Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 9 страница
Аня: Верни! Пожалуйста, верни! Я заплачу!
Лера: Сука!
Лера обнимает Аню. Кристина стоит в стороне. Таксисты у выхода переговариваются. Прохожие не обращают на девушек внимания. Мужчина, который пытался догнать вора, подходит к девушкам.
Мужчина: Красавица, не плачь! Поймают гада всё равно, не сегодня, так завтра. Было там что-нибудь ценное? Деньги, документы, телефон? Милицию будем вызывать?
<…>
Аня (кричит, отталкивая от себя Леру): Вы здесь все заодно! Вы все здесь все друг друга знаете! Ты меня сюда специально привезла! Вы спланировали! Говорил мне Антон, что ты сволочь!
<…>
Аня (задыхаясь): Лера, Лерочка, прости меня, пожалуйста… Я не со зла… Оно само вырвалось, прости, прости, умоляю тебя, прости… Если хочешь, то мы не будем больше дружить, только прости, ты моя самая любимая подруга…
Кристина: Я пойду на автовокзал, пока вы разбираетесь. Жду вас там.
Лера кивает и садится рядом с Аней. Аня утыкается в её грудь лицом и двумя руками обнимает за шею.
Лера: Анечка, всё хорошо, милая…Там что-то важное в сумке было, да? Что?
Аня: Там была рыбка, которую мне Антон подарил. Нашей бабушки рыбка, рыбка на цепочке… Маленькая… Так жалко… А они её выбросят… Лучше бы деньги украли. Какая же я дура, зачем я взяла с собой нашу рыбку…
Лера (гладит Аню по спине): Представь, что рыбка просто уплыла… Такая, знаешь, бульк! И говорит: «Я свободный человек!». То есть рыба.
<…>
Pero_Piero написал(-а):
Тебя нет всего один день, а я беснуюсь, мне больно, Аня. Сегодня я замахнулся на Римму, потому что скучал по тебе. Ты доводишь меня до таких состояний.
[ctrl-a + del]
<…>
Кристина позвала девушек к себе: «Не хочу сегодня одна оставаться».
- Ты на каком этаже живешь? – спросила Лера.
- На двенадцатом.
- Ой какие забавные, - говорит Аня, увидев цифры, обозначающие номер этажа. Единица – с крыльями божьей коровки и в короне, двойка – с глазами, перьями и клювом, под лебедя.
Дома Кристина разводит для Ани корвалол. Лера звонит маме и говорит, что придёт домой следующим утром.
- Лерка, ты в курсе, что метро закрыли? – спрашивает Кристина, когда они начинают пить чай.
- Какое метро? – не понимает Аня.
- Наше, - говорит Лера, - одна станция.
- У вас есть станция метро?!
- Пока есть, - отвечает Кристина, - там сейчас снимают фильм. Массовки из Москвы навезли два автобуса.
- Самый прикол, если всё вдруг обрушится. Будет братская могила.
- Это шутка? У вас Омск в миниатюре? – спрашивает Аня.
- Да какие тут шутки. Задолго до Омска, - говорит Кристина.
Сонную Аню укладывают на односпальной кровати в комнате с телефоном. Зал закрыт дверью. Лера и Кристина остаются на кухне вдвоем.
- Как дела у Каролюса? Я о нём ни слухом ни духом.
- Сидит. Лерка, такие дела творятся… Мы с тобой никогда особо не дружили, но он говорил, что ты нормальная девка. Умираю как хочется груз с души снять, сил больше нет. Не разбудить бы твою подружку…
- Да нет, она от барбитуры крепко будет спать.
<…>
- То. Прошлым летом. И мол ничего. Второй раз тоже там был, но я не знаю, чем закончилось. У меня начались токсикозы. А потом его забрали. Какая-то из его учениц написала заявление. Пришла к нему на урок, завалил на кровать, экспертиза подтвердила. Если бы просто изнасилование, но с отягчающими ведь. Пятнадцатилетняя. Хорошо подобрали, молодцы, постарались. Тверская девка. Суд был, шесть лет общего.
Кристина налила себе коньяка в чашку из-под чая, выпила вместе с чаинками.
- Ты только не осуждай. Я первый раз за всю беременность. Да и чего бояться, когда это, - Кристина скидывает тапочек и показывает ступню с четырьмя пальцами вместо пяти.
<…>
Pero_Piero написал(-а):
Аня, эти сутки без тебя – настоящая пытка. Я никчемный, я привязался к девчонке, к малолетке. Мне тебя не хватает. Я плачу, Аня. Я взрослый мужик и плачу. Я хочу выжечь себя, мне плохо, невыносимо плохо. Я ненавижу тебя. Я хочу, чтоб ты пришла.
