Из письма к Е. В. Алексеевой

Ялта, 30 сентября 96

30 сентября 1896

...При жарком июльском солнце прибыли мы в Севастопольскую гостиницу. К сожалению, нас надули, уверив, что на пароход мы не поспеем, и мы решили остаться до следующего дня. Жара ужасная. Все в легких платьях. Обедали все под музыку в городском саду. Часов в 8 детей повели спать, а я из ресторана отправился в театр, посмотрел I действие и вернулся в гостиницу. Хвать... книжки моей режиссерской "Отелло" -- со всеми заметками и пометками -- нет. Я корпел над этой книгой целый месяц и захватил ее с собой, чтобы в свободное время учить Яго, так как зимой мне придется играть эту роль с Барнаем, который обратился к нашему Обществу с просьбой принять его в наш состав на несколько спектаклей¹.

Я поднял на ноги всех сторожей, всех полицейских и провозился с этим делом до 11 час, но без результата. Какова же была моя радость, когда на следующий день я получил свою книгу...

 

В. Н. Шульцу

29 ноября 96

29 ноября 1896

Москва

Милостивый государь!

Сегодня я переговорил со всеми относительно Вашего предложения. Выяснилось следующее.

Мы можем взяться начиная с 27 декабря сыграть два раза "Акосту" с Барнаем и два раза "Польского еврея"¹. Очень было бы желательно и для нас поставить "Отелло" с Барнаем. Но относительно этой пьесы ничего положительного не обещаем, но постараемся устроить. То же самое скажу и о постановке "Самоуправцев", "Гувернера", "Бесприданницы". Если дело пойдет, приложим все старания, чтобы пошли и эти пьесы.

Итак, пока обещаем Вам только 2 "Акосты" и 2 "Польского". Никаких доходов и никаких расходов Общество на себя не принимает, точно так же как и риска в этом деле, так что театр Парадиз ² должен быть снят на Ваш риск и счет. Для бутафории Общества должна быть отведена достаточная по размерам комната с хорошим замком. Все народные сцены должны итти по mise en scène нашего Общества.

Общество, кроме вечеровых расходов, получает причитающуюся ему часть на погашение затрат по постановке и часть платы статистам.

Вот, приблизительно, те условия, которые выяснило мне правление. От себя буду просить Вас, по возможности, подчистить уборные (особенно дамские) и отопить их, так как, если начнутся простуды, это дурно отзовется на деле.

С глубоким почтением К. Алексеев

А. И. Южину

 

Телеграмма

11 марта 1897

Из Москвы в Варшаву

Первая телеграмма не доставлена по назначению. Вторично извещаю, что устав клуба подан губернатору 5 марта. Ермоловой, Никулиной, Климентовой, Мостовским, Алексеевым принят сочувственно¹.

Алексеев

 

О. Т. Перевощиковой

 

Май (после 11-го) 1897

Париж

Добрейшая Ольга Тимофеевна!

Теперь 10 час. вечера, я сижу у себя в комнате, открытая дверь на балкончик, лунная ночь, тепло, но не очень. Маруся в двух шагах от гостиницы у Шейкевичей. Вот отличная минута, чтобы написать Вам письмо, за которое я уже неоднократно принимался, но, увы, каждый раз мне мешали. Вероятно, Вы никогда не получали писем на бумаге такого формата, нужды нет, по крайней мере больше места для писания, и под руками нет более подходящей к письму бумаги, уж не взыщите. Хотите знать общее впечатление мое от путешествия? Оно не из удачных, и виной тому -- одна погода. Благоприятствуй она нам, мы бы прекрасно отдохнули. Здесь, около Etoile {Площадь Этуаль.}* -- не Париж. Это скорее людное дачное место. Пользуясь всеми удобствами городской жизни, мы в то же время дышим свежим воздухом и наслаждаемся природой. Смотря по настроению, мы можем по выходе из гостиницы повернуть налево, т. е. затереться в веренице экипажей и пешеходов и через несколько минут очутиться в самом водовороте парижской суеты; стоит повернуть направо -- и полная противоположность: тишина, юная, только что появившаяся на свет зелень, словом... желанный и полный отдых. Чего бы, кажется, лучше, но, увы, -- благодаря погоде приходилось пока всегда направляться налево, так как направо все это время было слишком холодно. (Не угодно ли! Только что расписался -- приехала Маруся. Начались рассказы, и едва ли сегодня допишется это письмо.)

Маруся начала умываться. Это длинная история; напишу еще несколько строчек.

