Rota sum: semper, quoquo me verto, stat Virtus. 8 страница
LXI
Через три дня после этого, в четверг, пришли ко мне два камерария его святейшества, любимейших, и еще и сейчас жив один из них, епископ, какового звали мессер Пьер Джованни, и был он скарбничим его святейшества; другой был еще более знатного рода, чем этот, да только я не помню имени. Придя ко мне, они сказали так: «Папа нас прислал, Бенвенуто; так как ты не пожелал поладить с ним по-хорошему, то он говорит, или чтобы ты отдал нам его работу, или чтобы мы отвели тебя в тюрьму». Тогда я превесело посмотрел им в лицо, говоря: «Синьоры, если бы я отдал работу его святейшеству, я бы отдал свою работу, а не его, а я свою работу не хочу ему отдавать; потому что, подвинув ее много вперед своими великими трудами, я не хочу, чтобы она досталась в руки какому-нибудь невежественному скоту, чтобы он с малым трудом мне ее испортил». Тут же присутствовал, когда я это говорил, этот вышесказанный золотых дел мастер, по имени Тоббия, каковой дерзко потребовал у меня еще и модели этой работы; слова, достойные такого несчастного, которые я ему сказал, здесь не к чему повторять. И так как эти господа камерарии торопили меня управиться с тем, что я хотел бы сделать, то я им сказал, что я уже управился; я взял плащ и, прежде чем выйти из мастерской, повернулся к образу Христа с великим поклоном и со шляпой в руке и сказал: «О милостивый и бессмертный, праведный и святой Господь наш, все, что ты делаешь, делается по твоей справедливости, которой нет равных; ты знаешь, что я как раз достигаю тридцатилетнего возраста моей жизни[163]и что ни разу до сих пор мне не сулили темницы за что бы то ни было; так как теперь тебе угодно, чтобы я шел в темницу, всем сердцем благодарю тебя за это». Обернувшись затем к обоим камерариям, я сказал так, с этаким немного хмурым лицом: «Такой человек, как я, не заслуживает стражников меньшего сана, чем вы, синьоры; поэтому поместите меня посередине и, как узника, ведите меня куда хотите». Эти два милейших человека, рассмеявшись, поместили меня посередине и, продолжая весело беседовать, повели меня к римскому губернатору, какового звали Магалотто. Когда мы к нему пришли, — вместе с ним был фискальный прокурор, и они меня ждали, — эти господа камерарии, все так же смеясь, сказали губернатору: «Мы вам вручаем этого узника, и смотрите за ним хорошенько. Мы были очень рады, что переняли Должность у ваших исполнителей; потому что Бенвенуто нам сказал, что, так как это первый его арест, то он не заслуживает стражников меньшего сана, чем мы». Тотчас же удалившись, они явились к папе; и когда они в точности рассказали ему все, он сперва показал вид, что хочет прийти в ярость, затем принудил себя рассмеяться, потому что тут же присутствовало несколько синьоров и кардиналов, моих друзей, каковые весьма ко мне благоволили. Тем временем губернатор и фискал то стращали меня, то уговаривали, то советовали мне, говоря мне, что разум требует, чтобы тот, кто заказывает другому работу, мог взять ее обратно по своему желанию и любым способом, каким ему угодно. На что я сказал, что этого не дозволяет справедливость и что и папа не может этого сделать; потому что папа — это не то, что какие-нибудь государики-тиранчики, которые делают своим народам все то зло, какое могут, не соблюдая ни закона, ни справедливости; поэтому наместник Христа ничего такого не может сделать. Тогда губернатор, с этакими ярыжными действиями и словами, сказал: «Бенвенуто, Бенвенуто, ты добьешься того, что я с тобой обойдусь по заслугам». — «Вы со мной обойдетесь уважительно и учтиво, если желаете обойтись со мной по заслугам». Он опять сказал: «Сейчас же пошли за работой и не жди второго слова». На это я сказал: «Синьоры, разрешите мне сказать еще четыре слова относительно моей правоты». Фискал, который был ярыга много более мягкий, нежели губернатор, обернулся к губернатору и сказал: «Монсиньор, разрешим ему сто слов; лишь бы он вернул работу, это все, что нам нужно». Я сказал: «Если бы был какого бы то ни было рода человек, который велел бы построить дворец или дом, он по справедливости мог бы сказать подрядчику, который бы его строил: «Я не хочу, чтобы ты работал дальше