Vierzehn Vortrдee, gehalten in Dornach vom 24 Juli bis 6 August 1922 fur Studenten der Nationalekonomie

РУДОЛЬФ ШТАЙНЕР

 

ЗАДАЧИ НОВОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ

Экономический курс (Курс национальной экономики)

 

GA 340

 

14 докладов, прочитанных в Дорнахе с 24 июля по 6 августа 1922 года, для студентов-экономистов

 

RUDOLF STEINER

Aufgaben einer neuen Wirtschafts-Wissenschaft

Nanionalekonomischer Kurs

Vierzehn Vortrдee, gehalten in Dornach vom 24 Juli bis 6 August 1922 fur Studenten der Nationalekonomie

Перевод: Жемчужникова М.Н.

 

 

Предварительные замечания

Летом 1922 года доктор Рудольф Штайнер прочитал серию лекций на тему мировой экономики.

Можно только поражаться тому, что знания и прозрения доктора Штайнера, покрывающие буквально все области от философии и физики до искусств, вклю­чают и экономику. На первый взгляд этот цикл лекций дает весьма неожиданную точку зрения и особое понимание экономики.

При повторном взгляде можно обнаружить причину этого: экономика рас­сматривается не как система, но как органическая жизнь, будучи следствием реше­ний и образа действия живых людей. А органическая жизнь требует для своего понимания иного научного подхода, чем, например, физика. В случае последней можно взирать на материю, строить теории, ставить эксперименты, короче — следовать хорошо известному научному пути.

В случае экономики, однако, мы имеем дело с иным миром, с иным предме­том. Он требует вхождения внутрь себя и попытки понимания того, что происхо­дит, «изнутри». Это, в свою очередь, требует такого рода мышления, которому мы не обучены и к которому не привыкли: живого мышления для понимания живого мира действий.

Тогда, когда доктор Штайнер дал эти лекции, наш мир только что прошел через одну из главных катастроф современной цивилизации: первою мировую войну. Как мы знаем теперь, за первой мировой войной последовала еще худшая вторая мировая война.

Мы знаем также, что одной из основных исходных причин первой мировой войны — которая привела ко второй — был тот факт, что проблемы экономичес­кой жизни не могли быть разрешены с помощью национального экономического подхода, а также тех мыслей, которые основаны на теории, а не на реальности.

Эти лекции представляют собой новый подход к экономической реальности через живое мышление, то есть применение как наших мыслей, так и «знания» нашего сердца.

В то время, летом 1922 года, лишь немногие люди поняли то, что имел в виду Рудольф Штайнер. В наше время мы можем пережить, как продолжающаяся традиционность экономического мышления ведет человека ко все нарастающим катастрофам: как для него самого, для его человеческого достоинства, так и для всего нашего окружения.

Чтение и изучение данных лекций может послужить отправной точкой призыва к пробуждению, — найти в себе мужество и взять на себя нелегкий труд действительного открытия реальности: того, что мы — люди, обладающие соб­ственной свободой и ответственностью перед всеми живыми существами нашей планеты Земля.

Р.С.Х. Мейс,

доктор экономических наук, голландский банкир

 

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КУРС

(Курс национальной экономики)

 

ПЕРВЫЙ ДОКЛАД

Дорнах, 24 июля 1922 года

Сегодня я, прежде всего, хотел бы дать своего рода введение, а завтра — перейти к тому, что в определенном отношении образует круг национально-экономических, социально-экономических вопро­сов, которые в настоящее время должен задавать себе человек.

Национальная экономика, о которой теперь говорят, является, собственно, новым творением. Она возникла в эпоху, когда экономи­ческая жизнь народов чрезвычайно усложнилась по сравнению с пре­жними хозяйственными отношениями. И поскольку мы будем стро­ить этот курс, ориентируясь, в основном, на студентов-экономистов, то с самого начала укажем на своеобразие современного экономичес­кого мышления.

Совсем не надо очень далеко уходить в прошлое, чтобы увидеть, как, по сравнению с прежними отношениями, изменилась хозяйствен­ная жизнь в течение, скажем, только XIX века. Примите во внимание хотя бы тот факт, что, например, Англия в значительной степени об­рела новый экономический облик уже в первой половине XIX столе­тия; сравнительно мало радикальных изменений в экономической структуре Англии последовало в дальнейшем ходе этого века. Серьез­ные социальные вопросы, которые в новое время соединяются с воп­росами экономическими, возникли в Англии уже в первой половине XIX века. И уже тогда те, кто начинал развивать социально-экономи­ческое мышление в новом духе, могли проводить свои исследования в Англии; в то время подобные исследования, скажем, в Германии были бы бесплодны. В Англии первой трети XIX столетия уже образовались широкие торговые связи, и, благодаря такой структуре торгового дела, в английской экономике была создана основа для торгового капитала. В Англии не было необходимости искать какую-либо иную исходную точку для новой экономики, кроме торгового капитала; он произошел из всей совокупности торговых отношений, существовавших уже в первой трети XIX века. Начиная с этого времени, экономическое раз­витие в Англии происходило в определенной последовательности. Только нельзя забывать, что вся английская экономика была возмож­на лишь на основе тех отношений, которые сложились у Англии с колониями, особенно с Индией. Английская экономика вообще немыслима без связи Англии с Индией. Иначе говоря, эта экономика, получившая возможность образовать крупный капитал, была постро­ена, в известной мере, за счет экономически девственной страны. Мы не должны упускать это из виду, переходя теперь от английской эко­номики к германской.

Обращаясь к германской экономике, мы видим, что она, напри­мер, в первой трети XIX века, в своих существенных чертах следует хозяйственным обычаям, сложившимся еще в эпоху средневековья. Хозяйственный уклад и хозяйственные связи в Германии первой тре­ти XIX столетия полностью оставались старыми. А потому и все тем­пы хозяйственной жизни были другими, чем, например, в Англии в первой трети, и даже в первой половине XIX века. В Англии уже в первой половине столетия действовало то, что можно назвать расче­том на быстро изменяющиеся жизненные обычаи. Общий ход эконо­мической жизни в существенных чертах оставался прежним, но он уже был рассчитан на быстрое изменение привычных навыков. В Гер­мании же сами эти навыки оставались консервативными. Экономи­ческая жизнь здесь еще двигалась со скоростью улитки — в соответ­ствии с тем, что в техническом смысле ее условия в течение долгого времени оставались почти неизменными, и что так же медленно ме­нялись и потребности.

Но во второй трети XIX века в этом отношении происходит пе­реворот. Под влиянием развития промышленности быстро растет сход­ство с английскими условиями. В первой половине XIX столетия Гер­мания в основном была еще аграрной страной, но она быстро превра­щалась в индустриальную. Намного быстрее, чем где бы то ни было в другом месте земного шара.

