Генерал-майор С. А. Ковпак 2 страница

Удар строп по лицу и плечам возвестил о том, что парашют раскрылся благополучно. Сильный толчок вывел меня из пике и поставил в вертикальное поло­жение. Грохот моторов и свист в ушах внезапно сме­нились тишиной и плавностью спуска. Где-то над го­ловой еще слышался гул удалявшегося, самолета, а внизу лаяли собаки и два костра горели неподалеку. Мне пришло в голову засечь курс удалявшейся ма­шины. Я попытался отпустить стрелку компаса, наде­того на левую руку, но в тот же момент почувствовал шлепок ногами о воду. Меня положило на спину, и на секунду я с головой погрузился в воду.

Водоем оказался неглубоким. Полотно парашюта зацепилось за густой- куст лозы, натянутые стропы ослабли, и я, упираясь руками в дно, поднялся на колени. Оказалось, что я попал в небольшое чистое болотце. Встав на ноги, я вышел из воды, нащупал у пояса финку, перерезал лямки и, свернув парашют, спрятал его в кустах. Затем я извлек из кармана ути­ный манок и попробовал дать условный сигнал, но манок не действовал — в него налилась вода. Да и на мне все до нитки промокло. В сапогах хлюпала вода, меховая куртка — своей добычи и выработки, — плащ-палатка стали тяжелыми.

Присев на пень, я быстро разобрал манок, прочи­стил и собрал его, затем вынул часы. Они шли. Было двадцать пять минут пятого, до рассвета оставалось менее полутора часов. Я подал несколько сигналов манком — никакого ответа. Подождал несколько ми­нут, осмотрелся. Вдали на дымчато-сером фоне неба вырисовывались контуры большого леса. Впереди и влево было чистое поле. Там темнелись какие-то строения, от которых доносился лай собак. Вероятно, это была деревня. Пройдя метров двести вперед, я дал еще несколько сигналов. Кругом тихо. Только по-прежнему лаяли собаки и пели петухи. Присмотрев­шись хорошенько, я заметил, что метров за семьдесят впереди тянулась какая-то ровная возвышенность и вдоль нее на одинаковом друг от друга расстоянии шли столбы телеграфной линии. Я понял, что это же­лезная дорога. Подходить к ней было опасно. Там могла быть охрана.

Что делать? Где люди, которые были со мной на: самолете? Не могли же они отказаться прыгать вслед за командиром? А может, здесь рядом аэродром или военный лагерь и мои хлопцы уже схвачены гитле­ровцами?

Мне вспоминается сейчас случай, который произо­шел одиннадцать месяцев спустя в районе озера Чер­вонное, Пинской области. Наш штаб располагался тогда в большом глухом лесу.

Огромные стволы граба, ясеня и клена переплета­лись вершинами над штабной палаткой. Там и тут возвышались мощные стволы многовековых буков и елей. У подножья их — поваленные стволы осин, бе­резы, заросшие крапивой и малинником. Гниющие де­ревья светились по ночам бледным ртутным светом. Тетерева и рябчики перепархивали в ветвях и по­долгу как бы с недоумением смотрели на людей, В изумлении останавливались проходившие, мимо лоси. И вот в такую таежную заросль к нам были вы­брошены с самолета два молодых радиста и груз. Бой­цы, обслуживающие штаб, целый день разыскивали груз в окрестных зарослях и перетаскивали его к ме­стам хранения. К вечеру все так изнемогли, что на ночное дежурство, против существовавших у нас обы­чаев гостеприимства, были поставлены хорошо отдох­нувшие гости.

Ночью, когда все спали мертвым сном, раздался сигнал боевой тревоги. Молодой радист, стоявший на посту, доложил, что наш штаб окружен гитлеров­цами.

Мы быстро поднялись, подбежали к мощным ство­лам дубов, стоявших здесь же, и заняли оборону, при­готовили гранаты, запас патронов.

Прошло несколько мучительных минут ожидания. Все шорохи были нам знакомы. За кухней слышна была суета, пофыркивание ночных хищников — хорьков и горностаев, дерущихся за остатки пищи. Ночные птицы шныряли меж ветвей с хрипом и писком. Все соверша­лось, как всегда, в середине ночи. Но что же делает враг, окруживший нас? Не было ни единого признака присутствия постороннего человека. Треск валежника под ногами людей — особый, он отличается оттого, который раздается, когда приходит зверь.

