Евгения Григорьевна Киселёва. Рассказ о моей жизни.

В детстве я жила не весьма матерьяльно хорошо, семья моя была большая. Отец, мать, сёстры Нюся, Вера и два брата – Ваня, Витя и я. 17-ти лет я вышла замуж. Это было в 1933 году.
Был у меня муж Киселёв Гавриил Дмитриевич, жили мы с ним 9 лет, и было у нас два сына, Витя и Толя, рождённые в 1935 году 5.1У. Виктор и Анатолий с 1941 года 22 июня.
Жили мы с мужем очень хорошо, но когда началась война в 1941 году, она нас разлучила навсегда, и начались мои страдания.
Мой муж Киселёв Г.Д. работал до войны 1941 года в пожарной команде ровно десять лет. Когда началась война, его эвакуировали с машинами, он был партейный и авторитетный командир в пожарной части, которому можно доверить всё социалистическое имущество. Когда началась война, меня он с детками отправил до мамы и отца в хутор Новозвановку Попаснянского р-на, где проходило моё детство, а сам эвакуировался с машинами в г. Саратов. И в скором времени хутор Новозвановку захватили немцы, это было в сентябре 1941 года, у меня на руках был маленькй, грудной ребёнок Толя, ему было 4 месяца, и второй, 6 лет, сын Витя. Была холодная осень, дождливая, сырая. Мы сидели в подвале, а в это время упал снаряд в хату, и стен не осталося. Моя мама до этого пошла подтянуть часы стенные, и тут её накрыло. Разорвался снаряд прямо в доме, упал потолок и стены на неё, и её раздавило, не вернулася она в подвал, погибла. Был и отец в доме, его ранило в ногу, вынесло, выкинуло до сарая, совсем не отбило, а на чашечке телепалася нога, я его оттащила к соседке в комнату и завязала ногу полотенцем. Сын Витя прибежал ко мне слепым, засыпало ему глаза, но через два дня отошло, он стал видеть. Я думала, мой мальчик будет слепым, но нет, есть бог на свете, но тут идёт бой, что мне с ним делать?
Ребёнок в подвале на буряках лежит, нас тут гонят из хутора, немцы, говорят, здесь будут сейчас, уходите, тогда я взяла ребёнка, стала бежать в Калинопопасную. Витя за юбку держится: мамочка, я ничего не вижу, не бросай меня. Отец остался в соседской комнате, а нас гонят из хутора Новозвановки, и он больной, с больной ногой. Через три дня, когда мы вернулись, в ноге завелись черви, и получилось заражение, а помощи никакой немцы не дают, потому что стояла передовая, и все люди были выгнаны из хутора, и мы пришли спасать отца обратно домой вечером, на риск, либо жив, либо пропал. Но чудом осталися живы, прекратился бой, а мы этим моментом прокрались домой к отцу. Мы залезли в подвал, но я после боя отвезла отца в Попасную, в госпиталь немецкий. Врач немецкий с трудом принял моего отца в госпиталь оказать помощь. Это, говорит, только немецкие солдаты, русских нельзя, русским здесь нет места. Я говорю, это мой папа, это не солдат, старый человек, плачу, прошу, упала ему в ноги, пожалуйста, спасите его, но плохо разговор можно было разобрать, и закрывает дверь, не хочет разговаривать. Прошу, плачу, еле взяли, другой говорит, - мы ему отрежем ногу, она негожая, чёрная. Но делайте что-нибудь, лишь бы жив был. Занесли его в госпиталь, а на стационар не ложут, отрезали ногу и выносят на носилках, забирай, забинтована нога выше колена. Я побежала по улице искать место, чтобы положить, а ребёнка положила возле него. Носилки дали, на носилках лежат отец и ребёнок, а я ищу квартиру, но никто не соглашается забрать его в комнату. Одна женщина, спасибо, согласилась ненадолго, я прибежала и понесла его и ребёнка до этой женщины с посторонним человеком. А немцы нести его не взялись, гонят от госпиталя. Я на второй день прихожу, а хозяйка стонет, забирай куда хочешь. Что делать?
Я пошла к родственнице, которая жила неблизко от госпиталя, попросила тачку и взяла отца, положила на тачку и повезла до тёти Ирины. Я его везла на тачке, а на дворе были такие кочки на дороге, куда там везти такого человека больного, но везу. Сколько я слёз вылила, привезла к тёте Ирине Кишмарёвой на ул. Артёма 35. Я его везу, а он кончается, положили на пол, и он скончался. Хоронить отца было нечем и некому, надо ж яму копать, а кто будет копать? Тётя Ирина настаивает: смотри, хорони, не оставь его у меня, а сама уйдёшь, я говорю, да нет, не оставлю, взяла лопату и ребёнка и пошла до школы, под школой начала копать яму. Спасибо, пришли две женщины, худые, истощавшие, помогли копать, как-нибудь вырыли, нас хоть самих закапывай в яму, толь что ходим – худые, голодные, одна на нас шкура да кости, но выкопали, захоронили отца с горем пополам под школой г. Попасная. Кормить женщин нечем было, отблагодарить нечем, я сама голодная как волк ходила, да ещё ребёнок на руках грудной. Еле ходила по свету, силком везла отца в город Попасную, чтобы спасти, да не спасла. Пришла в Новозвановку, а мама лежит в хате накрыта глиной уже несколько дней, мёртвая. Я откопала - что-то бою не было, но ещё немцы в нашем хуторе стояли, - вытащила из глины, откидала палки, крышу, один немец тоже помогал, солдат. Там ихние были офицеры, был немецкий штаб, а потом пришёл второй немец-солдат и говорит я-я, война, надо помочь. Похоронила маму в саду, в огороде, ещё хорошо не накрыла, как тут завязался бой. Бросили и кто куда, нас обратно выгоняют из хутора. Я побежала в подвал, забрала ребёнка и за руку взяла старшего и побежала до Дамаскиной Ефросиньи, давайте уходить, а то нас тут побьют. Мы с ней и с детьми побежали до Бондаревских в блиндаж в огороде. Еле успели сховаться, как русские войска наступать начали. Завязался бой, сидим в окопе, идёт бой, слышно, немецкие офицеры кричат айн цвай, айн цвай, руководят, ну а остальное не понимаю, что кричит немец. И вдруг открывает блиндаж немецкий офицер, меня так жаром и обдало. Я уже приготовилась к смерти, прижала детей к себе и закрыла глаза. Но он залез на третью ступеньку в окопе и кричал, кричал на войска что-то, а потом закрыл окоп и побежал. А я никогда не знала молитву «Отче наш», а в окопе выучила, меня Ефросинья-тётя учила, дай бог ей здоровья, может, это и спасло нас от смерти. Сидим, идёт бой, ни куска хлеба, ни воды, ребёнок тянет грудь, а в ней нет ничего, да ещё и страсть какая. Самолёты снаряды кидают, танки, миномёты, автоматы, страсть господня. Идёт бой целый день, аж под вечер пришли русские, кричат не отступай, давай, давай, за мной, вперёд. Слава богу, говорим, наши пришли, хоть будет с кем поговорить на нашем русском языке. А то ничего не поймёшь, бельмочит немецкая морда, гады проклятые, напали на нашу страну, да ещё и разоряются, как дома. Слышим, наши говорят, но ещё мы в окопе. Подошёл солдат молодой и кричит, здесь немцы в окопе, и выстрелил, только в землю, а мы кричим, это мы, жители. Солдат открыл блиндаж, а мы ни живые, ни мёртвые, как говорится. А солдат говорит, чего вы молчите, я думал, здесь ховаются немцы, а у нас сил нету кричать. Сколько вы здесь сидите – два дня и ночь – ой боже, вылазьте, вылезли мы, а мама всё лежит в яме недозарыта. Кончился бой, и я начала хоронить маму, а то не дали закопать, да ещё и солдата положили убитого вместе с мамой – замотала в шинель, больше нечем было накрыть и надеть, без гроба. Бой притих на некоторое время, но сражались долго, то русские, то немцы захватывали хутор Новозвановку, в общем четыре раза переходил он из рук в руки. Я в погребе сидела с детьми, то в окопе на огороде был выкопан блиндаж для спасения души, и я с детками сидела сорок пять суток на передовой линии. Ребёнок чуть не сгнил в пелёнках, ни высушить, ни погреть, ни искупать, да где тут думать о купели, голодные и холодные. В посленюю ночь, когда готовились немцы наступать на нас, русские тоже знали и готовились. Я с детками добежала ночью в огород в окопе сохраниться от страха снарядов. Мы с соседкой Ефросиньей Дамаскиной влезли в окоп с детьми – у них тоже было двое детей, побольше моих, - одному 13 лет, а второй девочке десять.
