Жесткий и нежесткий детерминизм

Вообще говоря, жесткий детерминизм имеет две разновидности – религиозную и научную.

Суровый кальвинизм учит, что божественное всеведение несовместимо со свободой человеческой воли. Коли Бог знает все, он должен знать о всяком человеческом поступке, бывшем и будущем. Кальвинисты заключают отсюда, что человеческие поступки предустановлены заранее, их невозможно изменить или избежать доступными человеку средствами. Поскольку Бог знает, какие поступки хороши, а какие дурны, он заранее знает, кого из людей ждет рай, а кого – ад.

Однако исповедующие другие формы христианства доказывают, что Писание и опыт неопровержимо свидетельствуют: Бог наделил человека свободной волей и, больше того, воздаяние Господне, его Рай и Ад не имели бы смысла, если бы мы, смертные, не были свободны выбирать между добром и злом.

Примером научного детерминизма являются идеи математика Пьера Симона Лапласа (1749-1827). По общему мнению, Лаплас верил, что все в физическом мире можно объяснить с помощью законов механики.

В наши дни некоторые сторонники детерминизма уверены, что наши поступки в последующей жизни предопределены генетическим кодом, заложенным в эмбрионе. Другие считают, что наши действия и характеры определены событиями, имевшими место в детстве. Предопределены не только наши неврозы, но и способность преодолевать эти неврозы. А некоторые мыслители соединяют эти две точки зрения. Так, американский психолог Б.Ф. Скиннер доказывает, что всякое человеческое действие есть результат или генетической программы, или повторяющихся (подкрепляемых) переживаний. Как многие детерминисты, Скиннер утверждает, что вера в свободу воли не основывается на разуме, но есть примитивный пережиток.

Современные защитники свободы воли отвергают религиозный детерминизм в форме кальвинистского предопределения, поскольку являются либо агностиками, либо верующими, далекими от кальвинизма. Надо признать, что все бремя доказательства лежит здесь на кальвинистах.

Складывается впечатление, будто сама причинность не является очень жесткой. Не все причинно обусловленное жестко детерминировано. Во многих случаях причинная связь имеет вероятный, неопределенный характер. Поэтому нам не надо допускать, что не жестко детерминированный означает случайный. И, наоборот, нам не нужно говорить, что если событие не случайно, то оно полностью детерминировано.

 

Разъяснения

Теории свободной воли и детерминизма применяются для объяснения человеческого поведения. Поэтому, пытаясь решить, которая из них верна, имеет смысл сравнить их как возможные объяснения. Какое же понятие – свободной воли или детерминизма – лучше согласуется с фактами нашего опыта?

Если бы люди не были свободны, то они не отвечали бы за свои поступки. Но если бы никто не отвечал за свои поступки, то в мире не было бы места для эмоций, таких как благодарность или жажда мщения. Глупо пылать жаждой мщения по отношению к существам, не обладающим возможностью выбора, скажем, к бактериям. Больше того, не имело бы никакого смысла прощение. Если бы человеческое существо, которое решило причинить мне вред, было принуждено к своему выбору неподконтрольными ему факторами, если бы оно было всего лишь инструментом в жестко детерминированной вселенной, то разве я мог бы прощать? С равным успехом я мог бы простить силу тяготения, которая послужила причиной моего падения.

Наши человеческие реакции – жажда мщения, благодарность, прощение, похвала, обвинение и т.д. – имеют смысл только в том случае, если мы сами и другие человеческие существа ответственны за наши действия Предположение, что наши действия полностью детерминированы, противоречит нашей интуиции. В обычной жизни мы выстраиваем сложную систему объяснения, которая включает представления о жажде мщения, благодарности, прощении, похвале, обвинении, ненависти и т.д., не говоря уже о самой идее выбора. Эти идеи играют слишком важную роль в объяснении человеческого поведения, и мы не можем отказаться от них ради последовательно детерминистического объяснения.

что у него, как у всех нас, есть совесть. Из дневников ясно, что он видит в себе хорошее и дурное. Он боролся с собой, когда раздумывал, стоит ли совершить убийство. Дурная сторона в конечном счете взяла верх, но складывается впечатление, что вполне могла возобладать и хорошая сторона.

Мэри Миджли допускает, что определенного рода прошлое действительно предрасполагает человека уступить своему злому началу, однако подчеркивает, что, если доверять фактам, злодеи не являются автоматами, лишенными свободы воли. Нилсен не чувствовал себя автоматом, не чувствовал, что у него нет выбора. Он верил, что после некоторых колебаний свободно принял решение совершить убийство.

Все наши обычные суждения и, чаще всего, само наше поведение показывают, что мы не можем не верить в свою способность к свободному действию. Нилсен тоже верил, что он свободен выбирать, хотя тяжелый детский опыт и влиял на его поведение.

Мысль о возможности недетерминированного выбора не является всецело непротиворечивой. Она противоречива, если интерпретировать ее не в смысле случайного характера нашего выбора, но в смысле его полной и жесткой детерминированности факторами, не поддающимися нашему контролю. Мы сами суть причины своего выбора. Наш выбор причинно обусловлен нами самими.

Что делает выбор реальным? Подлинный выбор инициируется и причинно обуславливается человеком, который его совершает. А человеческие существа не неодушевленны, а живы, энергичны и активны. Этим определяется их способность служить причиной собственных действий.

Разумеется, реальный выбор должен производиться в рамках более общей причинной связи, иначе он будет бессмысленным.

Реальный выбор также предполагает, что личность понимает собственный ответственность за собственный выбор.

Наше понимание свободы воли не предполагает, что вселенной правит случай, но и не допускает возможности, что наш выбор всегда продиктован внешними обстоятельствами. Мы прокладываем третий путь к пониманию свободы. Мы утверждаем, что, когда сложные активные живые существа (люди) имеют реальные альтернативы, они делают выбор и действуют как порождающие причины тех действий, которые они осуществляют. Именно из этого факта, из простого факта динамизма и активности, факта порождающих причин и вытекают идеи ответственности, заслуженны идеи и похвалы, благодарности, жажды мщения и прощения – идеи, необходимые для объяснения человеческого поведения.

Райл Глава III

ВОЛЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ментальные понятия, логическое поведение распространены в повседневной жизни. В случае с понятием волевого акта (volition) мы не знаем, как использовать его в повседневной жизни и, следовательно, не учимся тому, каким образом применять его и как не ошибиться при его использовании. Это искусственное понятие. Нам приходится изучать некоторые специальные теории для того, чтобы понять, как с ним обращаться. Конечно, из того факта, что это понятие является техническим, вовсе не следует, что это незаконное или бесполезное понятие. "Ионизация" или "офсайд" – суть специализированные понятия, но их использование оправданно и полезно. Понятия "флогистон" и "животные духи" в свое время применялись в определенных областях знания, однако ныне они вышли из употребления.