Это связано с еще одним обстоятельством. Можно сказать так: в Англии переход к индустриальной структуре народного хозяйства про­исходил инстинктивно, его, собственно, не осознавали. Он осуществ­лялся подобно явлению природы. В Германии первой трети XIX века существовали средневековые условия — она оставалась аграрной стра­ной. Но в то время, как экономические отношения внешне складыва­лись так, что их можно было назвать почти средневековыми, человечес­кое мышление основательно изменилось. В сознание людей входила мысль, что должно прийти что-то другое, что существующие условия больше не соответствуют времени. И получилось так, что преобразова­ние экономических отношений во второй трети XIX века происходило в Германии сознательнее, чем в Англии. В Германии люди гораздо луч­ше понимали — в Англии об этом совсем не думали, — как входить в современный капитализм. Если бы вы теперь прочли, о чем тогда спо­рили, что обсуждали в связи с переходом к индустриализму, то получи­ли бы представление, как удивительно люди мыслили тогда в Германии. Они видели полное освобождение человека в том, что называлось либе­рализмом, демократией; они считали исцелением человечества выход из средневековых связей, из старого корпоративного строя и переход к полностью свободному положению — так это называлось — человека в экономической жизни. Поэтому в Англии мы не найдем ни одной эко­номической теории, подобной созданной в Германии в расцвете оха­рактеризованной мною эпохи. Шмоллер, Рошер¹ и другие исходили в своих взглядах из расцвета этой либеральной экономики. Они вполне созна­тельно основывались на том, что следовало из этого духа. Англичанин такое экономическое учение нашел бы просто никчемным. Он бы ска­зал, что о таких вещах незачем размышлять. Поэтому посмотрите толь­ко на радикальное различие между тем, что говорили об этих вопросах в Англии — возьмем лишь таких людей, которые достаточно занимались теорией, подобно Биконсфилду, — и тем, что говорили в Германии Рих­тер, Ласкер или сам Брентано. Таким образом, в Германии люди созна­тельно вступали в этот второй период.

Затем пришел третий период, по сути дела период государствен­ный. В последней трети XIX века германское государство консолиди­ровалось принудительными средствами. Консолидировалось не так, как мечтали идеалисты 48-го года и даже 30-х годов, но чисто прину­дительными мерами. И это государство постепенно и вполне созна­тельно подчинило себе хозяйственную жизнь. Так что в последней трети XIX века вся структура хозяйственной жизни была пронизана принципами, противоположными прежним. Во второй трети столе­тия она развивалась в духе либеральных воззрений, теперь же в ней возобладали воззрения в духе государственного принципа. Это нало­жило на хозяйственную жизнь Германии особый отпечаток; и хотя в ее развитии использовались элементы сознательности, но целое все же опять оставалось неосознанным.

Важнейшим отныне являлось то, что таким путем не только в мышлении, но и в самом хозяйстве создалась радикальная противо­положность между экономикой Англии и экономикой Средней Евро­пы. И на этой противоположности основывались хозяйственные свя­зи между ними. Развитие всей экономики XIX века вплоть до XX века было бы немыслимо без этой противоположности между Западной и Средней Европой. Она определяла, каким образом продавали, выво­зили и производили товары.

Как на основе владения Индией постепенно образовалась воз­можность развития английской экономики, так на основе противопо­ложности между западной и среднеевропейской экономикой стало воз­можным дальнейшее расширение хозяйственной жизни. Ведь эконо­мическая жизнь основывается не на том, что мы видим в ближайшем окружении, но на обширных взаимных связях во всем мире.

С этой противоположностью мир вступал и — не мог войти в мировое хозяйство. Ибо оно основывалось на инстинктивных элемен­тах, проявившихся как обрисованная мною противоположность меж­ду Англией и Средней Европой. В XIX веке мир, сам того не осознавая, не замечая, пришел к тому, что эта противоположность становилась все актуальней и актуальней, все глубже и глубже. И возникла громад­ная проблема: экономические отношения развились из противопо­ложностей, они несут в себе эти противоположности все дальше и дальше в будущее; но в то время как противоположности все больше и больше возрастают, невозможно осуществлять совместную хозяй­ственную деятельность. Это была великая проблема XIX века: проти­воположность творит экономику, экономика усиливает противопо­ложность, противоположность требует разрешения. Отсюда вопрос: как разрешить противоположности? Историческое развитие показа­ло, что люди были не в состоянии ответить на него.

То, что я говорю сейчас, можно было бы говорить в 1914 году, в мирное время. Но тогда обнаружилась неспособность решить эту про­блему мировой истории. И тогда пришла болезнь, если взглянуть на вещи со стороны экономики.

На противоположностях основывается, в сущности, возможность всякого развития. Назову только одну такую противоположность. Из-за того, что английская экономика сложилась гораздо раньше, чем экономика Средней Европы, англичане не могли производить некото­рые товары так же дешево, как Германия. Возникла большая противо­положность в связи с конкуренцией; «Made in Germany» — это был вопрос конкуренции. А затем, когда война кончилась, встал вопрос: каким образом можно теперь, после того как люди поразбивали голо­вы, вместо того, чтобы заняться поисками решения — каким образом можно теперь справиться с создавшимся положением? Тогда я думал, что прежде всего должны найтись люди, способные понять необходи­мость создания противоположностей в другой области; ибо жизнь ос­нована на противоположностях и может существовать только тогда, когда есть взаимодействие, игра противоположностей. В 1919 году мож­но было сказать: укажем на те противоположности, к которым, собственно, направляется развитие мировой истории, — на экономичес­кую, государственно-правовую и духовно-культурную, — на противо­положности трехчленного разделения социального организма.

Что же, в сущности, было правильным в нашем намерении вне­сти мысль о трехчленном разделении в сознание возможно большего числа людей? Сегодня я охарактеризую это только с внешней сторо­ны. Самое важное тогда состояло в том, чтобы эта мысль вошла в сознание возможно большего количества людей прежде, чем в эконо­мике возникнут последствия, которые вскоре действительно возник­ли. Подумайте: когда мы впервые заговорили о трехчленном разде­лении, у нас еще не было сегодняшних затруднений с валютой; наобо­рот, если бы тогда оно было понято, эти трудности никогда бы не пришли. Но люди оказались не в состоянии понять что-либо в дей­ствительно практическом смысле. Мы старались тогда разъяснить трех­членное разделение, а нам отвечали одно: да, все это было бы хорошо, мы это тоже понимаем; но все же первая наша задача — противодей­ствовать падению валюты. Этим людям можно было только сказать: но ведь решение и заключается в трехчленном разделении! Займитесь им, оно — единственное средство противодействия падению валюты! Люди спрашивали, как добиться того, что как раз и должно было прий­ти с трехчленным разделением, с трехчленностью. Следовательно, они не понимали трехчленного разделения, хотя и утверждали, что пони­мают.

Теперь дело обстоит так, что необходимо сказать следующее: се­годня нельзя говорить с людьми, с вами, например, в тех же формах, что и прежде; нужен другой язык. Я и хотел бы дать вам это здесь, в этих докладах. Я хотел бы показать, как теперь можно мыслить об этих вопросах, особенно если человек молод и сможет еще участво­вать в создании того, что должно образоваться в ближайшем буду­щем.

Итак, можно характеризовать XIX столетие, как эпоху всемирно-исторических экономических противоположностей. Но можно пойти еще дальше назад, к тому времени, когда люди только начинали ду­мать об экономике. Если вы возьмете историю экономики, то увиди­те: раньше все происходило инстинктивно, и только в новое время экономическая жизнь так усложнилась, что люди почувствовали не­обходимость думать об этих вещах.

Я говорю теперь, собственно, для студентов, говорю о том, как следует им ориентироваться в экономической науке. Поэтому я хотел бы указать на самое существенное, от чего все зависит. В то время, когда пришлось задуматься об экономической науке, уже больше не было мыслей, способных охватить такую область, какой является на­родное хозяйство. Для этого просто не было идей. Я приведу вам при­мер из естествознания, чтобы показать, что это именно так.

