Послесловие к изданию 1984 года

Роберт М. Пирсиг

Дзен и исскуство ухода за мотоциклом

 

 

Исследование некоторых ценностей

 

“Настоящий мотоцикл, с которым вы работаете — это машина, которая называется “вы сам”

 

 

“Рассмотрение искусства ухода за мотоциклом по существу представляет собой миниатюрное исследование искусства рациональности как таковой. Если работаешь с мотоциклом, работаешь хорошо и с любовью, то сам становишься частью процесса, процесса по достижению спокойствия духа. Мотоцикл, в сущности, — это умственное явление”

Роберт М. Пирсиг

 

 

От автора

 

То, что изложено здесь, основано на фактических событиях. Хотя многое я изменил по стилистическим причинам, в основном всё это следует рассматривать как факт. Однако, никоим образом изложенное не следует ассоциировать с огромным объёмом фактических сведений, имеющих отношение к ортодоксальной практике дзэн-буддизма. То же самое относится и к мотоциклу.

 

И что такое благо, Федр,

И что такое зло —

Надо ли просить кого-либо рассказывать нам об этом?

 

ЧАСТЬ I

 

I

 

Даже не подымая кисти с левой ручки мотоцикла, я вижу по часам, что сейчас восемь тридцать утра. Ветер, даже при скорости в шестьдесят миль в час, тёплый и влажный. Раз уж он такой сырой и горячий в восемь тридцать, то каким же будет после полудня?

В порывах ветра чувствуются резкие запахи с болот у дороги. Мы находимся в районе Центральных равнин среди тысяч охотничьих болот, где водятся утки, и направляемся от Миннеаполиса на северо-запад к Дакотам. Шоссе представляет собой старую бетонную двухполосную дорогу, на которой не так уж много движения с тех пор, как несколько лет назад параллельно с ним пролегла новая чертырёхполосная магистраль. Когда мы проезжа-ем болото, воздух сразу же становится прохладнее. Затем он снова теплеет.

Как я рад, что снова еду по этой местности! Эта глушь ни-чем не знаменита, и хотя бы только поэтому нравится мне. На таких старых дорогах расслабляешься. Мы трясёмся по избитому бетону среди рогоза и лугов, а дальше опять рогоз и болотная трава. То тут, то там открывается водная гладь, и если приглядеться, то можно заметить диких уток на закраинах зарослей рогоза. И черепахи… Вон дрозд с красноватыми крыльями.

Я хлопаю Криса по колену и показываю на него.

— Что? — кричит он.

— Дрозд!

Он что-то ответил, но я не расслышал.

— Что? — ору я.

Он берёт меня за шлем и вопит: “Да я их столько видел, пап!”

— Вот как! — откликаюсь я. Затем киваю. В одиннадцать лет дрозды с красноватыми крыльями не очень-то впечатляют. Для этого надо быть постарше. У меня лично всё это связано с воспоминаниями, которых у него нет. Помню холодное утро давным-давно, когда болотная трава была бурой, а рогоз качался под северо-западным ветром. Резкий запах тогда исходил от грязи, которую я размесил своими сапогами-заколенниками, пока мы выбирали место в ожидании восхода солнца в день, когда открывался сезон охоты на уток. И зиму, когда болота промёрзли и замерли, и можно было ходить по льду и снегу среди пожухлого рогоза, а кругом не видно ничего кроме серого неба, стылости и мерзлоты. Дроздов тогда не было. Но теперь июль, они уже вернулись, и всё кругом брызжет жизнью, каждая пядь этих болот гудит и чирикает, жужжит и воркует, целое сообщество миллионов живых существ живёт здесь своей жизнью в некотором роде блаженной бесконечности. Путешествуя на мотоцикле, все вокруг видится совсем иначе в сравнении с другими видами странствований. В автомобиле всегда находишься в замкнутом пространстве, и поскольку к нему привыкаешь, то практически не сознаёшь, что из окна машины видишь лишь ещё одну картину как по телевизору. Ты просто пассивный наблюдатель, и всё нудно проплывает мимо тебя как в кадре.

На мотоцикле же кадра нет. У тебя устанавливается связь со всем окружающим. Ты сам находишься на сцене, а не просто наблюдаешь за ней со стороны, при этом чувство присутствия про-сто потрясающе. Этот бетон, шипящий в пятнадцати сантиметрах под ногами, настоящий, точно такой же, по какому мы ходим, он тут-вот, хоть и смазанный от скорости и его нельзя чётко рас-смотреть, и всё же можно просто опустить ногу и коснуться его в любое время. А всё вокруг, весь опыт постоянно присутствует в сознании.

Мы с Крисом едем в Монтану, а может и дальше, впереди нас едут наши друзья. Наши планы преднамеренно расплывчаты, мы больше стремимся просто путешествовать, а не добраться до какого-либо конкретного места. Мы просто проводим отпуск. Предпочитаем второстепенные дороги. Лучше всего мощёные сельские дороги, дороги штатного подчинения — на втором месте. Хуже всего для нас — большие магистрали. Мы хотим хорошо провести время, но при этом делаем упор на “хорошо”, а не на “время”. А когда ценности смещаются таким образом, то меняется целиком и весь подход к предприятию. Петляющие дороги на холмах долги с точки зрения секунд, но от них получаешь гораздо больше удовольствия на мотоцикле, когда делаешь вираж на повороте, а не болтаешься из стороны в сторону в кабине. Дороги, где мало движения, гораздо приятнее, к тому же безопаснее. Лучше всего дороги, где нет придорожных ресторанов и громадных щитов с рекламой. Дороги, где рощи, луга, сады и палисадники подходят к самой обочине, где дети машут вам вслед, где люди смотрят с крыльца, кто это там едет, где можно остановиться и спросить, куда ехать дальше или ещё что-нибудь та-кое. А ответ при этом получается более пространным, чем того хочется. К тому же вас спрашивают, откуда вы едете и как долго уже в пути.

Вот уже несколько лет, как мы с женой и друзьями пристрастились к таким дорогам. Иногда мы съезжали на них ради разнообразия или чтобы срезать путь до другой магистрали. И каждый раз природа оказывалась настолько великолепной, что мы съезжали с шоссе с чувством облегчения и радости. Мы поступали так раз за разом, не сознавая очевидного: эти дороги действительно отличаются от основных. Здесь совсем другой ритм жизни, люди, живущие у таких дорог, очень своеобразны. Они никуда не ездят. Они не настолько заняты, чтобы не уделить вам внимания. Им хорошо известно о сущем и происходящем вокруг. Об этом почти забыли те, кто много лет тому назад переехал в город, об этом забыли их потомки. И мы с радостью сделали это открытие. Я иногда удивлялся, почему нам потребовалось так долго понять это. Всё у нас было перед глазами, а мы не видели этого. Нам, вероятно, вдолбили мысль, что настоящая жизнь — в городе, а это всё лишь тоскливая глушь. Удивительное дело. Правда стучится к вам в дверь, а вы говорите: “Прочь, я ищу истину”. И она уходит. Странно как-то.

Но как только мы дошли до этого, то ничто уж нас, естественно, не могло отвлечь от таких дорог: по выходным, вечерами, в отпуске. Мы стали настоящими приверженцами глухих дорог при мотоциклетных поездках и поняли, что в пути можно многому на-учиться.

Например мы научились находить хорошие дороги даже по кар-те. Если черта извилиста, — это хорошо. Это значит — там холмы. Если это основной маршрут из одного города в другой — это плохо. Лучше всего те, которые ведут из ниоткуда в никуда, и у них к тому же есть обходной путь, который гораздо короче. Если направляешься из большого города на север, то никогда долго не едешь по прямой. Только выедешь и начинаешь двигаться то на север, то на восток, затем снова на север и вскоре по-падаешь на второстепенную дорогу, которой пользуются только местные жители.

Главное тут — не заблудиться. Поскольку этими дорогами пользуются лишь местные жители, которые знают их наизусть, ни-кто не жалуется на отсутствие указателей на перекрёстках. А если они и помечены, то, как правило, это небольшая табличка, которая скромно прячется где-то среди сорняков, и не более того. И уж очень редко знаки дублируются. Если вы проглядели знак среди зарослей, — это ваша проблема. Более того, выясняется, что дорожные карты частенько не очень-то точны в отношении сельских дорог. Время от времени получается так, что “сельская дорога” переходит из двухколейной в одноколейную и за-тем заканчивается на каком-то пастбище или же выводит вас на задний двор чьей-либо фермы.

