Категории:

Астрономия
Биология
География
Другие языки
Интернет
Информатика
История
Культура
Литература
Логика
Математика
Медицина
Механика
Охрана труда
Педагогика
Политика
Право
Психология
Религия
Риторика
Социология
Спорт
Строительство
Технология
Транспорт
Физика
Философия
Финансы
Химия
Экология
Экономика
Электроника

НЕЖНЫЙ ОТЕЦ И ПРОСУЖИЙ БРАТОУБИЙЦА 5 страница

– Сперва по шее ударил раза два или три, а потом обу-хом по голове один раз.

– Зачем же еще по голове? Ведь, кажется, и по шее было довольно.

– Осерчал. – За что?

– А зачем он Патку без причины тиранит.... А она на меня же все сваливает.

После этого я велел увести Иванова и Паточку и привес-сти Крючиху. От этой женщины и на этот раз не мог до-биться никаких ответов. Составив постановление о явном упорстве ее, я позвал Иванова, чтобы попытаться добиться чего-нибудь с помощью очной ставки. Очная ставка выш-ла очень лаконична. Крючиха не произнесла ни одного слова, кроме «не знаю и «не помню»; Иванов же твердил «врешь», легко, но постоянно возвышая голос. Только по двум пунктам он от себя сделал Крючихе два вопроса: во-первых, на отрицательный ответ ее на спрос: разрезывала ли она труп? Иванов заметил: «надо поискать ножа»; и во-вторых, на такой же ответ на спрос: выносила ли она труп, спросил: «А кто обрубил концы жердья в огороде»?

Такие замечания вынудили меня снова сделать выемку в доме Крючихи и осмотр места. Из всех найденных в доме ножей, Иванов не признал ни одного за тот, которым был разрезан труп.

 

 


– Не утопила ли ты вместе с инструментом? – спросил он Наточку.

– Нет, Терентий Иванович: его куда-то маменька заде-вала.

Концы жердей, составлявших одно прясло огорода, ока-зались действительно обрубленными, именно там, где пе-ресекала его тропинка, ведущая от дома к тому месту, на ко-тором найден труп.

День начинал клониться к вечеру, и я закончил следст-венные действия, составив постановление о заключении Иванова в тюремный замок и сделав предварительные рас-поряжения на следующий день.

 

 

Утром явилась ко мне огромная толпа солдат и соседей Крючихи, и я сделал об обвиняемых большой повальный обыск. – Обыскные люди о Крючихе отозвались, что хотя она и промышляет нищенством, разъезжая для этого по уезду на наемных лошадях, и не может похвалиться соот-ветствующим ее летам целомудрием; но особенно дурных поступков за ней не замечено. О Паточке получен еще луч-ший отзыв: ее не совсем целомудренное поведение соседи оправдывали дурным воспитанием, бедностию и выдачею замуж против воли, за грубого мужа-разбойника, от кото-рого ей житья не было. Отзыв же об Иванове был реши-тельно в его пользу. Все солдаты единогласно показали, что это человек безукоризненной честности, никогда не изменявший своему слову и никогда не солгавший; что он много раз, не желая сделать вред товарищу, и в то же вре-мя солгать пред начальством, упорно молчал при расспро-сах и, без вины, равнодушно принимал наказания; что он всегда был незлобив, но его возмущала всякая несправед-ливость в отношении к слабым, на помощь которым он всегда являлся, если была к тому какая-нибудь возмож-ность; что он не мог выносить, когда кто говорил ложь в

 

 


глаза. Точно так же все солдаты единогласно удостовери-ли, что он обладает необыкновенной физической силой; а некоторые сказали, что он в тот вечер, когда убили Шер-стяникова, пришел в сборную и не отлучался ни ночью, ни в следующий день. Все эти отзывы были высказаны не в общих, заказных, как это бывает при повальных обысках, выражениях, а подтверждались указаниями на факты и сквозили неподдельным чувством.