Дело в том, что мы, люди, имеем физическое тело, обладающее, как и другие физические тела, некоторой массой. После обеда оно ста­новится тяжелее, чем до обеда. Его можно даже взвесить. Это значит, что мы являемся частью всеобщей массы. Но с этой массой, являю­щейся свойством всей весомой материи, мы мало что могли бы сде­лать в связи с человеческим телом; самое большее, мы могли бы бро­дить в мире как автоматы, а не как сознательные существа. Я уже не раз говорил о том, что нам нужно для образования понятий, имею­щих какой-то смысл, что необходимо человеку для мышления. Чело­веческий мозг, если взвесить его отдельно, весит приблизительно 1400 граммов. Если бы все 1400 граммов давили на расположенные у осно­вания черепа кровеносные сосуды, они были бы совсем раздавлены. Вы не могли бы прожить и минуты, если бы человеческий мозг давил всей своей тяжестью в 1400 граммов. Счастье для человека, что суще­ствует закон Архимеда: всякое тело в воде теряет в весе столько, сколь­ко весит вытесненная им жидкость. Итак, если в воде находится тело какого-либо веса и объема, то оно теряет в своем весе ровно столько, сколько весит точно такой же объем воды. Мозг плавает в мозговой жидкости и теряет при этом 1380 граммов, ибо таков вес этой жидко­сти, равной по объему человеческому мозгу. Мозг только 20-ю грам­мами давит на свое основание, и такое давление это основание может выдержать. Если мы теперь спросим себя, для чего все это нужно, то должны будем сказать: мы не могли бы мыслить мозгом, который являлся бы только имеющим вес веществом. Мы не мыслим весомой материей, мы мыслим устремлением вверх. Сначала вещество должно потерять свою тяжесть, и тогда мы можем мыслить. Мы мыслим тем, что отлетает от Земли.

Но мы осознаем себя во всем теле. Благодаря чему мы осознаем себя во всем своем теле? В нашем теле имеется 25 биллионов красных кровяных телец. Они очень малы, но все же имеют определенный вес; они имеют этот вес потому, что содержат в себе железо. Каждое из этих 25 биллионов кровяных телец плавает, плавает в плазме крови и теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Так что и здесь, в каждом отдельном кровяном тельце образуется некое устремление вверх, и оно образуется 25 биллионов раз. Мы осознаем себя во всем своем теле благодаря тому, что устремляется вверх. И можно сказать: когда мы принимаем в себя пищевые вещества, они должны сначала в значительной мере потерять свой вес, должны пре­образоваться в нас, чтобы иметь возможность служить нам. Этого тре­бует организм.

Способность мыслить таким образом и руководствоваться по­добными представлениями была утрачена в ту эпоху, когда возникла необходимость мыслить экономически. В ту пору стали считаться толь­ко с весом вещества и перестали задумываться о том, какое, например, превращение претерпевают в организме все вещества, получая уст­ремление вверх.

Еще пример. Вспомните: когда вы учили физику, вам говорили о спектре, показывали, как с помощью призмы образуется цветовая по­лоса — красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиоле­товый. Видимая часть спектра простирается от красного до фиолетово­го. Но вы знаете, что перед видимой областью существует так называе­мое инфракрасное излучение, а за ней — ультрафиолетовое излучение. И если кто-то говорит лишь о свете, то он не охватывает явление в целом, он должен говорить о том, что свет полярно видоизменяется с двух сторон. Он должен говорить о том, что свет за пределами красного погружается в теплоту, а за пределами фиолетового — в химические процессы и, собственно, исчезает как свет. Итак, если кто-то дает только учение о свете, то он дает лишь некий отрывок. И мы получаем невер­ное учение о свете. В то время, когда появилась необходимость мыслить о явлениях экономики, физика, физическое мышление были в состоя­нии создать лишь некое неверное учение о свете.

Я привел вам этот пример потому, что здесь имеется подходя­щая аналогия. Рассмотрите теперь, пожалуйста, не человеческое хо­зяйство, а хозяйство воробьев или ласточек! Это ведь тоже своего рода хозяйство; но это хозяйство в животном царстве, не так уж далеко проникающее в царство людей. У сусликов, например, даже существу­ет, можно сказать, некий звериный капитализм. Существенная черта хозяйства животного мира заключается в том, что природа предлагает свои плоды, а каждое отдельное животное берет их себе. Человек отча­сти еще находится в этом животном хозяйстве, но он должен выхо­дить из него.

Хозяйство, которое впервые можно назвать собственно челове­ческим, сравнимо со световой, видимой частью спектра, а то, что от­носится к природе, мы должны сравнить с инфракрасной его частью. Здесь мы входим в область сельского хозяйства, в область экономи­ческой географии и так далее. В этом направлении мы не можем точно определить границы экономического учения. Оно вступает в область, которая должна изучаться совсем иначе. Это — с одной стороны.

С другой стороны, именно при наших усложнившихся экономи­ческих отношениях постепенно приходят к тому, что экономическое мышление человека, собственно, опять отказывается работать. По­добно тому, как свет в ультрафиолетовой части спектра перестает быть светом, так человеческая деятельность в экономике перестает быть чисто экономической, хозяйственной деятельностью. Я не раз описы­вал, как это произошло. Начало этого явления относится, собственно, только к XIX столетию. До этого времени в хозяйственной жизни еще многое зависело от умения одного человека. Отдельные личности еще что-то значили. Банк процветал, если в нем работал один одаренный человек. Я часто приводил занятный пример, как однажды к Ротшильду пришел министр, посланный королем Франции. Он хотел сделать вклад. Ротшильд был как раз занят переговорами с торговцем кожами, и, когда ему доложили о посланце французского короля, сказал: «Пусть он немножко подождет». Тот был страшно шокирован: он должен ждать, а там сидит какой-то кожевник! Когда слуга вышел и сказал ему это, он не поверил. «Скажите же господину Ротшильду, что я пришел по поручению короля Франции». Слуга принес ответ: «Вам все же при­дется подождать». Тогда он забегает внутрь и говорит: «Я посланец короля Франции!» — Ротшильд отвечает: «Пожалуйста, садитесь. Возьмите себе стул». — «Но я послан королем Франции!» — «Пожа­луйста, возьмите два стула.»

Да, так и было тогда в экономической жизни; она осознавалась человеческой личностью. Но теперь стало иначе. Теперь от отдельной личности во всей экономической жизни зависит очень мало. Хозяй­ственная деятельность человека уже очень сильно входит в то, что я хотел бы сравнить с ультрафиолетовой частью спектра. Это та часть, в которой работает капитал как таковой. Работают массы капитала как таковые. Над хозяйственной жизнью расположена ультрахозяйствен­ная жизнь, определяемая в значительной степени собственной энер­гией масс капитала. Таким образом, можно сказать: если мы теперь действительно хотим понять экономическую жизнь, то должны рас­сматривать ее как находящуюся посередине между двумя областями, причем одна ведет вниз, к природе, а другая вверх, к капиталу. И меж­ду ними лежит то, что мы должны постичь как собственно экономи­ческую жизнь.

Но из этого следует, что еще нет понимания того, как правильно определить границы экономического учения и ввести его в общую систему знаний. Ибо мы увидим, что странным образом только та область, которая еще не входит в собственно хозяйственную жизнь и которую можно сравнить с инфракрасной частью спектра, только эта область постигается человеческим рассудком. Здесь можно, наряду с другими процессами, размышлять о том, как возделывать овес, яч­мень и так далее, как в горном деле наилучшим способом добывать руду. По существу, только об этом можно правильно мыслить с помо­щью рассудка, которым мы привыкли пользоваться в науке нового времени.

Это имеет огромное значение! Вспомните: я только что говорил о понимании, в котором нуждается современная наука. Мы потребля­ем пищевые вещества, имеющие определенный вес. Они могут слу­жить нам потому, что в нас они постоянно теряют свой вес и полнос­тью изменяются. Причем настолько, что в каждом органе они преоб­разуются по-разному — в печени иначе, чем в мозгу или в легких. Организм дифференцирован, и для каждого вещества в каждом орга­не существуют свои условия. От органа к органу происходит непре­рывное изменение качества.