Итак, мы путешествуем большей частью наугад, стараясь делать выводы лишь по тем признакам, какие нам попадаются. У меня в кармане есть компас на случай пасмурных дней, когда нельзя определить направление по солнцу, а над бензобаком на специальной подставке у меня укреплена карта, так что можно вести отсчёт расстояния от последнего перекрёстка и составить себе представление, что делать дальше. С таким снаряжением и при отсутствии необходимости “куда-либо добраться” у нас всё выходит отлично, и вся Америка — в нашем распоряжении. По праздникам в День труда и День памяти мы проезжаем много миль по этим дорогам, не встречая ни одной машины, пересекаем федеральное шоссе и видим его запруженным машинами вплотную до самого горизонта. В них сидят люди с кислыми физиономиями. На задних сиденьях плачут дети. Мне так хочется им что-нибудь сказать, но они куксятся и куда-то всё торопятся и всё никак не…

Эти болота я видел тысячу раз, но опять нахожу в них нечто новое. Их нельзя назвать благодатными. Их можно назвать суровыми и бесмыссленными, так оно и есть на самом деле. Но их наличие просто подавляет воображение. Вот! Напуганная нашим шумом, огромная стая краснокрылых дроздов вылетает из гнёзд среди рогоза. Я снова хлопаю Криса по колену… и вспоминаю, что он уже видел их прежде.

— Что? — снова кричит он.

— Да так.

— Так что же?

Просто проверить, на месте ли ты, — ору я, и на этом разговор замирает.

Если вы не большой любитель просто поорать, то на работающем мотоцикле не очень-то разговоришься. И тогда проводишь время в созерцании и размышлениях. Виды и звуки, состояние погоды и воспоминания, машина и окружающая среда. Думаешь обо всём этом на досуге, никто тебя не торопит, и нет ощущения, что зря теряешь время.

И вот теперь мне хочется воспользоваться этим временем, чтобы поговорить о том, что пришло на ум. Как правило, все мы куда-то торопимся, и нам просто некогда поговорить. В результате получается какая-то повседневная обыденность, монотонность, и годы спустя задаёшься вопросом, куда же делось это время, жаль, что оно прошло. Теперь же мы знаем, что время у нас есть, и мне хотелось бы потратить его, чтобы потолковать достаточно подробно о том, что представляется важным. Я имею в виду некоторого рода шатокуа, — никакого другого названия не приходит на ум, — подобно тем странствовавшим по Америке палаточным труппам, по той самой Америке, где мы находимся сейчас. В былые времена проводились такие популярные беседы, как просветительские, так и развлекательные, чтобы расширять кругозор и прививать культуру и просвещение желающим послушать. Вездесущие радио и телевидение потеснили шатокуа, но мне кажется, что вряд ли это к лучшему. В результате таких перемен поток национального сознания, пожалуй, стал теперь и шире и быстрей, но всё-таки он как-то обмелел. Он уже не умещается в старом русле, и в поисках новых по берегам возникает неразбериха и разрушения. В этой беседе мне не хочется прорубать в сознании новые каналы, я просто углублю прежние, те, что заилились остатками заскорузлых мы-слей и общих мест, которые повторяются слишком часто. “Что новенького?”- интересный и вечный вопрос, но если заняться исключительно им, то он выливается в бесконечный парад банальности и моды: это — завтрашний ил. Вместо этого я хотел бы перейти к вопросу: “Что лучше всего?”, вопросу, который больше устремлён вглубь, чем вширь, вопросу, ответы на который смывают ил вниз по течению. В истории человечества есть такие периоды, когда курс мыслей уходил слишком глубоко, ничего нельзя было изменить, не происходило ничего нового и “лучшее” становилось просто догмой. Но теперь положение совсем иное. Теперь поток нашего общего сознания как бы размывает берега, теряет основное направление и цель, затопляет низины, разъединяет и изолирует возвышенности. И всё это ради никакой конкретной цели, кроме как для осуществления своей внутренней разрушительной инерции. Да, каналы требуется углублять.

Впереди нас наши спутники Джон Сазэрлэнд и его жена, Сильвия, съехали на придорожную площадку для отдыха. Пора размяться. Когда я подъезжаю к ним, Сильвия снимает шлем и встряхивает головой, чтобы распустить волосы, а Джон ставит свой БМВ на стоянку. Мы все молчим. Мы столько уж раз бывали вместе в таких поездках, что просто по внешнему виду определяем само-чувствие друг друга. Сейчас мы все спокойны и осматриваемся. В этот утренний час все пикниковые скамейки пусты. Вся площадка в нашем распоряжении. Джон пошёл по траве к чугунной колонке и стал качать воду, чтобы попить. Крис побрёл по травянистому холму сквозь деревья вниз к небольшому ручью. Я же просто осматриваюсь.

Немного погодя Сильвия садится на деревянную скамью, вытягивает ноги и, опустив взор вниз, поочерёдно медленно подымает их вверх. Затянувшееся молчание означает, что у неё скверное настроение, и я говорю ей об этом. Она поднимает глаза и затем снова смотрит вниз.

— Это всё те люди в машинах, что ехали нам навстречу, — говорит она. — Первый из них выглядел так тоскливо. У следующего был точно такой же вид, и у следующего тоже, все они выглядели одинаково.

— Но они же просто едут на работу.

Она всё понимает, и ничего особенного тут нет.

— Ну видишь ли, на работу, — повторяю я. — Утром в понедельник. Не выспавшись. Ну кто же отправляется на работу в понедельник с ухмылкой?

— Но у них такой отрешённый вид, — отвечает она. — Все как мертвецы. Какая-то похоронная процессия.

Она опускает ноги на землю. Я чувствую, что она хочет сказать, но логически это ни к чему не приводит. Ведь работа-ешь, чтобы жить, а они как раз это и делают.

— А я рассматривал болота, — говорю я. Немного погодя она поднимает взор и спрашивает: “И что же ты увидел?”

— Целую стаю краснокрылых дроздов. Когда мы проезжали мимо, она вдруг взлетела.

— Ага.

— Мне было приятно вновь увидеть их. Они увязывают многое, мысли и прочее. Так ведь?

Она поразмыслила и улыбнулась. Деревья позади неё отливали темной зеленью. Она понимает тот язык, который не имеет никакого отношения к тому, что говорится. Как дочь.

— Да, — говорит она. — Они прекрасны.

— Понаблюдай за ними.

— Хорошо.

Появляется Джон и проверяет поклажу на мотоцикле. Поправляет верёвки, открывает сумку и начинает рыться в ней.

— Если тебе понадобится верёвка, ты только попроси, — говорит он. — Боже, да у меня её тут в пять раз больше чем надо.

— Пока не надо, — отвечаю я.

— А спички? — продолжает он, по-прежнему копаясь. — Лось-он от загара, расчёски, шнурки… шнурки? Шнурки-то нам за-чем?

— Не заводись, — говорит Сильвия. Они уставились друг на друга, затем перевели взгляд на меня.

— Шнурки ведь иногда рвутся, — торжественно изрекаю я. Они улыбаются, но не друг другу. Вскоре подходит Крис, и нам можно ехать. Пока он собирается и садится на мотоцикл, они выезжают и Сильвия машет нам рукой. Мы снова выезжаем на шоссе, и я вижу как они удаляются вперёд.

Тему беседы, которую я имею в виду на данную поездку, подсказала мне эта пара много месяцев назад, и возможно, хоть я и не знаю этого наверняка, связана с некоторым подспудным потоком несоответствия между ними.

Полагаю, что дисгармония нередко встречается в любом браке, но в их случае она представляется более драматичной. По край-ней мере мне.

Не то чтобы у них было столкновение личностей; это нечто такое, в чём нельзя винить ни того, ни другого, но ни у кого из них нет какого-либо решения проблемы. Я и сам не уверен, что знаю решение, у меня только есть кое-какие мысли на этот счёт.