над моим домом или над моим дворцом». Заплатив ему за его труды, он по справедливости может его отослать. Так же если бы был какой-нибудь синьор, который велел бы оправить камень в тысячу скудо, то, видя, что ювелир не услужает ему сообразно его желанию, он может сказать: «Отдай мне мой камень, потому что я не желаю твоей работы». А в этом вот деле нет ничего такого; потому что тут нет ни дома, ни камня; ничего другого мне нельзя сказать, как то, чтобы я вернул те пятьсот скудо, которые я получил. Так что, монсиньоры, делайте всё, что можете, потому что от меня вы ничего другого не получите, как эти пятьсот скудо. Так вы и скажете папе. Ваши угрозы не пугают меня нисколько; потому что я человек честный и не боюсь за свои грехи». Встав, губернатор и фискал сказали мне, что идут к папе и что вернутся с таким приказом, что горе мне. Так я остался под стражей. Я разгуливал по зале; они часа три не возвращались от папы. Тем временем меня заходила проведать вся торговая знать нашей нации, прося меня настойчиво, чтобы я оставил это и не спорил с папой, потому что это может быть для меня гибелью. Каковым я отвечал, что я отлично решил, что мне делать.
LXII
Как только губернатор вместе с фискалом вернулись из дворца, велев меня позвать, он сказал в таком смысле: «Бенвенуто, мне, разумеется, неприятно, что я вернулся от папы с таким приказом, какой я получил; так что ты или немедленно доставь работу, или подумай о своей участи». Тогда я ответил, что, так как я никогда еще до сего часа не верил, чтобы святой наместник Христа мог совершить несправедливость, то я хочу это увидеть, прежде чем этому поверить; поэтому делайте что можете. Опять же губернатор возразил, говоря: «Я должен тебе сказать еще два слова от имени папы, а потом исполню данный мне приказ. Папа говорит, чтобы ты мне принес сюда работу и чтобы при мне ее положили в коробку и опечатали; затем я должен отнести ее к папе, каковой обещает своим словом не трогать ее из-под печати и тотчас же тебе ее вернет; но это он хочет, чтобы сделано было так, дабы иметь в этом также и ему долю своей чести». На эти слова я отвечал смеясь, что весьма охотно дам ему свою работу тем способом, как он говорит, потому что я хочу уметь судить, на что похоже папское слово. И вот я послал за своей работой, ее опечатали так, как он сказал, и я ее ему отдал. Когда губернатор возвратился к папе со сказанной работой сказанным образом, папа, взяв коробку, как мне передавал сказанный губернатор, повертел ее несколько раз; потом спросил губернатора, видел ли он ее; каковой сказал, что видел и что ее в его присутствии этим способом опечатали; затем добавил, что она ему показалась вещью весьма изумительной. На что папа сказал: «Вы скажете Бенвенуто, что папы имеют власть решить и вязать вещи куда поважнее этой». И в то время как он говорил эти слова, он с некоторым гневом открыл коробку, сняв веревки и печать, которыми она была перевязана; потом долго на нее смотрел и, насколько я узнал, показал ее этому Тоббии, золотых дел мастеру, каковой много ее хвалил. Тогда папа спросил его, сумел ли бы он сделать такого рода работу; папа сказал ему, чтобы он в точности следовал этому замыслу; потом обернулся к губернатору и сказал ему: «Узнайте, хочет ли Бенвенуто нам ее отдать; если он ее нам отдаст такой, пусть ему заплатят все, во что ее оценят сведущие люди; или же, если он хочет кончить ее сам, пусть назначит срок; и если вы увидите, что он хочет ее додедать, пусть ему дадут все удобства, какие он справедливо пожелает». Тогда губернатор сказал: «Всеблаженный отче, я знаю ужасное качество этого молодого человека; дайте мне полномочие, чтобы я мог задать ему взбучку по-своему». На это папа сказал, чтобы он делал что хочет, на словах, хоть он и уверен, что он сделает только хуже; наконец, когда он увидит, что ничего другого сделать не может, пусть он мне скажет отнести эти его пятьсот скудо этому Помпео, его ювелиру вышесказанному. Вернувшись, губернатор велел меня позвать к себе в комнату и, с ярыжным взглядом, сказал мне: «Папы имеют власть решить и вязать весь мир, и тотчас же это утверждается на небесах, как правильно сделанное; вот тебе твоя работа, развязанная и осмотренная