Не скоро я кончил повальный обыск и облек его в фор-му. Ко мне стала собираться вчерашняя публика, чтобы уз-нать исход всех интересовавшего следствия. Между тем при-вели Крючиху и вслед за ней явилась Паточка, которую брал с собой непременный заседатель полицейского управ-ления, производивший, по моему требованию, поиски утоп-ленных Паточкою вещей мужа ее. Оказалось, что инстру-ментов отыскать нельзя, так как они брошены в самое глу-бокое место чрезвычайно быстрой, с песчаным и непостоян-ным дном реки, и, без сомнения, замыты уже глубоко. Но найдена фуражка, которая, попавши на воду дном, поплы-ла и остановилась на отмели. Она признана принадлежа-щею покойному.

Мне осталось, для округления дела, дать очную ставку Паточке с матерью ее. На этой очной ставке Паточка обна-ружила замечательные сценические способности. Ей хоте-лось порисоваться перед публикой. Она упала перед мате-рью на колени и, заливаясь слезами, стала умолять ее о соз-нании:

– Не запирайся, матушка! Не губи свое милое детище и т. д.

Драматический монолог глубоко тронул публику: бары-ни навзрыд плакали. Даже холодная Крючиха, по-види-мому, уступила мольбам дочери, которая в эту минуту ка-залась истинно прекрасной грешницей: ни одной тривиаль-ной фразой не испортила она своего монолога. Крючиха сказала:

– Ну, что делать: сознаюся я.

– Спасибо тебе, моя голубушка! – сказала аточка, бро-саясь на шею матери.

 

 


Сейчас же на лице ее расцвела веселая улыбка. Но Крю-чиха продолжала оставаться холодною, и больше не про-ронила ни одного слова.

Арестанток увели. Публика стала расходиться, обвиняя во всем Крючиху и жалея бедную Паточку. Многие пожа-лели Шерстяникова и никто – Иванова!

Как водится, я представил дело в уголовную палату, а копию с него начальник команды отослал в военно-судную комиссию.

Пока дело ходило по инстанциям, мне не раз приходи-лось бывать в остроге. Каждый раз я осведомлялся о Паточ-ке и каждый раз заставал ее в веселом расположении духа: в каморе своей она резвилась, как беззаботная птичка в клетке.

В остроге она родила недоноска, прижитого уже в зак-лючении. На это обстоятельство никто не обратил внима-ния, да и к чему?

Наконец вышло окончательное решение. Паточка при-говорена в каторжную работу на восемь лет. По счастию ее, ко времени приведения в исполнение решения, отме-нены были телесные наказания, и она весело взошла на эшафот. – Не думаю, чтобы она очень внимала словам свя-щенника, потому что постоянно кивала головкой то тому, то другому из зрителей. В то время, когда читали приго-вор, она показала мне мимически, будто курит, конечно, намекая на то, что во время следствия я иногда давал ей па-пиросы.

В то же время, на публичной площади другого города, исполнялся такой же точно приговор над Ивановым. Я уверен, что, сохраняя свою всегдашнюю флегму, равнодуш-но смотрел он на публику, быть может, презирая ее; но не думаю, чтобы кто-нибудь из окружавшей его, чуждой ему толпы выразил ему сочувствие. Да и нуждался ли в этом сочувствии тот, который и в каторге думал встретить таких же людей?

Найдет ли он там таких людей, как сам он? Вот вопрос!


III.

 

 

НЕЖНЫЙ ОТЕЦ И ПРОСУЖИЙ БРАТОУБИЙЦА

 

 

С
енокос – самое не сенокосное время для судебного следователя, да и для всякого другого чиновника, имеющего дела в уезде. Эта истина особенно дает

себя чувствовать в наших северных губерниях, где тридца-цативерстный волок*, разделяющий две деревни, не счи-тается еще больно великим, где сенокосы отстоят от селе-ний на целые десятки верст, иногда многие. Приезжаешь в деревню; ямщик подвозит к обывательской, если таковая полагается, а если ее нет, что, впрочем, редко случается в краю, где так редки населенные местности, то к десятнику. Да и десятника-то как найдешь?.. Дома старый да малый.

– Чья ноне неделя-то, бабушка Агафья? – спросит ям-щик у высунувшейся в окно старухи.