Эти мысли возникли при появлении казалось бы несущественного расхождения во мнениях у меня с Джоном по пустяковому поводу: как много следует ухаживать за своим мотоциклом. Мне представляется естественным и нормальным воспользоваться не-большим набором инструментов и брошюрой по уходу, прилагаемой к машине, и самому отлаживать и настраивать её. Джон же считает иначе. Он предпочитает поручить это компетентному механику с тем, чтобы всё сделать как следует. В каждой из этих точек зрения нет ничего необычного, и наши незначительные разногласия никогда бы не разрослись, если бы мы не проводили так много времени в совместных поездках и в разговорах о том, что только придёт в голову, пока мы сидим в придорожных ресторанах попивая пиво. А на ум обычно приходит то, о чём дума-лось за последние полчаса или три четверти часа со времени последнего разговора. Коль речь заходит о дорогах, погоде, людях или о том, что пишут в газетах, или просто нахлынут воспоминания, то разговор завязывается легко и непринуждённо. Но если речь зайдёт о состоянии машины, то тут возникает заминка. Разговор больше не клеится. Возникают паузы и непоследовательность в мыслях. Как если бы два старых приятеля, католик и протестант, сидели мирно за пивом, наслаждаясь жизнью, и вдруг возникла тема регулирования рождаемости. Наступает сплошное оцепенение. И когда случается нечто подобное, то это как если бы вы вдруг заметили, что из зуба выпала пломба. Его просто нельзя оставить в покое. Вы касаетесь его, ощупываете, облизываете не потому, что это приятно, а просто потому, что от этого нельзя отвязаться. И чем больше я обдумываю и обсасываю во-прос об уходе за мотоциклом, тем больше он меня раздражает и, естественно, вызывает потребность снова и снова возвращаться к нему. Не преднамеренно будоражишь его, а потому, что раздражение кажется симптоматичным и чем-то более глубоким, не находящимся на поверхности, чем-то таким, что не сразу очевидно. В разговоре о регулировании рождаемости трудности и проблемы возникают не из-за того, что следует иметь больше или меньше детей. Это всё на поверхности. В основе же лежит конфликт верований, веры в эмпирическое социальное планирование в противовес вере в величие Бога, как это дано в учении католической церкви. Можно выбиваться из сил, доказывая практичность планирования семьи, но это ни к чему не приводит, так как ваш оппонент просто не считает, что нечто социально практичное хорошо само по себе. У его блага другие источники, которые он расценивает ничуть не меньше, или даже больше, чем социальную практичность.

Вот так и с Джоном. Я могу до хрипоты распинаться о практической пользе ухода за мотоциклом, а его это вовсе не трогает. Как только я произношу пару фраз на эту тему, глаза у него становятся совершенно отсутствующими, и он меняет тему или же просто отворачивается. Он даже слышать не хочет об этом.

И вот тут Сильвия полностью на его стороне. Она даже более эмоциональна при этом. Если она в задумчивости, то говорит:

“Ну это совсем другое дело”. Если же нет, то режет: “Всё это ерунда.” Они даже не хотят вникать. И даже слышать об этом. И чем больше я стараюсь выяснить, отчего же мне нравится работать с техникой, а им нет, тем более скользкой становится тема. И конечная причина этого незначительного в начале расхождения мнений уходит далеко, далеко вглубь. С порога следует исключить их неспособность к пониманию. Оба они весьма смышлёные люди. Если бы они только захотели взяться за дело, то каждый из них сумел бы за полтора часа научится налаживать мотоцикл. А уж сколько бы они выиграли в плане денег, хлопот и времени, — даже и не сосчитать. И им это известно. А может и нет. Трудно сказать. Я так и не задавал им этого вопроса. Лучше уж оставить всё как есть. Но помнится, однажды в невыносимо жаркий день в Сэвидже, Миннесота, я просто взорвался. Мы пробыли в баре около полу-тора часов и, когда вышли, мотоциклы так нагрелись, что мы с трудом уселись на них. Я завёл свой и готов был уже ехать, а Джон всё ещё пинает рычаг стартёра. В воздухе запахло бензином, как рядом с нефтеперерабатывающим заводом, и я говорю ему об этом, полагая, что он поймёт: пересосал бензин.

Да, я тоже чую, — отвечает он и продолжает качать. Качает и качает, подскакивает и снова качает, а я не знаю, что же ему сказать ещё. Наконец он совсем запыхался, пот льёт ручьями у него по лицу, он больше не в силах качать. Я предлагаю ему вывернуть свечи, просушить их и проветрить цилиндры, а мы тем временем сходим и дёрнем ещё пива. О Боже мой, нет. Он не хочет проделывать всё это.

— Что всё?

— Ну, доставать инструмент и всё такое прочее. И с чего бы он не заводился. Машина совсем новая, а я действую точно по инструкции. Видишь, я совсем закрыл воздушную заслонку, как там и сказано.

— Полностью закрыл?!

— Так сказано в инструкции.

— Но ведь это на холодном двигателе!

— Ну так ведь он не работал больше получаса, по меньше мере, — отвечает он.

Я чуть не вздрогнул. — Но ведь сегодня так жарко, Джон, — говорю я — И они остывают гораздо дольше даже в морозный день. Он чешет голову. — Ну так почему же об этом не говорится в инструкции? Он открывает заслонку, и со второго раза мотор заводится.

— Да пожалуй так оно и есть, — весело говорит он.

А на другой день мы оказались почти в том же месте и всё произошло снова. На этот раз я решил не проронить ни слова, и когда моя жена велела мне пойти и помочь ему, я только покачал головой. Я сказал ей, что пока он действительно не почувствует, что ему нужна помощь, он просто обозлится на такое предложение. Так что мы пошли, сели в тенёчке и стали ждать.

Я заметил, что он был сверх вежлив с Сильвией, пока заводил мотор, а это значило, что он просто в ярости, а она смотрела на всё это с выражением “Господи ты боже мой!” Если бы он подал мне хоть малейший намёк, я бы мигом подо-шёл и помог, но он не стал. Когда он, наконец, завёл машину, прошло минут пятнадцать.

Позже мы снова пили пиво у озера Миннетонка, за столом шла оживлённая беседа, а он молчал, и я чувствовал, что внутри у него всё просто кипит. И наконец, видимо, чтобы расслабиться, он произнёс: “Знаешь…. когда он вот так не заводится… я просто зверею. Меня просто охватывает паранойя.” Кажется при этом он расслабился, затем добавил: “Видишь ли, у них в про-даже был только один этот мотоцикл. Эта дрянь. И они не знали, как им быть с ним: то ли отправить его обратно на завод, то ли сдать в металлолом, то ли… И вот в последний момент поя-вился я. С восемнадцатью сотнями долларов в кармане. Тогда они поняли, что все проблемы у них решены.” Чуть ли не нараспев я повторил ему призыв настроить мотоцикл, и он попробовал прислушаться. Иногда он прилагает к этому усилия. Но затем вновь нашло затмение, и он направился к буфету за новой порцией выпивки для всей компании, и на этом обсуждение этой темы закончилось.

Нет, он не упрям, не узколоб, не ленив, не глуп. Просто не нашлось лёгкого объяснения. Так всё и повисло в воздухе, некая тайна, от разгадки которой отказываешься, ибо нет смысла ходить вокруг да около и пытаться найти разгадку, которой вовсе не существует.

Мне подумалось, что я, пожалуй, сам помешан на этом пункте, но потом отбросил такую мысль. Большинство туристов-мотоциклистов умеют наладить свою машину. Владельцы автомашин обычно не лазят в мотор, но в любом мало-мальски приличном городишке есть мастерская с дорогостоящим подъёмником, специальным инструментом и диагностической аппаратурой, приобрести которые обычный владелец автомашины позволить себе не может. Но автомобильный двигатель гораздо сложнее, и подобраться к нему труднее, чем к мотоциклетному, поэтому так поступать разумнее. Но для мотоцикла Джона, БМВ Р60, могу спорить, не найдётся специалиста-механика отсюда до самого Солт-Лейк-Сити. Если у него сгорят контакты или свеча, он пропал. Я точно знаю, что у него с со-бой нет запасных контактов. Он даже не знает, что это такое. Если они выйдут из строя где-нибудь на западе Северной Дакоты или в Монтане, то не знаю уж, что он будет делать. Может при-дётся продать мотоцикл индейцам. И я знаю, как он ведёт себя сейчас. Он тщательно избегает даже думать об этом. БМВ славится своей безотказностью в пути, и именно на это он и рассчитывает.