его святейшеством». Тогда я немедленно возвысил голос и сказал: «Я благодарю Бога, потому что теперь я умею судить, на что похоже папское слово». Тогда губернатор наговорил мне и учинил много неистовых бахвальств; а затем, видя, что это все впустую, совсем отчаявшись в этом предприятии, перешел на несколько более мягкий лад и сказал мне: «Бенвенуто, мне очень жаль, что ты не желаешь уразуметь своего же блага; поэтому ступай отнеси пятьсот скудо, когда хочешь, вышесказанному Помпео». Взяв свою работу, я пошел и тотчас же отнес пятьсот скудо этому Помпео. А так как, по-видимому, папа полагая, что, по затруднительности или по какой-либо иной причине, я не смогу так скоро отнести деньги, желая снова завязать нить моего служения, когда он увидел, что Помпео является к нему, улыбаясь, с деньгами в руках, папа наговорил ему грубостей и очень горевал, что это дело обернулось таким образом; затем сказал ему: «Поди сходи к Бенвенуто в его мастерскую, учини ему все те ласки, какие может твое невежественное скотство, и скажи ему, что если он хочет кончить мне эту работу, чтобы сделать из нее ковчежец, чтобы носить в нем Corpus Domini,[164]когда я с ним иду в процессии, то я дам ему все удобства, какие он пожелает, чтобы его кончить, лишь бы он работал». Придя ко мне, Помпео вызвал меня из мастерской и учинил мне самые приторные ослиные ласки, говоря мне все то, что ему велел папа. На что я тут же ответил, что величайшее сокровище, какого я мог бы желать на свете, это вновь обрести милость столь великого папы, каковая была утрачена мной, и не по моей вине, а только по вине моей непомерной болезни и по злобе тех завистливых людей, которые находят удовольствие в том, чтобы чинить зло; а так как у папы изобилие слуг, то пусть он больше не посылает вас ко мне, ради вашего блага; так что заботьтесь о себе хорошенько. Я не премину ни днем, ни ночью помышлять о том, чтобы делать все, что могу, для службы папе; и помните хорошенько, что, сказав это обо мне папе, вы уже никоим образом не вмешивайтесь ни в какие мои дела, потому что я заставлю вас познать ваши ошибки через ту кару, которой они заслуживают. Этот человек передал папе все гораздо более скотским, образом, чем я ему выразил. Так дело стояло некоторое время, и я занимался своей мастерской и своими делами.
LXIII
Этот Тоббия, золотых дел мастер вышесказанный, работал над окончанием оправы и украшения для этого рога единорога; а кроме того, папа ему сказал, чтобы он начал чашу в том духе, как он видел мою. И, начав смотреть у сказанного Тоббии, что тот делает, оставшись неудовлетворен, он очень сетовал, что порвал со мной, и хулил и его работы, и тех, кто их выдвигал, и несколько раз ко мне приходил Баччино делла Кроче[165]сказать от имени папы, что я должен сделать этот ковчежец. На что я говорил, что я прошу его святейшество, чтобы он дал мне отдохнуть от великой болезни, которая у меня была, от каковой я все еще не вполне оправился; но что я покажу его святейшеству, что те часы, когда я могу работать, я их все потрачу на службу ему. Я принялся его изображать и тайком готовил ему медаль; и эти стальные чеканы, чтобы выбить сказанную медаль, я их делал дома; а в мастерской у себя держал товарища, который прежде был у меня подмастерьем, какового звали Феличе. В эту пору, как делают молодые люди, я влюбился в одну девочку сицилианку, каковая была замечательно красива; а так как и она обнаруживала, что очень меня любит, то мать ее, прочуяв это, догадываясь о том, что может случиться, — дело в том, что я задумал сбежать со сказанной девочкой на год во Флоренцию, в полнейшей тайне от матери, — прочуяв это, она однажды ночью тайком уехала из Рима и отправилась в Неаполь; и пустила слух, будто уехала в Чивитавеккью, а сама уехала в Остию. Я отправился следом в Чивитавеккью и натворил неописуемых безумств, чтобы разыскать ее. Слишком было бы долго рассказывать все это в подробности; довольно того, что я готов был или сойти с ума, или умереть. По прошествии двух месяцев она мне написала, что находится в Сицилии и очень несчастна. Тем временем я предался всем удовольствиям, какие только можно вообразить, и завел другую любовь, только для того, чтобы погасить эту.