[ctrl-a + del]
<…>
Кристина встала с дивана и выключила телевизор, неловко задев часы-петуха, но успела схватить их перед самым падением.
- Лера, ты мне поможешь?
- Чем? Как?
- Ты знаешь английский?
- Читаю и перевожу. А что?
- Каролюс недавно передал мне кое-что. Он очень просил, чтобы я перевела и разослала во все газеты. Я думаю, там про метро. Но там по-английски и с сокращениями. И почерк у него неразборчивый. Я боялась к кому-нибудь нести. Попробуешь?
- Да.
Кивнув, Кристина достала из-под дивана книгу «Достопримечательности Москвы» и вытащила из неё сложенный треугольником листок. Лера взяла его и подошла к окну, не раскрывая штор, к утреннему свету. Всё это время они сидели в неровном свете включенного телевизора.
За окном прогуливался мужчина с собакой. Лера заставила себя распрямить бумагу. Это был сдвоенный тетрадный листок в клеточку, исписанный карандашом. Почерк Каролюса она помнила хорошо, литовец занимался с ней русским языком почти три года, принося на уроки сборник упражнений, сочиненный им самим и написанный от руки. Запись Каролюса начиналась с заглавия, которое было подчеркнуто волнистой линией: «Моё второе путешествие». Лера начала читать:
«Правый от спуска поезд, направление в сторону входа в метро. Меньше минуты езды. И тут я увидел <неразборчиво> я не ожидал. После «Карибского кризиса 2» (условно) по плохому сценарию (? год постройки станции 1969). Защитные формы со знаками отличия. Спец. одежда для детей и младенцев. Хорошая вентиляция. Первомайская – первое мая как день труда как начало новой эпохи (?) На стене двуглавый орёл. Внутри него вместо Победоносца герб Твери. Корона на стульчике <кусок текста неразборчиво> на самом деле поезд ходит до подпольной овощебазы (В. Волочек). Правда – см. выше. Я не сумасшедший. О метро должны знать все. Разошли во все газеты. The First of May вместо MayDay не ошибка. Не первое мае. ПЕРВЫЙ мая. Срочно в номер».
Лера прикрыла глаза и глубоко вздохнула.
- Ты прочитала? – спросила у неё через штору Кристина.
- Тут бред. И текст не на английском, на русском. Он просто сошел с ума.
***
Цвела черемуха. Мафусаил сидел на террасе дома престарелых и смотрел вдаль. Медсестры говорили, что он никого не узнаёт, «но вы можете попробовать». Антон и Кристина подошли к нему. Мафусаил не реагировал. «Может мне надеть маску медведя?» - сказал Антон. Взгляд Мафусаила изменился. Он пытался приподнять правую руку, чтобы коснуться Антона. Антон коснулся его сам. Потом он качнул левой рукой. Кристина села на корточки и положила маленькую ручку двухмесячного Сени на руку Мафусаила. «Недоношенный, - сказала Кристина, - но здоровенький». Мафусаил попробовал улыбнуться. Кристина люлюкала Сене. Антон ничего не чувствовал.
***
Лерочка спускалась на эскалаторе одна, так как опоздала к началу на полтора часа. На подъемнике было много знакомых, она часто кивала. День стоял теплый, но нежаркий, и многие были в одежде с длинным рукавом. Оказавшись на станции, Лера удивилась тому, что воздух не был спёртым. Наверное, во время съемок здесь установили кондиционеры. Лера поняла, что пришла вовремя. Не нужно было отстаивать очередь перед гробом. Гроб стоял в центре станции на особом возвышении. На дальнем конце станции по очереди выступали люди. Закончив прощальную речь, они садились на стулья, поставленные рядами. Можно было попрощаться с покойным, не привлекая к себе внимания. У портрета, приставленного к изголовью гроба, лежали букеты и горели свечи. Покойный на портрете смотрел задумчиво, но был весел. Лера подошла к гробу и сказала:
- Я была неправа, сказав, что мертвое сильнее живого. На самом деле живое сильнее мертвого. Прощайте.
Лерочка пошла к выходу. В неё врезалась девочка, сбегавшая с эскалатора.
- Я тебя знаю, – сказала девочка. – Пойдем со мной.
Вместе с девочкой Лера вернулась к гробу.
- Я не могу дотянуться, - пожаловалась она Лере, - подними, пожалуйста.
- А ты не боишься мертвецов? – спросила Лера.
- Не боюсь.
