товарищам

Сказал победным голосом:

«Мотайте-ка на ус!»

Пошло, толпой подхвачено,

О крепи слово верное

Трепаться: «Нет змеи —

Не будет и змеенышей!»

Клим Яковлев Игнатия

Опять ругнул: «Дурак же ты!»

Чуть-чуть не подрались!

Дьячок рыдал над Гришею:

«Создаст же Бог головушку!

Недаром порывается

В Москву, в новорситет!»

А Влас его поглаживал:

«Дай Бог тебе и серебра,

И золотца, дай умную,

Здоровую жену!»

– Не надо мне ни серебра,

Ни золота, а дай Господь,

Чтоб землякам моим

И каждому крестьянину

Жилось вольготно-весело

На всей святой Руси! —

Зардевшись, словно девушка,

Сказал из сердца самого

Григорий – и ушел.

 

Светает. Снаряжаются

Подводчики. «Эй, Влас Ильич!

Иди сюда, гляди, кто здесь!» —

Сказал Игнатий Прохоров,

Взяв к бревнам приваленную

Дугу. Подходит Влас,

За ним бегом Клим Яковлев;

За Климом – наши странники

(Им дело до всего):

За бревнами, где нищие

Вповалку спали с вечера,

Лежал какой-то смученный,

Избитый человек;

На нем одежа новая,

Да только вся изорвана.

На шее красный шелковый

Платок, рубаха красная,

Жилетка и часы.

Нагнулся Лавин к спящему,

Взглянул и с криком: «Бей его!» —

Пнул в зубы каблуком.

Вскочил детина, мутные

Протер глаза, а Влас его

Тем временем в скулу.

Как крыса прищемленная,

Детина пискнул жалобно —

И к лесу! Ноги длинные,

Бежит – земля дрожит!

Четыре парня бросились

В погоню за детиною.

Народ кричал им: «Бей его!» —

Пока в лесу не скрылися

И парни, и беглец.

 

«Что за мужчина? – старосту

Допытывали странники. —

За что его тузят?»

– Не знаем, так наказано

Нам из села из Тискова,

Что буде где покажется

Егорка Шутов – бить его!

И бьем. Подъедут тисковцы.

Расскажут. Удоволили? —

Спросил старик вернувшихся

С погони молодцов.

 

«Догнали, удоволили!

Побег к Кузьмо-Демьянскому,

Там, видно, переправиться

За Волгу норовит».

 

«Чудной народ! бьют сонного,

За что про что не знаючи…»

 

– Коли всем миром велено:

«Бей!» – стало, есть за что! —

Прикрикнул Влас на странников. —

Не ветрогоны тисковцы,

Давно ли там десятого

Пороли?.. Не до шуток им.

Гнусь-человек! – Не бить его,

Так уж кого и бить?

Не нам одним наказано:

От Тискова по Волге-то

Тут деревень четырнадцать, —

Чай, через все четырнадцать

Прогнали, как сквозь строй! —

 

Притихли наши странники.

Узнать-то им желательно,

В чем штука? да прогневался

И так уж дядя Влас.

 

Совсем светло. Позавтракать

Мужьям хозяйки вынесли:

Ватрушки с творогом,

Гусятина (прогнали тут

Гусей; три затомилися,

Мужик их нес под мышкою:

«Продай! помрут до городу!» —

Купили ни за что).

Как пьет мужик, толковано

Немало, а не всякому

Известно, как он ест.

Жаднее на говядину,

Чем на вино, бросается.

Был тут непьющий каменщик,

Так опьянел с гусятины,

На что твое вино!

Чу! слышен крик: «Кто едет-то!

Кто едет-то!» Наклюнулось

Еще подспорье шумному

Веселью вахлаков.

Воз с сеном приближается,

Высоко на возу

Сидит солдат Овсяников,

Верст на двадцать в окружности

Знакомый мужикам,

И рядом с ним Устиньюшка,

Сироточка-племянница,

Поддержка старика.

Райком кормился дедушка,

Москву да Кремль показывал,

Вдруг инструмент испортился,

А капиталу нет!