LXIV
Привелось мне через некоторые разные странности завести дружбу с некоим сицилианским священником, каковой был возвышеннейшего ума и отлично знал латинскую и греческую словесность. Случилось однажды по поводу одного разговора, что зашла речь об искусстве некромантии; на что я сказал: «Превеликое желание было у меня во все время моей жизни увидеть или услышать что-нибудь об этом искусстве». На каковые слова священник добавил: «Твердый дух и спокойный должен быть у человека, который берется за такое предприятие». Я ответил, что твердости и спокойствия духа у меня хватит, лишь бы мне найти способ это сделать. Тогда священник ответил: «Если ты на это идешь, то уж остальным я тебя угощу вдоволь». И так мы условились приступить к этому предприятию. Раз как-то вечером сказанный священник снарядился и сказал мне, чтобы я приискал товарища, а то и двоих. Я позвал Винченцио Ромоли, большого моего друга, а сам он привел с собой одного пистойца, каковой точно так же занимался некромантией. Мы отправились в Кулизей,[166]и там священник, нарядившись по способу некромантов, принялся чертить круги на земле, с самыми чудесными церемониями, какие только можно вообразить; и он велел нам принести с собой драгоценные курения и огонь, а также зловонные курения. Когда он был готов, он сделал в кругу ворота; и, взяв нас за руку, одного за другим поставил нас в круг; затем распределил обязанности; пентакул[167]он дал в руки этому другому своему товарищу некроманту, остальным велел смотреть за огнем и курениями; затем приступил к заклинаниям. Длилась эта штука полтора с лишним часа; явилось несколько легионов,[168]так что Кулизей был весь переполнен. Я, который следил за драгоценными курениями, когда священник увидел, что их такое множество, он обернулся ко мне и сказал: «Бенвенуто, попроси их о чем-нибудь». Я сказал, чтобы они сделали так, чтобы я был опять со своей Анджеликой, сицилианкой. В эту ночь нам никакого ответа не было; но я получил превеликое удовлетворение в том, чего ожидал от такого дела. Некромант сказал, что нам необходимо сходить туда еще раз и что я буду удовлетворен во всем, чего прошу, но что он хочет, чтобы я привел с собой невинного мальчика. Я взял одного своего ученика, которому было лет двенадцать, и снова позвал с собой этого сказанного Винченцио Ромоли; а так как был у нас близкий приятель, некий Аньолино Гадди, то также и его мы повели на это дело. Когда мы пришли на назначенное место, некромант, сделав те же свои приютовления тем же и даже еще более удивительным образом, поставил нас в круг, каковой он снова сделал с самым изумительным искусством и с самыми изумительными церемониями; затем этому моему Винченцио он поручил заботу о курениях и об огне; взял ее на себя также и сказанный Аньолино Гадди; затем мне он дал в руки пентакул, каковой он мне сказал, чтобы я его поворачивал сообразно местам, куда он мне укажет, а под пентакулом у меня стоял этот мальчуган, мой ученик. Начал некромант творить эти ужаснейшие заклинания, призывая поименно великое множество этих самых демонов, начальников этих легионов, и приказывал им силой и властью Бога несотворенного, живого и вечного, на еврейском языке, а также немало на греческом и латинском; так что в короткий промежуток весь Кулизей наполнился в сто раз больше, нежели они то учинил и в тот первый раз. Винченцио Ромоли разводил огонь, вместе с этим сказанным Аньолино, и великое множество драгоценных курений. Я, по совету некроманта, снова попросил, чтобы мне можно было быть с Анджеликой. Обернувшись ко мне, некромант