Приблизительно так же обстоит дело, когда, обращаясь к эконо­мике в целом, мы говорим о стоимости товаров. Совершенно бес­смысленно, дав определение какому-нибудь веществу, скажем, угле­роду, ставить затем вопрос: как действует он в человеческом теле? — Ведь углерод вплоть до своего веса становится совершенно другим, чем тут или там во внешнем мире. Столь же неоправданно ставить вопрос о стоимости товара. Она меняется в зависимости от того, ле­жит ли товар в магазине или куда-нибудь транспортируется.

Идеи экономики должны быть подвижными. Нам надо отказать­ся от привычки конструировать понятия путем определений. Нужно уяснить, что мы имеем дело с живым процессом и должны образовы­вать понятия в живом процессе. Но люди пытались охватить как раз такие явления, как стоимость, цена, производство, потребление и так далее, с помощью имевшихся в наличии идей. Но эти идеи ни на что не годились. Поэтому мы и не имеем, по существу, учения о народном хозяйстве, не можем с помощью привычных понятий ответить, на­пример, на вопрос: что такое стоимость? что такое цена? Ибо для этого мы должны то, что имеет стоимость, рассматривать в постоянном кругообороте, цену, соответствующую некоей стоимости, рассматри­вать в постоянной циркуляции. Видите ли, изучая простые физичес­кие свойства углерода, вы ничего не узнаете о том, что происходит с ним, например, в легких, хотя он там присутствует, потому что его конфигурация в легких совершенно иная. Так же и железо, которое вы находите в руднике, — иное, чем в экономическом процессе. Эконо­мика имеет дело с чем-то совсем другим, чем то, что существует как железо. И нужно считаться с такими подвижными факторами.

Когда-то, около сорока пяти лет назад, я был в одной семье. Мне показали картину, пролежавшую, я думаю, около тридцати лет на чер­даке. Пока она там лежала, и не было человека, который знал бы о ней что-либо сверх того, что это есть вещь, которая валяется в углу, она в экономическом процессе не имела никакой стоимости. Когда же узна­ли, что это — ценная вещь, картина получила стоимость в 30 тысяч гульденов. А тогда 30 тысяч гульденов были большой суммой. От чего же зависела эта стоимость? Только от того, что изменился взгляд на картину. Картина оставалась на месте, но люди стали думать о ней иначе. Таким образом, как бы не имеет никакого значения то, что «существует» на самом деле. Именно экономические понятия никогда нельзя развивать, следуя внешнему положению дел, их надо развивать следуя самому экономическому процессу. А внутри процесса обстоя­тельства непрерывно меняются. Поэтому об экономической циркуля­ции надо говорить прежде, чем о таких вещах, как стоимость, цена и так далее. В современной экономической науке, как вы знаете, начина­ют с определения стоимости и цены. Но главное — это представление об экономическом процессе в целом. Только тогда выясняются вещи, с которых сегодня необходимо начинать.

В 1919 году, когда все было, в сущности, разрушено, думалось, что люди увидят: надо начинать с чего-то нового, свежего. Но этого не случилось. Те немногие, кто верили тогда, что нужно начинать по-новому, тоже очень скоро впали в инертность: ничего, мол, нельзя сделать! — Тем временем пришло великое бедствие, обесценивание валюты в странах Восточной и Средней Европы, а вместе с ним — полный переворот в положении различных слоев общества. Ибо при дальнейшем обесценивании денег человек, живущий тем, что мы срав­нили с ультрафиолетовой частью спектра, само собой разумеется, дол­жен беднеть. Это происходит и будет происходить, может быть, в боль­шей мере, чем теперь это замечают. Поэтому мы и должны здесь преж­де всего указать на понятие социального организма. Ибо все яснее становится, что обесценивание валюты обусловлено существующими государственными границами. Государственные разграничения вме­шиваются в экономический процесс. Это требуется осмыслить, но сна­чала нужно понять социальный организм. Все экономисты, начиная с Адама Смита² вплоть до новейших, принимают в расчет в качестве социальных организмов небольшие области. Они совсем не учитыва­ют, что уж если пользоваться простой аналогией, то она должна соот­ветствовать существу дела. Эти люди вовсе не учитывают, что анало­гия должна быть правильной. Видели ли вы настоя­щий взрослый организм, составленный, например, та­ким образом: вот один человек, вот второй человек, вот третий человек и так далее. Хороши были бы челове­ческие организмы, склеенные между собой таким спо­собом; этого все-таки у взрослых организмов не быва­ет. Но это случается с государствами. Организмы нуж­даются в свободном пространстве между собой. Отдель­ные государства вы можете сравнить, самое большее, с клетками организма. И только всю Землю, как хозяй­ственное тело, вы можете сравнить с неким организмом. Это надо принять во внимание. Очевидно, что с тех пор, как появилось мировое хозяйство, мы можем сравнивать от­дельные государства только с клетками. Земля в целом, понятая как хозяйственный организм, есть социальный организм.

Это нигде не принимается во внимание. Все экономическое пе­рестало соответствовать действительности, ибо хотят установить прин­ципы, которые должны иметь значение только для одной клетки, от­дельной то других. Поэтому, изучая, например, французское эконо­мическое учение, вы находите в нем иные принципы, чем когда изуча­ете английское, немецкое или какое-либо другое экономическое уче­ние. Но, как экономисты, мы нуждаемся уже в понимании целостного социального организма.

Это я и хотел сказать вам сегодня в качестве введения.

 

ВТОРОЙ ДОКЛАД

Дорнах, 25 июля 1922 года

Первые понятия, взгляды, которые нам необходимо развить по отношению к народному хозяйству, будут довольно сложными — по совершенно естественной причине. Надо представить себе, что эко­номика, понимаемая даже как мировая экономика, находится в непре­станном движении; подобно крови в человеческом организме, блага в виде товаров протекают всевозможными путями через весь хозяйствен­ный организм. В этом хозяйственном процессе мы должны выделить как наиважнейшее то, что происходит при купле и продаже. По край­ней мере, для современной экономики это именно так. Какие бы явле­ния нам еще ни встретились — а мы ведь будем обсуждать самые разнообразные импульсы хозяйственного организма, — экономика, как таковая, приближается к человеку тогда, когда ему нужно что-либо продать или купить. Между покупателем и продавцом происходит то, к чему, в конце концов, устремлено и на что инстинктивно направле­но мышление каждого простого человека относительно народного хо­зяйства; к этому, по существу, все и сводится.

Посмотрим же, что происходит, когда в хозяйственном кругоо­бороте проявляются купля и продажа. В этом случае человека интере­сует цена того или иного товара, того или иного блага. В конечном счете цена — это тот вопрос, к которому сводятся важнейшие эконо­мические рассмотрения; ибо в цене завершается все, что импульсиру­ет народное хозяйство и дает ему силу. Следовательно, мы должны прежде всего заняться проблемой цены; но проблема цены совсем не проста. Попробуйте-ка осмыслить лишь самый простой случай. В не­котором месте А находится какой-либо товар, имеющий в этом месте А определенную цену; здесь его не покупают и поэтому увозят. Нужно добавить к этой цене то, что необходимо заплатить за доставку груза в место В. Цена меняется в ходе обращения. Это — простейший, можно сказать, банальный случай. Бывают, конечно, гораздо более сложные случаи.

Возьмем, например, дом в большом городе; в данное время он оценивается такой-то суммой. Через 15 лет тот же дом оценивается, может быть, в 6-8 раз большей суммой. Совсем не надо думать, что главным фактором повышения цены является обесценивание денег. Оставим это в стороне. Цена может повыситься просто потому, что за это время вокруг было построено много других домов, вблизи появи­лись здания, которые особенно повышают стоимость этого дома. Мог­ли возникнуть десять, пятнадцать совсем других причин, по которым возросла цена дома. Собственно, мы никогда не можем установить для отдельных случаев нечто универсальное, чтобы однозначно опре­делять в данном месте на основании каких-то условий цену домов или скобяных изделий, или зерна. — Мы можем сказать только одно: не­обходимо наблюдать, как колеблются цены в зависимости от места и времени. И мы можем проследить некоторые условия, благодаря ко­торым в конкретном месте определенным образом устанавливается цена. Но общее определение того, как складывается цена, собственно, невозможно. Поэтому снова и снова приходится удивляться, когда в широко используемых экономических трудах о цене говорится так, как будто ей можно дать определение. Но ей невозможно дать опреде­ление, ибо цена везде и всюду есть нечто конкретное, а всякие дефи­ниции именно в случае народного хозяйства никак не приближают к существу проблемы.