МИФ О ВОЛЕВЫХ АКТАХ

В течение долгого времени в качестве бесспорной аксиомы принималось, что Сознание в неком существенном смысле трехчленно, то есть что существуют именно три основных класса ментальных процессов. Сознание, или Душа, как мы часто говорим, разделяется на три области, именуемые Мышлением, Чувством и Волей. Сознание, или Душа, функционирует в трех несводимых друг к другу модусах – Когнитивном модусе. Эмоциональном модусе и Волевом модусе. Я надеюсь опровергнуть учение о том, что существует некая Способность, нематериальный Орган или Инстанция, соответствующие "Воле" в том виде, как это описывает упомянутая теория, и, соответственно, что имеют место процессы или операции, которые эта теория описывает как "волевые анты". станет только яснее, что подразумевается под "добровольным" и "недобровольным", под "волевым" и "слабовольным", если мы освободим эти идеи от их зависимости от абсурдных гипотез.

Волевые акты определяются как особые действия или операции "в сознании", посредством которых сознание получает свои идеи претворенными в события. Я помыслил некую ситуацию, которой я хочу дать жизнь в физическом мире, но так как мои мысли и намерения не обладают исполнительной силой, то они нуждаются в посредничестве обладающих такой силой ментальных процессов. Поэтому я совершаю волевой акт, который каким-то образом заставляет мои мышцы действовать. Только тогда, когда от подобного воления произошло телесное движение, я могу заслужить, например, похвалу или упрек за то, что сделала моя рука или мой язык. я отвергаю эту картину. Ведь это просто последовательное продолжение мифа о "духе в машине". Предполагается, что существуют ментальные состояния и процессы, обладающие одним видом существования, и телесные состояния и процессы, обладающие другим его видом. Событие одного уровня нумерически никогда не тождественны событиям другого уровня. Таким образом, сказать, что человек нажал на курок умышленно, означает по крайней мере выражение конъюнктивного суждения, помещающего одно действие на физический уровень, а другое – на ментальный. В согласии с большинством версий названного мифа это означает выражение каузального утверждения о том, что телесное действие нажатия на спусковой крючок было результатом сознательного действия воления к нажатию на него.

В соответствии с этой теорией действия тела суть движения материи в пространстве. Тогда причинами этих движений должны быть или другие движения материи в пространстве, или, в особом, привилегированном случае человеческого бытия, толчки иного рода. Каким-то образом, что может так и остаться непостижимой тайной, ментальные толчки, которые не являются движениями Материи в пространстве, могут выступать причиной сокращения мышц. Описание человека, умышленно нажимающего на курок, есть констатация того, что подобный ментальный толчок действительно вызвал сокращение мышц его пальца. Таким образом, язык "волевых актов" есть язык парамеханической теории сознания. Если некий теоретик без тени сомнения говорит о "волевых актах" или о действиях воли", то не нужно дальнейших свидетельств, чтобы утверждать, что он целиком принимает на веру догму о том, что сознание является вторичным полем действия особых причин. Можно предсказать и то, что телесные движения он, соответственно, будет называть "выражениями" процессов сознания. Вероятно, что он будет также многословно говорить о "переживаниях, обычно употребляя множественное число для того, чтобы обозначить постулируемые им нефизические эпизоды, которые разыгрывают драму теней на призрачных подмостках ментальной сцены.

Первое возражение против учения о том, что наблюдаемые действия, которым мы приписываем ментальные предикаты, являются продуктами неких скрытых за ними операций-двойников воления, состоит в следующем. Несмотря на то обстоятельство, что мыслители, начиная со стоиков и св. Августина, рекомендовали нам описывать наше поведение в этом ключе, никто, разве только для того, чтобы подтвердить эту теорию, никогда не описывал собственное поведение или поведение своих знакомых, пользуясь предлагаемыми идиомами. Ведь никто не говорит, например, что в 10 часов утра он занимался волением об этом или о том, или же что он совершил пять быстрых и легких волевых актов и два медленных и трудных между полуднем и ланчем. Обвиняемый может признавать или отрицать то, что он сделал нечто, что сделал это намеренно, но он никогда не сознается или ие станет отрицать наличие у него воления.

Поборники вышеупомянутого учения, разумеется, ответят, что реальность волевых актов доказывается тем, что она подразумевается всякий раз, когда явно наблюдаемое действие описывается как умышленное, добровольное, преступное или похвальное. Они к тому же добавят, что личность не просто способна, но и обязана знать то, о чем она волит в момент, когда она действует подобным образом, поскольку волевые акты определяются как виды осознанных процессов. Поэтому, если обычный мужчина или женщина демонстрируют затруднения в припоминании своих волевых актов при описаниях собственного поведения, то это можно объяснить отсутствием у них выработанных навыков в использовании языка, подходящего для описания их внутреннего поведения как отличного от их внешнего поведения. Однако, когда самому стороннику данного учения задают вопрос о том, как давно он осуществил свой последний волевой акт или как много действий воли он совершил, декламируя, скажем, от конца к началу "Маленькую мисс Маффет", он, вероятно, признается в том, что затрудняется с ответом, хотя таких затруднений, согласно его собственной теории, быть не должно.

Если обычный человек никогда не сообщает о наличии таких актов, несмотря на то, что, согласно теории, они должны были бы встречаться гораздо чаще, чем головная боль или чувство тоски; если в обыденной лексике нет нетеоретического термина для них; если мы не знаем, как ответить на простые вопросы о частоте их появления, их продолжительности или силе, то следует честно признать, что их существование на эмпирическом уровне не подтверждается. Тот факт, что Платон и Аристотель никогда не упоминали о них в своих постоянных и тщательно разработанных дискуссиях по поводу природы души и мотивов поведения людей, говорит не об их упорном пренебрежении хорошо известными составляющими повседневной жизни, но о том историческом факте, что они не были знакомы со специальной гипотезой, принятие которой основывается не на открытии, но на постулировании этих призрачных толчков.

Второе возражение заключается в следующем. Допускается, что одна личность никогда не может быть свидетельницей волевых актов другой; она только может на основе наблюдаемых внешних действий сделать вывод о том волевом акте, из коего это действие проистекло. Причем только в том случае, если она имеет надлежащее основание для того, чтобы полагать, что такое внешнее действие было произвольным, а не рефлексивным или привычным действием либо же проистекающим от некой внешней причины. Следовательно, ни судья, ни Учитель, ни родитель никогда не знают, чего именно заслуживают действия, которые они оценивают как достойные похвалы или порицания, ибо они не могут сделать ничего лучшего, как только предположить, что описанное действие было проявлением воли. Даже признание самого действующего лица (если такого рода признания когда-либо делались) о том, что он осуществил волевой акт перед тем, как его рука сделала свое дело, не разрешило бы вопроса. Произнесение признания есть лишь еще одно внешнее мускульное действие. Получается курьезный результат: хотя волевые акты были введены для того, чтобы объяснить наши оценки действий, именно это объяснение они не в состоянии обеспечить. Если бы у нас не было других предшествующих оснований для применения оценочных понятий к действиям других людей, мы вообще не имели бы никаких доводов для предположения о том, что за этими действиями стоят волевые акты, которые якобы дают им начало.

Невозможно защитить и то положение, что сам действующий может знать, что любое его явное действие есть проявление определенного волевого акта. Предположим, хотя это совсем не так, что он был бы способен достоверно знать, будь то из непосредственно явленных свидетельств сознания, будь то посредством прямого обнаружения в интроспекции, что он совершил акт воления – "нажатие на курок" – прямо перед тем, как он нажал на него. Однако это еще не доказывает, что нажатие было результатом данного воления. Связи между волевыми актами и движениями позволяется быть таинственной, поэтому его волевой акт мог иметь своим результатом другое движение, а нажатие на курок в этом случае могло иметь другое событие в качестве своей причины.