сказал: «Слышишь, что они сказали? Что не пройдет и месяца, как ты будешь там, где она». И снова прибавил, что просит меня, чтобы я у него держался твердо, потому что легионов в тысячу раз больше, чем он вызывал, и что они самые что ни на есть опасные; и так как они установили то, о чем я просил, то необходимо их улестить и потихоньку их отпустить. С другой стороны мальчик, который стоял под пентакулом, в превеликом испуге говорил, что в этом месте миллион свирепейших людей, каковые все нам грозят; потом он сказал, что появилось четыре непомерных великана, каковые вооружены и показывают вид, что хотят войти к нам. Тем временем некромант, который дрожал от страха, старался, мягким и тихим образом, как только мог, отпустить их. Винченцио Ромоли, который дрожал, как хворостинка, хлопотал над курениями. Я, который боялся столько же, сколько и они, старался этого не показывать и всем придавал изумительнейшего духу; но я считал себя наверняка мертвым, из-за страха, какой я видел в некроманте. Мальчик спрятал голову между колен, говоря: «Я хочу умереть так, потому что нам пришла смерть». Я снова сказал мальчику: «Эти твари все ниже нас, и то, что ты видишь, — только дым и тень; так что подыми глаза». Когда он поднял глаза, он опять сказал: «Весь Кулизей горит, и огонь идет на нас». И, закрыв лицо руками, снова сказал, что ему пришла смерть и что он не хочет больше смотреть. Некромант воззвал ко мне, прося меня, чтобы я держался твердо и чтобы я велел покурить цафетикой;[169]и вот, обернувшись к Винченцио Ромоли, я сказал, чтобы он живо покурил цафетикой. Пока я так говорил, взглянув на Аньолино Галди, каковой до того перепугался, что свет очей вылез у него на лоб, и он был почти вовсе мертв, каковому я сказал: «Аньоло, в таких местах надо не бояться, а надо стараться и помогать себе; поэтому подбросьте живее этой цафетики». Сказанный Аньоло, чуть хотел тронуться, издал громогласную пальбу с таким изобилием кала, каковое возмогло много больше, нежели цафетика. Мальчик, при этой великой вони и при этом треске приподняв лицо, слыша, что я посмеиваюсь, успокоив немного страх, сказал, что они начали удаляться с великой поспешностью. Так мы пробыли до тех пор, пока не начали звонить к утрене. Мальчик опять нам сказал, что их осталось немного, и поодаль. Когда некромант учинил весь остаток своих церемоний, разоблачился и забрал большую кипу книг, которые приносил с собой, мы все вместе с ним вышли из круга, теснясь друг к дружке, особенно мальчик, который поместился посередине и держал некроманта за рясу, а меня за плащ; и все время, пока мы шли к себе по домам в Банки, он нам говорил, что двое из тех, которых он видел в Кулизее, идут перед нами вприпрыжку, то бегом по крышам, то по земле. Некромант говорил, что, сколько раз он ни вступал в круги, еще ни разу с ним не бывало такого великого дела, и убеждал меня, чтобы я согласился заклясть вместе с ним книгу, из чего мы извлечем бесконечное богатство, потому что мы потребуем у демонов, чтобы они указали нам клады, каковыми полна земля, и таким образом мы станем пребогаты; а что эти любовные дела суета и вздор, каковые ничего не стоят. Я ему сказал, что, если бы я знал латынь, я бы весьма охотно это сделал. Но он меня убеждал, говоря мне, что латынь мне ни к чему не нужна и что, если бы он захотел, он нашел бы многих с хорошей латынью; но что он никогда не встречал никого с таким стойким духом, как у меня, и что я должен придержаться его совета. За такими разговорами мы пришли к своим домам, и каждому из нас всю эту ночь снились дьяволы.