– А без большаков-то уж и не знаю, дитятко. – А далеко ли большаки-то?

– А в сузем, нони за третью Погорелицу ушли.

– Эк их! – скажет ямщик, недоумевая, что ему делать. Между тем все, что есть в деревне живого, окружает по-

возку, – пузатые ребятишки в засаленных холщовых руба-шонках и тощие собаки; только равнодушные свиньи про-должают нежиться в грязных лужах. «Далеко ли у тебя отец?» – спросишь какого-нибудь мальчишку; тот заревет благим матом и побежит, сломя голову, как от медведя, а за ним и вся толпа его товарищей.

Вот тут и производи следствие.

В более благоприятных обстоятельствах находился я один раз, забравшись в такую местность, куда сам Макар редко телят гоняет, где разве от девяти десятый имеет понятие о

 

 

* Лесистое пространство между двумя селениями.

 

 


своем уездном городишке, и где появление чиновника считается событием, – это потому, что в деревне, в которую я прибыл, находилось волостное правление, а между тем известно, что при волостных правлениях всегда водятся люди: сторож, писарь или его помощник, заседатель и т. п., след. есть через кого распорядиться о сборе народа. Но, несмотря на эти счастливые обстоятельства, в рабочую по-ру все-таки приходится подолгу ждать... скучать, и я ску-чал.

Но вот вваливается в занятую мною в правлении комна-ту для приезжающих чиновников высокого роста, но уже дряхлый старик. Я обрадовался ему, как давно не виданно-му однокашнику или родственнику.

– Что тебе, дедушка? – спросил я его.

– Молчи, ужо.... – ответил он, закашлявшись. – Садись, дедушка!

– Ладно, ладно, дитятко. Старик присел.... прокашлялся.

– А я все о Ваське-то, – сказал он. – А что о Ваське?

– Да как бы его опять домой.... большака-то? – В солдаты, что ли, его взяли?

– Нет; почто в солдаты: Бог миловал! – Так где же он?

– А в ссылку сослали. – Куда?

– Да куда? Известно куда. – В Сибирь?

– Нет, видно, маленько подале будет. – Так куда же?

– Да в каторгу-то в эту проклятую.

– Ну, дедушка, из каторги люди не выходят... разве ред-ко.

– Почто нет! И из солдатов выходят. Ноне так сила ста-ла выходить... и вскоре: все молодяжник такой!.. Новые и с деньгами выходят!

– Да то из солдат.

 


– Что из солдат? А вон лони* и из каторги Мишка Чи-ренок выбегал, а еще после моего-то вдолги ушел.

– Что же, он и теперь здесь?

– Нет. Наши-то мужики по что-то изловили его, да в город по десятникам и проводили. А оттудова, бают, опять на место увели...

– Как же так?

– Да мужики-то врут: не спросясь с места ушел, паспор-та не взял, глупый... так за то.

– А твой-то надолго ли сослан?

– Да кто его знает?.. Да ведь не на веки же вечные! Ре-шенье-то при мне вычитывали, да непонятливо таково: слы-шали да слышали, указ да указ... А разы-то не однако вы-читывали: то эстолько, то опять прибавят, то убавят, – кто их разберет! По что-то раза по три про одно поминали, а все не однако. Я все более про себя слушал. Наперво и мне ссылку сказали... Видно, постращать хотели, а потом уж и отказ. А Ваське, кажись, все одно да одно: каторга да ка-торга, а надолго ли – я не расчухал.

– Так, значит, он был наказан?

– Как не наказан! Наказан – на кобылу в городе клали... у церквы... на базаре.

– Ну, так сколько же ему разов дали?

– Да довольно дали-то: сполна, видно, отвесили!.. Этак под сто будет... А верно-то не знаю: не я ведь стегал. Ноне, бают, уж не стегают на кобыле-то, а моего-то отстегали... Эти в ту пору плети вышли... экие троехвостые. А до того проще было: все боле кнутом. Ну, да сласть-то видно ров-накая же.

– Ну нет: видно, дедушка, не видать тебе большака.