Шёл бой, и шёл дождь, два дня и ночь, а наутро не видно было прекращения боя. Аж на вечер в полдень прекратился бой, и нас чуть не съели вошки – как горох по нас ползали.
Русские отбили и заняли Новозвановку. Мы вылезли из окопа. К вечеру солдаты лежали как снопы, негде было ступать ногой. Сколько набитых было солдат, побитые и немцы, и русские. Война есть война – чистит всех подряд.
В ночное время после двух дней я пришла к командующему фронтом, говорю, я хочу поехать в с. Калиново спасти детей, и самой уже сил нету здесь быть на войне. А он меня сильно поругал: «Мне тут не до вас, иди в любую хату и живи! У меня нету хаты, разбита снарядом, но я исхитрилась и поговорила с сержантом, и он сказал старшине: «вот возьми эту женщину с детьми, когда будешь ехать за снарядами в Калиново... И пусть садится на бричку осторожно, чтобы не видел командующий». И я села на бричку с детьми в час ночи 1942 г.
Январь-месяц, было морозно, и кусали воши – нечисть нам не давала покоя, так же, как немцы напали на Советский Союз и не давали покоя людям. Когда я приехала среди ночи с детьми в Калиново, слезла с брички и пошла до первой попавшейся хаты, постучала к людям. Эти люди оказались знакомыми моего мужа Киселёва Гавриила Дмитриевича по работе. Телефонистка Сорокина Валя встретила меня хорошо, взяла ребёнка из рук и скупала, отчего мой ребёнок сразу и уснул, как после лекарства уснул сладким сном. Была рождественская ночь. У них горела возле образа лампадка, а вот сегодня, вернее завтра, рождество твоё, Христе, боже наш. А я удивилась, что у них стоят стены белые. Я уже так одичала в подвале, что мне чудно было смотреть на белые стены: как так у вас здесь нету войны, а мы мучаемся с самого сентября-месяца или июля 1941 года? А они говорят: «Да мы слышим, где-то рвутся снаряды, и гудит там, в ту сторону, откуда ты приехала». «Ой, боже, какие вы удачливые», - я говорю. – У нас на Красном озере и в Новозвановке идут бои». Они посочувствовали мне и накормили меня и деток. Наутро я ушла искать свою сестру Веру Колесникову – она была замужем и имела сына Николая, 3 года, и был у неё муж – Колесников Александр Григорьевич, он был на фронте. Жила она здесь, в г. Первомайск, ул. Микояна, дом 23, кв. 4 на шахте Крупская. Когда я шла по Калиновой в порванном платке, вырванная пола у платья, люди обращали на меня внимание, чего эта женщина идёт в порванном платье, один бок у платья, а другого нету. Я всем не могла рассказать, откуда иду, но одна женщина остановила меня, я ей рассказала. Я была в Новозвановке и ночью пробралася в Калиново, а юбку сняла, на время выкинула, чтобы воши помёрзли, и когда войска готовились обратно в бой, то я испугалась и собралась с детьми. Спешила, а была в этом платье с оторванной полой, так и поехала, а юбка вымерзает до сих пор от вошей. Пришла до квартиры сестричкиной, а её дома нету. Может, где-то тут снаряд разорвался поблизости. И вынесло ей окно, а она пошла до мужа сестры Гаши. Ну, я её нашла всё же, она жива, хотя было до кого притулиться. Пришли домой, вставили окно, ну как женщины без мужей – известно: цементом обмазали окна и живём. Два дня пожили – душа не на месте, что-то чувствует, какое-то горе. Приносят из горсовета извещение: погиб брат Иван Григорьевич Кишмарёв. Был танкистом в армии. Вот в октябре 1941 года должен был прийти домой демобилизоваться, а тут война – и погиб. Служил действительную службу, а война сгубила ему жизнь – сгорел в танке. Одно горе и страдание. Когда была в живых моя мама, говорила: «Вот когда придёт Ваня из армии, буду женить. Весь хутор созову, сделаю такую свадьбу, что и курей напою! Сделаю пир на весь мир!» И вот не пришлось ей встретить сына Ваню. Погибла. Был ещё мамин сын Витя, шестнадцатилетний. Когда война началась, их, малолеток, эвакуировали в тыл. Она его выпроводила с сумкой за плечами, но он вернулся и был при немцах дома. Говорит, что, мол, я буду им коней кормить, они меня не тронут – я ж малолетка, кому я нужон, неужели немцы меня убьют? Я ж ни к чему! Но когда мама была жива, то его ругала: «Зачем ты вернулся!» Мама, когда провожала Виктора в тыл, сильно плакала, падала ему на плечи и на сумку, которую она наготовила ему в дорогу. «Мама, куда я пойду, кому я нужон, кто меня там ждёт?» - он ей говорил, а маме жалко было его – чуть в обморок не падает, кричит: «Ты ж мой сыночек, ну если эти изверги немцы убьют тебя на моих глазах, как ты думаешь, легко мне будет?» Она с ним ругалась и плакала, и обратно посылала, но он упрямился. «Пока нету здесь, в Новозвановке, немцев, уходи», но он не слушался. И вот, когда немцы заняли наш хутор Новозвановку, начался бой, и снаряд упал в хату, и разнесло стены, убило маму, и отца ранило, а я с детками и братом Витей сидели во время боя в погребе. Завязался бой – мы сильно испугалися, просто неживые – такой страх точил нас. Снаряды рвутся, танки гудят, такое стрельбище, что самолёты бомбят. Страшный суд! Я ему говорю: «Вот, Витя, дорогой братик, если б ты поехал в тыл, ты бы этого ничего не видел. Пусть я с детьми, меня муж Гавриил привёз к маме – что будет, то будет! Но ты мне говорил: «Давай, езжай в тыл, а я только к маме». А теперь видишь, как это всё перенести – такой страх! В Первомайке мне оставаться нельзя было, потому что Гавриил был партейным, немцы, если узнают, что мой муж партейный, меня изжарят на сковородке – ну, я и поехала к маме.
Когда немцы захватили Новозвановку и пошли дальше на восток, то я вылезла из погреба и говорю брату: «Надевай побольше одежды на себя!» А у нас были чемоданы с одеждой, закопанные в сене, - может, придётся разлучиться, и будем снимать с себя одежду и менять на кусок хлеба, чтобы не умерли с голоду.
Вот и настало это время. Мы с ним разлучилися. Немцы забрали его в Попасную кормить лошадей, потом прогнали, и он ходил по Попасной – опух от голода, просил милостыню, несмотря на то, что в Попасной жила родная тётя по отцу. Она во время войны, когда немцы стояли восемь месяцев на месте, вышла замуж за церковного регента и наела задницу как откормленная свинья, а Вите, брату, не дала и 100 грамм хлеба. Брат опух от голода и кричал не своим голосом, был голодный и пухлый, а потом немцы забрали его в Германию, и он там служил у помещика – пас скот. Мы с ним рассталися, и он не знал, где я с детьми. И когда немцы стояли в Попасной около девяти меяцев, я уже была в Первомайке.