LXV
Потом мы виделись изо дня в день, и некромант меня понуждал, что я должен взяться за это предприятие; поэтому я его спросил, сколько на это дело потребуется времени и куда нам придется отправиться. На это он мне ответил, что с этим предприятием мы покончим меньше чем в месяц и что самое подходящее место — это в горах около Норчи; правда, один его учитель заклинал здесь поблизости, в местечке, называемом Бадиа ди Фарфа; но что там у него были кое-какие затруднения, каковых не будет в горах около Норчи; и что эти норчинские крестьяне люди верные и имеют кое-какой опыт в этом деле, так что в случае надобности могут оказать удивительную помощь. Этот священник-некромант несомненнейше до того убедил меня, что я охотно расположился это сделать, но я говорил, что хочу раньше кончить эти медали, которые я делал для папы, и сказанному я сообщил, и никому другому, прося его, чтобы он хранил мне их в тайне. Однако я постоянно его спрашивал, верит ли он, что в этот срок я должен встретиться с моей Анджеликой, сицилианкой, и, видя, что время очень близится, мне казалось очень удивительным делом, что про нее ничего не слышно. Некромант мне говорил, что я наверное окажусь там, где она, потому что они никогда не обманывают, когда обещают так, как сделали тогда; но чтобы я держал глаза открытыми и остерегался беды, которая со мной в этих обстоятельствах может случиться, и чтобы я принудил себя перенести нечто противное моей природе, потому что в ней он усматривает превеликую опасность; и что благо мне будет, если я уеду с ним заклинать книгу, потому что таким путем эта моя великая опасность минует и я буду причиной того, что мы с ним станем пресчастливы. Я, которому начинало этого хотеться больше даже, чем ему самому, сказал ему, что так как в Рим приехал некий маэстро Джованни из Кастель Болоньезе,[170]великий искусник делать медали в том же роде, что и я делал, из стали, и что я ничего на свете так не хочу, как потягаться с этим искусником и выйти в свет, имея за собой такое предприятие, через каковое я надеюсь талантом, а не шпагой, сразить этих нескольких моих врагов. Но этот человек от меня не отставал, говоря мне: «Сделай милость, мой Бенвенуто, поезжай со мной и избеги великой опасности, которую я в тебе обнаруживаю». Пока я так расположился во что бы то ни стало прежде всего хотеть кончить мою медаль, мы уже были близки к концу месяца; при каковом, будучи влюблен до такой степени в свою медаль, я уже не помнил ни об Анджелике, ни о чем таком, но весь ушел в эту свою работу.
LXVI
Как-то раз среди прочих, близко к часу вечерни, мне вышел случай переправиться, вне обычных часов, из дому в мою мастерскую; потому что мастерскую я держал в Банки, а домик у меня был позади Банки, и в мастерскую я ходил редко; ибо все заказы я поручил исполнять этому моему товарищу, которому имя было Феличе. И вот, побыв немного в мастерской, я вспомнил, что мне надо пойти поговорить с Лессандро дель Бене. Тотчас же встав и выйдя на Банки, я встретился с некоим большим моим другом, какового звали по имени сер Бенедетто. Этот был нотариус и родился во Флоренции, сын слепого, который читал молитвы, который был из Сиены. Этот сер Бенедетто жил в Неаполе много и много лет; потом переехал в Рим и вел дела некоих сиенских купцов Фиджи.