В-третьих, было бы неправильно затушевывать то обстоятельство, что связь между волевым актом и движением признается некой тайной. ее можно разрешить, хотя она и принадлежит к совершенно иному типу проблем. Считается, что эпизоды, которые конституируют деятельность сознаний, имеют один вид существования, в то время как эпизоды, составляющие движения тел, – другой вид; и никаких посредников между ними не допускается. Необходимость трансакций между сознаниями и телами влечет за собой полагание связей там, где никаких связей не может быть. То, что должны существовать какие-то каузальные взаимосвязи между сознаниями и материей, противоречит одной части рассматриваемой теории, а то, что их не должно быть, противоречит другой. В целом же эта теоретическая легенда описывает сознания как то, что должно существовать, если возможно каузальное объяснение направляемого разумом поведения человеческих тел, и одновременно как то, что живет на некой уровне существования, расположенном вне каузальной системы, в которую включены тела.

В-четвертых, хотя главная функция волевых актов, задача, для разрешения которой они были введены, состоит в том, чтобы порождать телесные движения, аргументация в пользу их существования как таковая влечет за собой и то, что некоторые ментальные события также должны проистекать из действий воли. Волевые акты постулировались как то, что делает поступки добровольными, решительными, похвальными, безнравственными. Но такого рода предикаты применимы не только к телесным движениям, но также и к действиям, которые, согласно этой теории, относятся к разряду ментальных, а не физических. Мыслящий человек может рассуждать решительно или предаваться безнравственным мечтам, он может тратить время на сочинение ехидных стишков, а может заслуживающим похвалы образом сосредоточиться на алгебраической задаче. Волевые акты, таким образом, порождают некоторые ментальные процессы. Но как дело обстоит с самими этими актами? Являются ли они добровольными или недобровольными действиями сознания? Ясно, что и тот, и другой ответ ведет к нелепостям. Если я не могу удержать воления нажать на спусковой крючок, то было бы абсурдно описывать это нажатие как "добровольное". Но если мое воление к нажатию на курок является добровольным в принятом рассматриваемой теорией значении, тогда оно должно проистекать из предшествующего волевого акта, а тот из другого, и так ad infinitum. Чтобы обойти это затруднение, было введено допущение о том, что волевые акты не могут описываться в качестве умышленных или неумышленных. "Волевой акт" – термин, которому ошибочно приписывать любой из этих предикатов. Но если это так, то отсюда, по-видимому, следует, что было бы ошибкой также приписывать ему такие предикаты, как "добродетельное" и "греховное", "хорошее" и "плохое", – вывод, который, вероятно приведет в замешательство тех моралистов, которые используют волевые акты как своего рода спасательный якорь для своих учений. это учение о волевых актах является каузальной гипотезой, принятой постольку, поскольку ошибочно предполагалось, что вопрос "Что делает телесные движения произвольными?" есть каузальный вопрос. Это допущение, кроме того, фактически является только особым поворотом общего предположения о том, что вопрос "Каким образом ментальные понятия применимы к человеческому поведению?" является вопросом о каузальности такого поведения.

Поборники данного учения должны были бы обратить внимание на тот простой факт, что они, как и все другие здравомыслящие люди, знали, как решать вопросы о добровольности и вынужденности действий, о решительности и нерешительности действующих уже до того, как услышали что-либо о гипотезах относительно существования тайных внутренних толчков, побуждающих к действиям. Тогда они могли бы осознать, что они заняты не прояснением уже существующих и эффективно используемых критериев для разъяснения подобных действий, но, молчаливо допуская значимость этих критериев, попытками соотнести их с феноменами пара-механической модели. Тем не менее, такое соотнесение, с одной стороны, не могло быть научно обосновано, поскольку постулируемые толчки недоступны научному наблюдению, а с другой стороны, оно не принесло бы ни практической, ни теоретической пользы, поскольку не способствовало нашим оценкам действий, находясь в зависимости от уже предположенной действенности этих оценок. Также это никак не проясняло бы логики тех оценочных понятий, разумное использование которых предшествовало изобретению этих каузальных гипотез.

процессы, которые иногда ошибочно отождествляются с волевыми актами.

Люди часто пребывают в сомнении относительно того, что им делать, когда существуют альтернативные варианты действий. Они выбирают или решаются предпочесть одну из этих альтернатив. О таком процессе выбора одного из ряда разных способов действий иногда говорят как о том, что может означать "волевой акт". Но такое отождествление незаконно, поскольку большинство сознательных и умышленных действий не имеют своим началом разрешение ситуаций неопределенности и выбора. Кроне того, очевидно, что человек может выбрать какое-то одно направление действия, но потерпеть неудачу в его осуществлении из-за слабости воли, или он может потерпеть неудачу уже в процессе его осуществления, потому что после выбора возникло некое обстоятельство, препятствующее осуществлению предпочтенного действия. Но рассматриваемая теория не может допустить, чтобы волевые акты когда-либо терпели неудачу, иначе нужно было бы вводить дальнейшие операции для объяснения того факта, что иногда умышленные действия достигают своей цели. В конце концов, процесс рассмотрения альтернатив и выбор в пользу одной из них сами подлежат оценкам. Но если, к примеру, акт выбора описывается как добровольный, тогда, в свете сделанных предположений, он был бы, в свою очередь, результатом предыдущего выбора решения выбирать, а тот – результатом еще более раннего выбора выбирать выбор...

Сходные возражения не позволяют отождествлять с волевыми актами и такие хорошо знакомые нам процессы, как решимость или мысленное намерение сделать нечто, а также процессы, действующие в том случае, когда мы собираемся с силами или когда подталкиваем себя к выполнению какого-либо деяния. Я могу решить встать с кровати или пойти к дантисту, и я могу, сжимая кулаки и скрипя зубами, подталкивать себя к совершению этого, оставаясь в то же время на месте. Если определенное действие не совершилось, то, согласно рассматриваемой доктрине, волевой акт к его совершению также не осуществлен. Опять-таки, акты решимости и собирания с силами сами относятся к классу похвальных или осуждаемых действий, поэтому они не могут быть тем особым компонентом, который, согласно доктрине, является общим условием любого поступка – заслуживающего как похвалы, так и порицания.

(3) РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ДОБРОВОЛЬНЫМ И НЕ ДОБРОВОЛЬНЫМфилософы часто применяют их совершенно по другому. В их самом обычном употреблении слова "добровольный" и "недобровольный" используются, с некоторыми незначительными отклонениями, как прилагательные, применяемые к действиям, которые не следовало бы делать. Мы обсуждаем, был ли чей-то поступок добровольным или нет, только тогда, когда предполагаем, что человек в данном случае совершил ошибку или проступок.Мы не сознаемся в авторстве таких поступков, не приводим смягчающих обстоятельств, не признаем себя ни "виновными", ни "невиновными", поскольку нас никто не обвиняет.