В 1942 году Красная Армия погнала немцев из Попасной назад на Запад, и я пришла в Попасную узнать за него к этой Ирине, нельзя назвать такую скотину тётей. Она мне всё рассказала. Я её сильно ругала, но всё равно у неё был адрес моего брата Вити в Германии, и он ей писал. Я взяла адрес и написала ему письмо туда. Были из Новозвановки хлопцы с ним в Германии. Бондаревский Саша рассказал в письме, что Витю Кишмарёва повесили. Как я уже говорила, он был упрямый – наверное, он и там считал себя как дома вольным и вообще в Советском Союзе, а оно не тут-то было. Когда получил от меня письмо, то не загнавши коров во двор, получил на улице письмо, сел читать, а скот пошёл в школу. Хозяйка его ударила, а он её, и она пошла заявила на него в комендатуру, и его взяли и повесили. С ним там не цацкалися. Жестокие, кровожадные фашисты русских людей ненавидели, плевали им в глаза и говорили: «Черти с рогами из Союза, а не люди!» В особенности старики немцы - кормили наших людей брюквой, да и то не вволю давали.
Живу с сестрой Верой, потом поссорились, и я ушла в пустую хату. Взяла в пустой хате себе кровать, стол, а из камня сделала табуретки, нарвала травы на кровать и стулья, наложила вместо постели – и живу с детьми.
Сама в одно прекрасное время получила письмо. Незнакомый почерк. За моего мужа пишет мне незнакомая женщина – «Ваш муж стоит у меня на квартире». А сама она директор школы. «Здравствуйте, незнакомая жена! Ваш муж, Киселёв Гавриил Дмитриевич, женилая на молодой жене Вере и купил себе сапоги за 400 руб. и купил патефон за 399 руб». Вернее, тогда всё считалось на тысячи – развлекать свою шлюху. Как мне было обидно! Я так плакала и призывала к себе своих детей. Что мне делать? Куда деваться? Ни одеться, ни обуться, и голодные!
Пишу я ему письмо. А он мне отвечает: «Вышли развод мне». Я ему обратно пишу: «Для развода нужны деньги – 500 рублей, пришли мне».
Я купила одеяло и Вите костюмчик («Сыночек, от папы подарок!»), а маленькому рубашечку, денег не хватило на штанишки, но он был ещё маленький. А мужу написала: «Хороший муж и отец, что выслал денег нам». В общем обманула его. А он рад стараться – на развод денег выслал. Я хотя прикрылася немного, а развода не выслала. Я начала ходатайствовать на детей аттестат, так как он был офицер, и я стала получать деньги на деток. Но недолго я их получала. Он начал скрываться от алиментов. Благодаря моей сестре Нюсе – она его разыскала – подала в бюро розысков. Но прошло много времени, пока она его разыскала – у него оказалось три жены. Вера, у которой родилась дочь, и Валя, у которой родился сын, да у меня двое, три брачных – что мне делать? Я посоветовалась с сестрой Нюсей и решили найти его, где бы он ни был, поговорить с ним глаз на глаз, и я решила ехать к нему, но когда было написано письмо Гавриилом «Вышли развод», то мне нечего было ждать. Война окончилась, и люди приходили с фронта, мужчины, а моего домой нет. Поехала искать своего мужа Гавриила. Села на станции Попасное и поехала в Святошино, по розыску дали мне адрес. Приехала в Святошино. Правду сказать, я не знала до войны, как ехать, сроду нигде далеко не ездила, но паровоз довёз. Встаю из поезда, нашла часть, где он был, да сплыл, нету его там. В этом штабе открыла дверь, зашла, а там за столом сидит женщина, бухгалтер.
- Вы Киселёва Гавриила Дмитриевича жена?
Я говорю: - Да.
- Ну как моё сердце подсказало, что это вы его жена, а он же женился на Вале, и родился сын у них.
Я сказала, что да, очень скорблю, что мой муж не воюет, а детей по свету разбросал, но что сделаешь, думаю, чего меня не убило там, на передовой, да хоть когда я ехала в Калиново ночью и встала из брички и вернулась к бричке за табаком (мне дал один боец две пачки табаку, на, говорит, поменяешь на хлеб детям, а я у брички забыла и отошла, а потом вернулась, стала шукать у брички, а солдаты погоняют лошадей и не видят, как я подошла, и один чуть не выстрелил в меня, оно ж ночь, не видно. Кто лазит в бричку). Я говорю, это я забыла табак. Вот молодица, я было тебя застрелил, да быстро ты откликнулась, надо покричать, мол, остановитесь. – Ой, боже мой, тут сил нету говорить, кушать хочется. Ну тут начали шутить, терпи, мол, молодица, атаманом будешь.
Гавриила его третья жена на днях чуть не сожгла бензином, спасали все гуртом, облила и кинула спичку. Я спрашиваю, где он. – Его здесь нету, на днях он уехал неихвестно куда, я адрес его не знаю, но я сейчас вызову полковника, поговорите вы с ним. И пошла вызывать. Приходит полковник Вайнштейн и пригласил меня в свой кабинет, хороший человек, и мы с ним поговорили, и он дал мне адрес в Киевский военный округ, там должны были быть офицерские сборы. Дал мне машину, но машина была в рейсе, пришлось подождать бы немного, но я от усталости с дороги уснула на траве. Такой там воздух, трава, леса все в зелени, в общем часть стояла в Святошино в лесу. Я сплю, а на меня, как на зверя, идут солдаты смотреть: какую ему надо жену, какая хорошенькая – я услышала и проснулась. И тут же шофер заехал за мной.- Мерзавец этот офицер Киселёв, сколько у вас детей? Я сказала – двое. Поехала в Киев. Подъехала к этому дому, я сроду не видела такого большущего дома, куда заходить, не знаю, дверей много, этажей много, комнат много, чёрт его знает, что делать и куда заходить, в какие двери. Висит телефон, что с ним делать, не знаю, как набирать, когда я сроду не держала телефонную трубку в руках. Заходит солдат, а я стою и плачу. – Что вы плачете? – Я не знаю, как обращаться с телефоном и куда звонить. – Что вы хотите? Я ему подробно рассказала, он взял у меня адрес военной части и стал звонить. Было шесть часов вечера. Когда я ехала искать мужа, то сестра Нюся дала мне адрес своей подруги, они были вместе эвакуированы в Казахстане, обе были жёны офицеров, а когда кончилась война, муж Галку забрал в город Киев, по месту службы. Вот захожу в коридор и открыла чужую квартиру, хотела спросить, где живёт Галя, так мне гаркнула незнакомая женщина: «Чего спрашиваешь, вон трафаретка и читай, где кто живёт». Испугалась я, читаю, читать я знаю, конечно. Но только недопоняла. Что надо искать по трафаретке, в доме или подъезде. Читаю, есть такая, слава богу, открывает пожилая женщина, оказывается, её мама. Я спрашиваю, здесь живёт Галя, такая-то фамилия, - здесь, заходите, пожалуйста, - зашла. Галя сразу узнала меня по сестричке. «Как ты похожа на Аню!» Рассказала я всё своё, а она говорит, давай одевайся, и прихорашивает меня, пудрит, срывает кожу с лица загорелую, и губы красит, а платье у меня было сестрино красивое. Поехали мы искать сборы. Поехали в одну часть, в другую, и звонили, конечно, она знает там в Киеве всё, но нигде не нашли сборы офицерские. А потом на Соломянку поехали, зашла Галя в помещение, ей сказал генерал Мизников: «Здесь сборы, а что вы хотите, подождите, будет перерыв». – «Приехала жена офицера Киселёва Гавриила Дмитриевича». – «Ну подождите, будет перерыв». Начался перерыв, я зашла. Так он на меня как гаркнул, не хотел смотреть – чего приехала! – кричит. Я ему даю записку от полковника Вайнштейна, он ему пишет, что приехала первая и законная жена Киселёва Гавриила Дмитриевича, ищет его. Когда он прочитал записку, сразу помягчел и пригласил сесть. Я начала плакать, а он говорит: «Вы извините, что я голос на вас поднял, я думал, что вы современная юбка, а я их ненавижу».