[171]А так как этот мой товарищ уже много раз требовал с него некие деньги, которые должен был с негр получить за какие-то колечки, которые он ему доверил, то в этот самый День, повстречавшись с ним на Банки, он потребовал у него свои деньги немного грубым образом, каковой был у него обычаем; а сказанный сер Бенедетто был с этими своими хозяевами; и вот, видя, что делается такое дело, они сильно изругали этого сер Бенедетто, говоря ему, что хотят услужаться другим, чтобы не слышать больше такого лая. Этот сер Бенедетто защищался перед ними как мог и говорил, что этому золотых дел мастеру он заплатил и что он неспособен обуздывать бешенство сумасшедших. Сказанные сиенцы дурно приняли эти слова и тотчас же прогнали его вон. Расставшись с ними, он стрелой отправился в мою мастерскую, вероятно чтобы досадить сказанному Феличе. Случилось так, что как раз посередине Банки мы друг с другом встретились; и так как я ничего не знал, то, как всегда, любезнейшим образом его приветствовал; каковой мне ответил весьма грубыми словами. И тут мне вспомнилось все то, что мне сказал некромант; поэтому, держа, как только я мог, под уздцы то, что он своими словами понуждал меня сделать, я говорил: «Братец сер Бенедетто, не извольте на меня злиться, потому что я вас ничем не обидел и ничего про эти ваши дела не знаю; а если у вас вышло что-нибудь с Феличе, то ступайте, пожалуйста, и с ним и покончите; он отлично знает, что вам ответить; а так как я ничего не знаю, то вы напрасно так на меня набрасываетесь, особенно зная, что я не такой человек, чтобы сносить оскорбления». На это сказанный сказал, что я отлично все знаю, а что он способен еще и не так меня навьючить и что Феличе и я — два великих мошенника. Уже столпилось много народу, чтобы видеть эту ссору. Вынужденный грубыми словами, я быстро нагнулся к земле и схватил ком грязи, потому что прошел дождь, и со всего маху быстро запустил им в него, метя ему в лицо. Он нагнул голову, так, что я попал ему в темя. В этой грязи был заключен обломок камня со множеством острых краев, и, ударив его одним из этих краев по темени, он упал наземь без чувств, как мертвый; так что, видя такое обилие крови, всеми окружающими было решено, что он умер.
LXVII
Пока сказанный еще лежал на земле и некоторые хлопотали о том, чтобы унести его прочь, проходил этот самый ювелир Помпео, уже сказанный выше. Это за ним послал папа для некоих своих ювелирных заказов. Видя этого пострадавшего человека, он спросил, кто его зашиб. На что ему было сказано: «Бенвенуто его зашиб, потому что этот дурак сам напросился». Сказанный Помпео, живо придя к папе, сказал ему; «Всеблаженный отче, Бенвенуто только что убил Тоббию; я это видел собственными глазами». На это взбешенный папа велел губернатору, который тут же присутствовал, чтобы он меня схватил и чтобы он меня немедленно повесил на том месте, где учинилось смертоубийство, и чтобы он приложил все старания поймать меня и не являлся ему на глаза, пока он меня не повесит. Когда я увидел этого несчастного на земле, я сразу подумал о своей участи, ввиду могущества моих врагов и того, что могло из этого произойти. Удалившись оттуда, я скрылся в доме у мессер Джованни Гадди, камерального клирика, желая снарядиться как можно скорее, чтобы уехать себе с Богом. На это сказанный мессер Джованни мне советовал, чтобы я не так торопился ехать, потому что, может быть, беда еще и не так велика, как мне показалось; и, велев позвать мессер Аннибаль Каро, каковой жил у него, сказал ему, чтобы он сходил разузнать. Пока по этому делу отдавались вышесказанные распоряжения, явился один римский дворянин, который жил у кардинала де'Медичи[172]и им присланный. Этот дворянин, отозвав в сторону мессер Джованни и меня, сказал нам, что кардинал передал ему те слова, которые он слышал, как говорил папа, и что у него нет никакого способа мне помочь, и чтобы я сделал все возможное, дабы укрыться от этой первой грозы, и чтобы я не доверял ни одному дому в Риме. Как только этот дворянин ушел, сказанный мессер Джованни, посмотрев мне в лицо, собирался прослезиться и сказал: «Увы, горе мне, потому что у меня нет никакого способа тебе помочь!» Тогда я сказал: «С помощью божьей я помогу себе и сам; я только вас прошу, чтобы вы мне услужили одной из ваших лошадей». Уже был снаряжен вороной турецкий конь, самый красивый