Можно подумать, что они так по особому относятся именно к мотоциклам, но позднее выяснилось, что и к другим вещам также… Однажды утром у них на кухне ждал, пока они соберутся, и обратил внимание, что кран у раковины подтекает, затем вспомнил, что он ведь капал и в прошлый раз; насколько я помню, он капал у них всегда. Я сказал об этом Джону, и тот ответил, что пробовал было починить его, заменив прокладку, но из этого ни-чего не вышло. Больше он ничего не сказал. Оставалось предположить, что на этом вопрос исчерпан. Если пробуешь починить кран, и ничего не получается, то такова уж твоя доля жить с капающим краном.

Тут мне пришло в голову, а не влияет ли им на нервы это капанье, кап-кап-кап, неделя за неделей, из года в год, но не заметил никакого раздражения или беспокойства с их стороны по этому поводу, и сделал вывод, что их просто не волнуют такие вещи, как протекающие краны. Бывают же такие люди. Не помню уж, что заставило меня изменить это мнение… интуиция, прозрение, а может перемена в настроении Сильвии в один прекрасный день, когда стало капать особенно громко в то время, как она разговаривала. У неё очень тихий голос. И как раз, когда она пыталась перекричать этот шум, появились дети и перебили её, она вышла из себя и набросилась на них. Вряд ли бы она так рассердилась на детей, если бы кран не капал в то время, как она разговаривала. Она взорвалась, когда этот шум совпал с гамом детей. Больше всего меня при этом поразило то, что она совсем не винила кран, она преднамеренно не сердилась на него. Она вовсе не выбросила его из головы! Она прос-то подавляла своё раздражение краном, хотя этот распроклятущий кран чуть не доконал её! Но в силу каких-то причин она просто не хотела признавать важность этого.

Я удивлялся, а зачем подавлять свой гнев на капающий кран? А затем это состыковалось с уходом за мотоциклом, над моей головой ярко вспыхнула лампочка, и я подумал: “Ах-х-х-х!” Дело вовсе не в уходе за мотоциклом, не в кране… Они про-сто не воспринимают технику. Затем всё стало становиться на свои места, и тогда я понял, в чём дело. Как Сильвия рассердилась на одного из друзей, когда тот сказал, что программирование на ЭВМ — “творчество”. Все их рисунки, картины и фотографии, на которых нет места технике. Нет уж, она не позволит себе сердиться на кран. Ведь всегда подавляешь в себе ми-молётный гнев на то, что глубоко и постоянно ненавидишь. Так и Джон всегда уклоняется от разговоров о ремонте мотоцикла, даже когда очевидно, что он страдает от этого. Это техника. Точно, верно и очевидно. Насколько просто, если поймёшь. Они прежде всего и сели на мотоцикл, чтобы удрать от техники на природу, где свежий воздух и светит солнце. И если я снова пытаюсь вернуть их к ней именно в то время и в том месте, где они полагают, что избавились от неё, то они просто цепенеют. Вот почему наш разговор на эту тему всегда прерывается и замирает.

Сюда вписывается и прочее. Иногда они с болью перебрасываются несколькими словами об “этом” и “обо всём этом”, напри-мер как в предложении: “ Ну куда от этого денешься?” И когда я спрашиваю: “От чего?”, то ответ будет: “Ну от всего этого”, “Всей этой структуры” или даже “Системы”. Сильвия даже однажды настороженно произнесла: “Тебе хорошо, ты умеешь справляться с этим”. Это меня настолько обескуражило, что я даже не спросил “с чем?” и так и остался в недоумении. Мне подумалось, что это нечто более таинственное, чем техника. Но теперь понимаю, что “это”, главным образом, если не полностью, техника. И всё-таки что-то здесь не совсем так. “Это” — некая сила, которая подводит к технике, нечто неопределённое, бесчеловечное, механическое, безжизненное, какое-то слепое чудовище, сила смерти. Они бегут от чего-то ужасного, но знают, что им не убежать. Я тут немного утрирую, но если отбросить эмоции и строгие рамки, то по существу так оно и есть. Где-то есть люди, которые понимают всё это и управляют им, но ведь они техники, и когда они говорят о своих делах, то говорят на каком-то нечеловеческом языке. Это всё какие-то детали и взаимоотношения каких-то неслыханных штук, которые невозможно понять, сколько бы тебе ни толковали о них. Это их дело, это чудовище пожирает нашу землю и загрязняет нам воздух и озёра, от него никак нельзя отбиться, и вряд ли от него можно убежать.

К такому впечатлению не так уж трудно придти. Пройдитесь по промышленному району большого города, и там-то всё оно и есть, эта техника. Она окружена высокими заборами с колючей проволокой, закрытые ворота, таблички “Посторонним вход воспрещён”, а за ними сквозь дымный воздух просматриваются уродливые странные очертания из металла и кирпича, назначение которых неизвестно, а хозяев никогда не видать. Непонятно, для чего это всё, зачем оно здесь — никто не скажет, и ты лишь чувствуешь себя отчуждённым и посторонним, как будто тебе здесь не место. Тот, кто владеет всем этим, кто понимает это, — тому ты здесь не нужен. И вся эта техника некоторым образом превратила тебя в чужака на своей собственной земле. Сам её вид, её формы и таинственность гласят: “Убирайся прочь”. Тебе известно, что где-то этому есть объяснение, и то, что здесь делается, несомненно, каким-то косвенным путём служит человечеству, но ты этого не видишь. Ты видишь только таблички “Посторонним в…” и “Не входить”, а не что-либо полезное людям, ты видишь людишек как муравьёв, которые служат этим странным, непостижимым формам. И тогда думаешь, если бы ты был частью этого, если бы ты не был здесь чужаком, то был бы просто ещё одним муравьём, обслуживающим эти формы. И в конечном итоге возникает чувство враждебности, и мне кажется, что необъяснимое иначе отношение к этому Джона и Сильвии всё-таки связано с этим. Всё, что связано с клапанами, валами и ключами, — это часть дегуманизированного мира, и они просто не хотят думать о нём. Они не хотят с ним связываться.

И коль это так, то они не одиноки. Нет сомнения в том, что они поддались своим собственным естественным чувствам, а вовсе не подражают кому-либо. И многие другие также полагаются на свои чувства и не пытаются подражать другим; чувства очень многих людей в этом сходятся. Так что если посмотреть на них коллективно, как это делают журналисты, то возникает впечатление массового движения, массового движения против техники. Возникает массовое левое политическое движение против техники, появившееся совершенно из ниоткуда с лозунгами: “Долой технику”, “Занимайтесь ей в другом месте, только не здесь”. Его несколько сдерживает тонкая паутина логики, указывающая на то, что без заводов не было бы работы и приличного уровня жизни. Но есть человеческие силы сильнее логики. Они были всегда, и если они достаточно окрепнут в своей ненависти к технике, то эта паутина может лопнуть.

Такие клише, как “битники” или “хиппи” были придуманы для людей, выступающих против техники, против системы, и они будут возникать и потом. Но личность не превращается в массу людей простым созданием массового термина. Джон и Сильвия — люди не из массы, и большинство остальных, идущих этим путём, также не представляют собой массу. Весь их протест как бы направлен против того, чтобы превратиться в частичку массы. Они чувствуют, что техника тесно связана с силами, которые стремятся превратить их в коллектив, и это им не нравится. До сих пор это проявлялось главным образом в пассивном сопротивлении, в сельской местности иногда возникают стычки и тому подобное, но вовсе не обязательно всё это будет настолько пассивным всегда.

Я расхожусь с ними во мнениях относительно ухода за мотоциклом, но вовсе не потому, что не сочувствую им по поводу техники. Мне просто кажется, что их бегство от техники и ненависть к ней — саморазрушительны. Верховное Божество, Будда, чувствует себя так же уютно в цепях цифровой ЭВМ и в шестернях коробки передач мотоцикла, как и на вершине горы или в лепестках цветка. Думать иначе — значит принижать Будду, то есть принижать самого себя. Вот об этом-то я и хотел поговорить в этой шатокуа.