- «Я приехала к нему, он мне на детей не платит уже четыре месяца, а мне жить нечем, да и ребёнок маленький». «Понятно, - он говорит, - так вот вашего мужа Киселёва здесь нету на сборах». – «Как же я буду его искать там?» - «А от как, - он говорит, - когда приедете на станцию, то станете идти – смотрите вправо, там будет большой бурьян, а в бурьяне стоят самолёты, вот вы и идите туда». Поблагодарила я генерала и пошла к Гале ночевать, всю ночь не спала, всё думала, как я буду ехать, да как он меня будет встречать. Да, когда я ещё вышла из помещения, подошёл офицер и говорит: «Слушайте, Киселёва, я сам из Полтавы, буду ехать туда же завтра, я зайду к вам, дайте мне свой здешний адрес». Я дала, и пошли мы с Галкой к ней домой. На второй день я утром уехала, не дождавшись того офицера. Приезжаю на станцию, иду, посмотрела вправо – правда, там какой-то бурьян, что еле заметны самолёты. Идёт солдат, я спросила у него, как пройти в часть. «А зачем?» - он меня спрашивает. А я говорю, что приехала к мужу. «А кто ваш муж?» Я сказала, что мой муж Киселёв Гавриил Дмитриевич, офицер, а он сразу сказал, что «это ж мой офицер, я у него служу», сразу взял мой чемодан из рук и сказал: «Вот я отведу вас к нему, но он же женат, у него что, две жены?» - «А я не знаю, у меня двое детей». –«Ну и у него ребёнок, мальчик». «Что он думает, - говорю, - он же офицер, ему можно и три жены иметь, дураку. Ехал, клялся, нигде не останусь, не забуду тебя, а теперь женился не один раз, это уже третья, Валя.» Пришли в часть, стою, жду машину, когда он приедет. Приехала машина, вылез из машины мой муж и подходит ко мне, а я стою поодаль, и смотрим друг на друга. Иди сюда! Я говорю: иди ты сюда, он подошёл ко мне, говорит: «Чего ты приехала, я же женился». – «А черти тебя знают, в городе Грозном женатый был и здесь женился, там Верка, здесь Валька, поскольку я узнала в Святошино. Что ты думаешь, а куда будем девать детей наших, а я замуж выйду? – Я же плачу на детей. – А чтобы за тебя черти платили, вот уже четыре месяца я ничего не получаю и не слышу, где ты, всё женишься», - а сама за слезами ничего не вижу. Собрались солдаты у машины, смотрят на нас как на дураков. Все подмигивают да подшучивают, вот-те офицер, надел погоны, да всё женится, чтобы девки бегали побольше, а он не теряется, что будет дальше в жизни. «Спасибо, бюро розысков разыскало, сообщило на тебя. Что ты жив и здоров, одно женишься. Ты же скрываешься, дурак, от своих кровных детей. От сынов, которых прижили любя, они же на тебя похожи, Витя и Толя, я хоть напомню их имена, а то ты забыл. Они растут и спрашивают, где наш отец. Я говорю, женился, а нас бросил, вот и всё». –«Ну давай не будем ссориться, пошли в кабинет, поговорим, а то тут много слушают». – «Пошли,- говорю, и так мы сидели-разговаривали до двух часов ночи, после этого он уехал домой, а я осталася на диване спать в части. Наутро приезжают вдвоём с мадамой – ну что же, познакомьтеся. Мы познакомилися – куда денешься, и забрали они меня домой, где они жили на квартире, и шли через базар до ихней квартиры. Она купила мне груши – крупные, вкусные, свежие – «Угощайся. Женя!» «Спасибо», - сказала я. Пришли домой. Ребёнок лазит по полу – точный Гавриил, похожий на него. Она наварила борща, вареники с творогом, и, когда ребёнок капризничал, я брала на руки и забавляла его, но Гавриил не видел, как я держала на руках. Он уходил чего-то в часть, а когда он подходил к квартире, я бросала ребёнка на пол и делала вид, что на черта мне ваш ребенок нужен, как у меня самой двое. А ребёнок невиноватый, я знаю, что вы дураки. Пришёл Гавриил, да он уже не Гавриил, а Гриша – переименовала. Сели обедать, а она говорит, замазывает глаза: ну и как, мол, ты мог бросить такую жену! А он говорит: «А, дураку всё равно, я же вас жалею». Я сказала ей: но я, Валя, с такой красотой и молодостью никогда б не позволила карман делить на три части. – Как на три части? – А так. На Кавказе ещё одна жена Вера, у той девочка родилася, и так же расписался, а теперь у него три брачных. – А он мне не говорил. « А, не говорил? Вот как он с нами будет теперь расплачиваться за детей – целый год скрывался то от одной жены, то от другой. Сейчас идёт тысяча девятьсот сорок шестой год, он думает, скроется навеки от детей и алиментов, нет, в Союзе нигде не скроешься, всё равно найдут и накажут, не сейчас, так позже. Покушали и так до вечера, а положилися спать, ну, конечно, Гавриил лёг с женой молодой, а мне предложили лечь одной на кровать рядом, ну какой мне сон, когда мой муж лежит с любовницей, а я рядом. Мне, конечно, была всюночная, я не сомкнула глаз, мне так было обидно, но я молчала, в двенадцать часов я встала и пошла в колидор, а из колидора зашла в кухню, но точно не знала, сколько было времени. Когда я зашла в кухню, то сама хозяйка испугалася, откуда взялася женщина, я говорю, я приехала к мужу, а она смотрит на меня, я хочу знать, сколько время сейчас, мне надо на поезд, чтобы не опоздать. Я сейчас спрошу у соседей – пошла, спросила, - два часа ночи. Она говорит, ложитесь и спите; я говорю, мне не спится. Да, - она сказала, - этого не пережить, как вам тяжело на сердце, но вы ещё терпеливая, я бы расколотила тут всё, если бы мой муж так сделал. Вот видите, я в два часа ночи только пришла с работы, колхозные тыквы накрала и варю детям ночью, чтобы никто не видел, и задержалась попозже придти из колхоза, чтобы накормить деток, а он женится, ой, боже мой, у меня разболелося сердце за вас, какая вы выдержанная женщина. – Да, будешь выдержанная в чужой стороне, тут могут и убить меня, а у меня двое детей останутся сиротами, надо терпеть. Лежала, не лежала, встаю, бужу мужа, вставай, пойдём на поезд. Собралися и пошли ночью, не зная, сколько времени, приблизительно угадываем утро, идём по дороге, он меня взял под руку, говорит, давай сойдёмся и будем жить, у нас двое детей. Но я не вижу дороги, плачу, говорю ему, как же мы будем жить, ты будешь работать на незаконных детей, кормить их, а я буду тебя и своих детей кормить! Ты запутался, ты павук в павутине с этими брачными листами, зачем ты расписывался? Гулял бы без росписи, а война кончилася – домой приехал и всё: «Милая моя, милое моё создание», - взял чемодан, сказал «до свидания», как в песне поётся... Эх ты, дурак – больше нельзя тебе сказать ничего!