Я наблюдал в жизни такой случай. В одной местности земельные участки были очень дешевы. Довольно известный человек принадле­жал к некоему обществу. И это общество скупило все дешевые участки и побудило этого известного человека выстроить себе в той местности дом. Затем земельные участки были распроданы. Их смогли продать значительно дороже, чем они стоили при покупке, только потому, что знаменитый человек распорядился построить там дом.

Эти примеры показывают вам, от каких неопределенных усло­вий зависит цена вещи в экономическом процессе. Вы теперь, конеч­но, можете сказать: да, но такие сделки надо облагать налогом. — Зе­мельные реформаторы и подобные им деятели выступают против та­ких случаев, они хотят установить что-то вроде справедливой цены путем всевозможных мероприятий. Это можно сделать; но с эконо­мической точки зрения цена от всего этого не изменится. Если подоб­ное происходит и, скажем, земельные участки продаются дороже, то можно отобрать у людей деньги, например, в виде высокого земель­ного налога. Тогда эти отобранные деньги присваивает себе государ­ство. Но это, однако, не соответствует действительности. В действи­тельности вещь все-таки стала дороже. Следовательно, вы можете при­нимать любые контрмеры, но они только маскируют действительность. Цена — все та же, какой она была бы и без этих мер. Этим достигают только перераспределения; и в экономическом смысле неверно гово­рить, что земельные участки спустя 10 лет не стали дороже, даже если путем некоторых мероприятий эти вещи замаскировали. Дело в том, что экономика должна твердо опираться обеими ногами на действи­тельность, и можно говорить только о тех отношениях в экономике, которые существуют именно в определенное время в определенном месте, о них и надо вести речь. Мысль, что вещи могут быть иными, потом, конечно, возникает у того, кто желает человечеству прогресса; но надо с самого начала рассматривать эти вещи в соответствии с данным моментом действительности. Отсюда вы видите, что невоз­можно, собственно говоря, подойти к важнейшему понятию эконо­мики, к цене, и что невозможно охватить эту цену четко очерченным понятием. Таким путем ни к чему нельзя прийти в экономической науке. Должны быть проложены совершенно иные пути. Надо рас­смотреть сам экономический процесс.

И все же проблема цены — наиважнейшая проблема, и на нее мы должны направить наши усилия, мы должны внимательно взгля­нуть на экономический процесс и попытаться некоторым образом «подстеречь» тот пункт, благодаря которому в какое-то время и в ка­ком-то месте из экономических подоснов образуется цена той или иной вещи.

Если вы теперь исследуете общепринятые экономические теории, то найдете, что в них обычно указывается на три фактора, при взаимо­действии которых должно развертываться все народное хозяйство. Это — природа, человеческий труд и капитал. Конечно, можно сказать: ис­следуя экономический процесс, мы замечаем в нем то, что идет от при­роды, то, что достигается человеческим трудом, и то, что предпринима­ется или организуется с помощью капитала. Но если так просто, рядом друг с другом, рассматривают природу, труд и капитал, то живой эконо­мический процесс не постигают. Именно такое рассмотрение ведет к многообразнейшим односторонностям. И это показывает история эко­номических учений. В то время, как одни думают, что вся стоимость заключена в природе, а человеческий труд, собственно, не прибавляет никакой особой стоимости к материалу природного объекта, другие по­лагают, что вся экономическая стоимость запечатлевается в каком-либо благе, каком-либо товаре благодаря, можно сказать, кристаллизирован­ной в нем работе, овеществленному труду. Если же сопоставляется ка­питал и труд, то, с одной стороны, находятся люди, которые говорят, что именно капитал, он и только он, обусловливает труд, и что заработ­ная плата выплачивается за счет капитала. С другой стороны говорят: нет, то, что создает стоимости, — это труд, а то, чего добивается капи­тал, — это извлеченная из результата труда прибавочная стоимость.

Дело обстоит так: если вещи рассматривают с одной точки зрения, то правы одни, а если рассматривают с другой точки зрения — правы другие. Кое-кому такое рассмотрение реальности покажется какой-то бухгалтерией: начнут считать по одной статье — получается одно, нач­нут по другой — другое, и так далее. Можно очень хорошо и с очень сильными, по-видимому, аргументами говорить о прибавочной сто­имости, которая, собственно, изымается из заработной платы и присва­ивается капиталистом. Можно столь же обоснованно говорить о том, что в экономическом отношении все является достоянием капиталиста, и он выплачивает своим рабочим средства, которые может пустить на заработную плату. У обеих сторон имеются и очень сильные и очень слабые аргументы. Все эти подходы, собственно, не в состоянии подой­ти к экономической реальности. Они хороши как основа для агитации, но совсем не годятся для серьезной экономической науки. Прежде все­го, нужны другие основы, если мы вообще хотим говорить с известным правом о дальнейшем развитии хозяйственного организма. Конечно же, все подобные установки до некоторой степени оправданы; и если, например, Адам Смит видит в труде, приложенном к вещи, первичный ценообразующий фактор, то это можно очень хорошо обосновать. Ведь такой человек, как Адам Смит, не выдумывал бессмыслиц; но и у него основой всегда является убеждение, что можно ухватить нечто находя­щееся в покое и дать ему определение, тогда как в хозяйственном про­цессе все пребывает в непрерывном движении. Можно сравнительно просто устанавливать понятия в отношении явлений природы, даже самых сложных, но не в отношении таких воззрений, которые нужны в экономической науке. Явления, возникающие в народном хозяйстве, бесконечно сложнее, подвижнее и изменчивее явлений природы, гораз­до более текучи, и их намного труднее охватить с помощью каких-либо определенных понятий.

Нужно вводить совсем другой метод. Этот метод будет трудным для вас только в самом начале, но вы увидите, что благодаря ему обра­зуется то, что можно положить в основу истинной экономической науки. Итак, в этот экономический процесс, который мы должны рас­смотреть, включены природа, труд человека и — прежде всего, если увидеть хозяйственный процесс с чисто внешней стороны, — капи­тал. Прежде всего!

Сначала попытаемся получить наглядное представление о середи­не — о человеческом труде; обратимся опять к области мира животных — вчера я уже говорил об этом — и взглянем на хозяйственную дея­тельность не человека, а воробья или ласточки. Да, здесь основой хозяй­ства является природа. Воробью приходится выполнять некий род тру­да. За день он немало попрыгает в поисках зернышек. Ласточка, строя гнездо, тоже трудится и притом очень много. Однако в экономическом смысле мы не можем назвать это трудом. Мы не можем развивать наши взгляды на экономику, если называем это трудом. Ибо мы должны, если взглянем внимательнее, сказать: воробей, ласточка так организова­ны и выполняют как раз то, что должны известным образом выпол­нить, чтобы найти себе корм. Они не могли бы быть вполне здоровы­ми, если бы не двигались определенным образом. Это есть как бы про­должение их организации, принадлежащее им так же, как ноги или кры­лья. Поэтому если мы хотим образовать экономические понятия, то должны совсем отказаться от того, что нужно было бы здесь назвать мнимым трудом. Когда природой пользуются непосредственно, а от­дельные существа выполняют какую-то работу только для того, чтобы удовлетворить себя и самое ближайшее свое окружение, то мы должны, собственно, исключить этот мнимый труд, если хотим определить то, что в экономическом смысле является стоимостью, что есть некая сто­имость. И речь идет прежде всего о том, что нужно познакомиться бли­же с этой экономической стоимостью.