Три желтенькие ложечки

Купил – так не приходятся

Заученные натвердо

Присловья к новой музыке,

Народа не смешат!

Хитер солдат! по времени

Слова придумал новые,

И ложки в ход пошли.

Обрадовались старому:

«Здорово, дедко! спрыгни-ка,

Да выпей с нами рюмочку,

Да в ложечки ударь!»

– Забраться-то забрался я,

А как сойду, не ведаю:

Ведет! – «Небось до города

Опять за полной пенцией?

Да город-то сгорел!»

– Сгорел? И поделом ему!

Сгорел? Так я до Питера!

«Чай, по чугунке тронешься?»

Служивый посвистал:

– Недолго послужила ты

Народу православному,

Чугунка бусурманская!

Была ты нам люба,

Как от Москвы до Питера

Возила за три рублика,

А коли семь-то рубликов

Платить, так черт с тобой! —

 

«А ты ударь-ка в ложечки, —

Сказал солдату староста, —

Народу подгулявшего

Покуда тут достаточно.

Авось дела поправятся.

Орудуй живо, Клим!»

(Влас Клима недолюбливал,

А чуть делишко трудное,

Тотчас к нему: «Орудуй, Клим!» —

А Клим тому и рад.)

 

Спустили с возу дедушку.

Солдат был хрупок на ноги,

Высок и тощ до крайности;

На нем сюртук с медалями

Висел, как на шесте.

Нельзя сказать, чтоб доброе

Лицо имел, особенно

Когда сводило старого —

Черт чертом! Рот ощерится.

Глаза – что угольки!

 

Солдат ударил в ложечки,

Что было вплоть до берегу

Народу – все сбегается.

Ударил – и запел:

 

Тошен свет,

Правды нет,

Жизнь тошна,

Боль сильна.

Пули немецкие,

Пули турецкие,

Пули французские,

Палочки русские!

Тошен свет,

Хлеба нет,

Крова нет,

Смерти нет.

 

Ну-тка, с редута [107]-то с первого номеру,

Ну-тка, с Георгием [108]– по́ миру, по́ миру!

 

У богатого,

У богатины,

Чуть не подняли

На рогатину [109].

Весь в гвоздях забор

Ощетинился,

А хозяин-вор,

Оскотинился.

 

Нет у бедного

Гроша медного:

Не взыщи, солдат!»

– «И не надо, брат!» —

 

Тошен свет,

Хлеба нет,

Крова нет,

Смерти нет.

 

Только трех Матрен

Да Луку с Петром

Помяну добром.

У Луки с Петром

Табачку нюхнем,

А у трех Матрен

Провиант найдем.

 

У первой Матрены

Груздочки ядрены.

Матрена вторая

Несет каравая,

У третьей водицы попью

из ковша:

Вода ключевая, а мера —

душа!

Тошен свет,

Правды нет,

Жизнь тошна,

Боль сильна.

 

Служивого задергало.

Опершись на Устиньюшку,

Он поднял ногу левую

И стал ее раскачивать,

Как гирю на весу;

Проделал то же с правою,

Ругнулся: «Жизнь проклятая!» —

И вдруг на обе стал.

 

«Орудуй, Клим!» По-питерски

Клим дело оборудовал:

По блюдцу деревянному

Дал дяде и племяннице.

Поставил их рядком,

А сам вскочил на бревнышко

И громко крикнул: «Слушайте!»

(Служивый не выдерживал

И часто в речь крестьянина

Вставлял словечко меткое

И в ложечки стучал.)

 

Клим

 

Колода есть дубовая

У моего двора,

Лежит давно: из младости

Колю на ней дрова,

Так та не столь изранена,

Как господин служивенькой.

Взгляните: в чем душа!

 

Солдат

 

Пули немецкие,

Пули турецкие,

Пули французские,

Палочки русские.

 

Клим

 

А пенциону полного

Не вышло, забракованы

Все раны старика;

Взглянул помощник лекаря,

Сказал: «Второразрядные!

По ним и пенцион».