– Да все ваш брат, начальство-то, эк же бают; а я все думаю, не врут ли? Парня-то не по правилу сослали, так… это меня еще в ту пору ссыльный обнадеживал.

– Когда же это?

– А как решенье-то вышло. – Давно ли это было?

 

 

* Прошлого года.

 

 


– Да не как давно: годов с десятка полтора будет же, а не то немного и поболе. Да ведь ты лучше знаешь: как окруж-ные-то настали... ой нет, постой ужо! как старые-то ассиг-нации перестали ходить... Мне это памятно... окружный меня шибко выстегал...

– За что?

– А податей неохота было класти. А он говорит: «клади». – Отчего же ты не клал?

– А вот так... Думаю, оттерплюсь. Да нет, не стерпел: отдал. А после, как зажило-то, так опять и жаль стало. Да и Васька-то бранится: экой, говорит, голова! Ровно малой ре-бенок! Ведь не до смерти бы застегали... Так, вот, оттого-то и памятно мне это: подати новыми бумажками положил. А после этого Васька-то вскоре и ушел.

– Да за что его?

– А, вот, постой. Дай с краю рассказать. Как решили де-ло-то, а оно долго таково куда-то… в Питер ли, что ли… хо-дило, а мы с Васькой все в остроге сидим... Да, вот, постой ужо... Вот вышло это решение. Привели нас в суд и вы-читали: мне вышел отказ, а Ваську – на кобылу. Меня ско-ро отпустили: «Иди, говорят, домой». А Васька в остроге остался... палача т. е. дожидаться. Вышел это я из острога-то, а мне навстречу какой-то начальник идет, – по одежде-то я в ту пору подумал, – короткохвостый такой!

– Это твоего сына ссылать хотят? – он говорит.

– А почем ты узнал-то меня! – я ему опять говорю. – А по голове, – говорит.

В ту пору арестантам полголовы брили. Не баско тако-во: на одной-то косице ровно грива ботается, а на другой – чисто.

– Не по правилу, – говорит, – его ссылают. Он ведь не сознался?

– Нет, почто сознаваться? – говорю.

– Ну, так не пошто и ссылать, – говорит: – видно, в бу-магах не так написали.

– Я, – говорю, – и ране слыхом уверялся, да и в остроге православные сказывали, что как кто не сознался, так тот и прав; да, видно, ноне новый указ какой вышел...

 

 


– Нет, – говорит, – экого указу. А хошь, – говорит, – я те-бе сына выстараю?

– А дородно бы, ваше благородие. – Пойдем, – говорит, – на фатеру.

Вот пошли. А он дорогой все про себя хвастает: я, гово-рит, не простой человек; я, говорит, и в Питере всему на-чальству приятель; я, говорит, и самого набольшого там, первого после царя... «долги руки» какого-то... знаю: коль-ко раз во дворе у него бывал.

– А по что же, – говорю, – ваше благородие, ты с экими людьми советен, а в нашем городе живешь?

– Не своей волей, – говорит: – меня тоже сослали.

– Так как же, коли себя не мог отстоять, моего-то Васю-ху выстараешь?

– А то я... дело другое... Я самому царю сгрубил. – Вре, ваше благородие!

– А вот блажь нашла: не по что, говорю, указов вы да-вать, чтобы в каторгу ссылать. А царь-от и говорит: «А? Ко-ли ты так, так сам в ссылку пошел... вот тебе»! говорит.

Я про себя думаю: все врешь, паре; а сам говорю:

– А что, тебя там, в Питере-то, как ссылали, на кобыле, или инако как стегали?

– Что ты, говорит, глупый! Разве нас, благородных, сте-гают?

– Да ведь, уж коли сослали, так как ни на есть, да вспрыснули же?

Он осерчал; расходился.

– Хошь ли, что ли, я те бумагу напишу? – говорит. – Пиши! – я говорю.

– А что дашь?

– Нет, ты купец, скажи наперво цену, а я после: так и станем торговаться.

А он вдруг и заломи: – три целковые, говорит. Это де-сять с полтиной.