Однако философы, обсуждая то, что придает действиям характер добровольности или вынужденности, склонны описывать в качестве добровольных не только предосудительные, но также и достойные похвалы действия, не только то, что является проступком человека, но и то, что делает ему честь. В обычном употреблении сказать, что чихание непроизвольно, означает утверждать, что человек не мог его сдержать, а сказать, что смех был произвольным, означает, что человек был в состоянии сдерживать его. (Это означает преднамеренность смеха. Мы ведь не смеемся целенаправленно.) Но когда слово "произвольный" берется в его философском, расширенном значении, так что и правильные, и неправильные, и достойные, и предосудительные поступки описываются в качестве добровольных или произвольных, то оказывается, по аналогии с обычным употреблением, что мальчик, который решил задачу правильно, также может быть описан как имеющий "способность содействовать этому". В таком случае было бы уместным спросить: "Могли бы вы способствовать выведению надлежащих результатов? Могли бы вы способствовать тому, чтобы была видна "соль" этой шутки? Могли бы вы способствовать тому, чтобы этот ребенок стал добрым?" Фактически же невозможно ответить на эти вопросы, хотя на первый взгляд неясно, почему высказывание, что некто мог бы избежать ошибки в складывании чисел, корректно, тогда как высказывание, что он маг бы избежать правильного решения, некорректно-мы подразумеваем, что он знал, как делать дело правильно, был компетентен в такого рода деятельности, но не проявил своего знания или компетенции. Он не старался либо был недостаточно упорным в своем старании. Но когда человек поступил правильно, мы не можем сказать, что он знал, как поступить в этом случае неправильно, или что он был компетентен в совершении ошибок. Правда, существует один оттенок смысла выражения "мог бы", когда подразумевается, например, что человек, который решил арифметическую задачу правильно, "мог бы" решить ее ошибочно в том смысле, что он не свободен от склонности быть небрежным. Но во всяком ином смысле "мог бы" спросить: "Могли бы вы получить ошибочный результат?" – означает: "Были ли вы достаточно смышленым и хорошо подготовленным, достаточно ли хорошо вы сконцентрировались для выполнения неправильного вычисления?"

Клубок в большинстве своем надуманных вопросов, известный как проблема Свободы Боли, частично происходит именно из этого расширенного употребления значения слов "добровольное", "произвольное" и этих логически неправильных употреблений различных смыслов выражений "мог бы" и "мог бы удержаться".

Поэтому первоочередной задачей будет прояснение того, что подразумевается в обычном, неискаженном употреблении под "добровольным", "недобровольным", "ответственным", под "не мог бы сдержать" и "его проступок" в контекстах, где эти обороты речи используются при решении конкретных вопросов вины и невиновности.

Первый вопрос, который мы должны были разрешить, не имеет никакого отношения к наличию или отсутствию в потоке сознания мальчика каких-либо тайных эпизодов. Этот вопрос состоял в тон, обладает ли он требуемой компетенецией, та есть знанием, как завязывать рифовые узлы или нет. Нам не понадобилось (недостижимого) знания истинности или ложности некого специфического высказывания, связывающего скрытую причину и явное следствие, нас удовлетворило (достижимое) знание истинности или ложности комплексного и отчасти общего гипотетического высказывания – короче говоря, нам не нужно знать, вязал ли он призрачные рифовые или "бабьи" узлы где-то "за кулисами", нас интересует, мог ли он завязать настоящий узел вот на этой веревке и мог ли он сделать это в данной ситуации, если бы уделил больше внимания тому, что делает. Его ошибка была его проступком потому, что, зная, как завязывать данный узел, он, тем не менее, завязал его неправильно.

Не возникает различий, если действия, в которых обвиняется совершивший их человек, являются или включают в себя операции безмолвного разговора с самим собой. Промах в вычислении в уме точно так же является ошибкой ученика, как и его просчет в вычислениях на бумаге; ошибка в сравнении оттенков цвета, представленных лишь мысленным взором, может заслужить такой же упрек в невнимательности, как и ошибка, совершенная при подборе цветов в магазине тканей. Отметим также, что если действующий мог сделать нечто лучше, чем он это сделал, то тогда он был бы способен удержаться от того, чтобы делать нечто так плохо, как он это сделал.

Помимо рассмотрения этих обычных значений слов "добровольно", "недобровольно", "ответственный", "мой проступок" и "мог бы" или "не мог удержаться", мы должны также обратить внимание на обычное употребление таких выражений, как "усилие воли", "сила воли" и "слабовольный". Человек описывается как ведущий себя решительно, с твердой волей в тех случаях, когда при выполнении трудных, продолжительных или неприятных задач он не выказывает склонности ослаблять свои усилия, не позволяет себе отвлекаться от дела, ворчать, много или часто думать об усталости или страхе. Он не увиливает и не бросает дела, за которые взялся. Слабовольный же человек – это тот, кто легко отвлекается или расхолаживается, кто готов убедить себя, что другое время будет более подходящим для выполнения задачи, что в конце концов причины, для принятия на себя этой задачи не были достаточно весомыми. Отметьте, что ни одна из составляющих этих определений твердости воли или слабоволия не предполагает, что эта некая твердость должна быть актуально сформирована. Волевой человек может упорно сопротивляться искушению отказаться от своей задачи или отложить ее, даже если он никогда не проходил через предварительный ритуальный процесс настройки своего сознания на ее выполнение. Но естественно, что такой человек будет также предрасположен к тому, чтобы исполнять любые обеты и клятвы, которые он дал другим или самому себе. Соответственно, слабовольный человек будет, вероятно, терпеть неудачу в выполнении своих часто многочисленных и похвальных решений, но эта его недостаточная целеустремленность также будет представлена в периодах безделья и в промахах, которые сопровождают его действии и которые не были предварены какими-либо приватными или публичными обязательствами действовать именно так.

Сила воли является предрасположенностью, проявление некоторой состоит в упорстве, с которым человек подходит к проблемам, не пугаясь их и не отвлекаясь от их решения. Если эта предрасположенность проявляется в минимальной степени, говорят о слабости воли. Действия, требующие напряжения воли, могут быть действиями почти что любого рода – интеллектуальными и физическими, воображаемыми и управленческими. Это не некая сингулярная, одномерная диспозиция или (по этой же и ряду других причин) предрасположенность к совершению тайных внутренних операций некого специфического рода.

Под "усилием воли" подразумевается особое проявление стойкости и целеустремленности, встречающееся тогда, когда мы сталкиваемся либо со слишком большими препятствиями, либо с сильными искушениями. Такого рода усилия могут, хотя и необязательно, сопровождаться особыми действиями, часто ритуального характера: собирания с силами или даже принесения присяги самому себе сделать то, что необходимо. Но в этих ритуалах проявляется не столько твердость воли, сколько боязнь оказаться слабовольным.

Прежде чем оставить понятие добровольности, нужно отметить еще два момента.