 

Солдат

 

Полного выдать не велено:

Сердце насквозь не прострелено!

 

(Служивый всхлипнул; в ложечки

Хотел ударить – скорчило!

Не будь при нем Устиньюшки,

Упал бы старина.)

 

Клим

 

Солдат опять с прошением.

Вершками раны смерили

И оценили каждую

Чуть-чуть не в медный грош.

Так мерил пристав следственный

Побои на подравшихся

На рынке мужиках:

«Под правым глазом ссадина

Величиной с двугривенный,

В средине лба пробоина

В целковый. Итого:

На рубль пятнадцать с деньгою

Побоев…» Приравняем ли

К побоищу базарному

Войну под Севастополем,

Где лил солдатик кровь?

 

Солдат

 

Только горами не двигали,

А на редуты как прыгали!

Зайцами, белками, дикими кошками,

Там и простился я с ножками,

С адского грохоту, свисту оглох,

С русского голоду чуть не подох!

 

Клим

 

Ему бы в Питер надобно

До Комитета раненых.

Пеш до Москвы дотянется,

А дальше как? Чугунка-то

Кусаться начала!

 

Солдат

 

Важная барыня! гордая барыня!

Ходит, змеею шипит;

«Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» —

Русской деревне кричит;

В рожу крестьянину фыркает,

Давит, увечит, кувыркает,

Скоро весь русский народ

Чище метлы подметет.

 

Солдат слегка притопывал.

И слышалось, как стукалась

Сухая кость о кость,

А Клим молчал: уж двинулся

К служивому народ.

Все дали: по копеечке,

По грошу, на тарелочках

Рублишко набрался…

 

Пир кончился, расходится

Народ. Уснув, осталися

Под ивой наши странники,

И тут же спал Ионушка

Да несколько упившихся

Не в меру мужиков.

Качаясь, Савва с Гришею

Вели домой родителя

И пели; в чистом воздухе

Над Волгой, как набатные,

Согласные и сильные

Гремели голоса:

 

Доля народа,

Счастье его,

Свет и свобода

Прежде всего!

 

Мы же немного

Просим у Бога:

Честное дело

Делать умело

Силы нам дай!

 

Жизнь трудовая —

Другу прямая

К сердцу дорога,

Прочь от порога,

Трус и лентяй!

То ли не рай?

 

Доля народа,

Счастье его,

Свет и свобода

Прежде всего!

 

 

ЭПИЛОГ

Гриша Добросклонов

 

 

I

 

Беднее захудалого

Последнего крестьянина

Жил Трифон. Две каморочки:

Одна с дымящей печкою,

Другая в сажень – летняя,

И вся тут недолга;

Коровы нет, лошадки нет,

Была собака Зудушка,

Был кот – и те ушли.

 

Спать уложив родителя,

Взялся за книгу Саввушка,

А Грише не сиделося,

Ушел в поля, в луга.

 

У Гриши – кость широкая,

Но сильно исхудалое

Лицо – их недокармливал

Хапуга-эконом.

Григорий в семинарии

В час ночи просыпается

И уж потом до солнышка

Не спит – ждет жадно ситника,

Который выдавался им

Со сбитнем по утрам.

Как ни бедна вахлачина,

Они в ней отъедалися.

Спасибо Власу-крестному

И прочим мужикам!

Платили им молодчики,

По мере сил, работою,

По их делишкам хлопоты

Справляли в городу.

Дьячок хвалился детками,

А чем они питаются —

И думать позабыл.

Он сам был вечно голоден,

Весь тратился на поиски,

Где выпить, где поесть.

И был он нрава легкого,

А будь иного, вряд ли бы

И дожил до седин.

Его хозяйка Домнушка

Была куда заботлива,

Зато и долговечности

Бог не дал ей. Покойница

Всю жизнь о соли думала:

Нет хлеба – у кого-нибудь

Попросит, а за соль

Дать надо деньги чистые,

А их по всей вахлачине,

Сгоняемой на барщину,

По году гроша не было!