– Нет, – говорю.

– А что? Ты давай свое!

– Нет, долга песня нам торговаться. – Ничего. Ты давай свое.

 

 


– Ладно: хошь гривну?

Он опять осерчал. А я все свое. А он давай сбавлять; сба-вил уж он до полтинника... рубль семьдесят пять копеек.

– Да постой, – говорю, – что это мы торгуемся: товар-от где? Ты наперво напиши, да вычитай; я еще, может, тебе и надбавлю, как ладно напишешь.

Вот он написал и вычитал. Дородно таково написал: не по правилу, говорит, ссылают. И жалостливо!.. Ну, и при-врал небольцу: написал, будто мы со старухой сидим, да слезы проливаем... ровно в песне. А какое: я от роду не пла-кивливал. Ну, да это что? Быват, и поверят. Вот и говорю я: дородно, кажись, написал: хошь пятиалтынный (пятьде-сят две с деньгой)? Он опять осерчал.

– Ты, – говорит, – видно, тоже выжига, пошел вон! А я, как бы сбить, говорю:

– Я ведь темный человек... Ты, говоришь, самому царю сгрубил, так боюсь: не написал бы ты и тут каверзы какой: не растянули бы нас с тобой вместе. Вот что, ваше благо-городие!

Как взъярит он тут; да меня по шее. Хотел было я ка-раул кричать, да стерпел: думаю, как начальство узнает, так и вправду не взбубетенили бы.

Так и не написали. Тут я пошел в острог... к Васюхе. – Домой, – говорю, – идти лажу.

– Так что? – говорит. – Иди! Что тут попусту-то прое-даться!.. И без тебя отзвонят. Только смотри: мне Пашка глухой шесть гривен с пятаком должен, так стребуй!.. день-гами брал. А опять Мишке Бочкаренку я полтину за семя должен, так скажи: «Он мне не приказывал, а я не знаю»!

– Ладно, ладно, – говорю.

– Только ты мне денег оставь, – говорит.

– А на что тебе, – говорю, – деньги? Житье тебе дородно будет: харчи, одежа казенные, податей не спросят... а, бы-вать, и жалованье пойдет: робить сташь, так...

Это все я его разговариваю. – Да на, однако, – говорю.

Тут я и отсчитал ему три с полтиной. – Мало, – говорит.

 

 


– Да на что тебе эко место?

– А палачу, – говорит, – дать надо. – А по что?

– А помнишь, как он этта хвастал?

– Полно! Все ведь уж до смерти не застегает. А и захлест-нет, так одинова умирать: все к тому же Богу угодишь.

– Ну, ладно. Только, Христа ради, загороди ты нашу полянку от филяевцев. Осенью я свиней ихних застал.

– Ладно: загорожу, – говорю.

А я все-таки денег боле не дал: так с рублем серебром и ушел. А ноне, поди, и сам спасибо сказывает: и без денег отбоярился. А палач врал все... хвастал. Как мы в остроге сидели, так его по другому делу привозили; так сказывал: захочу, говорит, так сразу захлестну; моя, говорит, воля; мне никто не указ; нас, говорит, во всей губернии только трое таких: губернатор, архиерей да я – всяк по своей ча-сти набольший; все начальники в губернии и сам вица-гу-бернатор губернатора боятся; а я? Ни я его не знаю, ни он меня не знает.

А жаль мне Васюхи-то! Все думаю, как бы его воротить. – Да ты не рассказал все, за что он сослан.

– А вот постой. Все с краю расскажу: не все вдруг. –

– Ишь ты, снова начал старик, собравшись с мыслями, – у меня другой сын был... помене. Крестили-то его Алеш-кой, а все боле Мухорой звали; оттого, что из себя экая мухора был: черномазый, испитой, а сам такой вертячий. А Васька, тот детина большой был... красный такой, и про-сужий был. Этот все около дому, все в дом, да в дом, а Му-хора – тот не то: песенник! – И с измалетства все их совет не брал... все дерутся! А такая заноза этот Мухора был. Да-ром, что Васька экой медведь был, а Мухора все верх брал... ино мне бедно на него бывало. А тут еще у них из-за девчонки вышло. И девчонка-то дрянь: только кости да кожа... такая же песенница, как и Мухора. Уж не знаю, чем она Васюхе-то поглянулась. А она все к Мухоре льнула: так вот от этого-то у них еще боле пошло промеж себя. Васька стал похваляться: «Ужо говорит, каков-нибудь я тебе да бу-ду». – Полно, говорю я, Васька! Не нажить бы беды... да и