— Где же ты обнаружил немцев? — спросил я у радиста.

— Да вон, вон же они лежат... Смотрите, светят­ся их каски,— и парень указал рукой в сторону двух бледных пятен.

Я подал команду «отбой» и повел новичка к фос­форесцирующему стволу дуба.

Но это было в августе сорок второго года. А в сен­тябре сорок первого я еще сам был новичком на за­нятой врагом земле и местности, совершенно для ме­ня незнакомой. Мне так же было страшно. Только когда я попал в мокрый еловый лес, густо заросший тростником и крапивой, я успокоился.

Сентябрьское утро в этих широтах наступает мед­ленно. Я неторопливо удалялся в глубь зарослей раз­нолесья.

Под ногами была грязная, вязкая, никем не топ­танная, проросшая густой зеленой травкой почва. Я шел, стараясь обойти селение,- из которого доноси­лись голоса, и выйти на опушку леса с противополож­ной стороны деревни.

Высеивался мелкий дождь. Вода шваркала в рюк­заке за плечами и в размокших кожаных сапогах.

По каким-то неуловимым признакам я чувствовал, что правее от меня лесное озеро, которое я обхожу слева, и, чтобы не завязнуть, нужно чуть-чуть укло­ниться вправо.

Здесь мне не опасно никакое преследование. Я мог бы уйти от целого батальона карателей, если бы они пошли по моим следам. В крайнем случае я спокойно бы перебрался через озеро, которое здесь не должно быть глубоким. В лесу я был опытным человеком. И в тот момент казалось мне: я понимал, о чем ме­жду собой попискивали лесные птахи.

Часа через два я вышел в сухой лес. Дождь про­должал итти.

Надев на себя плащ-палатку и непрерывно да­вая сигнал, я шел лесом, надеясь встретить кого- нибудь из своих. Мне казалось, что мои люди где-то здесь, близко, и вот-вот я их увижу. Но прошел час, другой, наконец пятый, а мои поиски и сигналы не давали никаких результатов. Садиться было нельзя,— немедленно засыпал от нервного переутомления. Грудь устала от непрерывного дутья в манок.

Время уже приближалось к полудню, когда я услы­шал в лесу стук топора. Пошел на звук. Стройный крестьянин лет сорока пяти рубил дрова. Я подошел к нему, поздоровался. Он мне вежливо поклонился и стал охотно отвечать на мои вопросы. Я спросил, где находится Лепель, крестьянин указал рукой, я засёк направление по компасу и запомнил. Оказалось, что я находился около деревни Есьбы, от нее по желез­ной дороге, которую я видел ночью, считалось до Лепеля семьдесят километров.

Мне не надо было смотреть на карту, чтобы убе­диться в ошибке штурмана самолета. Если я нахо­дился в семидесяти километрах к северо-востоку от города Лепеля, а точка приземления за двадцать ки­лометров от него на юго-запад, то, следовательно, ме­ня не дотянули около сотни километров. Лепель стоял почти на самом обрезе имевшейся у меня карты-ки­лометровки.

Крестьянин назвался лесником и предупредил, что в деревне есть полиция. Ей будто бы уже известно, что ночью в окрестностях Есьбы были выброшены па­рашютисты, и она организовала на них облаву. Я стал расспрашивать, где кружил самолет; лесник указал за линию железной дороги, а на вопрос, есть ли там леса, ответил, что сплошного леса там нет, есть толь­ко небольшие перелески.

Гитлеровцы приказали полицантам вывести мест­ных жителей в лес на облаву парашютистов. Но на­селение попряталось, и только один лесник-объездчик направился в лес, но не за тем, чтобы ловить десант­ников, а предупредить их об опасности. Хотелось это­му человеку верить. А он рассказал мне, что делается у них с приходом оккупантов. Этот человек, как и многие другие, испытывал всю тяжесть оккупации. Здесь он родился, вырос и растил своих детей. Два­дцать три года, живя без царя, помещиков и капита­листов, он все кругом считал родным, желанным сердцу. И вдруг! Лес был объявлен гитлеровцами трофейной собственностью, подлежащей сплошной вырубке для нужд армии. Населению запрещалось ходить в лес без разрешения коменданта района под угрозой расстрела. Бывшего конокрада и убийцу вы­пустили из тюрьмы и назначили бургомистром воло­сти. Два уголовника заняли главные должности в по­лиции. Новые «представители власти» начали разре­шать все административные и бытовые вопросы рас­стрелами и плетью.