Лера подняла девочку на руки. Та достала из внутреннего кармана своей курточки букет и положила его рядом со щекой покойного. Это был букет из одуванчиков.
- Какой хороший, - сказала Лерочка.
- Конечно. Я знаю, что нужно. Я Роза, королева цветов, я знаю всё.
Гроб с Мафусаилом положили на подъемник, придерживая с двух концов.
Лера вернулась домой и села рядом с матерью.
- Сходила? – спросила мать.
Она на весу зашивала Лерин сарафан.
- Сходила, - ответила Лера.
- Сегодня мне снилась наша Валя. Она сказала, что он не виноват.
- Он не виноват, - сказала Лера.
Мама кивнула и поправила съехавшие на нос очки.
- Ты не представляешь, как меня измучила эта, - она указала на потолок. – Всё утро кашляет, да так громко. Пусть манту сделает, вдруг у неё чахотка?
«Чахотка! - повторила про себя Лера. – Лерка втюрилась в Чахотку, выпивает утром водку», - вспомнила она школьную дразнилку, испытав прилив стыда, сжавший скулы.
- Лера, посмотри, ровно? – спросила мама.
Лера посмотрела на аккуратно заштопанную дырочку.
- Издалека всё равно не заметно будет, - сказала она.
<...>
Днём Мафусаил думал, а по ночам видел сны. Он мог отличать одно от другого, когда у него ещё была надежда снова начать ходить и говорить, но к зиме перестал. Зухра сшила для него пальто с теплой подкладкой, и он много времени проводил на улице, если это было разрешено. На коленях он качал маленькую Зухру, сидя в плавках на веранде дачи осветителя Арзу, её отца, а взрослая натягивала на него варежки на террасе дома престарелых. Рядом ходили медсестры в свитерах под белыми халатами и мелькала Клара с повязками на месте солнечных ожогов.
Однажды утром после завтрака он увидел молодую Надю, свою подругу из училища. Она привела его в зал Ферганского дома офицеров. Зал был почти пуст: на стульях сидели двое мальчиков, узбек-сторож и какая-то девушка. Надя усадила его рядом с этой девушкой, а сама села позади. Мафусаил хотел сказать Наде, что в его жизни всё это уже происходило. Он знал, что сейчас появится докладчик, на улице темно, а девушка – это Марина, мать его сына, с которой он познакомится на этом вечере. Лето, Мафусаил прилетел в Узбекистан в гости к Наде. Девять учебных месяцев она живет в Калинине, а летние проводит дома, в Фергане. Марина приехала неделю назад, она учится на другом курсе училища, помладше, она и Мафусаил не были знакомы до Ферганы. На Марине голубое платье, она улыбчивая, некрасивая девушка. Как и прежде, Мафусаила поразила тема лекции: старенький трясущийся докладчик говорил о том, что некоторые человеческие поступки вызывают во Вселенной возникновение дыр, из-за которых свет, поступающий на Землю, как бы преломляется и доходит с искаженной траекторией. Некий транслируемый Вселенной «луч», преломляясь, может дать два, три или больше лучей, которые, несмотря на распадение, являются частью одного. «Таким образом, - говорил докладчик, - могут оказаться связанными, например, безногий фронтовик и Оловянный солдатик из сказки Андерсена. Земные отражения одного и того же света, луча, распавшегося на части».
- Что именно вас так позабавило, молодой человек? То, что человек может быть причудливо связан с любым литературным персонажем? – спросил докладчик, когда после слов о фронтовике и солдатике Мафусаил рассмеялся.
«Это что же? – подумал Мафусаил. – Я два раза смеюсь?»
- Простите, я над своим, - извинился Мафусаил.
«Это как же так? – подумал Мафусаил. – Я второй раз извиняюсь за одно и то же?»
- А что нужно делать, чтобы дыры не появлялись? – спросила Марина.
- О! Хороший вопрос, - порадовался докладчик. – Я бы мог соврать вам и сказать, как полагается, что нужно жить по совести, не врать себе ни в чем, но точного ответа я не знаю.
И снова по дороге к дому Нади выяснилось, что Марина приезжает в Узбекистан не к ней, а к своим родственникам, что Надя и Марина знакомы с детства. Мафусаил радовался, что может ходить и говорить. Кое-где, как за прозрачной плёнкой, виднелись медсестры дома престарелых, но это его не беспокоило.
Втроем они зашли во двор дома, где жила Надя, было уже совсем темно. «Я знаю, что сейчас будет. Это так радостно – знать, что будет», - подумал Мафусаил. Марина коснулась его плеча ладонью и с криком «Я тебя засалила!» убежала в виноградник. Мафусаил побежал вслед за ней. Марина остановилась и сорвала, нащупав в темноте, гроздь винограда, которую поднесла к лицу догнавшего её Мафусаила. Он отодвинул от лица руки Марины, прижал её к себе и поцеловал.