(1) Мы очень часто противопоставляем сделанное добровольно тому, что мы претерпеваем или испытываем принудительно. Например, некоторые солдаты являются добровольцами, другие – призывниками. В этих ситуациях не возникает вопроса об обвинении или оправдании. Когда мы спрашиваем, доброволец ли этот солдат или он призван по набору, мы имеем в виду, поступил ли он на военную службу потому, что хотел этого, или же потому, что должен был сделать это. В последнем случае 'должен был" подразумевает "не имеет значения то, чего он хотел».То, что не добровольно, при данных обстоятельствах не может описываться как действие. Когда человека уносит в море или его призывают на военную службу, происходит нечто, что с ним случается, а не что он совершает. Антитеза между добровольным и недобровольным в этом смысле отличается от антитезы, которую мы подразумеваем, когда спрашиваем добровольно или недобровольно некто вяжет "бабий" узел либо хмурит брови. Человека, который хмурится непроизвольно, не вынуждают хмуриться, как, например, легкомысленный мальчик не принуждается завязывать "бабий" узел, как рекрут, который вынужден идти в армию. Даже нахмуривание является тем, что делает человек. Это не то, что проделывается с ним. Поэтому иногда вопрос "добровольный или недобровольный?" означает "действительно ли человек сделал это или это произошло с ним?". Иногда этот вопрос предполагает, что человек сделал это, но означает, "с вниманием или без такового сделал он то, что сделал?", или "сделал ли он это намеренно или неумышленно, автоматически, инстинктивно и т.д.".

(2) Когда человек делает что-то добровольно в том смысле, что он делает это с намерением или стремится сделать это, его действие, несомненно, отражает некоторое качество или качества сознания, поскольку (и это больше чем пустые слова) он в той или иной степени и тем или иным образом осознает то, что он делает. Из этого следует также, что он может, если обладает необходимыми языковыми навыками, без каких-либо исследований или догадок рассказать о том, что же он пытается сделать. Но, как будет показано в главе V, эти смыслы понятия произвольности, намеренности не привносят с собой как чего-то само собой разумеющегося выводов о наличии некоей двойной жизни. Хмуриться намеренно не значит одно делать на лбу, а другое – в некоем инок метафорическом месте; также это не означает, что одно делается при помощи находящихся под бровями мышц, а другое – некоторым нетелесным органом. В частности, хмурость на лице не появляется при первом же возникновении вызывающей хмурость причины посредством напряжения некой тайной немышцы. Фраза "он хмурится намеренно" не сообщает о наличии двух эпизодов. Она говорит о существовании одного эпизода, но такого, который по своему характеру весьма отличается от того, который описывается фразой "он хмурится непроизвольно", хотя хмурые выражения лица при этом могут быть сколь угодно схожими визуально.

СВОБОДА ВОЛИ

слово "добровольный" используется здесь в качестве синонима слов "умышленный", "намеренный". Понятно, что философы, работающие с таким расширенным употреблением указанных понятий, имеют на то веские мотивы. Они ощущают потребность в терминологическом аппарате, пригодном для различения тех явлений и событий, к которым приложимы или одобрительные, или критические оценки, и тех, к которым ни то, ни другое не применимо. Без такого аппарата, как они полагают, было бы невозможно установить характеристики, наличие которых позволяет причислять явления к сфере Духа (Spirit), а отсутствие – отсылать их в область грубой Природы.

Первопричина этого стремления открыть некий своеобразный элемент, присутствующий везде, где бы ни присутствовал Дух, и отсутствующий везде, где он отсутствует, – это страх перед пугалом Механицизма. Считалось, что физические науки установили (или же находятся на пути к этому), что вещи и события внешнего мира жестко управляются познаваемыми законами, формулировки которых не допускают никаких оценочных терминов. Казалось, что все внешние события скованы железными цепями механической причинности. Возникновение, свойства и ход течения этих событий объяснялись или же могли бы быть полностью объяснены в терминах измеримых и потому, как предполагалось, лишенных цели сил.

Чтобы спасти наше право использовать оценочные понятия, нужно было показать, что поле их надлежащего применения лежит где-то вне этого внешнего мира. И внутренний мир с его неизмеримыми, но целеустремленными силами, как полагали, позволял проделать этот трюк. Поскольку "волевые акты" уже были обозначены как необходимые продукты внутренних сил, то естественно было предположить, что сфера добровольного, очерченная пределами распространения этих волевых актов, выступает тем общим и одновременно специфическим элементом, который придает явлениям духовный характер. Суждения науки и оценочные суждения различались соответственно как описания того, что имеет место во внешнем мире, и того, что происходит в мире внутреннем, – по крайней мере, до тех пор, пока психологи не стали утверждать, что их суждения есть научные описания явлений этого внутреннего мира.

Вопрос о том, заслуживают ли поступки человеческих существ похвалы или упрека, был, следовательно, поставлен как вопрос о том, являются ли волевые акты некими действиями.

ПУГАЛО МЕХАНИЦИЗМА

Веяний раз, когда некая новая наука добивается своих первых больших успехов, ее восторженные служители воображают, что отныне все вопросы могут быть решены посредством распространения присущих ей методов. Введенные в оборот Коперником, Галилеем, Ньютоном и Бойлем физические науки прочнее и на более долгий срок, чем любые из их предшественниц или преемниц, закрепили за собой место космогонических строителей. Вплоть до наших дней сохраняется тенденция трактовать законы Механики не просто как определенный идеальный тип научных законов, но как в некотором смысле первичные, основные законы Природы. Испытываемые теоретиками опасения как бы все не оказалось объяснимым законами механики, беспочвенны. И эта беспочвенность связана не с тем, что неопределенность, которой они опасаются, оказывается не столь уж угрожающей, но с тем, что не имеет смысла говорить о такого рода неопределенности. Пусть даже физики смогут когда-то ответить на все физические вопросы, но не все вопросы являются физическими. Законы, которые они открыли и которые еще смогут открыть, применяя один из смыслов этого метафорического глагола, "управляют" всем, что случается, но они не предопределяют всего того, что случается. Они и в самом деле не предписывают ничего из того, что имеет место. Законы природы не являются декретами.

Этот момент можно пояснить с помощью следующего примера. Допустим, что освоившему научный способ мышления наблюдателю, не знакомому ни с шахматами, ни с какой-то другой игрой, разрешено смотреть на шахматную доску только в перерывах между передвижениями фигур. Он, кроме того, не видит совершающих ходы игроков. Спустя некоторое время он начнет замечать определенные закономерности. Шахматные фигуры, известные нам как "пешки", обычно передвигаются только на одно поле за ход и только вперед, за исключением особых случаев, когда они идут по диагонали. Фигуры, обозначаемые как "слоны", передвигаются только по диагонали, но они могут проходить за один ход любое количество полей. Кони всегда ходят по очертаниям буквы "Г". После дальнейших исследований этот наблюдатель установит все шахматные правила, и тогда ему будет позволено увидеть то, что все передвижения фигур осуществляют люди – "игроки". Наш исследователь выразит им сочувствие по поводу их зависимости. "Каждое перемещение, которое вы совершаете, – скажет он, – управляется незыблемыми правилами. С момента, когда один из вас кладет свою руку на пешку, то место, на которое он ее переставит, в большинстве случаев точно предсказуемо. Весь ход того, что вы драматично величаете вашей "игрой", жестко предопределен заранее; в ней нет места ничему, что не управляется тем или иным железным правилом. Суровая необходимость диктует игру, не оставляя места для разума и намерений. Правда, я все еще не в состоянии объяснить каждый наблюдаемый мною ход, опираясь на правила, которые я открыл к настоящему времени. Игроки, конечно, рассмеются и объяснят ему, что, хотя каждый ход управляется правилами, ни один из них не предопределен ими. "Верно, что если я начинаю движение моего слона, то вы можете точно предсказать, что я закончу его на поле того же самого цвета, с которого начал. Это может быть выведено из правил. Но то, что я вообще пойду и как далеко я продвину его на том или ином этапе игры, не устанавливается правилами и не может быть выведено из них. У нас есть масса возможностей, чтобы проявить сообразительность и глупость, чтобы обдумывать и выбирать. Хотя ничто не выходит за рамки правил, случается множество неожиданных, остроумных и дурацких вещей. Правила едины для всех сыгранных когда-либо шахматных партий, тем не менее, почти каждая партия принимала такой оборот, которому игроки не могли припомнить близких аналогий. Правила неизменны, но игры не единообразны. Правила предписывают то, что игроки не могут делать, все остальное позволено, хотя многие из допустимых ходов были бы тактически плохими.