Мы распрощались с лесником, многое не высказав. Ведь я с ним никогда прежде не встречался, но теперь хорошо понимал его, как и он меня. У нас с ним было одно горе и выход один — непримиримая борь­ба за свободу своего государства.

Мне стало ясно, что большая часть моих людей приземлилась по другую сторону железной дороги и что они, так же как и я, побоялись ее переходить. Но должен был кто-то еще опуститься с этой стороны линии. И деться ему некуда; наверное, он скрывается в этом лесу. Ничего не оставалось, как продолжать поиски.

Один

Поблагодарив лесника, я углубился в чащу, пока­зывая ложное направление, и снова кружил по лесу и сигналил, сигналил. Некоторое время спустя, вый­дя на опушку леса, я заметил парня лет двадцати пяти, осторожно пробиравшегося вдоль опушки. Он был без топора, часто останавливался и присушивал­ся, очевидно, к моим сигналам. Я подкрался к нему незаметно и внезапно окликнул его. Парень вздрогнул и обернулся в мою сторону. Я строго спросил его, кто он, откуда и почему не в армии. Сбиваясь и пу­таясь, парень стал объяснять, что был в лагере воен­нопленных и что мать и жена выплакали у комен­данта разрешение взять его домой, как больного. Я спросил про полицию. Парень сначала замялся, а потом начал что-то уж слишком яро бранить ее.

Кто он? И почему так волнуется? Враг, уже пере­шедший на сторону оккупантов?.. Или наш, и его

мучает совесть человека, не выполнившего до конца свой долг перед родиной и перешедшего к мирной жизни, в то время как его сверстники продолжали сражаться, не щадя жизни, на фронте? Я всматривал­ся в лицо, старался поймать взгляд этого человека, чтобы составить о нем какое-то мнение, но мне это не удавалось. Пригрозив неизвестному суровой рас­правой, если он сообщит кому-нибудь, что видел ме­ня, я вернулся в лесную чащу, чтобы продолжать свои поиски.

Часа за два до заката солнца, вконец измученный и раздосадованный неудачей, я опять вышел на опуш­ку леса. На краю луга, близ кустарников, мелькнула до странности знакомая фигура., Человек быстро шел вдоль опушки, прячась за. кустарником и заметна ускоряя шаг после каждого моего сигнала. Конечно, это был кто-то из моих ребят, только на расстоянии и от волнения я не мог сразу распознать, кто именно.

Забыв об усталости и неудачах этого бесконечного дня, я бросился навстречу человеку. Когда расстоя­ние между нами сократилось до ста метров, я, зады­хаясь от бега, вынул манок и свистнул. Человек при­гнулся и, точно ему угрожала смерть, выбравшись на чистое место, побежал прочь от меня прямо в дерев­ню. Мне стало все ясно: это был тот парень, с кото­рым я разговаривал в лесу, а деревня — та самая, где была полиция.

Непреодолимая усталость овладела мной. Все ста­ло запутанным, нелепым и почти безразличным. Мне было стыдно за себя. Я разговаривал с предателем к выпустил его из рук. А он помчался за подмогой, что­бы ловить меня. Но я в лесу, и взять меня не так просто. Вот только бы успокоиться и не повторить ошибки. Я понимал, что для восстановления сил мне нужно было уснуть хотя бы на два-три часа, но об этом нельзя было и думать. Вот она, новая обстанов­ка. Несколько недель назад, быть может, этот него­дяй бил себя кулаком в грудь и клялся в верности отчизне, своим друзьям, родным и близким; кто ви­дел в нем изменника, наймита чужеземцев? Какое чувство омерзения вызывают эти жалкие пигмеи!

Медленно приближался желанный закат. Солнце тускнело. Опушка леса, освещенная лучом заката, не светилась радугой цветов, как обычно, напротив — была хмурой. Может, и ей взгрустнулось оттого, что к ней больше не ходит порезвиться детвора?