Пришли на станцию, ещё долго стояли, пока было утро, рассветало. Дождалися восьми часов утра – поезд подошёл. Расцеловал меня мой милый, и я поехала – за мной и деньги, алименты пришли, выслал финансист. Приехала домой, а дети спрашивают: «А папу почему не привезла?» - У папы есть сыночек, а вы ему не нужны! Поплакали все и ничего не сделали – так и остались без родного отца.
Я выхожу замуж по его завету, как он мне раньше писал, за инвалида Отечественной войны – на ногу прихрамывал, был ранен в ногу в боях. Тюричев Дмитрий Иванович работал после войны в шахте имени Крупской десятником, водочку любил попивать и женщин чужих любил, от которых у меня волнувалося сердце от ревности.
Приходил чуть не каждый день пьяный и поднимал дебош в комнате: не так открыла дверь, не так глянула на него, а разве не скажешь, когда надо прийти в одиннадцать часов вечера, а он приходит в три часа ночи и позже, а то и на рассвете, со второй смены. Почему не так смотришь, нецензурными совами меня кроет, оскорбляет как захочет, за кочережку – и меня бить.
Но дети уже подросли. Вите было семнадцать лет, он уже начал сражаться с ним: за что ты, эгоист, бьёшь маму, ведь она не виновата. Она же тебя ждёт всю ночь, а ты где-то волочился, а теперь подымаешь кочергу на неё.
- Ты, сынок, заступаешься за неё?
- Да, я заступаюсь, потому что она мне мать и ни в чём не виновата, она же не тётка чужая; если б она пришла так поздно, как ты, пьяная, то я бы тебе помог дать ей чертей, а за что ты её бьёшь? Ты сам маскируешься, надеваешь очки, вроде ни в чём не виноват, хамлюга ты. Не подымай на мою маму руки, гад проклятый, но не отец!
Был ещё такой случай в тысячу девятьсот сорок девятом или в пятидесятом году. Пришла соседка, разговариваем то о сём, то о том, и она говорит, что дают зарплату на шахте имени Менжинского, где работал мой второй муж, Дмитрий Иванович. Я сказала: «А я думаю, почему так долго нету нашего отца, это, так и знай, придёт пьяный». И вот в одиннадцать часов дня постучала девочка, я вышла, оказалося, дочь Цыкалова, гворит, что отец получил ваши деньги, пошли, заберёте аванс, он у нас дома. – Так Дмитрия Ивановича нету ещё из ночной.- Ну идите, тётя Женя, получите, какая разница, что вы, что он. А тогда были сильные очереди за зарплатой в кассу, а Цыкалов Максим Степанович оберегал в ночное время кассу и ездил за деньгами в банк с кассиром, вот ему и дали наши деньги. Цыкалова Дмитрий Иванович учил десятникову делу. Разница оказалась большая, что он или я забрала деньги у Цыкалова. Он меня приревновал к нему. Пошла я, взяла деньги и иду домой. Смотрю, с другой стороны идёт мой муж Дмитрий Иванович с работы., пьяный в дымину. Пришла во двор, дохожу до дома, а он тоже молча стоит, а потом берёт коромысло и размахивается на меня и промахнулся, потому что я сразу посторонилась. И попал он не в меня, а в стенку, так и разлетелось коромысло. Я спрашиваю: «Чего тебя черти бьют?» - А ты бегаешь на шахту мои деньги получаешь? – «Чего ты? Я деньги взяла у Цыкалова, мне они сказали, приходили домой, чтоб забрать деньги». – А-а-а! Ты с ним волочишься?! А сам пил у любовницы и очки надевает мне, чтобы я не сказала – где ты волочился до этого времени! «Так он тебе и деньги даёт, получает мои деньги, распоряжается ими?» - Ну, значит, вы, наверное, договорились, чтоб он получал твои деньги, чтоб ты не стоял в очереди. А он оскорбляет нецензурными словами, не даёт и слова сказать. Заскочил в комнату, вырвал фикус и розу из цветочников и выбежал на двор и кричит нецензурными словами. В комнате перебил всё что называется. Даже и провода порвал в комнате. Перину перерезал всю: перья по комнате, весь в перьях сам, как чёрт. Крупа по комнате – поразрывал сумки с крупами, побил стол, стулья, табуретки. В комнате одни щепки. И заскочила коза – мы держали коз. Нечаянно раскрылся сарай, и выскочили козы. В комнату забежала коза, так он схватил вилку и встромил козе в шею вилку, а она бегала, бекала, бекала, пока не упала и сдохла в комнате. Пришёл он к соседям и спрашивает, где Женя? Но соседка сказала, что не знает. Ну и пошёл, всё ругался нецензурными словами: «Я сейчас приду. Ей дам, а где она?» - покрикивал на меня. А я убежала
аж на третью улицу, только спрашиваю, где дети? Вот какой у меня был второй муж – эгоист, деспот Тюричев. В начале моего знакомства с ним он работал начальником ЖКО в 1945 году. Я пошла туда исправить погреб и вытащить корову из него, куда та провалилась. Сарай строился на погребе когда-то, не на моей памяти. И я хотела, чтобы мне ЖКО помогло. Ну и там мы с ним познакомилися. Приняла я его в мужья в 1945 году; сначала я держала корову, а потом продала и поступила на работу. Он меня снял с работы. Я работала в 1947 году на шахте имени Крупской в качестве грузчика, в стройцехе поверхности. Ревновал чуть не до столба, когда меня поставили бригадиром. Возили на шахту Сокологоровку щебёнку и камень, строили пекарню в 1947 году, так он увидел меня в кабине машины и рвал и метал, бесился. Говорил: «Я не хочу, чтоб ты работала». Пошёл к завшахтой и просил, чтоб меня уволили. «Я сам обеспечу её и детей, не хочу, чтоб она работала с людьми, тем более с мужчинами!» И уволил меня с работы. А когда я просидела дома двадцать один год, то когда разошлись мы, он мне сказал и вообще говорил: «Я себе пенсию заработал, а ты как хочешь. А теперь не протягивай руки за моими деньгами, за моей пенсией». Так я и осталась, как говорится, как гамно на цедилке, когда мы разошлись. Невозможно было жить с ним, такой дерзкий, что и земля не родит таких дураков, он получал пенсию сто двадцать рублей, а я ничего: ни как жена, ни как служанка. Был у меня брачный с ним. Но он был фиктивный, потому что я не развелась с Киселёвым. У меня было два брачных- с Киселёвым и с Тюричевым. Но поскольку такая жизнь мне была с Дмитрием Ивановичем невозможна, я терялась взять развод с Киселёвым. Сегодня – завтра, и так дотянулось, что ни с того, ни другого браки не действительны. Прожила я с Тюричевым двадцать один год, и из них расходились семнадцать раз, а на восемнадцатый раз разошлись навсегда. Набралась силы и отрубила раз и навсегда. Было и так – он работал на Полтавской шахте, подменял завшахтой Ковригу. Шахтёнка была маленькая, а в то время была карточная система. В 1947 году получил он на рабочих хлебные карточки трехразовки, одноразовки талоны и аванс свой и товарища, Каракулина Дмитрия, десять тысяч облигаций, всё получил и пошёл в пивнушку отвести душу с аванса, и всё это было вытянуто в пивнушке на Первомайке, а рядом жила его первая жена, Нюрка. Думали всяко: напился до бессознания и валялся возле пивнушки под забором, пока не проспался, протрезвился, пришёл домой – гол как сокол, всё товарищи повытаскивали – те, которые с ним пили. Но не призналися. Зашёл в комнату и плачет: «Что я буду делать! Я повешусь!»