 

 


грех.– «А что грех, говорит: – мне от него терпеть мочи не стало». – «Плюнь, говорю я, Васька. Право, плюнь! Смот-ри...» «А я уж знаю, говорит». Ну вот, ладно. Собрались они оба в сузем на верх Утицы. Васька в лодке поплыл, а Мухора с ружьем горой пошел – непоседа такая был. Вот Васюха выплыл, а Алешки нет. «Где?», говорю. – «А ле-шак его знает: с ружьем суземом пошел». – Вот день нет, и другой нет. – «Ой, опять говорю я, не нажить бы беды, Ва-сюха! Нет ли на тебе приметины какой!» – «Мало ли, гово-рит, – какие приметины бывают? Не все от того: быват, барана резал». – «Так в огне бы сожег, говорю, – либо в во-де утопил». «Ишь ты; он говорит: – рубаха-то и всего два раза надевана; а с этим топором я в век не расстанусь… ловкой такой!» – Просужий был такой Васюха-то: не то, что пропить что без толку, а ино на свечку Богу не подаст: так же, говорит, сгорит, а Бог-от и впотьмах видит.

А тут и соседи стали приставать: «Где у тя, дядюшка Ере-мей, малыш-от?» – «А где, говорю: пес его знает, где ша-тается». – А промеж себя, вижу, шибко шушукаются. А потом вдруг всем миром собрались: отдайте нам Алексиюш-ка, говорят. – Мне бедно это: до того все Мухора да Мухо-ра, а тут вдруг Алексиюшком стал! А бабы, так те еще боле пристают. Послали с известьем в город: пропал, мол, а ме-ня с Васькой в правленье засадили, да и к дому сторожей нарядили. До того, как начальство кого посадит, так ходи по воле; только как спросят, так тут будь. А тут и сторожу правленскому не верят: своих сторожей приставили, ника-кой вести не допускают.

Вскоре вдруг по деревне крик такой поднялся: мужики горланят, бабы воют, воют... ровно пожар. А это Мухору-то отыскали. Думаю, видно, лешак пособил. Ребятишки в сте-пу-то камнями фуркать стали. Пришел, думаю, час смерт-ный. А уж и рад, что запёрт... за сторожами сижу; а все боюсь: убить – не убьют, а изувечить – изувечат... Не что возьмешь!

Вот в долги ли, в коротки ли, из города начальство нае-хало... людно таково. Исправник приехал, приехал стано-вой, наш помощник окружного, стряпчий, лекарь, писарь

 

 


городской с ними же, а с лекарем еще какой-то, который потрошит. Вот сколько! – Вот ты востер, ваше благородие: все один по эким делам ездишь; одному-то тебе и боле попадет, да и нашему брату легче: на одного-то все мене сойдет, а то на семерых... чем соймешься?