Сделав еще один круг по лесу, перед наступлением сумерек я выбрался на луговинку и, пройдя километ­ра два, очутился около болотца, где был спрятан мой парашют. Необходимо было покинуть эти места, но я все еще думал о моих ребятах, которые могли по­явиться здесь, и, отойдя в сторону, дал сигнал свист­ком, употребляемым для приманки рябчиков. Мне от­кликнулся стандартный полицейский свисток — один, потом другой, третий. Свистки эти приближались ко мне со стороны деревни. Собрав последние силы, я начал перебегать, маскируясь редким кустарником. Я не знал, сколько человек меня преследует, но и полицейские не могли знать, один я или нас уже не­сколько, поэтому они особой прыти не проявляли.

Темнело. Я подбежал к насыпи железной дороги и перешел ее. Далеко вперед, насколько хватал глаз, простиралось чистое поле, но тут же из-под ног в сторону от насыпи уходила узкая лощинка, сплошь поросшая кустарником. Это было очень кстати. В не­сколько прыжков я спустился к этой низинке и, про­бежав с сотню шагов вдоль нее, спрятался в густых зарослях лозняка. Погони не было слышно, кругом стояла глубокая тишина, какая в сельских местностях бывает только в ночные часы. Выждав, пока стемне­ло совсем, я выбрался из лощинки и спокойно напра­вился полем в сторону от железной дороги. Теперь опасность представляли только собаки-ищейки, но их, очевидно, не было у полицейских, иначе они давно уже напали бы на мой след. Вскоре прямо передо мной выросли черные, без единого огонька, силуэты домов, и я должен был свернуть в сторону, чтобы обойти деревню. Под ногами бугрилось некопаное картофельное поле. Я почти явственно ощутил запах печеной картошки, впервые за эти сутки мне захоте­лось есть. У меня не было сухих спичек, да если и бы­ли бы, нечего было и думать о разведении костра.

Все же я вырыл несколько картофелин и начал об­мывать их в лужице.

Вдруг услышал я приближающийся цокот копыт, словно мчится всадник по каменистому шоссе. Стал прислушиваться. Характерный дробный звук нара­стал. Сомнений не оставалось: где-то рядом прохо­дило шоссе или дорога, мощенная булыжником. Я схватился за маузер и взвел курок, но стрелять — значило бы выдать себя, а попасть в темноте в вер­хового мало шансов, и я вовремя удержался. Всад­ник промчался мимо меня в деревню, и скоро донес­ся его громкий, встревоженный голос. Мне стало яс­но, что всадник — один из полицейских и что он пы­тается поднять людей на облаву.

Что делать? Возвращаться обратно в лес, где был потерян целый день безрезультатно, не имело никако­го смысла. Оставаться в открытом поле — рискован­но. Приземлившиеся по эту сторону железнодорожной линии должны были обязательно уйти отсюда куда-то в лес.

Только месяц спустя я узнал от Ковалева, что вслед за мной через бомбовый люк стала прыгать медсестра Голощскина. Солидная сама по себе, эта женщина нагрузилась рюкзаком и двумя большими санитарными сумками. Люк оказался для нее тесным, и она, зацепившись сумками, повисла. Хлопцы броси­лись дружно ее проталкивать, На это было потеряно около минуты времени. Поэтому все остальные люди выпрыгнули по другую сторону железной дороги. В момент приземления командир отделения Смолин попал одной ногой на пень и сломал себе ступню. Об­лаву немцы организовали рано утром. Смолин и оставшаяся с ним радистка Быкова были захвачены в плен, Но в тот момент я ничего этого не знал, и мне приходилось принимать решение только на основе своих собственных заключений. И я решил, что надо уходить из этих мест как можно скорее.

Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.

Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.

Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и ого­роженные жердями площадки, заставленные убороч­ными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторо­ну от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, но­ги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.

Местами мне преграждали путь огромные, свален­ные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное по­ле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направ­ления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то ма­шин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэро­дром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя не­много ближе, различил тракторы. Около них тоже мог­ла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не бы­ло больше сил. Прошел между машинами, как тень.

С каждым часом я шел все медленнее и медлен­нее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спу­стился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и по­пробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обо­греться и обсушиться, С трудом вынул пулю из пат­рона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ва­ты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоко­лада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.

Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впе­реди виднелись строения какой-то деревни, неподале­ку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шап­кой, он молча посмотрел на меня и начал точить ко­су. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заме­тив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углу­бился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это ра­бота партизан, я начал кричать и сигналить, — оста­ваться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.

Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел ко­ров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно ухо­дило все дальше. Нехватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.

Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.

Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.

— Какая деревня? — спросил я.

— Корниловка.

— Немцев нет?

— Нету.

На душе стало легче.

Непокоренные

Я шел один, небритый и, наверно, страшный, шел как во сне, заплетающимися ногами. Моя хорьковая тужурка, невиданная в этих местах, указывала на то, что я издалека, а плащ-палатка выдавала мою при­надлежность к Красной Армии. При виде меня взрос­лые бросали работу, а дети — игру и шли за мной в отдалении. Я остановился, спросил еще раз, нет ли поблизости немцев или полиции, и несколько голосов наперебой ответили мне, что немцев ближе чем за шесть километров нет. Тогда я попросил вызвать председателя колхоза. Меня позвали в хату, усадили за стол. Принесли горячие щи, молоко. Народ тол­пился у двери, молча рассматривая меня. Все было, как в тумане. Я ел охотно, но вкуса пищи не ощу­щал. Потом, когда любопытные оставили меня в по­кое, я стал переобуваться. Видел — ноги потерты до пузырей, а боли не чувствовал.

Вошел председатель колхоза, мужчина лет сорока пяти, гладкий, с аккуратно подстриженной бородкой. Из-за его спины выступил высокий и стройный чело­век лет тридцати восьми, с красивым, чисто выбри­тым лицом и, прежде чем я начал разговор, сделал мне предостерегающий знак. Я понял и заговорил о вещах незначительных. Вскоре председатель вышел, и мы остались в хате вдвоем с высоким мужчиной. Он назвался Соломоновым и спросил: «А вы не из тех ли парашютистов, что своего командира ищут?» Об­манывать не было смысла, — гестаповцы все равно узнали бы, что кто-то из десантников побывал в этой деревне. И я подтвердил предположение Соломонова, в котором почувствовал своего человека, а он, рас­спросив меня подробно, сообщил мне, что оставлен белорусским ЦК партии в этом районе на подполь­ную работу.

Это был политически подготовленный товарищ, но у него пока не хватало опыта, а может быть, и реши­тельности. Мне бросилось в глаза различие и сходство между Соломоновым и лесником. Им обоим был ну­жен практический успех, который бы окрылил их.

Теперь я был не один и мог рассчитывать на по­мощь. В утомленном мозгу настойчиво билась мысль: «Десантники где-то ждут моей помощи», Мне хоте­лось поскорее добраться до места сбора на озере Домжарицкое, Соломонов предложил мне связаться с депутатом Верховного Совета БССР товарищем Поп­ковым, дал его адрес. Но деревня, в которой жил Поп­ков, по рассказам Соломонова, была та самая, в ко­торую от меня ускакал незнакомый человек на хоро­шей лошади. Возвращаться туда нужны физические силы и отдохнувший мозг, а впереди крупный насе­ленный пункт — местечко Лукомль. В этот день из него выехали немцы. Обычно же в Лукомле мост че­рез реку Лукомку охраняется, объехать его негде. Поэтому я, не теряя времени, решил пробираться к озеру.

Выехать удалось только часов в одиннадцать вече­ра. Лошадью правил молодой белорус. Тряска теле­ги укачивала меня, и я всю дорогу с трудом преодоле­вал дремоту. До лукомльекого моста я еще кое-как держался, а когда проехали его, то сразу, сидя, по­грузился в сон. Внезапно из темноты возникли сараи, и телега затарахтела вдоль спящей улицы. Казалось мне, по характеру тишины можно определить, есть ли а деревне оккупанты. При гитлеровцах люди не могли спать спокойно, и тишина в этом случае должна быть лишь искусственной, Здесь же была тишина настоя­щая, и я успокоился,

Какой-то человек вынырнул из темноты, возчик о чем-то тихо его спросил. Человек указал рукой в сто­рону, а сам прошел близко около телеги, вглядываясь в меня. Но по каким-то неуловимым признакам мне было понятно, что на этот раз меня осматривает наш, советский человек, От этих мыслей становилось легче на душе и теплее. Телега остановилась, и возчик по­стучал кнутовищем в окно хаты. На крыльце появи­лась высокая фигура хозяина.