Самое интересное для Вас -- поправляется ли она. Да, она посвежела, но не настолько, чтобы довезти свежесть до Москвы. Она зато бодрее духом и, что самое важное, перестала говорить о своем сердце. Этим, я думаю, мы обязаны Бушару. Он был даже удивлен, что я привез Марусю к нему. "Mais elle n'a rien" {Но она же совершенно здорова (франц.).}, неоднократно восклицал он. И даже засмеялся, когда я его спросил, не желает ли он поговорить со мною с глазу на глаз, чтобы досказать то, чего он, быть может, не хотел высказать при жене. "Вы заставите меня повторять то же самое, что я говорил в присутствии Вашей супруги", -- были его последние слова. Ту же самую фразу могу сказать и я теперь, так как описание дальнейших визитов Бушара явилось бы повторением письма Маруси, и потому обхожу молчанием главнейшую, лечебную и самую для Вас интересную часть нашего путешествия. Почему, спросите Вы, сидим мы в Париже, несмотря на отвратительную погоду, и не спускаемся на юг. О! На это причин более чем достаточно. Во-первых, судя по газетам, и там не очень-то тепло; во-вторых, переехав на юг Франции, было бы грешно не заехать к мамане, но в этом случае мы бы попали в обстановку красноворотского дома, и уж лучше было бы и полезнее -- возвращаться домой. Последнего мы не делаем потому, что Маруся только что отдохнула от длинного переезда и немедленное возвращение на родину могло бы только переутомить ее. Наконец, мы все-таки надеемся на мало-мальски сносную погоду, и теперь, кажется, молитвы наши услышаны -- сегодня был сносный осенний день, и мы долго гуляли в Булонском лесу.

Что же мы делали все это время? Почти ничего. Невообразимо! Скоро две недели, как я в Париже, и, судя по прежним поездкам, я должен был бы побывать в театрах свыше 25 раз, т. е. по два раза в день, а я был только, только 7 раз. Это возмутительно! Самое интересное из всего, что мне пришлось видеть здесь, -- это "La Samaritaine" {"Самаритянка" (франц.).} с Сарой Бернар. Это совершенно новый и чудный жанр, которого, увы, нам не видать как ушей своих. Пьеса называется "Evangile en 3 parties" {"Евангелие в трех частях" (франц.).}. Такого рода спектакли устроены для тех, кто желает молиться и очиститься душой. Несмотря на то что пьеса не бог знает как и кем сыграна, несмотря на то что действующие лица, кроме Сары и Христа, мало напоминают библейские времена, несмотря на то, наконец, что я не согласен с образом и характером Христа, представленным в этой мистерии, -- я плакал все три акта и вышел из театра совершенно обновленным.

Скажите Софье Александровне, что я очень жалею, что ей не пришлось помолиться в театре; жаль, что она не могла убедиться, что мистерия, исполненная мало-мальски талантливыми людьми, имеет гораздо более прав на сочувствие и существование, чем бессмысленное ломание и хриплые орания пьяных и лохматых дьяконов и выживших из ума от старости попов. Скажите ей, что она предпочла бы чудные декорации, написанные вдохновенной кистью лучших французских художников, уродливым образам, намазанным малярами, а это "Отче наш", изложенное в чудных ростановских стихах и шопотом произносимое Сарой среди всхлипываний публики, -- это художественно в высшей степени, это до слез трогает. Моя мечта теперь -- поставить эту пьесу... хоть в частном доме. Пусть те люди, которые потеряли способность молиться в церквах, придут вдохновляться к нам в театр. Одним словом, идя в театр, я боялся, что пьеса и особенно Христос на сцене покажутся оскорбительными в изображении француза, а к удивлению оказалось, что даже несколько аффектированный и лишенный простоты Христос заставил меня молиться так, как я давно не молился в церквах, несмотря на их стройное пение, несмотря на орание дьяконов, блеск иконостасов, лампады, фимиамы, коленопреклонение, земные поклоны и проч. фарисейства. В противовес этому чудному настроению, не мешает рассказать вечер в Montmartre. Нас повел туда Шейкевич... там есть три кабачка: "Le ciel", "Le cabaret du nêant" и "Cabaret du diable" {"Небо ", "Кабаре небытия", "Кабаре дьявола" (франц.).}.

Представьте себе, что Вы входите во второе учреждение: черное траурное сукно, скелеты, гробы вместо столов, траурные свечи вместо электричества, прислуживают гробовщики. Полутемнота. Вас встречают возгласами: "Recevez les cadavres... O!que èa pue!" {"Принимайте трупы... О, как смердят!" (франц.).} Подают пиво со следующей репликой: "Empoisonnez-vous, c'est le crachat des phtisiques" {"Отравляйтесь, это плевки чахоточных" (франц.). и т. д. Вы переходите в "Ciel": балаганно расписанные стены синей краской с белыми кругами; подобраны страшные рожи -- мужчины и одеты ангелами с крыльями; карикатурный пастор в ермолке и с кисточкой на шее (кисточка из клозета). Когда Вы его спрашиваете, что у него на шее, то он отвечает, что на земле cette machine se trouvait un peu plus bas, mais ici, vous comprenez... {эта штука висела несколько ниже, но здесь, сами понимаете... (франц.).}... Апостол Петр, в балаганном костюме, говорит проповедь и исповедует желающих, ангельская музыка и райские звуки, набранные из наиболее веселых опереток, два бога поставлены в двух углах комнаты -- le dieu Porcus (dieu de la cochonnerie) и dieu Pognion {бог Поркюс (бог свинства) и бог Поньон (франц.).} (золотой телец) и проч. и проч. Наконец, "Cabaret du diable" (мы там не были), где, говорят, еще в новом роде глумятся над церковью, духовенством и обрядами. Вот продукт того уважения к вере, которого достигли иезуиты вместе с духовенством во главе. Вот зрелища, которые больше всего оставили впечатлений во мне.