Мы уже проехали болота, но воздух всё ещё настолько влажен, что можно прямо смотреть на жёлтый круг солнца, как если бы в небе был дым или туман. Но мы уже находимся в зеленеющей сельской местности. Дома фермеров — чистые, белые и свежие. И нет больше никакого дыма и тумана.

 

 

Дорога вьётся всё дальше и дальше… Мы останавливаемся, чтобы отдохнуть и пообедать, потолковать о том, о сём и настроиться на долгую поездку. После обеда нас начинает одолевать усталость, которая сбавляет возбуждение первого дня, и мы едем спокойнее, не слишком быстро, не слишком медленно.

В бок нам дует юго-западный ветер, и мотоцикл как бы сам по себе подвывает под его порывами, чтобы сбавить его натиск. Недавно не дороге возникло какое-то особое ощущение, что-то вроде опасения, как будто за нами следят или следуют за нами. Но впереди нигде не видать машин, а в зеркале видно только Джона и Сильвию, едущих поотдаль.

Мы ещё не въехали в Дакоты, но обширные поля свидетельствуют, что они уже близко. Некоторые из них голубеют льняным цветом как длинные волны на поверхности океана. Склоны холмов стали круче и теперь господствуют повсюду, кроме неба, которое кажется ещё шире. Домишки фермеров вдалеке едва различимы. Земля начинает раскрываться перед нами.

Нет такого места или чёткой границы, указывающих на то, где кончается Центральная равнина и начинается Великая равнина. Постепенные перемены застают вас врасплох: как будто плывёшь из покрытой рябью гавани, и вдруг замечаешь, что волны стали круче и длинней, оглядываешься назад, а земли уже не видать. Здесь меньше деревьев, и я вдруг сознаю, что они здесь инородные. Их привезли сюда и посадили вокруг домов и рядами между полей, чтобы не продувал ветер. Но где их не сажают, там нет ни кустарника, никакой иной поросли, одни травы, иногда вперемешку с полевыми цветами и сорняком, но большей частью просто травы. Мы теперь едем по луговой местности. Теперь мы — в прерии.

У меня такое впечатление, что никто из нас толком не представляет себе, каковы будут эти четыре июльских дня, пока мы будем ехать по прерии. В памяти остались лишь автомобильные поездки по ней: всё время равнина и бесконечная пустота, насколько хватает взор; исключительная монотонность и скука, пока час за часом едешь по ней никуда не доезжая. Всё время думаешь, сколько же это будет так продолжаться без единого поворота, без каких-либо перемен на местности, простирающейся без конца до самого горизонта.

Джон беспокоился, что Сильвии это не понравится, и хотел было, чтобы она летела самолётом до Биллингса в Монтане, но мы с Сильвией отговорили его. Я убеждал их, что физические неудобства играют роль только тогда, когда плохое настроение. Тогда обращаешь внимание на эти неудобства и считаешь их причиной всего. Но если настрой боевой, то физические неудобства не играют большой роли. Думая о настроении и чувствах Сильвии, я не замечал, чтобы она жаловалась.

Кроме того, если прилететь в Скалистые горы на самолёте, то увидишь их в совсем другом плане, просто как живописную местность. А если попадешь туда после нескольких дней трудного пути по прериям, то увидишь их совсем иначе, как заветную цель, как землю обетованную. Если бы мы с Крисом и Джоном приехали с таким ощущением, а Сильвия увидела бы их лишь как «миленькое» и «чудное» место, то испытали бы больше дисгармонии, чем по прибытии туда после жары и монотонности Дакот. Мне, во всяком случае, нравится беседовать с ней, и я также думаю о себе.

Оглядывая эти поля, я мысленно обращаюсь к ней: "Видишь?…Видишь?", и мне кажется, что она видит. Затем, надеюсь, она тоже увидит и прочувствует нечто в этих прериях; нечто, о чём я уже перестал беседовать с другими, нечто, существующее лишь потому, что ничего другого нет, и всё это замечаешь только оттого, что всё остальное отсутствует. Иногда кажется, её настолько угнетает монотонность и скука городской жизни, что я предположил, может среди этих бескрайних трав и ветра она увидит то, что иногда является и тебе, когда уже смирился с монотонностью и скукой. Оно вот тут вот, рядом, но назвать его я никак не могу.

А вот теперь на горизонте я вижу то, что вряд ли замечают остальные. Далеко на юго-востоке, это видно лишь с вершины холма, на небе просматривается темная кромка. Надвигается буря. Возможно именно это и беспокоило меня. Я намеренно стараюсь не думать о ней, но знаю, что при такой влажности и ветре, вероятнее всего она настигнет нас. Жаль, если это случится в первый же день, но, как я уже говорил раньше, на мотоцикле ты сам находишься на сцене, а не наблюдаешь за ней со стороны, и именно бури составляют её неотъемлемую часть.

Если это лишь грозовой фронт или буря изломанной линией, то можно попробовать объехать их, но на этот раз всё совсем иначе. Эта длинная темная полоса без предшествующих кучевых облаков — холодный фронт. Холодные фронты — весьма буйны, а когда они появляются с юго-запада, то очень сильно бушуют. Нередко они переходят в торнадо. Если уж попался в них, то лучше затаиться где-нибудь и переждать. Они проходят довольно быстро, а в прохладном воздухе после них ехать очень приятно.

Хуже всего теплые фронты. Они могут длиться по нескольку дней подряд. Помню, мы с Крисом несколько лет тому назад ездили в Канаду. Проехали миль 130 и попали в тёплый фронт, о котором нас много раз предупреждали, но мы ничего в этом не поняли. Всё случившееся было грустно и глупо.

Мы ехали на маленьком мотоцикле с мотором в шесть с половиной лошадиных сил, перегруженные багажом, но недогруженные здравым смыслом. При умеренном встречном ветре он давал лишь сорок пять миль в час при полном газе. Это был вовсе не туристский мотоцикл. Мы добрались до большого озера в Северных лесах и разбили палатку во время грозы, которая длилась всю ночь. Я забыл прокопать канавку вокруг палатки, и около двух часов ночи к нам просочилась струя воды и промочила оба наших спальных мешка. Наутро мы были расстроены, промокшие и невыспавшиеся, но я посчитал, что, если мы поедем дальше, то дождь со временем перестанет. Ничего подобного. К десяти утра небо стало совсем тёмным, и все машины ехали со включёнными фарами. И затем небо прорвало совсем.

На нас были пончо, из которых мы накануне делали палатку. Теперь же они развевались как паруса и сбавили нам скорость до тридцати миль при полном газе. Воды на дороге было около двух дюймов. Вокруг нас сверкали молнии. Помнится изумлённое лицо одной женщины в окне проезжавшей машины. "Какого чёрта мы едем на мотоцикле в такую погоду?" Вряд ли бы у меня нашёлся ей подходящий ответ.

Мотоцикл сбавил скорость до двадцати пяти, затем до двадцати. Потом мотор стал давать сбои, чихать и перхать. Наконец, на скорости миль пять или шесть в час мы подъехали к захудалой старой бензоколонке рядом с делянкой лесоповала и завернули туда.

В то время я, как и Джон, совсем не интересовался тем, чтобы научиться уходу за мотоциклом. Помню, как я держал пончо над головой, чтобы дождь не попадал на бензобак и покачал мотоцикл между ногами. Кажется, бензин плескался где-то внутри. Посмотрел свечи, контакты в прерывателе, проверил карбюратор, затем до изнеможения пинал рычаг стартёра. Мы зашли на бензоколонку, где была также совмещённая пивная и ресторанчик, и откушали подгоревший бифштекс. Затем я вернулся к мотоциклу и снова попробовал завести его. Крис всё время задавал мне вопросы, которые начинали сердить меня, ибо он не сознавал, насколько всё это серьёзно. В конце концов я понял, что всё бесполезно, плюнул на всё, и гнев на него прошёл. Я очень осторожно, как мог, объяснил ему, что всё кончено. Мы больше никуда не поедем на мотоцикле в эти каникулы. Крис предлагал проверить бензин, что я уже делал, и поискать механика. Но никаких механиков там не было и в помине. Только сосновая лесосека, кусты и дождь.