Не существует дополнительных правил игры, которые вы могли бы обнаружить, а "объяснения", которые вы надеетесь найти для отдельных наших ходов, конечно, могут быть найдены, но они не будут связаны с правилами; эти объяснения связаны с некоторыми совершенно иными вещами, а именно с обдумыванием и применением игроком тактических принципов. Знание того, как применять тактические принципы, включает в себя знание правил игры, но очевидно, что эти принципы "нередуцируемы" к правилам игры". Природы – не игра, а ее законы не являются человеческими изобретениями или конвенциями. Этот пример призван выявить тот факт, что не будет противоречия, если мы скажем, что один и тот же процесс, например ход слоном, соответствует двум принципам, существенно отличным друг от друга по типу и "нередуцируемым" друг к другу, хотя один из них предполагает наличие другого.

Отсюда вытекает возможность существования двух совершенно различных видов "объяснения" ходов, не являющихся при этом несовместимыми. В самом деле, объяснение в терминах тактических канонов предполагает объяснение в терминах шахматных правил, но оно не выводимо из этих правил. Этот момент можно выразить и другим словами. Наблюдатель мог бы спросить, используя один смысл слова "почему": почему слон всегда заканчивает движение на поле того же самого цвета, на котором он стоял в начале игры? На это ему можно дать ответ, сославшись на правила шахмат, в том числе предписывающие рисунок доски. Тогда он может спросить, используя другой смысл слова "почему": почему игрок на определенной стадии игры передвинул одного из своих слонов (а не какую-нибудь другую фигуру) на это поле (а не на другое)? Ему можно ответить, что игроку нужно было отвести угрозы ферзя противника от своего короля.

Такие слова, как "объяснение", "закон", "правило", "принцип", "почему", "потому, что", "повод", "причина", "управлять", "вынуждать", и прочие имеют ряд типологически различных смыслов. Механицизм казался угрозой, поскольку предполагалось, что допустимо лишь такое применение этих терминов, которое используется в теориях механики, что все "почему" – вопросы могут быть разрешены в терминах законов движения. Фактически же все "почему" – вопросы одного типа, возможно, и могут получить ответ в этих терминах, но ни на один "почему" – вопрос другого тина нельзя ответить лишь на этом языке.

Зная эти правила и то, что Гиббон следовал им, читатель может предсказать, что если в определенном предложении подлежащее стоит во множественном числе, то и глагол также будет во множественном числе. Его предсказания будут неизменно правильными, тем не менее мы не испытываем склонности сетовать на то, что перо Гиббона следовало по проторенной колее. Грамматика говорит читателю, что глагол должен быть во множественном числе, но она не говорит, какой это будет глагол.

Открытия в физических науках не в большей степени исключают жизнь, чувствительность, намерение или разумность из того, что существует в мире, чем правила грамматики вытесняют стиль или логику из прозы. Конечно, открытия физики ничего не говорят о жизни, чувствительности или намерении, но точно так же правила грамматики ничего не говорят о стиле или логике. Ибо законы физики применимы и к тому, что одушевленно, и к тому, что неодушевленно. Излюбленная модель, которой уподобляется воображаемый механический мир, это модель биллиардных шаров, передающих движение от одного к другому посредством столкновения. И тем не менее, бильярд дает нам один из простейших примеров хода событий, для описания которого механические термины необходимы, не будучи достаточными. Конечно, располагая точным знанием веса, формы, упругости и характеристик движения шаров, устройства стола и атмосферных условий, в принципе возможно в соответствии с известными законами рассчитать, исходя из положений шаров в данный момент, каково будет их последующее положение. Из этого не следует, однако, что ход игры предсказуем в соответствии только с этими законами. Вооруженный научными знаниями предсказатель, который не был бы осведомлен о правилах и методах игры, о мастерстве и планах игроков, возможно, мог бы предсказать, исходя из начальных данных одного удара, позицию, которую займут шары перед следующим ударом. Но предсказать дальнейшее он уже не может. Сам игрок с умеренной долей вероятности может предвидеть характер удара, который он нанесет, так как знает, возможно, лучший способ продолжения игры в подобных ситуациях; он также в достаточной мере сознает степень своего мастерства, выносливости, терпения, силы и намерений.

Нужно отметить, что в той мере, в какой игрок владеет мастерством, позволяющим ему посылать шары туда, куда он хочет, он должен обладать знанием о правиле большого пальца, о механических принципах, которые управляют ускорением и замедлением шаров. Его знание того, как реализовать свои намерения, не входит в конфликт с его знанием механических законов, напротив, оно полагается на это знание. Когда мы описываем его игру в оценочных понятиях, нас не тревожит тот факт, что движения, которые он придает шарам, управляются законами механики, так как не может быть мастерской игры, если per impossibille инвентарь этой игры ведет себя случайным образом.

Современная интерпретация естественных законов как суждений, выражающих не нечто неизбежное, но очень и очень вероятное, иногда провозглашается как привносящая в Природу желаемый элемент нестрогости. Теперь-то, наконец, как иногда считалось, мы можем оставаться на научной позиции в той мере, в какой сохраняется именно эта, пусть весьма узкая, область случайного, в которой оценочные понятия могут применяться должным образом. действие не может получать положительные или отрицательные критические оценки, пока оно не исключено из сферы научных генерализаций. Но игрок в бильярд не требует от законов физики особых поблажек, равно как и от правил этой игры. Выражаемые некоторыми моральными философами опасения, что продвижение естественных наук уменьшает поле, внутри которого могут проявляться моральные добродетели, покоится на допущении того, что возникнет некоторое противоречие, если мы будем говорить, что одно и то же явление управляется как механическими законами, так и моральными принципами. Но это допущение настолько же неосновательно, как и предположение о том, что игрок в гольф не может одновременно и согласовывать свои действия с законами баллистики, и подчиняться правилам гольфа, и играть мастерски и изящно. Остается не только достаточно места для целей там, где все управляется законами механики, но, напротив, не было бы места для целеустремленности, если бы вещи не управлялись подобным образом. Предсказуемость есть необходимое условие планирования.