— Заходите.

Мы вошли в чистую горницу. Хозяин, мужчина лет сорока, с энергичным сухим лицом и открытым взгля­дом сразу мне понравился.

— Вы кто же будете? — спросил я.

— Председатель колхоза. Зайцев моя фамилия.

— Что же, гитлеровцы вас не отстранили, выхо­дит — доверяют вам?

Зайцев пожал плечами.

— На оккупантов работаете?

— Выходит, что так,— он покосился на мой маузер и, вздохнув, замолчал.

— И совесть позволяет?

— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживля­ясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хо­рошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обид­но за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным челове­ком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал:—Ме­ня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение кол­хозного добра.

— Ну и как?

— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.

— Обошлось, значит?

— Обошлось, да не очень. Подписку пришлось дать.

— А как же дальше намерены поступать?

— А так же, как и раньше. Вот вам помогать на­до? Надо. Вы куда, в Ляховичи? Нельзя вам туда — в Ляховичах гитлеровцы вчера расположились.

И он коротко рассказал мне о положении в райо­не. Я открыл карту и, пока Зайцев будил жену и та готовила ужин, наметил новый маршрут на Домжа­рицкое, с учетом полученных сведений. За ужином хо­зяин рассказал о сыне-ремесленнике в Ленинграде, о своем колхозе, и в том, как он говорил, чувствовался хороший советский человек, преданный и честный. Он нравился мне все больше.

Поблагодарив хозяина за гостеприимство, я спро­сил, не может ли он дать мне лошадь. Зайцев посмот­рел на меня с удивлением: видно было, что он отвык от того, чтобы вооруженный человек просил, да еще вежливо.

В два часа ночи подъехала подвода. Я снова оку­нулся во мглу, и снова тарахтела телега, и я ехал под добродушную брань деда, журившего лошадь за то, что, дожив до этаких годов, она все еще толком не знает дороги.

И, точно боясь обидеть старого гнедка, дед начи­нал журить себя за то, что он тоже не определит «шляха» дальше, чем за десять километров от своего села, хоть и прожил на свете на сорок лет больше этого мерина.

— Вот разве ж в город Лепель днем бы, пожалуй, не заблудился. А только ехать-то туда опасно... Ге­стапо может задержать и посчитать за партизана.— Старик, насторожившись, помолчал, Затем он снова заговорил с конем, как с человеком. Вся эта болтовня велась затем, чтобы пока не разговаривать со мной, а только потихонечку прощупывать незнакомца. Но, утомленный до предела, я этих «тонкостей» сразу не понял.

Возчиком Зайцев назначил того самого человека, который так внимательно осматривал меня, когда мы подъезжали к председателю колхоза из деревни Ротно. Это был крепкий старик лет под шестьдесят, быв­ший колхозный сторож, он и теперь был правой рукой предколхоза. И Зайцев его посылал в такие ответ­ственные поездки неспроста.

Если я парашютист, то до гестапо не должно дой­ти, что он давал мне «допомогу». В противном случае ему петля. А если я агент гестапо, а выдаю себя за советского командира, то треба убедиться и... принять меры.

И дед Кондрат был хорош для того и другого.

Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.

Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был чело­век надежный, не подведет.

Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.

Старый колхозный сторож делал это просто и на­дежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:

— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?

— То есть как не ехать? — осведомился я с трево­гой в голосе.

— У Заборьи основались нимци...

Сообщил это старик как-то торжественно, не торо­пясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.

Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктив­но схватившись за маузер, вскрикнул:

— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не ска­зал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо,— высказал я прямо свои предположения вслух.

Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.

— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почи­ют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.

— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.

— Дак как же мне уйти тут? А только вас не под­веду я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего,— отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворен­ный тем, что выяснил, с кем имеет дело.

Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно за­мер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.

Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколь­ко секунд крайние хаты остались слева позади и ло­шадь стала подниматься в гору.

Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всмат­риваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.

— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «по­чиют, службу не несут».

— Да я не нимцев перепугался, а вас,— начал по­яснять дед.— Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пой­дут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — до­смотреть, кого везу я. А ты же кого никого в по­темках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.

Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.

— Ты что же будешь из самой Москвы аль при­езжий?

Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.

— По улицам и площадям на праздниках со зна­менами ходил?