Вахлак тянул «Голодную»

И без соли – приправленный

Корою – хлеб жевал.

И то уж благо: с Домною

Делился им; младенцами

Давно в земле истлели бы

Ее родные деточки,

Не будь рука вахлацкая

Щедра, чем Бог послал.

 

Батрачка безответная

На каждого, кто чем-нибудь

Помог ей в черный день,

Всю жизнь о соли думала,

О соли пела Домнушка —

Стирала ли, косила ли,

Баюкала ли Гришеньку,

Любимого сынка.

Как сжалось сердце мальчика,

Когда крестьянки вспомнили

И спели песню Домнину

(Прозвал ее «Соленою»

Находчивый вахлак).

 

 

Соленая

 

Никто как Бог!

Не ест, не пьет

Меньшой сынок,

Гляди – умрет!

 

Дала кусок,

Дала другой —

Не ест, кричит:

«Посыпь сольцой!»

 

А соли нет,

Хоть бы щепоть!

«Посыпь мукой», —

Шепнул Господь.

 

Раз-два куснул,

Скривил роток.

«Соли еще!» —

Кричит сынок.

 

Опять мукой…

А на кусок

Слеза рекой!

Поел сынок!

 

Хвалилась мать —

Сынка спасла…

Знать, солона

Слеза была!..

 

Запомнил Гриша песенку

И голосом молитвенным

Тихонько в семинарии,

Где было темно, холодно,

Угрюмо, строго, голодно,

Певал – тужил о матушке

И обо всей вахлачине,

Кормилице своей.

И скоро в сердце мальчика

С любовью к бедной матери

Любовь ко всей вахлачине

Слилась, – и лет пятнадцати

Григорий твердо знал уже,

Кому отдаст всю жизнь свою

И за кого умрет.

 

Довольно демон ярости

Летал с мечом карающим

Над русскою землей.

Довольно рабство тяжкое

Одни пути лукавые

Открытыми, влекущими

Держало на Руси!

Над Русью оживающей

Святая песня слышится,

То ангел милосердия,

Незримо пролетающий

Над нею, души сильные

Зовет на честный путь.

 

Средь мира дольного [110]

Для сердца вольного

Есть два пути.

 

Взвесь силу гордую,

Взвесь волю твердую:

Каким идти?

 

Одна просторная —

Дорога торная,

Страстей раба,

 

По ней громадная,

К соблазну жадная,

Идет толпа.

 

О жизни искренней,

О цели выспренней

Там мысль смешна.

 

Кипит там вечная

Бесчеловечная

Вражда-война

 

За блага бренные…

Там души пленные

Полны греха.

 

На вид блестящая,

Там жизнь мертвящая

К добру глуха.

 

Другая – тесная

Дорога, честная,

По ней идут

 

Лишь души сильные,

Любвеобильные,

На бой, на труд

 

За обойденного,

За угнетенного —

Умножь их круг,

 

Иди к униженным,

Иди к обиженным —

И будь им друг!

 

И ангел милосердия

Недаром песнь призывную

Поет – ей внемлют чистые, —

Немало Русь уж выслала

Сынов своих, отмеченных

Печатью дара Божьего,

На честные пути,

Немало их оплакала

(Увы! Звездой падучею

Проносятся они!).

Как ни темна вахлачина,

Как ни забита барщиной

И рабством – и она,

Благословясь, поставила

В Григорье Добросклонове

Такого посланца…

 

 

II

 

Григорий шел задумчиво

Сперва большой дорогою

(Старинная: с высокими

Курчавыми березами,

Прямая, как стрела).

Ему то было весело,

То грустно. Возбужденная

Вахлацкою пирушкою,

В нем сильно мысль работала

И в песне излилась:

 

В минуты унынья, о Родина-мать!

Я мыслью вперед улетаю,

Еще суждено тебе много страдать,

Но ты не погибнешь, я знаю.

 

Был гуще невежества мрак над тобой,

Удушливей сон непробудный,

Была ты глубоко несчастной страной,

Подавленной, рабски бессудной.

 

Давно ли народ твой игрушкой служил

Позорным страстям господина?