Поплыли все туда, где Мухору-то нашли. И нас поняли с собой, и народу людно. Гляжу – и Машка с нами. Мухори-на-то подружка. По что бы, думаю? Вот приехали. А Мухо-ра лежит на бортинке: листьем прикрыт и сучьями зава-лен. Сор-от духом разбросали. Вижу – Мухора и есть, весь в крови… засечен... и вонь такая! – «Твой это сын?» спра-шивает меня исправник, столь сердито. Я вижу, что запе-реться нельзя: соседи признают, да и лопотина его. – «Да, мой, говорю, надо быть, ваше благородие: ишь весь в кро-ви запачкан, так не разберешь». – Потом Ваську спраши-вает: «Это твой брат?» А тот в одно слово говорит: «Мой, видно». – «Видно! надо быть!» – передразнил исправник. А потом соседей спрашивает: «Он это?» А те, как волки, за-выли: «Он, он, ваше благородие». Тут стали писать... пень отыскали матерой. То исправник, то стряпчий скажут, а писарь все пишет... и все пустое: в кую сторону голова заг-нулася, которая нога скорчилась, куда рука засунута, кото-рое место просечено... какие прорехи на рубахе – и те все выписали! Потом исправник позвал Алеху Долгого: «По-кажи, говорит, откудова ты увидал?» Тот отвел не так-то далеко: «Вот тут, говорит, я прилучился». Ишь, я думаю, куда его леший занес! Опять исправник говорит: «А где он его засек»? Алеха опять показал: тут кровь нашли. Потом Машку спросили. А она, потаскуха, близко Мухоры воет-лежит, причитает; видно, жаль дружка-то. Привели ее. «Ты отколя видела?» И она отвела место: далеконько, а видно. «Я, говорит, корову искать ходила...» Лешай, видно, у нее корову-то унес. А просто: либо сама за ним, курва, пошла, – сговорились, – либо как пронюхала. У них ведь, у долговолосых, где надо, так нет ума: а где не надо, так и нашему брату того не догадаться. – Только исправник ей и говорит: «Ты это после расскажи». – А не по правилу ведь исправник молвил ей это, ваше благородие?

 

 


– Отчего же не по правилу? – спросил я в свою очередь старика.

– А как бы она тут-то рассказала, так Ваське ловчее бы было ответы держать.

Вот подняли Мухору, как есть, на доски, да и в лодку. Как приплыли в деревню, Васюху прямо к допросу и потянули. А ловко было он сперва отбояривался! Это он мне после сказывал: «Слыхано ли, говорит, чтобы брат на брата руку поднял! Как бы я засек его, так трясся бы все», говорит. «Видно, Алехино с Машкой дело, а они на меня поверну-ли». Как сказал он это, исправник-от и хотел было и их засадить: быват, и правда, думает; да этот стряпчий при-стал за них. Он и после не одинова дело портил. Он тут бо-ле всех виноват. А Алеха с Машкой всему делу начальни-ки: как бы не они, так, быват, так бы и прошло – пропал, да пропал. А это они наперво соседям проляпались, а по-том и доказывать стали.

– Да чем же они виноваты? – Как чем? Почто врать?

– Да ведь они правду говорили?

– Да не по что ляпать! Им что? Ведь не их... – А присяга-то?

– А что присяга? Ину пору и в пустом деле под присягой врут; а тут так... Нет, это у нас народ такой дикий.

После Васьки меня привели. А я что? Знать не знаю, да и все: дома был. И я говорю: слыхано ли дело, чтобы отец на свое детище руку наложил?

Тут стали Мухору потрошить; и нас привели всех. Раз-болокли его. Да и разболокали-то не по-людски: чем бы стащить все, они всю лопотину ножницами изрезали… чу-жого-то не жаль! Только я смолчал. Одна рука у Мухоры сжата была, а как разжали – в ней волосья. Ишь, ведь, ка-кой, прости Господи! И тут еще чем-нибудь да надо! А во-лосья-то, как у Васьки. Тут этот стряпчий и говорит исп-равнику: «Не правду ли я говорил? У Алехи черные воло-сья, а это рыжие... вон чьи!» А сам на Васюху перстом-то тычет. – «Да», промычал исправник. – Применили воло-сья к Ваське: исправник опять промычал: «Да». Тут потро-

 

 


шить стали, – а не по что бы: чего тут искать? Навозу ли, что ли? Ведь и без того видно, что засечен, – так нет! Спер-ва волосья обстригли; потом стали череп пилить… пила такая ловкая. В кости-то опять нашли иверень от топора... экой лоб был! Сходили к нам, забрали все топоры, а иве-рень-от к одному и пришелся. Не послушал меня Васька: чем бы забросить куда, он стал оттачивать, да пожалел: от-точить – не отточил, а приметину, что было точено, поло-жил. – Тут уж и вовсе напали на нас. Ваську в железо за-ковали, и колоды-то на ключ заперли; а меня – нет, не ви-новат, так... А Васька все на своем стоит: знать не знаю! Тут нас обех по десятникам в город, да и в острог…

– А тебя-то за что же?