Я сидел с ним на траве на обочине дороги совершенно подавленный, разглядывал деревья и подлесок. Терпеливо отвечал на все вопросы Криса, и со временем их становилось всё меньше и меньше. Затем Крис понял, что наше путешествие на мотоцикле действительно закончилось, и расплакался. Тогда ему было лет восемь.

Мы добрались обратно к себе в город автостопом, взяли напрокат прицеп, сели в машину и вернулись за мотоциклом. Привезли его домой и начали путешествие снова на машине. Но это уже было совсем не то. И удовольствия от него мы получили не так уж много.

Недели две спустя после каникул, однажды вечером после работы я снял карбюратор, чтобы выяснить, в чём же дело, и ничего не нашёл. Чтобы смыть с него грязь, прежде чем установить на место, я отвернул кран бензобака, чтобы налить немного бензина. Но ничего не получилось. В баке совсем не было бензина. Я просто не поверил своим глазам. Мне до сих пор не верится, что это было так.

Сколько раз я мысленно проклинал себя за подобную глупость и вряд ли когда-либо прощу себе это. Очевидно, тот бензин, который как я слышал, плескался где-то, был в запасном баке, на который я так и не переключился. Тогда я не стал обстоятельно проверять его, ибо посчитал, что неполадка произошла из-за дождя. Я тогда не понимал, как глупо делать поспешные выводы. Теперь же у нас машина в двадцать восемь лошадиных сил, и я очень серьёзно отношусь к уходу за ней.

Вот меня обгоняет Джон, опустив руку и давая сигнал остановиться. Мы сбавляем ход и присматриваем подходящее место, чтобы съехать на гравийную обочину. Край бетонки довольно крутой, а гравий рыхлый, и мне совсем не по душе такой манёвр.

Крис спрашивает: "Зачем мы остановились?"

— Мы вроде бы пропустили наш поворот, — отвечает Джон.

Я оборачиваюсь, но ничего такого не вижу.

— Я и не видел никаких знаков.

Джон только качает головой.

— Большой как амбарные ворота.

— Правда?

Они с Сильвией утвердительно кивают.

Он наклоняется, изучает мою карту и показывает, где был поворот, а за ним мост через большую магистраль. "Мы уже переехали это шоссе", — утверждает он. Видно, он прав. Вот незадача. — Поедем теперь назад или вперёд? — спрашиваю я.

Он задумался. — Пожалуй, нет смысла возвращаться. Ладно. Едем вперёд. Так или иначе мы туда доберёмся.

И теперь, следуя за ним, я думаю себе: "И как же это так получилось? Я ведь почти не заметил и магистрали. А теперь я забыл сказать им о буре. Что-то всё не так.”

Грозовая туча значительно разрослась, но движется медленнее, чем я предполагал. Тоже не очень хорошо. Когда они надвигаются быстро, то вскоре затем и проходят. Если же подступают медленно, как теперь, то тут уж можно застрять надолго.

Зубами я стягиваю перчатку, опускаю руку и щупаю алюминиевую обшивку мотора. Температура подходящая. Слишком жарко, чтобы держать руку на ней, но и не так уж горячо, чтобы обжечься. Тут всё в порядке.

На моторах с воздушным охлаждением при перегреве случается «заклинивание». На этом мотоцикле такое уже бывало… целых три раза. И время от времени я проверяю его, точно так же, как проверяют пациента после инфаркта, даже если он совсем поправился.

При заклинивании поршни расширяются от перегрева, не умещаются больше в цилиндрах, схватываются с ними, иногда даже плавят их, мотор и заднее колесо блокируются, и мотоцикл начинает юзить. Когда это случилось впервые, голова у меня оказалась над передним колесом, а пассажир чуть ли не верхом на мне. На скорости около тридцати миль мотор отпустил и снова заработал, но я съехал с дороги и остановился, чтобы выяснить в чём дело. Мой пассажир только и смог вымолвить: "И зачем ты только это сделал?"

Я пожал плечами, ибо был удивлён ничуть не меньше его самого, и стоял, тупо глядя на проносящиеся мимо машины. Мотор был настолько горяч, что воздух вокруг него просто шипел, и мы чувствовали, как он излучает жар. Когда я послюнил палец и приложил к нему, то он зашипел, как раскалённый утюг, и мы медленно поехали домой, при этом слышался новый звук, стук, означавший, что поршни больше не годятся, и требуется капитальный ремонт.

Я отдал машину в мастерскую, ибо посчитал, что ремонт не так уж сложен, чтобы заняться им самому, изучать все сложные детали и возможно заказывать запчасти и специальные приспособления, на всё это уйдёт масса времени, а ведь кто-то сможет сделать это быстрее, ну в некотором роде отношение Джона.

Мастерская оказалась совсем не такой, как я её себе представлял. Все механики, которые раньше казались мне опытными ветеранами, теперь выглядели просто детьми. Вовсю орало радио, а они дурачились, болтали о чём-то своём, и казалось, совсем не обращали на меня никакого внимания. Когда, наконец-то, один из них соизволил подойти, то едва послушав, как стучат цилиндры, он промямлил: "Ну да. Клапана."

Клапана? Вот тогда-то мне и следовало понять, что меня ожидает. Две недели спустя я заплатил по счёту 140 долларов, стал осторожно ездить на мотоцикле на малых скоростях, чтобы сделать ему обкатку и только после тысячи миль дал ему разгон. На скорости примерно в семьдесят пять миль он схватил снова и отпустил примерно на тридцати, точно так же, как и раньше. Когда я вернул его в мастерскую, меня обвинили в том, что я неправильно сделал обкатку, и лишь после долгих споров согласились снова посмотреть его. Они снова перебрали его и на этот раз взялись сами испытать его на скорости на дороге.

Его заклинило и у них.

После третьей переборки два месяца спустя они заменили цилиндры, вставили в карбюратор жиклёры последней комплектации, установили позднее зажигание, чтобы мотор нагревался как можно меньше и сказали мне: " Не езди на нём быстро."

Он был весь в масле и не запускался. Я обнаружил, что свечи не подключены, присоединил их и запустил мотор, и вот теперь-то действительно застучали клапана. Они их совсем не отрегулировали. Я указал им на это, вышел какой-то парнишка с разводным ключом, небрежно настроил его и быстренько свернул обе гайки, крепящие алюминиевый кожух клапанов, испортив их начисто.

— Пойду посмотрю, есть ли на складе ещё такие, — сообщил он.

Я кивнул.

Он притащил кувалду и зубило и начал срубать их. Зубило соскочило, пробило алюминиевую крышку и я заметил, что он долбит головку цилиндров. Следующим ударом он промахнулся по зубилу, ударил по головке цилиндров и отколол два ребра охлаждения.

— Погоди, — вежливо попросил я, чувствуя себя как в кошмарном сне. — Ты только дай мне новые кожуха, и я возьму мотоцикл так, как есть.

Я убрался оттуда как можно скорее со стучащими клапанами, сбитыми кожухами, замасленной машиной и, выехав на дорогу, почувствовал вибрацию на скорости свыше двадцати миль в час.

На обочине я выяснил, что двух болтов, крепящих мотор не было совсем, на третьем не было гайки, и весь мотор держался только на одном болте. Не было также винта, крепящего цепь натяжения кулачков, что означало, что регулировать клапана нет смысла. Кошмар.

Я ещё не делился с Джоном мыслью о том, чтобы отдать его БМВ в руки одного из этих людей. Но пожалуй мне следует сделать это.

Несколько недель спустя я обнаружил, отчего мотор заклинивает, ибо ждал, когда это произойдёт снова. Оказалось, что причина в двадцатипятицентовом штифте во внутренней системе подачи масла, его срезало, и масло не поступало в головку на большой скорости.

Снова и снова возникал вопрос "Ну почему?", и он стал основной причиной того, что я хочу провести эту шатокуа. Ну почему они так изуродовали его? Ведь эти люди в отличие от Джона и Сильвии не чураются техники. Они сами техники. Они взялись делать работу, а выполнили её как шимпанзе. Я не имею в виду никого лично. Ведь для того не было никакого очевидного повода. И я снова стал думать об этой мастерской, об этом кошмаре, пытаясь припомнить хоть что-нибудь, что могло бы послужить причиной.