Механицизм поэтому является не более чем пугалом, и, хотя многое еще нужно прояснить в специальных понятиях биологии, антропологии, социологии, этики, логики, эстетики, политики, экономики и пр., нет никакой необходимости в отчаянных спасательных операциях, направленных на то, чтобы изъять их применение из обычного мира и отправить в некий иной постулируемый мир или же воздвигнуть перегородку между явлениями, которые существуют в Природе, и явлениями, которые существуют в не-Природе. Не требуется никаких скрытых предшественников внешних действий для того, чтобы действующий сохраняя за собой право на одобрение или осуждение своих действий, но, даже если бы эти предшественники действительно существовали, они ничем не могли бы помочь.

Люди – не машины и даже не духи, управляющие машинами. "Как мое сознание заставляет мой палец нажать на курок?" – сама форма вопроса предполагает, что в дело включаются дальнейшие цепные процессы – все более ранние напряжения, расцепления и спуски, только уже "ментальные". Между тем, какие бы акты или операции ни представлялись в качестве первого шага этого предполагаемого цепного процесса, его исполнение должно описываться точно так, как мы в обычной жизни описываем нажатие метким стрелком на спусковой крючок. А именно, мы просто говорим "Он сделал это", а не "Он сделал нечто или подвергся чему-то еще, что стало причиной этого".

Представление о том, что все в Природе подвластно законам механики, часто искушало людей говорить, что Природа – это или один огромный механизм, или же некая конгломерация машин. Но реально в Природе очень мало механизмов. Единственные механизмы, которые мы обнаруживаем в ней, это машины, изготавливаемые человеческими существами, вроде часов, ветряных мельниц и турбин. Лишь весьма немногие естественные системы до некоторой степени похожи на машины, а именно это солнечные системы. Они действительно движутся сами по себе и бесконечно повторяют один и тот же набор движений. Они и в самом деле ведут себя как немногие нерукотворные вещи, они "ходят как часы". Правда, для того, чтобы делать машины, мы должны знать и применять механику. Но изобретение машин – это не копирование вещей, существующих в неодушевленной Природе.

Хотя это может показаться парадоксом, но мы должны обратить внимание, скорее, на живые организмы как примеры самосохраняющихся и демонстрирующих порядок систем Природы. Движения небесных тел обеспечивали один из видов "часов". А пульс человека давал другой их вид. Не является просто примитивным анимизмом и то, что заставляет невинных детей думать о паровозах как о железных конях. Ибо в Природе можно найти мало что еще, с чем они имеют столь близкое сходство. Снежные лавины и игра на бильярде подчиняется законам механики, но они совсем не похожи на работу машин.

Джон Мартин Фишер «Полукомпатибилизм и его соперники»

сторонник компатибилизма — тезиса,согласно которому свобода воли совместима с каузальным детерминизмом, — представляет обзор своих «принципов моральной ответственности», а также обосновывает преимущество своей теории над конкурирующими проектами в рамках компатибилизма. В основании этой идеи заложена интуиция «устойчивости»,которой должны обладать наши теории свободы и моральной ответственности. Какую картину мира ни предложили бы нам завтра физики-теоретики, свобода и ответственность не должны быть зависимы от нее. Неважно, детерминизм или индетерминизм имеет

место в мире — наши свобода и ответ-

ственность должны быть совместимы

и с тем, и с другим.

Компатибилизм Фишера включает

в себя три основные идеи: направ-

ляющий контроль за действием,

отзывчивость к разумным дово-

дам и «собственность» на механизм

принятия решений. Направляющий

контроль позволяет агенту самому

принимать решения и действовать,

даже не имея объективных возможно-

стей «поступить иначе». Способность

«отзываться» на разумные доводы

обосновывает рациональность агента

в процессе принятия решений и его

связь с окружающим миром.критерий «собственности» в отношении механизма принятия решения

указывает на то, что этот механизм

укоренен в самой личности агента.

Доказывая преимущество своего под-

хода над позициями конкурентов,

автор указывает на три его основные

достоинства. Во-первых, данная тео-

рия не зависит от того, истинен ли

каузальный детерминизм или кау-

зальный индетерминизм. Во-вторых,

она не требует постулирования про-

блемной гипотезы об иерархии уров-

ней в сознании, предполагаемого

подходами Гарри Франкфурта и Гэри

Уотсона. В-третьих, теория направ-

ляющего контроля позволяет объ-

яснить случаи слабости воли. Автор

обосновывает значимость этих пре-

имуществ, указывая на проблемные

точки конкурирующих теорий.

1. Компатибилизм — это точка зрения, согласно которой каузальный детер-

минизм не исключает моральную ответственность; обратная точка зре-

ния называется инкомпатибилизмом. «Полукомпатибилизм» Фишера

предполагает, что моральная ответственность в равной степени совме-

стима с детерминизмом и индетерминизмом.

 

2. Иерархическая теория моральной ответственности Франкфурта

2.1. Теория Франкфурта

В статье «Свобода воли и понятие личности» Франкфурт предла-

гает теорию свободного действия (acting freely) — понятия, кото-

рое он считает связанным со свободой условием, необходимым

и достаточным для моральной ответственности. Он проводит

знаменитое различие между желаниями первого порядка (жела-

ниями действий) и желаниями второго порядка (желаниями же-

ланий первого порядка); среди желаний второго порядка есть «во-

ления (volitions) второго порядка» — желания, чтобы определенное

желание первого порядка привело человека к действию [и таким

образом стало «волей» (will)]. Когда человек действует в соответ-

ствии со своим волением второго порядка, он, по Франкфурту,

действует свободно: между волением второго порядка и желани-

ем первого порядка есть сцепка (mesh), которая приводит челове-

ка прямо к действию. Иначе говоря, этот агент добился соответ-

ствия между своими волениями второго порядка и волей.

Для Франкфурта важно, что личность заботится о своей воле,

то есть о том, какое именно желание первого порядка по фак-

ту действительно ведет ее к поступку. Точнее говоря, личность

(в подходе Франкфурта) отождествляет себя по крайней мере

с некоторыми из своих желаний первого порядка, формируя во-

ления второго порядка. Франкфурт поясняет:

Именно обладание волениями второго порядка, а не желания-

ми второго порядка в целом я считаю основополагающим свой-

ством личности. Логически возможно, но маловероятно, что-

бы у агента были желания второго порядка, но не было волений

второго порядка. Такое существо, по моему мнению, не было бы

личностью. Я буду использовать термин «распущенные» (wan-

ton) для обозначения агентов, у которых есть желания первого

порядка, но которые не являются личностями, поскольку — хотя

они могут иметь или не иметь желания второго порядка — у них

нет волений второго порядка.

Основополагающая черта распущенных — то, что они не забо-

тятся о своей воле30.

Наши с Франкфуртом взгляды во многом совпадают. Мы оба

проводим различие между двумя видами свободы, или контроля.

Франкфурт разделяет свободу действовать иначе (понятие альтер-

нативных возможностей) и свободное действие (понятие факти-

ческой последовательности); я разделяю регулирующий контроль

и направляющий контроль. Мы оба отвергаем тезис, согласно ко-

торому для моральной ответственности необходим тип свободы,

предполагающий доступ к альтернативным возможностям; таким

образом, мы оба отвергаем «принцип альтернативных возможно-

стей»31. Тем не менее мы оба считаем, что моральная ответствен-

ность требует определенного рода свободы, или контроля; для

Франкфурта требуемая свобода — это «свободное действие» (ac-

ting freely), в моем случае — направляющий контроль. Хотя Франк-

фурт никогда открыто не поддерживает компатибилизм относи-

тельно каузального детерминизма и моральной ответственности,

он полагает, что многие его работы отметают возражения против

такого компатибилизма; я же компатибилист в отношении кау-

зального детерминизма и моральной ответственности.