– Да вот так! Все этот стряпчий виноват. Как шли эти спросы да переспросы, им все хотелось, чтобы Васька по-винился; а он – нет! Они меня подущали уговорить его. А я сказал: почто я стану уговаривать на себя эко дело ляпать? А тут бабы опять соврали, будто моя хозяйка кровь на Ва-сюхиной рубахе отстирывала. Я ничего не чул про это, а меня вдруг и спрашивают: «Коли Васюха барана резал»? Я вспомнил, что Васька этак хотел про кровь сказать; поду-мал, да и говорю: перед Успеньем. А и не ладно вышло. Этот стряпчий опять спрашивает: «Почто резал: на кокор-ку* али так есть»? А я и ляпнул: задницу-то, вестимо, на кокорки, а перед во щах съели. «А сало?» – опять тот спра-шивает. – А про сало, говорю, не знаю. А Васька-то друго-мя показал; а хозяйка тоже опять другомя. Как бы меня не так спросили, а спросили бы: резал барана Васька, али нет? так я бы и сказал, что запамятовал, а тут, видишь, я и не догадался. Так вот за это-то меня и посадили: ты, гово-рят, его покрываешь! А того не разумеют: кому же и по-крывать сына, как не отцу? В доме-то все перерыли, – ров-но Мамай прошел! И все при мне, да при Васюхе. Ну, да это-то, пожалуй, и ничего бы: без нас-то, пожалуй, и упо-ловинили бы; да нехорошо то, что и до казны дорылись. А

 

 

* Вяленое мясо, преимущественно дичь.

 


еще соседи про себя шушукают: вот где горбуновские-то крестовики! говорят. А врут! У Горбунова и крестовиков-то не было... ассигнациями все, старыми.

– А что это за Горбунов?

– А это пустое! Тут ране того проезжал на ярмарку, на Евдокиевскую, устюжанин один. Там есть речка этакая… Югом прозывается, так по этой речке все устюжане живут. Этот завсе у нас приставал. А тут его пониже нашей-то де-ревни подняли: так на нас ляпали. Только тогда следство было по правилу... так и прошло! Да ведь и тут, как бы не этот стряпчий, так тоже бы ничего, быват, не было бы. Он еще и после, как в суде нам решенье вычитывали, подо-шел ко мне, да и говорит: «И тебя бы надо на кобылу вмес-те с сыном: ты всему делу начальник»! – Вот как врет!

– Ну, а отчего же тебя посадили, а хозяйка твоя дома осталась?

– Да та, глупая, ловчее показала, как есть... Ну, да я уж за то и отзвонил ей после...

– Ну, и не жаль тебе было малыша-то, Мухоры-то? – А что его жалеть-то? Ведь уж не воротишь.

– И во сне он не снится тебе?

– Почто? Во сне одни бабы видят, а человек спит, так что увидит? Глаза-то закрыты ведь… А и не любил я Му-хоры!

– За что же? Разве он не работал?

– Нет, почто не работать! В иной работе самого Васюху за пояс заткнет. Не любил я его за то, что ину пору не дело делал. Ино, в простую пору, чем бы около дому что, а он либо с девками ломается, либо ребятам свистульки выре-зывает... ножи тупит. Однова мы ямщину держали; так то-го и смотри, что лошадей упарит. А все из-за чего? Иной начальник на вино даст; а он про себя деньги копил, да вдруг и купи бабушку...* перед девками наигрывать, да у солдата зеленое экое перо от птицы от какой-то... Вот он какой был! Да это-то еще что... А как Горбунов-от этот проезжал, так он и тут... Мы с Васькой-то думаем, как бы...

 

 

* Гармония.

 

 


А он подслушал ли, что ли... разбудил мужика: «Убирайся, говорит, по добру по здорову!» Васька воровски от него ло-шадь запряг, да едва сустиг, говорит...