Разгадкой стало радио. Когда слушаешь радио, нельзя в сущности сосредоточиться на том, что делаешь. Но может быть они не считают свою работу связанной с мышлением, просто так, вертишь гайки. Ведь если можно вертеть гайки и слушать радио одновременно, то так оно и веселее.

Другая причина — торопливость. Второпях они теряли детали и даже не замечали этого. Так ведь больше заработаешь, если не задумываться, но, как правило, получается дольше или хуже.

Но главной разгадкой было их отношение к делу. Это трудно объяснить. Добродушные, любезные, свойские и…непричастные. Они просто зрители. Складывалось впечатление, что они сами забрели туда невзначай и кто-то дал им в руки ключ. Нет никакой причастности к работе. Никто не заявляет: "Я механик." В пять вечера, или когда там у них кончается смена, знаете, они всё бросают и гонят из головы всё, относящееся к работе. Да и во время работы они стараются не очень-то о ней думать. Они по своему достигли того же, чего добились Джон и Сильвия: жить в век техники и не иметь с ней ничего общего. Или, пожалуй, они имеют к ней какое-то отношение, но их собственное «я» не связано с ней, отстранено, отчуждено. Они занимаются ею, но любви к ней не испытывают.

Эти механики не только не нашли этот срезанный штифт, но прежде всего сам механик и сорвал его, когда пытался неправильно собрать боковой кожух. Помню, как прежний владелец сообщил мне, что его механик говорил ему, как трудно надеть этот кожух. Вот почему. В инструкции по ремонту об этом говорится, но, как и остальные, он, возможно, слишком спешил или ему было просто не до того.

У себя на работе я тоже задумывался об отсутствии ответственности к делу в руководствах по цифровым ЭВМ, которые я редактирую. Остальные одиннадцать месяцев в году я зарабатываю себе на жизнь составлением и редактированием технических описаний и знаю, что они полны ошибок, двусмысленностей, пропусков и сведений, которые настолько запутаны, что прочесть их надо раз шесть, прежде чем доберёшься до сути. И впервые меня поразило то, что эти руководства выдержаны в том же духе постороннего человека, с которым я столкнулся в мастерской. Это руководства для стороннего наблюдателя. Эта мысль просто встроена в них. В каждой строке сквозит мысль: "Эта машина изолирована во времени и пространстве от всего на свете. Она не имеет отношения к вам, вы не имеете никакого отношения к ней, кроме как крутить такие-то ручки, поддерживать такое-то напряжение, проверять неисправности…" и так далее. Вот в чём дело. Механики совсем не отличаются в своём отношении к машине от этих руководств или к тем надеждам, с которыми я пришёл сюда со своим мотоциклом. Все мы сторонние наблюдатели. И тогда меня озарило, что нет такого руководства, которое бы по настоящему освещало ремонт мотоцикла, самый важный из всех аспектов его. Относиться с любовью к тому, что делаешь, считается либо неважным, либо самим собой разумеющимся.

В этой поездке, думается, следует отметить это, подразобраться в этом деле немного, выяснить в чем разница, между тем, что человек собой представляет и что он делает на самом деле, и тогда, черт возьми, мы может быть начнём понимать, что же всё-таки не так в нашем двадцатом веке. Я не хочу спешить. Это само по себе вредное свойство двадцатого века. Если вы торопитесь, то это значит, что вам уже надоело, и вам хочется заняться чем-то другим. Я же хочу заняться этим не спеша, с расстановкой и любовью, с тем отношением, которое у меня, помнится, было как раз перед тем, как я обнаружил ту срезанную шпильку. Только в результате такого отношения я и обнаружил её, и ничего прочего.

Теперь я замечаю, что земля вокруг стала совсем гладкой, как Евклидова плоскость. Нигде ни холма, ни горки. Это значит, что мы въехали в долину реки Ред-Ривер. Скоро доберёмся до Дакот.

 

 

К тому времени, как мы выезжаем из долины Ред-Ривер, грозовые облака уже появились повсюду и почти накрыли нас.

Мы с Джоном обсудили обстановку в Брекенридже и решили ехать дальше до тех пор, пока не придётся остановиться. Теперь уж недолго осталось. Солнце скрылось, дует холодный ветер и вокруг нас маячит пелена различных оттенков серого.

Она кажется громадной и устрашающей. Прерии здесь огромны, но зловещая серая масса, готовая опуститься на нас, страшит больше громадности прерии. Мы теперь можем двигаться только по её милости. Мы не в силах определить, когда и где она на-валится на нас. Нам остаётся только наблюдать, как она подходит всё ближе и ближе.

Когда самая серая темнота опустилась на землю, то пропал городок, который мы видели раньше, несколько небольших строений и водокачка. Вскоре мы туда доедем. Впереди больше не предвидится никаких городов, и нам просто придётся добираться до него во что бы то ни стало.

Я подъезжаю к Джону и, выбрасывая руку вперёд, делаю жест “Давай скорей!” Он кивает и поддаёт газу. Я даю ему отъехать немного вперёд и тоже набираю скорость. Мотор отлично тянет — семьдесят… восемьдесят… восемьдесят пять… мы теперь по настоящему чувствуем ветер, и я опускаю голову, чтобы сбавить его напор… девяносто. Стрелка спидометра прыгает взад и вперёд, но тахометр стабильно показывает девять тысяч… около девяноста пяти миль в час… и мы движемся, выдерживая та-кую скорость. Скорость слишком велика, чтобы смотреть на обо-чину дороги… Я тянусь вперёд и ради безопасности включаю фару. Но свет уже нужен так или иначе. Становится очень темно.

Мы проносимся по открытой плоской равнине, нигде нет ни машины, изредка попадается дерево, но дорога ровная и чистая, а мотор ровно гудит на полной мощности, что свидетельствует, что всё в нём порядке. Становится всё темней и темней.

Вспышка и сразу за ней раскат грома: “Трах-тарарах! Я вздрогнул, а Крис прижался головой к моей спине. Несколько предупредительных капель дождя… на такой скорости они кажутся иголками. Вторая вспышка и грохот, и всё вокруг засверкало… затем в сиянье следующей вспышки фермерский дом… мельница… о, Боже мой, он уже был здесь… сбрасывай газ… это его дорога… забор и деревья… и скорость падает до семидесяти, затем шестидесяти и пятидесяти пяти миль, и я оставляю её такой.

— Отчего мы замедлили? — кричит Крис.

— Было слишком быстро!

— Да нет же!

Я всё же киваю утвердительно.

Тот дом и водокачка уже пропали, появилась небольшая сточная канава, и дорога на перекрёстке уходит к горизонту. Да… всё верно, думается мне. Совершенно верно.

— Они же уехали далеко вперёд! — орёт Крис. — “Давай быстрей!

— Я отрицательно покачиваю головой.

— Ну почему? — кричит он.

— Небезопасно!

— Но ведь они-то уехали!

— Подождут!

— Гони же!

— Нет, — снова качаю головой. Тут просто какое-то ощущение. На мотоцикле полагаешься на ощущения, и мы едем дальше на скорости пятьдесят пять миль.

Начинается первый наплыв дождя, но впереди я уже вижу огни города… Я знал, что он здесь.

Когда мы подъезжаем, Джон и Сильвия уже ждут нас под первым же деревом у дороги.

— Что с вами случилось?

— Просто сбавили скорость.

— Ну это-то нам понятно. Что-нибудь не так?

— Да нет. Давайте уберёмся от этого дождя.

Джон говорит, что на другом конце города есть гостиница, но я отвечаю, что если свернуть вправо в нескольких кварталах отсюда у трехгранных тополей, то есть другая получше.

Мы сворачиваем у тополей, проезжаем несколько кварталов, и возникает небольшой мотель. В конторе Джон осматривается и произносит: “Хорошее место. Когда ты здесь бывал?”

— Не помню уж, — отвечаю я.

— Так как же ты узнал о нём?

— Интуиция.

Он смотрит на Сильвию и качает головой.