Поцелуйте покрепче мою милую дочку Кирюльку, пусть она за меня обнимет Игоречка. Скажите, пожалуйста, ей, что я потому редко пишу ей, что хочу хорошенько отдохнуть, так как в Москве мне приходится уж очень много писать на фабрике. Зато когда я приеду, то на словах расскажу ей все, что видел.

Нижайший поклон Софье Александровне, попросите, чтобы она не сердилась на меня за то, что я пристаю к ней все с религией, -- это от любви и уважения к ее чистому чувству.

Елизавете Георгиевне, Елене Ивановне, няне, Дуняше, Егору, Маланье, Варе и пр. всем поклоны.

Если увидите Володю, скажите, что я его крепко целую, так же как и Панечку с детишками. Ищу ноты одноактных опер, но пока -- безуспешно.

Крепко целую Вас и благодарю за Ваши хлопоты о внучатах.

Любящий и благодарный

Костя

Перед тем как запечатывать письмо, вспомнил, что Вы будете в волнении: была ли Маруся в "Cabaret du nêant". Успокойтесь: конечно, не была. Я ходил туда один.

 

В. В. Лужскому

Июнь 1897 Москва

Добрейший Василий Васильевич!

Вернулся и очень желаю с Вами повидаться. Напишите, как бы это устроить. Надо переговорить о многом. Не соберетесь ли Вы с Переттой Александровной к нам? Жду письма.

Низкий поклон Вашей супруге и всем Вашим от жены и уважающего Вас

К. Алексеева

Увлечен двумя пьесами и между прочим "Сорванным колоколом". Вам придется играть там лягушку -- чудная роль? Поу,' читесь летом кричать по-лягушечьи. Необходимо!

 

И. П. Киселевскому

 

23 июня 1897

Москва

Из уважения к большому таланту И. П. Киселевского не могу отказать ему в просьбе: дать ему пьесу "Фома" для исполнения ее на провинциальных сценах при условии его участия в ней. Последнее я добавляю от себя, вверяя, таким образом, судьбу пьесы "Фома" в провинции г. И. П. Киселевскому. Право же постановка пьесы исключительно при его участии, в моих глазах, достаточно гарантирует ее от плохого исполнения как главных, так и второстепенных ролей. Мне, как переделывателю, принадлежит скромный и кропотливый труд по сохранению как духа, так и языка бессмертного произведения Достоевского при переделке его повести для сцены. Если означенный мой труд имеет какие-нибудь достоинства, то они заключаются в том, что за исключением некоторых сцен, очень немногих, удалось сохранить целиком язык ее автора и оставить почти нетронутыми отношения действующих лиц между собой и события в последовательном порядке самой повести. Ввиду этого эта пьеса могла бы быть по справедливости названа пьесой Достоевского. Между тем цензура разрешила ее под условием, чтобы имени ее настоящего автора не было на афише. В цензурованном экземпляре значится: пьеса К. С. Станиславского. Конечно, при исполнении ее на афишах был вычеркнут мой псевдоним, и я не сомневаюсь, что и Вы, уважаемый Иван Платоныч, позаботитесь о том, чтобы на афишах провинциальных театров моей фамилии и псевдонима не выставляли, так как в противном случае я был бы справедливо осужден в ужасном преступлении: присвоении себе творений великого писателя, а это обвинение было бы незаслуженным мною наказанием за мои посильные и скромные труды переделывателя. Пока я не буду достаточно убежден в том, что повесть не искажена мной при переделке, я бы не хотел, чтобы пьеса получила широкое распространение в провинции, а потому ограничиваю его предоставлением Вам права исключительной ее постановки и при Вашем участии. Другими словами: оставляя за собой право постановки пьесы на столичных сценах, предоставляю Вам судьбу ее в провинции. Могущий получаться авторский гонорар пожертвован мною для престарелых артистов, куда и прошу Вас направлять от моего имени выручаемые деньги с пересылкой квитанций, получаемых при взносе означенных денег, -- мне.

К. Алексеев (Станиславский)

23 июня 1897 г.