и самый лучший в Риме. Я сел на него, с колесной аркебузой у луки, приготовившись ею защищаться. Когда я подъехал к мосту Систо, я там застал всю стражу барджелла, конную и пешую; и вот, сделав из необходимости доблесть, смело подбоднув тихонько коня, с помощью божьей, благо у них помрачились глаза, я свободно проехал и со всей скоростью, с какой только мог, отправился в Паломбару, поместье синьора Джованбатиста Савелло, и оттуда отослал коня мессер Джованни, и даже не хотел, чтобы он знал, где я нахожусь. Сказанный синьор Джамбатиста, поласкав меня два дня, посоветовал мне, что я должен уехать оттуда и отправиться в Неаполь, пока не пройдет эта гроза; и, дав мне провожатых, велел меня вывести на дорогу в Неаполь; на каковой я встретил одного ваятеля, моего друга, который ехал в Сан Джермано кончать гробницу Пьера де'Медичи[173]в Монте Казини.[174]Звали его по имени Солосмео;[175]он мне рассказал новости, как в тот самый вечер папа Климент послал одного своего камерария узнать, как себя чувствует Тоббия вышесказанный; и, застав его за работой, причем ничего с ним и не случилось и он даже и не знал ни о чем, доложив папе, тот обернулся к Помпео и сказал ему: «Ты негодяй, но я могу тебя заверить, что ты раздразнил змею, которая тебя еще ужалит, и поделом». Затем он обернулся к кардиналу де'Медичи и велел ему, чтобы тот разузнал обо мне, потому что он ни за что бы не хотел меня потерять. Так мы с Солосмео ехали, распевая, к Монте Казини, чтобы оттуда вместе ехать в Неаполь.
LXVIII
Когда Солосмео поприсмотрел за своими делами в Монте Казини, мы вместе двинулись к Неаполю. Не доезжая полумили до Неаполя, нам попался навстречу трактирщик, каковой стал нас приглашать в свою гостиницу и говорил нам, что он много лет жил во Флоренции у Карло Джинори;[176]и что, если мы остановимся у него в гостинице, он нам учинит премногие ласки, потому что мы флорентинцы. Каковому трактирщику мы несколько раз говорили, что не хотим к нему ехать. Этот человек, однако, то опережал нас, то нагонял, часто говоря нам все то же самое, что он хотел бы нас к себе в гостиницу. Так как он мне надоел, то я его спросил, не может ли он мне указать некую сицилианку, имя которой Беатриче, у каковой красавица дочка, которую зовут Анджелика, и они куртизанки. Этот трактирщик, решив, что я над ним издеваюсь, сказал: «Пошли Господь пагубу на всех куртизанок и на тех, кому они милы!» И, подбоднув коня, показал вид, что решительно едет от нас прочь. Мне казалось, что я удачно развязался с этим дураком трактирщиком, хотя при этом я и не остался в выигрыше, потому что мне вспомнилась великая любовь, которую я питал к Анджелике, и вот, когда я беседовал о ней со сказанным Солосмео не без некоторых любовных вздохов, вдруг мы видим, что к нам с великой поспешностью возвращается трактирщик, который, подъехав к нам, сказал: «Дня два или три тому назад рядом с моей гостиницей поселилась женщина с девочкой, которых как раз так зовут; не знаю, сицилианки они или из какого другого места». Тогда я сказал: «Такую власть имеет надо мной это имя Анджелика, что я, так и быть, остановлюсь в твоей гостинице». Мы двинулись сообща, вместе с трактирщиком, в город Неаполь и спешились у его гостиницы, и мне не терпелось привести свои вещи в порядок, что я и сделал скорехонько; и, войдя в сказанный дом рядом с гостиницей, я нашел там мою Анджелику, каковая учиняла мне самые непомерные ласки, какие только можно вообразить. Так я пробыл с нею от двадцати двух часов до следующего утра с таким удовольствием, что равного никогда не имел. И пока я наслаждался этим удовольствием, мне вспомнилось, что в этот самый день истекал месяц, который мне был предсказан демонами в некромантическом круге. Так что пусть посудит всякий, кто с ними путается, через какие неописуемые опасности я прошел.