Сильвия вот уже некоторое время молча наблюдает за мной. Она замечает, что, когда я заполняю бумаги, руки у меня дрожат. “Ты совсем бледный, — замечает она. — Тебя что, потрясла молния?”

— Нет.

— У тебя такой вид, как будто ты видел привидение.

Джон и Крис смотрят на меня, и я отворачиваюсь от них к двери. Дождь по-прежнему сильный, но мы всё-таки бежим к своим номерам. Поклажа на мотоциклах защищена, и мы ждём пока пройдёт гроза, чтобы распаковать её.

После того, как дождь перестал, небо понемногу проясняется. Но из двора мотеля, глядя мимо тополей, я вижу, что надвигается вторая темнота, это уже ночь. Мы прогулялись по городу, поужинали, и к тому времени, как стало пора возвращаться на-зад, я почувствовал на себе усталость целого дня. Почти без движения мы отдыхаем в металлических креслах во дворе мотеля, потягивая пинту виски, которую Джон принёс вместе с каким-то тоником из холодильной комнаты мотеля. Медленно и с аппетитом виски убывает. Прохладный ночной ветерок шелестит листьями тополей вдоль дороги.

Крис осведомляется, что мы будем делать дальше. Этого ребёнка совершенно не берёт усталость. Новизна и необычность окружения мотеля возбуждают его, и ему хочется петь, как это бывало в лагерях.

— Ну, какие уж из нас певцы, — возражает Джон.

— Ну тогда давайте рассказывать истории, — предлагает Крис.

Он задумывается. — Вы знаете какую-нибудь хорошую историю про привидения? В нашем домике все ребята рассказывали истории про привидения.

— Ну вот ты нам и расскажешь, — отвечает Джон.

И он начинает. Забавно как-то их слушать. Некоторые из них я не слышал с тех пор, как был в его возрасте. Я говорю ему об этом, и Крис хочет послушать что-нибудь из моих, но я ничего не могу вспомнить.

Немного спустя он спрашивает: А ты веришь в привидения?

— Нет, — отвечаю я.

— А почему?

— Потому что они не-на-уч-ны.

Джон улыбнулся от того, как я это произнёс. “В них нет материи, — продолжаю я, — в них нет энергии, и поэтому, согласно законам науки, они существуют только в воображении людей.”

Виски, усталость и ветер в деревьях начинают путаться у меня в голове. — Конечно же, — продолжаю я, — законы науки тоже не содержат материи и в них нет энергии, и они тоже существуют только в умах людей. Лучше всего быть полностью научным во всём и отказываться верить как в привидения, так и в научные законы. Так оно вернее. Таким образом тебе остаётся не так уж много, во что можно верить, но это тоже научный подход.

— Не понимаю, о чём ты говоришь, — произносит Крис.

— Да, я выражаюсь несколько калейдоскопически.

Крис отчаивается, когда я разговариваю таким образом, но вряд ли это вредит ему.

— Один из ребят в лагере Лиги молодых христиан говорил, что он верит в призраки.

— Он просто дурачил тебя.

— Нет, не дурачил. Он говорил, что, если неправильно похоронить человека, то его призрак возвращается и преследует людей. И он действительно так думает.

— Он просто морочил тебе голову, — повторяю я.

— Как его зовут? — спрашивает Сильвия.

— Том-Белый Медведь.

Мы с Джоном переглядываемся, поняв вдруг, в чём дело.

— О, индеец! — восклицает он.

Я смеюсь. — Мне тогда придётся немного отступить, — говорю я. Я имел в виду европейские призраки.

— А какая разница?

Джон заливается смехом. — Он тебя достал.

Немного поразмыслив, я отвечаю: — Ну, индейцы иногда не-сколько иначе смотрят на вещи, что с моей точки зрения не так уж и неверно. Наука не включает в себя часть индейских традиций.

— Том-Белый Медведь говорил, что его мать и отец велели ему не верить этому. Но бабушка нашептала ему, что это все-таки правда, и он верит.

Он просительно смотрит на меня. Иногда ему просто не хочется знать кое-какие вещи. И то, что ты калейдоскопичен, во-все не значит, что ты очень хороший отец. “Ну да, конечно” — я меняю позицию, я тоже верю в призраки.

Джон с Сильвией смотрят на меня с подозрением. Я чувствую, что мне нелегко будет выбраться из этого положения и собираюсь представить пространное объяснение.

— Вполне естественно, — продолжаю я, — думать о европейцах, которые верили в призраков, или индейцах, которые также верили в них из невежества. Научная точка зрения теперь смела все остальные мнения таким образом, что они представляются примитивными, так что если кто-то сейчас и говорит о призраках или привидениях, то его считают невежественным или может чокнутым. Сейчас практически невозможно представить себе мир, где могут действительно водиться призраки.

Джон утвердительно кивает и я продолжаю.

— Я же лично считаю, что интеллект современного человека ещё не настолько вырос. Коэффициенты умственного развития не так уж сильно и различаются. Индейцы и средневековые люди были так же разумны, как и мы, но контекст, в котором они мыслили, был совершенно иным. Вот в таком контексте мышления призраки и привидения так же реальны как атомы, частицы и кванты для со-временного человека. В таком смысле я верю в духов. Тебе ведь известно, что у современных людей также есть свои призраки и привидения.

— Что?

— Ну, законы физики и логики… система чисел… принцип алгебраической подстановки. Вот это и есть призраки. Мы просто настолько уверовали в них, что они кажутся нам действительными.

— Мне они представляются реальными, — заявляет Джон.

— Не пойму, — замечает Крис.

И я продолжаю: Например, совершенно естественно предположить, что притяжение и закон всемирного тяготения существовали и до Исаака Ньютона. Было бы глупо думать, что до семнадцатого века притяжения не было.

— Ну конечно.

— Так когда начался этот закон? Всегда ли он существовал?

Джон нахмурился, стараясь понять, к чему это я клоню.

— Я же хочу сказать, — продолжаю я, — что понятие о законе всемирного тяготения существовало ещё до появления земли, до того, как образовались солнце и звёзды, до того, как появилось исходное поколение всего сущего.

— Ну да.

— Он существовал, хоть не имел своей собственной массы, никакой собственной энергии, он не присутствовал ни в чьём-либо воображении, ибо никого не было, ни в космосе, ибо и космоса не было, нигде.

Теперь Джон не столь уж уверен.

— И если закон тяготения существовал, — говорю я, — то я искренне не знаю, как же должно себя вести нечто, чтобы быть несуществующим. Мне кажется, что закон тяготения прошёл все испытания на небытиё. Нельзя придумать каких-либо атрибутов небытия, которыми бы не обладал закон тяготения. Или же хоть один научный атрибут на бытие, которым бы он обладал. И всё-таки “здравый смысл” подсказывает, что он существовал. Джон говорит: “Мне, пожалуй, надо подумать об этом.”

— Так вот, могу предсказать, что если ты будешь думать до-статочно долго, то будешь ходить все вокруг да около, вокруг да около, и только тогда придёшь к единственно возможному, рациональному, разумному выводу. Закона тяготения и самого притяжения до Исаака Ньютона не было. Любой другой вывод не имеет смысла.

— А это значит, — спешу я, пока он не перебил меня, — это значит, что закон всемирного тяготения не существует нигде, кроме как в понятиях людей! Это призрак! Мы все слишком запальчивы и самодовольны, попирая призраки других людей, но в то же время так же невежественны, дики и суеверны в отношении своих собственных.

— Почему же тогда все верят в закон тяготения?

— Массовый гипноз. Это вполне ортодоксальная форма, известная под названием “просвещение”.

— Ты хочешь сказать, что учитель гипнотизирует детей и прививает им веру в закон тяготения?

— Конечно.

— Но это же абсурд.

— Ты слышал о важности зрительного контакта в классной комнате? Это подчёркивают все педагоги. Но никто так и не объяснил его суть.

Джон качает головой и наливает мне ещё порцию виски. Он прикрывает рот рукой и шутя говорит в сторону Сильвии: “А ты знаешь, он почти всегда казался мне нормальным человеком.”

Я возражаю: — Это первая из нормальных мыслей, которую я высказал в течение многих недель. Всё остальное время я про-сто прикидываюсь лунатиком двадцатого века, точно так же как и ты. Чтобы не привлекать к себе внимания.