Потомок татар, как коня, выводил

На рынок раба-славянина,

 

И русскую деву влекли на позор,

Свирепствовал бич без боязни,

И ужас народа при слове «набор»

Подобен был ужасу казни?

 

Довольно! Окончен с прошедшим расчет,

Окончен расчет с господином!

Сбирается с силами русский народ

И учится быть гражданином.

 

И ношу твою облегчила судьба,

Сопутница дней славянина!

Еще ты в семействе раба,

Но мать уже вольного сына!..

 

Сманила Гришу узкая,

Извилистая тропочка,

Через хлеба бегущая,

В широкий луг подкошенный

Спустился он по ней.

В лугу траву сушившие

Крестьянки Гришу встретили

Его любимой песнею.

Взгрустнулось крепко юноше

По матери-страдалице,

А пуще злость брала,

Он в лес ушел. Аукаясь,

В лесу, как перепелочки

Во ржи, бродили малые

Ребята (а постарше-то

Ворочали сенцо).

Он с ними кузов рыжиков

Набрал. Уж жжется солнышко;

Ушел к реке. Купается, —

Обугленного города

Картина перед ним:

Ни дома уцелевшего,

Одна тюрьма спасенная,

Недавно побеленная,

Как белая коровушка

На выгоне, стоит.

Начальство там попряталось,

А жители под берегом,

Как войско, стали лагерем.

Всё спит еще, не многие

Проснулись: два подьячие [111],

Придерживая полочки

Халатов, пробираются

Между шкафами, стульями,

Узлами, экипажами

К палатке-кабаку.

Туда ж портняга скорченный

Аршин, утюг и ножницы

Несет – как лист дрожит.

Восстав от сна с молитвою,

Причесывает голову

И держит наотлет,

Как девка, косу длинную

Высокий и осанистый

Протоиерей Стефан.

По сонной Волге медленно

Плоты с дровами тянутся,

Стоят под правым берегом

Три барки [112]нагруженные:

Вчера бурлаки [113]с песнями

Сюда их привели.

А вот и он – измученный

Бурлак! походкой праздничной

Идет, рубаха чистая,

В кармане медь звенит.

Григорий шел, поглядывал

На бурлака довольного,

А с губ слова срывалися

То шепотом, то громкие.

Григорий думал вслух:

 

 

Бурлак

 

Плечами, грудью и спиной

Тянул он барку бечевой,

Полдневный зной его палил,

И пот с него ручьями лил.

И падал он, и вновь вставал,

Хрипя, «Дубинушку» [114]стонал.

До места барку дотянул

И богатырским сном уснул,

И, в бане смыв поутру пот,

Беспечно пристанью идет.

Зашиты в пояс три рубля.

Остатком – медью – шевеля,

Подумал миг, зашел в кабак

И молча кинул на верстак

Трудом добытые гроши

И, выпив, крякнул от души,

Перекрестил на церковь грудь.

Пора и в путь! пора и в путь!

Он бодро шел, жевал калач,

В подарок нес жене кумач [115].

Сестре платок, а для детей

В сусальном золоте коней [116].

Он шел домой – неблизкий путь,

Дай Бог дойти и отдохнуть!

 

С бурлака мысли Гришины

Ко всей Руси загадочной,

К народу перешли.

(В те времена хорошие

В России дома не было,

Ни школы, где б не спорили

О русском мужике.)

Ему всё разом вспомнилось,

Что видывал, что слыхивал.

Живя с народом, сам,

Что думывал, что читывал,

Всё – даже и учителя,

Отца Аполлинария,

Недавние слова:

«Издревле Русь спасалася

Народными порывами».

(Народ с Ильею Муромцем

Сравнил ученый поп.)

И долго Гриша берегом

Бродил, волнуясь, думая,

Покуда песней новою

Не утолил натруженной,

Горящей головы.

 

 

Русь

 

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и могучая,

Ты и бессильная,

Матушка-Русь!

 

В рабстве спасенное

Сердце свободное —

Золото, золото

Сердце народное!