Я пошла на шахту, начала просить рабочих: «Простите, пожалуйста, его, дурака, пьяницу. Ну что если его заберут и посадят в тюрьму, дадут ему срок, а того, что утеряно, не вернёшь». «Не умрём, - говорят люди, - хотя и голодные, но простим ему, дураку, алкоголику».
Я получила алименты на детей и отнесла этому товарищу должок, а сами как-нибудь пережили, уладили это дело. В 1948 году я приехала из Попасной, как-то опоздала сварить обед, выбрала из печки и вынесла жужалку на улицу на кучу, где была и раньше, но сосед вырвал у меня ведро и швырнул прочь, ну мы с ним повздорили сильно, он говорит, чтобо не сыпать уже на это место, мол, каждый себе под двором сыпьте. «Я ж не знала, - говорю, - ты что, по-человечески сказать не можешь?» Он кричит, я плачу, а его подтрунила Паша Жулябина, соседка. Он меня ударил. Об этом узнал Дмитрий Иванович, ему сказали Витя и Толя, мои сыновья, они были ещё маленькие. А Дмитрий Иванович был на работе. Пришёл с работы и пошёл на Коржова. Повыбивал ему зубы. Тот подал на Дмитрия в суд, а он же мне муж, чёрт бы его побрал. Я давай ходить просить: «Ваня, Поля, простите ему, пожалуйста, он был пьяный, дурной». Ни в какую не хотят ему простить. Тогда Дмитрий Иванович уже на работе начал просить начальство. Они оба работали на шахте Первомайской – и Коржов, и Тюричев. Ну, начальник движения, Селин Иван Захарович, уговорил Коржова Ивана помириться. Иван согласился и забрал из суда документы. Я ему говорю: «Бери что хочешь, хоть сапоги, хоть гармошку!» - у нас была. – «Или пальто». Он сказал, что хочет сто рублей. Ну мы согласились – чёрт с ними, со ста рублями, лишь бы простил. Я говорю: «Туда дверь широкая, а оттуда узкая – из тюрьмы». Я пошла в контору, выписала сто рублей, тогда была тысяча, всё было на тысячи, принесла, а он взял только 800 рублей. Ну и Коржов не вставил зубы себе, а пропили всё до копейки и помирились – как сто пудов с плеч сняли. Ой, господи, сколько пережила я с этим мужем, Дмитрием Ивановичем Тюриным! В 1947 году муж приходит с работы. Были у нас два поросёнка. И он говорит; «Я уйду от тебя, я нашёл себе женщину, и давай делиться. Конечно, корову, кур я не буду делить. Это была моей мамы корова, а кур я купила сама, без него. А потом нажили поросят двоих. « Ну, что ж, давай делиться». А он пьяный, нецензурными словами называет меня. Ты сякая, ты такая. Забирает одного поросёнка, гармошку, узел с одеждой, через плечо тащит поросёнка в мешке. Как дурак с писаной торбой! Поделились – и пошёл ночью на Семафорную, а я говорю: «Будь ты проклят, иди!» Пожил он там у Наташки, любовницы, четыре дня. Приходит. «Я перейду домой». «Нет, не надо!»- говорю. Пожил ещё пять дней, приходит, плачет: «Я больше не буду этого делать, прими!» Детей просит, родных моих просит, всё пропил, прожил на Семафорной. Всего за девять дней. Вернулся гол как сокол, просится, в ноги падает, целует ноги – «я больше не буду изменять тебе, клянуся, дорогая, я дурак, на кого я тебя променял, что я сделал, я глупый дурачок!» Ну я ему простила, начали жить продолжать, вот и понесла кушать на шахту Первомайскую, и чёрт меня гадал пойти в ламповую, посмотреть на эту проститутку, которая таскалась с моим мужем.
Когда я зашла в ламповую, то не знаю, стою или иду, я так расстроилась, нервничала, что чуть не упала там на крыльце в дверях у ламповой. Эта шлюха была настолько некрасивая, зубастая, рот до ушей, кривоногая. Я набрала полный рот слюны и как плюнула ей прямо в лицо! «Так Дмитрий до тебя уходил на Семафорную, проститутка ты!» - так я ругалась, но всё равно его приняла, назло проституткам. Пожили мы зиму, а он на лето обратно взбесился и пошёл до Наташки второй раз, пожил четыре дня – вот идиот! Ну я и ходила забирать от неё – назло – что будет, то будет – уже не владела сама собой. Прошло немалое время, он женился на Зинке Кузьменковой, уже забыл, что лизал ноги мне, через четыре месяца он скрутился с Зинкой, ушёл опять, пожил четыре дня с ней, раскидал вещи, пропил и пришёл, плачет: «Я больше не буду, прости меня, дорогая», я обратно простила и приняла. Думаю, самой тоже плохо жить, с детками трудно, да в то время. Пожили ещё, наверное, около шести месяцев, как он скрутился с Нюркой Надзирателькой, придирается к каждому слову – не так сказала, не так глянула на него, называет меня нецензурными словами. «Чего ты до меня придираешься? Нашёл себе сучку, так иди ( я его уже изучила), уходи, не придирайся, не делай скандал». Заскандалит и уходит. Ушёл до Нюрки Надзирателевой, пожил там неделю, пропил, что брал, и пришёл, плачет крокодиловыми слезами и просится: «Прими меня, я больше не буду этого делать». Я обратно приняла – может, правда, больше не будет этого делать? Но горбатого могила исправит, как говорится в пословице. Стоит на дворе хорошая, солнечная погода, но на душе никогда не было хорошо, всегда грусть да слёзы. Смотришь, люди со стороны весёлые, смеются, жизнерадостные, но я никогда не засмеялася, никогда. А если засмеюсь, то это будет большое горе для меня, какая-нибудь беда, я это уже знала, приметила.
Пошла я в контору Менжинскую деньги получать, тогда были очереди большие, мне говорят работницы, которые работают у моего мужа по движению, что Дмитрий Иванович таскается с Маруськой. Думаю, давно плакал, просился, что больше не буду? Вот тварь неисправимая, однажды ходит по нашей улице, но по другой стороне, выжидает его, пока он выйдет из двора, - мне говорит Наташка Запасная, - Мария ходит по вашей улице и возле вашего двора и дома, дорогая соседочка. А что я сделаю? Я сейчас, Наташа, беру говна в ведро и воды, вылью ей на голову. – «Нет, ты не сделаешь этого, я бы тебе помогла, но боюсь, что он мне тогда на работе будет мстить, я ж у него на движении работаю, будь она проклята, не трогай её!» Ну подошла, спросила её, что вам, Мария, надо на нашей улице? Вы выжидаете его, так пошли – беру её за руку – пошли, заберите его, этого счастья. Она говорит: «На хрен он мне нужен!» - Ну, - говорю, - смотри, если только увижу я тебя с ним, не обижайся тогда, а то пошли, забирай, если только он с тобой пойдёт, я не возражаю, но прощения не проси, если я тебя с ним увижу, я тогда тебе устрою картибалет. – «Он мне не нужен». – А чего ты здесь ходишь возле дома? Я только отошла от неё, а она женщинам говорит нецензурные слова: подумаешь, заимела мужа, он ей такой же муж, как и мне. В выходной день мой муж, Дмитрий Иванович, собирается уходить гулять. Я его спрашиваю: куда ты идёшь? Он мне отвечает: а твоё какое дело? – Как какое моё дело? – Не хочет разговаривать, собрался и пошёл, я решила за ним проследить и пошла, дошла до магазина Менжинского, недалеко от магазина столовая, контора, парикмахерская. Встретилась мне женщина, Надя Солдатенкова.