Итак, обозревая хозяйство животных, мы можем сказать: ценно­сти для них образует только сама природа. Ценности для хозяйства животных образует только сама природа. Восходя к человеку, то есть к его хозяйству, мы, конечно, имеем со стороны природы исходный пункт для природной стоимости; но в тот момент, когда люди начина­ют заботиться не только о себе и о своем самом ближайшем окруже­нии, но и о других, в поле нашего зрения тотчас же появляется челове­ческий труд. И то, что человек должен делать теперь, когда он не толь­ко использует продукты природы для себя, но и вступает в какие-либо отношения с другими людьми и обменивает с ними товары, — эти его действия по отношению к природе становятся работой, трудом. И здесь мы имеем один из аспектов стоимости в экономике. Этот аспект возникает благодаря тому, что к продуктам природы прилагается че­ловеческий труд, и в экономическом обороте мы имеем продукты при­роды, преобразованные человеческим трудом. Только тогда и возни­кает действительная экономическая стоимость. Пока продукт приро­ды остается на месте своего происхождения, нетронутый, он не имеет другой ценности, кроме той, которую он также имеет, например, и для животного. Когда вы делаете первый шаг к тому, чтобы ввести продукт природы в процесс экономической циркуляции, тотчас, благода­ря преобразованному продукту природы, возникает экономическая стоимость. Тогда мы можем охарактеризовать экономическую сто­имость таким тезисом: экономическая стоимость в этом аспекте есть продукт природы, преобразованный человеческим трудом. — Состо­ит ли этот человеческий труд в том, что мы копаем, рубим или перено­сим продукт природы с одного места на другое, — это не меняет суще­ства дела. Если мы хотим уже сейчас получить определение стоимости в общем и целом, то должны сказать: стоимость образуется человечес­ким трудом, изменяющим продукт природы таким образом, что он может вступить в процесс экономического кругооборота.

Внимательно рассмотрев это, вы увидите, как текуча стоимость товара, циркулирующего в экономическом кругообороте. Ибо труд есть нечто постоянно присутствующее и воздействующее на товар. Так что вы, собственно, не можете сказать, что такое стоимость. Вы можете только сказать: стоимость появляется на определенном месте, в определенное время благодаря тому, что человеческий труд преоб­разует продукт природы. Здесь появляется стоимость. Невозможно и нежелательно дать сразу определение стоимости, желательно лишь указать место, где она появляется. Я бы хотел представить вам это схематически, сказать об этом так: мы имеем некоторым образом на заднем плане природу (рис. 2, слева); к ней примыкает человеческий труд, а то, что появляется благодаря как бы взаимо­проникновению природы и человечес­кого труда, то, что становится здесь видимым, — это один из аспектов сто­имости. Вы дадите правильный, не фальшивый ответ, сказав, например, следующее: посмотрев на что-то черное, на черную поверхность сквозь светлое, вы увидите ее голубой. И в зависимости от толщины светлого слоя голубой цвет выглядит по-разному, его плотность меняется, он колеблется. Так в экономике колеблется стоимость, которая есть ни что иное, как проявление природы, прошедшей через человеческий труд.

С помощью этого примера мы получили всего лишь некоторую абстрактную схему. Но в последующие дни она будет для нас ориенти­ром в конкретных изысканиях. Вы привыкли, что во всех науках все­гда начинают с простейшего. Но, видите ли, труд, как таковой, не имеет никакого определения в экономике. Ибо если один рубит дрова, а другой переступает со ступеньки на ступеньку в колесе, так как он толст и от этого становится тоньше, то желающий похудеть может затратить такое же количество труда, как и тот, кто рубит дрова. Ко­лоссальная нелепость — рассматривать труд так, как рассматривает его, например, Маркс³, утверждающий, что в качестве эквивалента надо искать некие затраты человеческого организма на работу; ибо пляшет ли человек на колесе или рубит дрова — расход тот же. В экономичес­ком смысле безразлично, что происходит с человеком. Мы же видели, что экономика граничит с внеэкономической областью. С чисто эко­номической точки зрения неоправданны какие-либо ссылки — по край­ней мере, в начале, при экономическом установлении понятия труда — на то, что труд изнашивает человека. Это имеет опосредованное значение потому, что надо заботиться о потребностях человека. Но делать так, как делает это Маркс, — колоссальная нелепость.

Что же необходимо для постижения труда в экономическом про­цессе? Нужно сначала совершенно отвлечься от человека и посмотреть, как труд вступает в экономический процесс. Труд на упомянутом колесе совсем никак не вступает в экономический процесс, он целиком остает­ся при человеке, а рубка дров вступает в него. Только это одно и важно: как труд вступает в экономический процесс. Если принять все это во внимание, то речь, собственно, идет о том, что везде труд изменяет природу. И лишь постольку, поскольку природа изменяется человечес­ким трудом, мы образуем экономическую стоимость в этом аспекте. Если мы, например, ради собственного телесного здоровья находим пра­вильным, поработав в природе, немного потанцевать или заняться эв­ритмией, то это надо обсуждать с другой точки зрения; но то, что мы в таких случаях делаем, нельзя назвать в экономическом смысле трудом и считать создающим экономическую стоимость. В каких-то других ас­пектах он может создавать стоимость, но мы должны сначала образо­вать чистые понятия об экономических стоимостях как таковых.

Существует еще совершенно другая возможность для возникно­вения экономической стоимости. Она появляется, если мы рассматриваем труд как таковой, принимаем его за первично данное. Как вы только что видели, труд с экономической точки зрения есть, прежде всего, что-то совершенно нейтральное, не имеющее значения. Но он становится образующим стоимость фактором во всех тех случаях, когда направляется духом, интеллектом человека — здесь я должен гово­рить несколько иначе, чем до сих пор. Вы и сами могли уже иногда, в некоторых случаях, размышлять о том, как то, что обыкновенно вовсе не является трудом, превращается в труд благодаря человеческому духу. Если кто-либо вздумает воспользоваться упомянутым колесом и, же­лая похудеть, установит его в своей комнате, то никакой экономичес­кой стоимости не возникнет. Но если он обвяжет колесо канатом и как-то прикрепит этот канат, чтобы приводить в движение машину, то нечто, совсем не являющееся трудом, получит под действием разу­ма стоимость. Побочным эффектом будет то, что человек действи­тельно похудеет; но решающим здесь становится то, что труд под дей­ствием духа, интеллекта, благодаря размышлению, возможно, и с по­мощью отвлеченного суждения приобретает определенную направ­ленность, те или иные виды работ приводятся в согласование и так далее. Так что можно сказать: здесь мы имеем второй аспект образова­ния экономической стоимости. Там, где на заднем плане стоит труд, а на переднем — дух управляет трудом, там труд просвечивает для нас сквозь разум и опять образует экономическую стоимость.

Мы увидим, что эти два аспекта стоимости присутствуют везде. Я нарисовал здесь схему (см. рис. 2, слева), по которой видно, что экономическая стоимость образуется, когда природа подвергается воз­действию труда. А то, о чем я говорил сейчас, я должен изобразить так: тут у нас на заднем плане труд, а перед ним то, что, как дух, определен­ным образом воздействует на труд (рис. 2, справа).

Таковы в основных чертах два полюса экономического процесса. Вы не найдете других способов образования экономической стоимости: или природа изменяется трудом, или труд изменяется духом. При этом внешним выражением духа являются многообразнейшие формации капитала, так что в экономическом отношении дух надо искать в тех или иных конфигурациях капиталов. По крайней мере, это является его внешним выражением, в чем мы убедимся, когда будем рассматривать капитал как таковой, а потом капитал в денежной форме.