2.2. Слабость воли

Однако между нашими подходами есть существенные различия,

Франкфурт рассматривает трех зависимых: невольного (unwil-

ling), распущенного (wanton) и добровольно зависимого (willing

addict)По мнению Франкфурта, зависимый человек по опре-

делению испытывает буквально непреодолимую тягу, например,

к наркотику. Франкфурт утверждает, что и невольный наркоман,

и распущенный не являются морально ответственными за при-

нятие наркотика, в то время как добровольный наркоман вполне

может нести моральную ответственность. Но представьте теперь

человека, у которого нет зависимости от наркотика (если под за-

висимостью понимать непреодолимое желание). У такого челове-

ка просто есть желание первого порядка принять наркотик — же-

31. «Принцип альтернативных возможностей» (principle of alternative possibi-

lities) наиболее известен в следующей формулировке Гарри Франкфур-

та: «…человек ответственен за свой поступок, только если он мог бы

поступить иначе»

лание, которое он справедливо считает преодолимым. Мы можем

даже предположить, что, хотя это желание проявляет себя весь-

ма сильно, оно и близко не походит на действительно непреодо-

лимое желание (или на то, что воспринимается этим индивидом

как таковое). Этот человек просто желает испытать удовольствие

и радость от наркотика. Но мы можем предположить, что по зре-

лом размышлении он решает, что не должен принимать нарко-

тик в момент слабости этот человек срыва-

ется и все равно принимает наркотик, хотя прежде сформировал

желание второго порядка не поступать в соответствии с желани-

ем первого порядка принять наркотик (это желание второго по-

рядка основано на суждении, что в данных обстоятельствах без-

опаснее не принимать наркотик).

этот человек отдает себе отчет в том, что его же-

лание наркотика не столь сильно, чтобы быть непреодолимым;

он также искренен в суждении, что принимать наркотик нежела-

тельно, так как это может негативно отразиться на его способно-

сти аккуратно вести машину.

человек действует свободно и несет

моральную ответственность (если релевантные эпистемические

условия моральной ответственности соблюдены); другими сло-

вами, этот человек явно удовлетворяет связанному со свободой

условию моральной ответственности, и в этом типичном случае

мы желали бы приписать ему моральную ответственность.

согласно подходу Франкфурта, данный агент, будучи

невольным потребителем наркотика, не несет моральную ответ-

ственность за его употребление. То есть этот агент сформировал

воление второго порядка действовать согласно желанию (первого

порядка) воздержаться от приема наркотика и не сумел достичь

соответствия между этим (беспрепятственным) волением второ-

го порядка и своей волей (желанием первого порядка, в соответствии с которым он по факту действует). Итак, в этом отноше-

нии он не отличается от описываемого Франкфуртом невольного

наркомана. Поскольку то, как Франкфурт объясняет отсутствие

моральной ответственности в случае невольного наркомана,

в равной мере подходит и к обсуждаемому здесь невольному по-

требителю наркотика, Франкфурту пришлось бы сказать, что по-

следний не несет моральную ответственность. Очевидно, его под-

ход дал бы те же результаты в любом из множества примеров сла-

боволия.

Франкфурту придется сказать,

что вы не действуете

из-за недостатка гармонии между вашим волени-

ем второго порядка и вашей волей (желанием, которое действи-

тельно приводит вас к действию).

подход Франкфурта к свободному дей-

ствию и моральной ответственности приходит к настолько не-

правдоподобным выводам как раз в таких ситуациях, где важно,

с нашей точки зрения, считать агентов отвечающими за свое пове-

дение, — в случаях, когда им не удается сопротивляться побужде-

ниям, которым разумно было бы сопротивляться. Когда неволь-

ный наркоман борется с зависимостью и все-таки поддается ей,

я утверждаю, что его нельзя привлечь к моральной ответственно-

сти на основании того факта, что его поступок — резуль-

тат непреодолимой тяги, а не просто потому, что между его во-

лением второго порядка и волей нет гармонии.

если за действия-

ми невольного наркомана стоит буквально непреодолимое вле-

чение, то механизм, приведший к соответствующему поведению,

не обладает должной отзывчивостью к доводам (согласно моему

подходу); но человек, который просто слаб, вполне мог бы дей-

ствовать по механизму, надлежащим образом отзывчивому к до-

водам. Тот факт, что агент не отреагировал на доводы должным

образом, не доказывает, что соответствующее поведение не про-

исходило из подобающим образом отзывчивого к доводам меха-

низма; описание того, как агент фактически отреагировал на доводы, не проясняет исчерпывающе его способность восприни-

мать доводы.

Франкфурт желает

доказать, что для моральной ответственности не требуется сво-

бода выбирать и действовать иначе (альтернативные возможно-

сти).

Он стремится приспособить теорию

к «случаям Франкфурта». Значит, он не может утверждать, что раз-

ница между невольным наркоманом и невольным потребителем

заключается в свободе последнего сопротивляться тяге к нарко-

тику и воздержаться от его употребления. Давая определение по-

нятию свободы, связанному с фактическими последовательностя-

ми, — по Франкфурту, это понятие свободного действия — он про-

сто указывает на необходимость «состыковки» или «сцепки» между

определенными элементами ментальной экономики человека: воле-

нием второго порядка и волей. Как показывают примеры со слабо-

волием, это слишком тесная для моральной ответственности связь.

Итак, нужен подход к моральной ответственности с позиции

анализа фактических последовательностей, который может учи-

тывать слабость воли. Направляющий контроль, описанный в ка-

тегориях УОД, как раз и является таким подходом: «отзывчивость»

не требует, чтобы агент действительно реагировал должным об-

разом. Отзывчивость к доводам описывается в терминах модаль-

ных характеристик механизма фактических последовательностей,

ведущего к соответствующему выбору или поступку; так она из-

бегает трудностей подхода к моральной ответственности, осно-

ванного на альтернативных возможностях, и такого подхода, ко-

торый останавливается на абсолютно немодальных чертах фак-

тических последовательностей (вроде теории сцепки Франкфурта,

где просто требуется согласие между определенными элемента-

ми сознания агента). Итак, мой подход одинаково согласуется

и со случаями Франкфурта, и с возможными проявлениями сла-

боволия; и это — серьезные достоинства моей теории моральной

ответственности.

2.3. Проблема регресса

На мой взгляд, проблема слабости воли имеет решающее значе-

ние для подхода Франкфурта. Немного странно, что ей не уделя-

ют столько же внимания, сколько так называемой проблеме «регресса». (Более того, я не слышал, чтобы сам Франкфурт хоть раз

обсуждал, как соотносится его подход к свободному действию

с проблемой слабости воли.)

Сформулирую этот вопрос по-дру-

гому: если действие в соответствии с желанием первого поряд-

ка не обеспечивает той свободы, что необходима для моральной