- Женя, здравствуй! Ты что, следишь?
- А разве заметно?
- Да, заметно, - она говорит, и я ей долго не признавалась, а потом сказала. – Что ты думаешь, всё верно, так вот, иди к нам во двор и сиди, а я выследю всё за ним и расскажу тебе. Я пошла, села во дворе, приходит она, говорит: «Смотри, Женя, вон он пошёл, зашёл в контору, выписал денег, зашёл в парикмахерскую, побрился, пошёл в столовую, выпил двести грамм и взял бутылку и пошёл вон куда – где она, эта Мария, живёт на квартире». Я пошла за ним, он даже не ожидал, что я слежу за ним, прихожу к бараку, где она жила, там женщина привезла на тачке дрыны из породы на дрова. Я подбегаю и спрашиваю, а коридор был длинный, в какой комнате живёт Нинка, а у Нинки жила на квартире эта Мария, любовница вашего мужа. «Вот, - показала эта женщина, - в первой комнате». Я хватаю из тачки дрын, ударила в дверь ногой, она растворилась, а там уже стол накрытый и бутылка на столе, я как ударю по столу дрыном и разбила всё, что было на столе. А он замухрышку за пальто и хода из комнаты, но я не вышла, а схватила эту любовницу за волоса и ногой бью в живот и в грешное место, рву волосы, да ещё тащу, даю ей дрозды, сделалась как змея, а потом думаю, с кем ещё подраться, где он, идиот, я бы и ему дала чертей. Конечно, знаю, что я неприлично делаю, но я сама собой не владею, так расстроилась. Прихожу домой, а его нету. Через некоторое время он приходит, я вцепилась и на него кинулась, как змея., а он меня схватил за волосы и об чистилку головою, свалил, пошла у нас потасовка, подрались, я его выгоняю, он забирает вещи и уходит к ней, ходят по улице пьяные оба и появляются на нашей улице Микояна под ручку. Проходит девять дней, является, начинает проситься, ах ты, кобель, до каких пор ты будешь жениться от меня, идиот проклятый! Принимаю обратно – как заколдована – на чертей был он мне нужен, колотится, сама знаю, что не надо сходиться, - схожуся. Наинаем жить, обратно такой хороший сделался, печку растопляет, воду носит, меня без конца целует. «Женечка, моя дорогая, там мне всё чужое, тут дома мне так хорошо...», мы любим ласку, но не разврат.
И вот был дождливый день, мы пошли к его сыну Андрею. В общем гуляли, пили водку. – Митя, идём домой, нас дома ждут дети, - а он всё не хотел, ругался, выражался пьяный, ну с горем пополам пошли по дороге, он лёг в калюжу, чтоб я отцепилась, а я его тяну, как мне было трудно с пьяным бороться – то идёт, то не хочет. Дошли до путей через яр, а он упал и не хочет идти, отказывается, он надумал пойти к любовнице, а я мешаю ему. «Идиот проклятый, чего ты бьёшься в живот ногой, я не хочу, чтоб ты промок до костей!» - а он напоминает её имя, тогда я догадалась, чего не хочет идти. – Я тебе жизнь сохраняю, смотри, какой дождь идёт. «Иди, такая-сякая, от меня...» Нет, я не уйду, идиот ты такой, ещё бьёшься! Ну дошли как-нибудь, выпачкался, как свинья, падал в калюжи, а потом на второй день он открыто сказал: - Я хотел пойти до Наташки, а ты мне помешала. – Ты б так и сказал вчера, я бы ушла домой спокойно, будь ты проклят, я бы тебя бросила в калюже, идиота...
На душе грусть и вечные слёзы. Одно время мы вдвоём пошли в Первомайку, на рынок, и я упала – у меня был первый приступ. Люди обступили, смотрят, как на зверя какого, а некоторые женщины сказали ему: «Пригорни к себе, она потеряла сознание, а ты, негодяй, смотришь». От хорошей жизни упала, и начались у меня приступы, и стала я припадочной. Эпилепсия. Но он не сдерживался со своими вожделениями, всё равно пил, гулял, дебоширил в комнате, ни за что, ни про что придирался, дурак, ко мне, всё я была виновата, хотя и ни в чём не была виновата, всё надевал очки фантастические.
Вот в тысяча девятьсот сорок шестом году я задумала спекульнуть, выгадать на кусок хлеба. Набрала мыла в магазине по блату и поехала в Попасную торговать на рынке. Простояла целый день, а ничего не уторговала, а замёрзла, голодная, как собака. Ну а как же ехать, на чём домой-то? Уже вечереет, ни одной машины. Я пошла на станцию и хотела поехать кукушкой. Только пришла, а кукушка уехала, ну чем же ехать, боже мой, так на душе тяжело - хоть кричи караул, что делать? А знаю, что дома Дмитрий меня изъест, что так долго пробыла. Прицепилась на товарный, стою на тендере, а ноги замёрзли, плачу и говорю: боже мой, может, куда сейчас деться или прыгнуть под паровоз? Нет, не решилась, приехала на станцию Менжинского, устала, иду домой, пришла, а его нет, ушёл, совсем бросил меня и забрал мои туфли. Я посмотрела по комнате, чего ещё нету, - не взято ничего. На второй день узнаю, до кого он ушёл, - до племянницы Нюрки Афониной. Я пошла: Зачем ты забрал мои туфли? – Чтоб ты пришла за мной. – На чёрта ты мне сдался, дурак, ты не спросил, как я ехала, как я голодная была целый день, пожалел меня, порадовал? Не спросил, как я страдала, говно ты, а не человек, больше ничего! Забрала туфли, иду домой, а следом он идёт: прости, прости. Ну и пожили месяца два, как он мне ширял в глаза: как ты ездила в Попасную таскаться.
В тысяча девятьсот сорок седьмом году заходит женщина с двумя детьми на руках и его племянница Нюрка: «Вот, Дмитрий Иванович, смотри, твои сыновья-двояшки, нагулял с вахтёршей, когда стояли венгры за проволокой на Крупской в лагере», - забирай их, на что они мне! Уходите из комнаты!
Она плачет – и действительно – куда деваться женщине с двумя детьми? Ой, целый концерт! Я ему говорю: иди от меня, что ты думаешь, обидел женщину, что ей делать, забирайте детей и уходите от меня, воспитывайте вдвоём. Она кладёт детей на кровать, а он за детей да в дверь выпихивает её с детьми. Крику полная хата, еле выпроводили!
Я его выгнала: не хочу с тобой жить, раз ты такой. Разошлися. Но он не пошёл с ней жить, а пошёл и женился на Полине Овчаровой. Она где ни увидит меня, так воображала, но я не обращала внимания, пусть повоображает, узнает какой он. А он и там концерты устроил за четыре месяца, что они каждый день выгоняли, а он просил сестру: пойди до Жени, поговори с ней. И вот она пришла, и мы стали с ней разговаривать. Я только и сказала, что я всегда дверь на крючке держу, а вот утром знаю, что он не придёт, так я смело бросаю двери. «Да прими его...» - Да ну, сколько можно нервничать. «Ну, он больше не будет гулять, а эта женщина уехала с детьми в деревню». – Ну, я не знаю, что делать.