Итак, вы видите, что невозможно получить определение экономической стоимости. Подумайте только, от чего все это зависит, от скольких умных и глупых людей зависит, чтобы где-то труд был изме­нен духом. Здесь существуют непрерывно меняющиеся условия. Но всегда верным, очевидным остается положение, по которому момен­ты образования стоимости следует искать в этих двух полярных про­тивоположностях экономического процесса.

И если это так, то налицо следующее: когда мы находимся внут­ри экономического процесса, и где-то в нем происходит купля и про­дажа, то в виде купли и продажи мы имеем, по существу, стоимост­ный обмен, обмен стоимостей. Вы не найдете никакого иного обмена, кроме обмена стоимостей. На самом деле неверно говорить об обмене товарами. В экономическом процессе всякое благо есть стоимость — будь то модифицированный продукт природы или модифицирован­ный труд. Обмениваются именно стоимости. В этом суть. Следова­тельно, мы должны сказать: если где-то происходит купля и продажа, то обмениваются стоимости. И то, что появляется в экономическом процессе, когда стоимости некоторым образом сталкиваются при об­мене, — это и есть цена. Цена появляется не иначе, как из столкнове­ния стоимостей в экономическом процессе. Поэтому совсем нельзя говорить о цене, если имеют в виду только обмен товаров. Если вы покупаете яблоко, например, за пять пфеннигов, вы ведь можете ска­зать, что обмениваете одно благо на другое, яблоко на пять пфенни­гов. Но так вы никогда не придете к рассмотрению с точки зрения экономики. Ибо яблоко где-то сорвано, затем привезено, может быть, вокруг него еще что-то происходило. Это — труд, который его моди­фицировал. Вы имеете дело не просто с яблоком, а с продуктом при­роды, измененным трудом человека и представляющим собою неко­торую стоимость. В экономике надо всегда исходить из стоимости. Так же и с пятью пфеннигами — вы имеете дело со стоимостью, а не с товаром, ибо эти пять пфеннигов, — пожалуй, только знак того, что у человека, желающего купить себе яблоко, имеется другая стоимость, которую он обменивает.

Итак, я придаю большое значение тому, чтобы мы сегодня при­шли к пониманию, что начинать рассмотрение экономики с товара неправильно, ибо как о первичном элементе мы должны говорить о стоимости, и что неверно постигать цену иначе, как рассматривая игру стоимостей. Стоимость против стоимости дает цену. Уже стоимость есть нечто колеблющееся, не поддающееся определению, более того, если вы обмениваете стоимость на стоимость, то возникающая при обмене цена есть нечто колеблющееся в квадрате.

Из всего этого вы можете сделать вывод, что тщетно желание сразу постичь стоимость и цену, чтобы обрести твердую почву в эко­номике и вмешиваться в экономический процесс. Надо принять во внимание еще что-то совершенно другое, лежащее позади этих явле­ний. И оно действительно существует. Очень простой пример пока­зывает это.

Только представьте себе: перед нами природа, измененная чело­веческим трудом. Если мы, например, в каком-то месте в чрезвычайно тяжелых условиях добываем железную руду, то стоимость образуется благодаря модифицированному человеческим трудом объекту природы. Если же будут добывать железную руду в другом месте в более легких условиях, то при этом можно получить совсем другую сто­имость. Вы видите, что приходится иметь дело не со стоимостью, а надо постигать то, что существует позади стоимости. Необходимо об­ратиться к тому, что образует стоимость, и тогда постепенно подойти к более устойчивым отношениям, таким, на которые можно будет ока­зывать непосредственное воздействие. Ибо в тот момент, когда вы ввели стоимость в экономическую циркуляцию, вы должны дать ей возможность меняться в условиях хозяйственного организма. Рассмат­ривая тонкое строение кровяных телец, — а они иные в голове, иные в сердце, иные в печени, — вы не вправе сказать: надо найти для крови некое определение — об этом не может быть и речи, можно говорить только о том, какие питательные вещества наиболее благоприятны в том или ином случае. Также невозможны и общие рассуждения по поводу стоимости и цены, можно только идти к первичным факто­рам, к тому, что, будучи правильно сформировано, рождает соответ­ствующую цену, которая потом устанавливается сама собой.

Экономическое рассмотрение не может оставаться в области оп­ределений стоимости и цены, но всегда надо возвращаться к тому, что является исходными точками: к тому, откуда экономический процесс, в некотором смысле, берет свое питание, с одной стороны, и к тому, что его регулирует, с другой стороны, то есть к природе, с одной сто­роны, и к духу, с другой.

Для экономических теорий нового времени трудность состояла в том, что они хотели прежде всего охватить то, что изменчиво по своей природе. В результате для того, кто прозревает эти вещи, оказывается, что в сущности почти нет неверных определений, все они сплошь правильные. Ведь надо уж очень далеко бить мимо цели, чтобы утвер­ждать, будто труд соответствует тому, что должно быть возмещено в человеческом организме, и что труд есть потребленная материя. Тут надо не видеть простейших вещей. Однако, действительно очень ум­ные люди, развивая свои экономические теории, совершенно запуты­вались из-за того, что желали наблюдать в покое вещи, находящиеся в движении. Относительно природы это можно и зачастую необходимо делать; но тут вполне удовлетворителен совсем иной способ наблюде­ния того, что находится в покое. Когда рассматривают движение, то, наблюдая природу, делают это таким образом, что условно расклады­вают его на малые состояния покоя, а затем считают, что переходят из одного такого состояния в другое. Движение интегрируют и рассмат­ривают как нечто, складывающееся из состояний покоя.

По образцу такого вида познания нельзя рассматривать эконо­мический процесс. Так что нужно сказать: экономическая наука долж­на начинать с изучения того, каким образом стоимость появляется там, где, с одной стороны, природа преобразуется трудом, а с другой стороны, дух просвечивает сквозь труд. Эти два вида возникновения стоимости полярно противоположны, подобно тому как в спектре один полюс — светлый полюс, желтый полюс — отличается от темного, фиолетового полюса. И вы можете запомнить этот образ: как с одной стороны спектра появляются теплые цвета, так с одной из сторон — в случае преобразованной трудом природы — появляется природная стоимость, которая обнаруживает себя больше в образовании ренты; а с другой стороны — при рассмотрении труда, измененного духом, — нам является стоимость, превращенная преимущественно в капитал. Цена может возникнуть, когда стоимости одного полюса сталкивают­ся со стоимостями другого полюса или когда стоимости одного полю­са обмениваются между собой. Но каждый раз, когда вообще прихо­дится рассматривать образование цены, происходит взаимодействие стоимостей. Это значит, что мы должны совершенно отвлечься от всего, что нас окружает, от всякой вещественности, от всего этого мы должны отвлечься и прежде всего увидеть, как образуются стоимости на одной стороне и как образуются стоимости на другой стороне. И тогда мы сможем продвинуться дальше к проблеме цены.

 

ТРЕТИЙ ДОКЛАД

Дорнах, 26 июля 1922 года

Если вы вспомните сказанное мною вчера о том, что в экономи­ке речь идет о необходимости постичь текучее, которое существует в циркуляции стоимостей и в их взаимодействии при ценообразовании, вы должны будете сказать: прежде всего нам надо выявить, каков же должен быть предмет экономического учения, экономической науки. Ведь текучее нельзя охватить непосредственно. И, собственно говоря, бессмысленно желать этого; имеет смысл рассматривать текучее толь­ко в связи с тем, что лежит в его основе.