 

Сила народная,

Сила могучая —

Совесть спокойная,

Правда живучая!

 

Сила с неправдою

Не уживается,

Жертва неправдою

Не вызывается, —

Русь не шелохнется,

Русь – как убитая!

А загорелась в ней

Искра сокрытая, —

 

Встали – небужены,

Вышли – непрошены,

Жита по зернушку

Горы наношены!

 

Рать подымается —

Неисчислимая!

Сила в ней скажется

Несокрушимая!

 

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и забитая,

Ты и всесильная,

Матушка-Русь!..

 

 

III

 

«Удалась мне песенка! – молвил Гриша,

прыгая. —

Горячо сказалася правда в ней великая!

Вахлачков я выучу петь ее – не всё же им

Петь свою «Голодную»…

Помогай, о Боже, им!

Как с игры да с беганья щеки

разгораются,

Так с хорошей песенки духом

поднимаются

Бедные, забитые…» Прочитав

торжественно

Брату песню новую (брат сказал:

«Божественно!»),

Гриша спать попробовал. Спалося,

не спалося,

Краше прежней песенка в полусне

слагалася;

Быть бы нашим странникам под родною

крышею,

Если б знать могли они, что творилось

с Гришею.

Слышал он в груди своей силы

необъятные,

Услаждали слух его звуки благодатные,

Звуки лучезарные гимна благородного —

Пел он воплощение счастия народного!..

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора


[1]Косушка – старинная мера жидкости, примерно 0,31 литра.

 

[2]Кукушка перестает куковать, когда заколосится хлеб («подавившись колосом», говорит народ).

 

[3]Поемные луга – расположенные в пойме реки. Когда спадала заливавшая их во время паводка река, на почве оставался слой естественных удобрений, поэтому и поднимались здесь высокие травы. Такие луга особенно ценились.

 

[4]Имеется в виду то обстоятельство, что до 1869 г. выпускник семинарии мог получить приход лишь в том случае, когда женился на дочери священника, оставившего свой приход. Считалось, что таким образом поддерживается «чистота сословия».

 

[5]Приход – объединение верующих.

 

[6]Раскольники – противники реформ патриарха Никона (XVII в.).

 

[7]Прихожане – постоянные посетители церковного прихода.

 

[8]Мат – зд.: конец. Мат – конец игры в шахматах.

 

[9]Воздухи – вышитые покрывала из бархата, парчи или шелка, применявшиеся при совершении церковных обрядов.

 

[10]Сам – первая часть неизменяемых сложных прилагательных с числительными порядковыми или количественными, со значением «во столько-то раз больше». Хлеб сам-друг – урожай, в два раза больший, чем количество посеянного зерна.

 

[11]Крутая радуга – к вёдру; пологая – к дождю.

 

[12]Пятак – медная монета достоинством 5 копеек.

 

[13]Треба – «отправление таинства или священного обряда» (В.И. Даль).

 

[14]Снеток – дешевая мелкая рыбка, озерная корюшка.

 

[15]Анафема – церковное проклятие.

 

[16]Ярмонка– т.е. ярмарка.

 

[17]Никола вешний – религиозный праздник, отмечавшийся 9 мая по старому стилю (22 мая по новому стилю).

 

[18]Крестный ход – торжественное шествие верующих с крестами, иконами, хоругвями.

 

[19]Шлык – «шапка, шапчонка, чепец, колпак» (В.И. Даль).

 

[20]Кабак – «питейный дом, место продажи водки, иногда также пива и меду» (В.И. Даль).

 

[21]Палатка – временное помещение для торговли, обычно – легкий остов, покрытый холстом, позже – брезентом.

 

[22]Французские ситцы – ситцы пунцового цвета, обычно окрашенные с использованием марены, краски из корней травянистого многолетнего растения.

 

[23]Конная – часть ярмарки, на которой торговали лошадьми.

 

[24]Косуля – вид тяжелой сохи или легкого плуга с одним лемехом, который отваливал землю только в одну сторону. В России косуля обычно применялась в северо-восточных районах.