Его сестра Наталья ушла, иду я по хлеб в магазин, а Овчариха едет мне навстречу на линейке с такой улыбкой, с таким форсом, как будто что и стоит она, и подсмеивает меня... Я тихонько прошла мимо, а она мне: ну, что нажила? Я ничего не сказала, пришла домой, мне так обидно, что сделать! Пойду во второй магазин – и встретила его племянницу Шуру. Она говорит: «Ну, тётя Женя, пусть дядя Митя придёт до вас, живите, не дурачьтесь!» А я ей, что я, пойду ему говорить? Нет, не с этого десятка! И пришла домой, думаю, расквитались, и слава богу. Но Овчариху хотелось проучить, появилась ревность. Утром на второй день в пять часов утра я пошла в туалет без всякой задней мысли: иду назад из туалета, захожу в квартиру, а он уже сидит на кровати в одних трусах, разделся, разобулся и говорит: я никуда из твоей хаты не пойду. – Откуда ты взялся так рано, чего пришёл? – Хватит тебе выгонять меня, хватит нам беситься, давай жить по-людски! 0, да ты не человек, иди к чёрту, ты мне осточертел своим поведением! – Ну, хватит, хватит... – И так остался жить. Обратно живём, обратно пошли разговоры: сошлися, людям есть чего поговорить, а нам медовый месяц.
Поглядывала Овчариха на меня косо, но я всё отворачивалась и вроде не замечала её, но ей было неудобно и закрывалась рукой, когда мы с ним шли и встречались с ней. Продолжаем жить, стареет, на пенсии – одно расстройство, а не муж. Последнее время он уже не знал, что делать, женитьба прекращалась, нечем жениться.
Меня муж рассчитал, не хотел, чтобы я работала, а чтобы делала ему уют да варила горячий борщ, а после кто хитрее: он заработал себе пенсию сто двадцать рублей, а я ничего. И после того, как разошлись, я стала работать – зарабатывать себе пенсию и на прожиток. Держала квартирантов и по три человека, чуть не на голове. Сначала держала девочек, а потом стала держать хлопцев – поняла, что девочек невыгодно держать, а ребят выгодно: делают всю мужскую работу, рубят дрова, справляют калитку, забор, всю тяжёлую работу делают. Хоть они и пьют водку, я нервничаю, но кто сейчас не пьёт, когда сейчас водочный век! Всё на водку и за водку, без водки ничего и никуда. Сделали ящик мне угольный – и давай бутылку! Привезли уголь – давай плату – бутылку. Привезли дрова – давай трехлитровую бутыль.
Мне дали премию двадцать рублей за десять лет моей службы в отделе охраны, премия за хорошую мою службу: ни разу меня участковый бригадир не заставал спящую на посту, участвую в коллективных работах, даже в стрельбище, хотя я не стреляю – не могу, меня трясёт, когда я стреляю, от звука выстрела мне делается плохо до приступа, а всё равно иду, чтобы больше людей было в нашей бригаде и нашему уч. бригадиру было поощрение. Я бы в отделе охраны всех целовала, что они приняли меня на работу, что я не побираюсь – я же нищая, больная, кому я нужна, я это хорошо знаю! А детям своим мешать в жизни не хочу, у них свои нужды и семьи. Хочу заработать свою пенсию, чтоб сколько-нибудь, чтоб не побираться. Спасибо Советской власти, Великой партии во главе с товарищем Брежневым за законы, что мы, инвалиды, работаем, а не побираемся. Спасибо за внимание к нам, старцам.
Вот один пример. Я выгадала из своей зарплаты тридцать рублей своему родному внуку купить на платформе туфли – Юре. Так сейчас модно, и он уже, считай, кавалер – семнадцатый год. Я думаю, помогу моему сыну, хотя и редкая моя помощь как от бабушки. Так что же, я сказала Виктору, смотри, скажи Юре, чтобы он ко мне пришёл к трём часам, а потом пойдё в ГУМ вдвоём и купим туфли. Я не дождалась, пошла до ГУМа, ждала два часа, чтоб он пришёл померить туфли, а так брать я не буду (возьми, а потом ходи меняй, если не подойдут, а у меня уж ноги не те, болят, не могу идти, а если пойду в магазин, то не дойду до Виктора). Так Юра и не пришёл. Я умылась слезами и пришла домой: за свои деньги, думаю, набиваюсь своим добром, а они отчуждаются, мне так обидно... Я на второй день иду к Виктору варить борщ, а в ночь на работу не пошла – был отгул. Мария, невестка, лежит в больнице, я наварила борщ, стушила утку, а они убежали из дому, даже не кушали горячего борща, я, оказывается, чужая. А мне обидно, иду домой и плачу, по дороге зашла до Бинчука Васи и Раи, посидела у них до девяти часов вечера, и они меня проводили домой, но я не жаловалася. Когда я была у Виктора, я написала записку Юре: приди, даже адрес свой (ул. Шевченко 21 – 1, Киселёва) – может, придёт. Так и не пришёл, и на второй день пошла до Марии, понесла ей передачу, а сама плачу.
Идёт тысяча девятьсот семьдесят шестой год, слышу по телевидению: 25 съезд, каждый по своему отраслю, и одобрение Леонида Ильича Брежнева. Как я понимаю, Брежнев – достойный всему миру своим отношением к людям, не только к нам в нашей стране многонациональной, а и зарубежным странам. Я горжуся своим руководством в нашей стране. Идёт Брежнев в зале заседаний съезда на трибуну гордо, стройно, с улыбочкой, несмотря что ему семьдесят лет, а ему подымает дух гордость и умелость – завоевал столько стран без слёз и крови, а поцелуями и объятиями. Дорогой наш Леонид Ильич Брежнев, я пишу эту книгу и знаю, что Гитлер попил моря слёз и океаны крови. Знаю, в тысяча девятьсот сорок втором году в г. Первомайске в клуб имени Коваленко загнали неизвестное количество наших солдат пленных, замкнули и поставили охрану, забили окна, и эти солдаты померли от голода, там и оправлялись, и умирали не сразу, и живые нюхали мёртвых смрад, и все как один погибли, а потом подогнали машину после месяца, грузили, как дрова, а нас гоняли копать ямы для солдат. Вот там и легла ихняя молодость, ведь они хотели жить и расцветать, как расцветает молодость, и наслаждаться жизнью. Но сейчас такого возраста люди, вернее, молодёжь, не понимают, что такое плохо, - одеты, обуты, кушают по своим деньгам – только работай и наслаждайся жизнью! Наши люди, особо молодёжь, недовольны, что наши правители дают за границу, помогают Кубе, Вьетнаму, Румынии, Венгрии и многим странам, не могу вспомнить, и я часто ругаюся с ними. Тов. Молодёжь, у нас такая политика, как говорил и писал тов. Ленин, надо поделиться с любой страной и дружить, чтобы был мир и не было войны проклятой. У нас страна богатая, наша Россия всем завистна нашими богатствами, лучше давать, да плохо просить. Пусть будет мир на земле, да будет солнце, чтобы было небо чистое и у нас на душе радость у каждого человека.
На дворе стоит хорошая погода почти весь месяц фквраль 1980 г., солнечная, тихая, морозная, улыбающаяся всем людям погода. Все похваливают, и так хочется погулять на русской Зиме, да её нет у нас, не организует администрация, может, и будет, а когда не слышно. Люди все на земном шаре одинаковые, все не хотят Войны, и что надо руководителю США Картеру, что он хочет? Неужели Брежнев Л.И. не поделился бы, чего им надо, обменом, ведь можно договориться, и наш руководитель страной Брежнев Л.И. все силы покладает, чтобы уладить между двумя странами, США и СССР мир, а он лезет, как гадюка, подкрадывается, придирается к каждому слову. Вот Олимпиада, это хорошая игра, ну и пусть играют, и им хорошо, и нам есть чего посмотреть по телевизору, но всё же наши спортсмены нигде не подведут, хорошо одеты в зимней одежде, меховые пиджаки, и с большим старанием трудятся, чтобы быть лучшими из лучших, и привезли десять наград, если я не ошибаюсь. Дорогие наши спортсмены, нам, болельщикам, в стране весело на душе от наших победителей на Олимпиаде.