Уясним себе это сравнением. В жизни мы пользуемся для тех или иных целей термометром, определяя температуру в градусах. И градусы мы привыкли в известном смысле сравнивать. Мы, скажем, сравнива­ем двадцать градусов тепла с пятью градусами тепла и так далее. И мы можем также некоторым образом начертить температурные кривые. Можем, например, показать низкую температуру в течение зимы, высо­кую температуру в течение лета — так мы отмечаем колебания в показа­ниях термометра. Но то, что лежит в основе этих явлений, мы обнару­жим только тогда, когда займемся теми условиями, которые вызывают зимой понижение температурного уровня, а летом — его повышение; условиями, которые определяют разницу температурного уровня в раз­ных местностях, и тому подобным. Мы лишь тогда овладеем чем-то реальным, когда изменяющиеся показания термометра приведем к тому, что лежит в их основе. Можно сказать, что пока мы только регистриру­ем показания термометра, налицо всего лишь статистический процесс. Не больше этого, собственно, мы получаем, когда изучаем сами по себе цены, стоимости и так далее. Все это в целом получит смысл, если мы придем к тому, что начнем некоторым образом рассматривать цены и стоимости, подобно показаниям термометра, указывающим на что-то иное. Благодаря этому мы сможем подойти к экономическим реальнос­тям. Отсюда и следует ответ на вопрос, каким, собственно, должен быть предмет экономического учения.

Вы знаете, может быть, что издавна принято делить науки на теоретические и практические. Этику, например, называют практи­ческой наукой, естествознание — теоретической. Естествознание имеет дело с тем, что есть, а этика — с тем, что должно быть. И ведь такое деление проводилось с древнейших времен: науки о бытии и науки о долженствовании. Сейчас нам нужно коснуться этого лишь для фор­мулировки понятий. И следует поставить вопрос: является ли эконо­мическая наука наукой о бытии, приблизительно такой, как полагает Луйо Брентано, или же наукой о долженствовании, практической нау­кой? — Рассмотрим этот вопрос.

Без сомнения, в экономике, если хотят прийти к знанию, необхо­димы наблюдения. Надо наблюдать так, как наблюдают показания ба­рометра и термометра, определяя состояние воздуха и тепла. Отсюда следует, что экономическая наука есть наука теоретическая. Но этим ничего нельзя достигнуть; можно чего-то достичь только действуя на основе теоретических знаний.

Укажу один специфический случай, который пояснит вам, в чем здесь дело. Представим себе, что путем каких-либо наблюдений, все­гда теоретических по своей природе — все наблюдения теоретичны, если не ведут к действию, — мы заметили, что в определенной области цена какого-то определенного товара угрожающе падает, настолько угрожающе, что это становится уже явным бедствием. Речь идет о том, что мы прежде всего теоретически наблюдаем действительное падение цены. Мы лишь зарегистрировали некоторым образом пока­зания термометра. А затем перед нами встает вопрос: что делать, если цены какого-либо товара или продукта угрожающе падают? — В даль­нейшем мы еще рассмотрим это конкретнее, теперь же мне бы только хотелось сказать, что может быть сделано в том случае, если цена како­го-то товара угрожающе падает. Действие будет состоять в принятии мер, способных противостоять этому падению цен. Можно провести различные мероприятия. Но одно из них должно состоять в том, что­бы как-то ускорить оборот, оживить торговлю данным товаром. Это­го одного мероприятия может оказаться недостаточно; мы, однако, не будем выяснять, является ли это мероприятие достаточным или вооб­ще правильным, речь идет о том, что при таком падении цен мы дела­ем нечто такое, что может увеличить товарооборот.

Мы должны фактически совершить что-то, подобное влиянию на показания термометра. Если нам зябко в комнате, то мы ведь не станем подходить к показанию термометра так, чтобы каким-то таинственным способом растянуть в длину столбик этого термометра; мы оставим термометр в стороне и нагреем комнату. Мы подойдем к делу совсем с другой стороны. Так же и с экономикой. И в приведенном примере с торговлей мы также беремся за дело совсем с другой стороны. Тогда вопрос становится практическим, и мы должны сказать: экономическая наука есть одновременно наука теоретическая и практическая. — Дело только в том, как мы соотносим практическое с теоретическим.

Это одна сторона предмета экономической науки. На другую, оставшуюся непонятой, я уже много лет назад обратил внимание в статье, написанной мною в начале столетия⁴ и названной в то время «Теософия и социальный вопрос»; она, собственно, имела бы значе­ние лишь в том случае, если была бы воспринята практиками, кото­рые потом руководствовались бы ею. Так как статья вообще осталась незамеченной, я не написал продолжения и ничего не публиковал. Надо, однако, надеяться, что эти вещи будут встречать все большее понимание. Их более глубокому пониманию, может быть, послужат настоящие доклады. Для понимания этого нам надо сделать краткое историческое рассмотрение.

Обратившись к истории человечества, вы найдете — я уже ука­зывал на это в первом докладе, — что в прежние времена, даже до XV __XVI веков, совершенно не существовало таких экономических про­блем, которые мы имеем теперь. Например, хозяйственная жизнь в странах Древнего Востока протекала большей частью инстинктивно; между людьми существовали известные социальные отношения, фор­мировавшие касты и классы, и связи человека с человеком тоже скла­дывались, я бы сказал, инстинктивно, под действием этих социальных отношений; ими же на инстинктивной основе определялось и то, ка­ким образом отдельный человек вступал в хозяйственную жизнь. Ведь основой здесь служили большей частью импульсы религиозного ха­рактера, которые в древние времена еще приводили в порядок и регу­лировали экономику. Если вы исследуете жизнь Востока с историчес­кой точки зрения, то не увидите, собственно, нигде строгой границы между религиозными предписаниями и тем, что должно было тогда выполняться в хозяйственной деятельности. Религиозные заповеди многообразно вплетались в хозяйственную жизнь, так что в древние времена вопрос труда, вопрос о циркуляции в социальном организме стоимости труда совершенно не возникал. Труд в некотором смысле был делом инстинкта; и если кто-либо трудился больше или меньше, то во времена, предшествовавшие эпохе Рима, это не было значитель­ной проблемой, по крайней мере не было значительной обществен­ной проблемой. Встречавшиеся исключения совсем не учитывались по сравнению с общим ходом человеческого развития. Еще у Платона мы находим такой социальный взгляд, в котором труд, в сущности, воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и социальное он осмысливает как этические и исполненные мудрости импульсы, не видя трудовой деятельности.

Это постепенно менялось по мере того, как религиозные и этичес­кие импульсы все менее непосредственно воздействовали на хозяйствен­ные инстинкты, все более ограничивались только моралью и станови­лись только предписаниями относительно того, какие чувства люди дол­жны питать друг к другу, как вести себя по отношению к сверхчелове­ческим силам и так далее. Все больше и больше у людей развивалось воззрение, ощущение, что, выражаясь образно, с церковной кафедры нечего сказать о том, как надо работать. И только поэтому труд, соб­ственно, его включение в социальную жизнь, впервые стал проблемой. Включение труда в социальную жизнь исторически невозможно без появления права. И мы видим, что оценка труда отдельного чело­века и право исторически появляются одновременно. По отношению к очень древним временам человечества вы вообще, собственно, не мо­жете говорить о праве в том смысле, в каком мы теперь его понимаем; о праве вы можете говорить только тогда, когда оно отделяется от заповеди. В древности заповедь представляла собой нечто единое. Она одновременно содержала все, что является справедливым. Потом за­поведь все больше и больше сосредотачивалась в пределах чисто ду­шевных переживаний, а право приобретало значение во внешней жиз­ни. Это происходило опять-таки в соответствующую историческую эпоху. В эту эпоху сложились совершенно определенные социальные отношения. Более подробные описания завели бы нас слишком дале­ко; но очень интересно было бы из