 

[25]Станок тележный – основная часть четырехколесной повозки, телеги. На ней держится кузов, колеса и оси.

 

[26]Шлея – часть сбруи, облегающая бока и круп лошади, обычно кожаная.

 

[27]Кимряки – жители города Кимры. Во времена Некрасова это было большое село, 55% жителей которого были сапожниками.

 

[28]Офеня – коробейник, «мелочный торгаш вразноску и вразвозку по малым городам, селам, деревням, с книгами, бумагой, шелком, иглами, с сыром и колбасой, с серьгами и колечками» (В.И. Даль).

 

[29]Дока – «мастер своего дела» (В.И. Даль).

 

[30]Т.е. больше орденов.

 

[31]Т.е. не военных, а штатских (тогда – статских).

 

[32]Сановник – чиновник высокого уровня.

 

[33]Лубянка – улица и площадь в Москве, в XIX в. центр оптовой торговли лубочными картинками и книгами.

 

[34]Блюхер Гебхард Леберехт – прусский генерал, главнокомандующий прусско-саксонской армии, решившей исход битвы под Ватерлоо и разбившей Наполеона. Военные успехи сделали имя Блюхера весьма популярным в России.

 

[35]Архимандрит Фотий – в миру Петр Никитич Спасский, деятель русской церкви 20-х гг. XIX в., неоднократно вышучивался в эпиграммах А.С. Пушкина, например «Разговор Фотия с гр. Орловой», «На Фотия».

 

[36]Разбойник Сипко – авантюрист, выдававший себя за разных людей, в т.ч. за капитана в отставке И.А. Сипко. В 1860 г. суд над ним привлек ажиотажное внимание публики.

 

[37]«Шут Балакирев» – популярный сборник анекдотов: «Балакирева полное собрание анекдотов шута, бывшего при дворе Петра Великого».

 

[38]«Английский милорд» – популярнейшее в ту пору сочинение писателя XVIII века Матвея Комарова «Повесть о приключениях английского милорда Георга и о его бранденбургской Марк-графине Фридерике Луизе».

 

[39]Коза – так в народном театре-балагане называли актера, на голове которого была укреплена козья голова из мешковины.

 

[40]Барабанщица – барабанным боем на представления привлекали публику.

 

[41]Рига – сарай для сушки снопов и молотьбы (с крышей, но почти без стен).

 

[42]Полтинник – монета достоинством 50 копеек.

 

[43]Царска грамота – царское письмо.

 

[44]Акциз – один из видов налога на предметы массового спроса.

 

[45]Сударка – любовница.

 

[46]Сотский – выборный от крестьян, который выполнял полицейские функции.

 

[47]Веретено – ручной инструмент для пряжи.

 

[48]Тать – «вор, хищник, похититель» (В.И. Даль).

 

[49]Коча – форма слова «кочка» в ярославско-костромском говоре.

 

[50]Зажорина – подснежная вода в яме по дороге.

 

[51]Плетюха – в северных говорах – большая высокая корзина.

 

[52]Пажити – в тамбовско-рязанских говорах – луга, пастбища; в архангельских – пожитки, имущество.

 

[53]Благодушество – душевное состояние, располагающее к милосердию, благу, добру.

 

[54]Вертоград Христов – синоним рая.

 

[55]Аршин – старинная русская мера длины, равная 0,71 м.

 

[56]Олончанин – житель Олонецкой губернии.

 

[57]Пеун – петух.

 

[58]Пеунятник – человек, откармливающий петухов на продажу.

 

[59]Трюфель – растущий под землей гриб округлой формы. Особенно высоко ценился французский черный трюфель.

 

[60]Кострика – одревесневшие части стеблей льна, конопли и т.п.

 

[61]Венгерка с бранденбурами – короткая мужская куртка, напоминавшая венгерский национальный костюм, украшенная толстым блестящим шнуром.

 

[62]Выжлятник – управляет сворой гончих собак на многолюдной псовой охоте: выжлец – гончий кобель.

 

[63]Отъезжие поля – места сбора и ночевки охотников.

 

[64]Напуск – свора гончих собак.

 

[65]Борзовщик – управляет сворой борзых собак на многолюдной псовой охоте.

 

[66]Поляки пересыльные – т.е. высланные из Польши за участие в восстании.

 

[67]Мировой посредник – в период 1861—1874 годов из местных дворян выбирали посредника для урегулирования разногласий между освобожденными крестьянами и помещиками.

 

[68]Прусак – рыжий таракан. Крестьяне «вымораживали» тараканов – не топили комнаты несколько дней.

 

[69]Обычай.

 

[70]Во время последней вечеринки, или порученья, с невесты снимали волю , т.е. ленту, которую носят девицы до замужества.

 

[71]Первое катание на санках.

 

[72]Коты – женская теплая обувь.

 

[73]Аника-воин – популярный в ту пору фольклорный персонаж, хваставший непомерной силой.

 

[74]Сермяга – грубое некрашеное сукно, обычно изготавливалось дома. Так же называлась и одежда из подобного сукна.

 

[75]Корёжина – место, в котором проходила жизнь Савелия в молодые годы.

 

[76]Деревенский колодец.

 

[77]Лобанчики – монеты.

 

[78]Варна – в 1828 г., во время Русско-турецкой войны шли кровопролитные бои за крепость Варна. Ныне – крупный болгарский город.

 

[79]Каторга – один из самых тяжелых видов тюремного заключения, связанный с работой на рудниках или на строительстве в труднодоступных местах.

 

[80]Целковик – серебряный рубль.

 

[81]Новина – небеленый холст домашней выделки.

 

[82]Примета: если мать умершего младенца станет есть яблоки до Спаса (когда они поспевают), то Бог, в наказание, не даст на том свете ее умершему младенцу «яблочка поиграть».

 

[83]Если младшая сестра выйдет замуж ранее старшей, то первая называется бракованной .

 

[84]Комета.

 

[85]Примета: не надевай чистую рубаху в Рождество, не то жди неурожая. (Есть у Даля.)

 

[86]Сибирская язва – опасное инфекционное заболевание, которому бывают подвержены как животные, так и люди.

 

[87]Стоги.

 

[88]Копны.

 

[89]Только дворяне имели право носить белую шапку с красным околышем.

 

[90]Т.е. большой, огромный, высокий.

 

[91]Уставная грамота – специальный акт, который определял отношения временнообязанных крестьян с помещиком после 1861 г.

 

[92]Гусем – особый вид упряжки коней: один за другим.

 

[93]Т.е. форейтором.

 

[94]Бурмистр – до 1861 г. помещик обычно назначал управляющего своим хозяйством. Им мог быть и выборный из крестьян.

 

[95]Тягло – мера труда, соответственно с которой крестьяне облагались барщиной, оброком, а также государственными налогами.

 

[96]Господский срок – по «Манифесту» 1861 г. помещики обязывались в течение двух лет составить уставные грамоты и урегулировать правовые отношения со своими крестьянами.

 

[97]Ухаб – могила.

 

[98]Доднесь – «доныне, до сего дня, до наших дней, времен» (В.И.Даль).

 

[99]Подать – дань, сборы.

 

[100]Тизенгаузена.

 

[101]Примета: чтобы иметь хорошую память, нужно есть сорочьи яйца.

 

[102]Т.е. боятся.

 

[103]Т.е. принимал участие в известном морском бою 1788 г. под крепостью Очаков (на северном берегу Днепровско-Бугского лимана).

 

[104]Волость – часть уезда, административно-территориальная единица в России.

 

[105]Пещур – небольшой заплечный мешок.

 

[106]Крепь – т.е. закрепощение, крепостное право.

 

[107]Редут – военное укрепление для роты или двух, защищенное снаружи рвом.

 

[108]Георгий – имеется в виду Георгиевский крест – солдатский орден, учрежденный в 1807 г. и имевший форму серебряного креста с номером. Георгиевских кавалеров нельзя было подвергать телесным наказаниям, им также повышалось солдатское жалованье.