«Какой кошмар, - подумал с запозданием Мафусаил, - таких лекций не бывает. Её не могло быть ни тогда, ни сейчас».
Возвращаясь в дом, они увидели сидящую на крыльце под большим фонарем девочку лет четырнадцати в цветном платье на несколько размеров больше, чем было нужно. У ног девочки лежали куриные тушки, она ощипывала их и складывала перья в мешок.
- Привет, кукла-мукла, - сказал ей Мафусаил.
- Это Эллка, она глухонемая, - прошептала Марина, - дочка пьяниц, даём ей хоть какую-нибудь работу, чтобы с голоду не умерла, пусть трудится.
«Бедный ребенок», - подумал Мафусаил с надеждой, что не скажет второй раз тех же слов, но они прозвучали:
- Эй, Эллка! Не грусти! Астрономы говорят, что даже ты можешь оказаться сказочной принцессой.
Девочка подняла голову и злобно посмотрела на Мафусаила. Марина потянула его в дом. Там они выпили бутылку вина, закусывая свежим арбузом, принесенным с грядки, и разошлись спать. Родители Нади отдыхали на Черном море, их кровать она застелила для себя и Марины, решившей остаться на ночь, а Мафусаилу уступила свою комнату.
Проснувшись часа в три, Надя захотела разбудить Марину, чтобы пересказать свой страшный сон. Марины рядом не было, и Надя задумчиво провела рукой по простыни слева от себя. Простынь была холодной.
***
ты там думаешь о своём, о них. а я думаю о своем. как я рад думаю я. о скрипах деталей. перед разрушением.
***
[
- Что у тебя на обед? – кричу.
Пахнущая потом и щавелем, подложенным в рукава для свежести, старая мать приносит тарелку, ставит передо мной на стол и отходит подальше, кривит маленький округлый нос, кривой и с горбинкой - отец часто бил её по лицу. Косится в сторону, и взгляд недовольный, исподлобья. Подала мне жареную рыбу. Плавники у неё особенные: снизу маленький, почти не видный, зато сверху - длинный, от хвоста до самой головы, и как будто бы поблескивает. Одним боком рыба упирается в тарелку, а другой показывает мне, и смотрит в потолок выпуклым глазом. Зрачок окружен белком, свернувшимся от жара печки, и неподвижен. У рыбы, если она попалась, отпадает надобность в живых глазах.
- Кто это?
- Золотая рыбка. - Сухие губы матери вздрагивают в тике.
Сколько себя помню, у неё даже во сне сам собой сжимается рот.
- Какая - какая? За что ты её? А? - спрашиваю я, втягивая в ноздри дымок, идущий от тарелки. Рыбина в каплях масла, как в поту, я пробую на язык одну из этих капель, поймав её на палец. Сластит.
Моя старуха тявкает в ответ:
- Речная вруша. Я просила у ней хорошего ребенка, а получила тебя.
Я ударяю кулаком по столу, мать пятится, прижимая руки к обвислой груди, и выходит из комнатушки, а за дверью начинает ругать слабую резинку юбки, всхлипывать и причитать на притолоки.
Всаживаю ножик в рыбку, прямиком меж рёбер, упиваясь хрустом затвердевшей на огне кожи. Мать возвращается, когда я принимаюсь за последнюю косточку, и оседает на лавку, у которой одна из ножек держится еле-еле, точно расшатанный молочный зуб. И так меня взбаламучивает её угрюмое сопенье, что я поддеваю рыбий глаз кончиком ножа и бросаю старухе под ноги:
- Получай подарочек!
С подоконника спрыгивает кот и живо проглатывает проклятый глаз, а после залезает под стол и трётся о мои натруженные икры.
Пинаю его. С хриплым воем кот отходит от меня к матери. Вся она как из теста, которое перебродило и свисает с краев кадки. Дряблые веки наплывают на глаза, их взгляд подолгу останавливается на одном предмете, а на другой перемещается не спеша и только из надобности, как шмель, летящий ко второму цветку только тогда, когда в первом не осталось пыльцы. Волосики бровей и ресниц из-за частой возни у печки потончали, выгорели. «То-то же», - думаю я, ногтем соскребая с подбородка застывший жир. Рыгаю сыто, разводя при этом рот во всю ширину, до треска в шее. Потом натягиваю сапоги и стучу каблуками по деревяшкам пола, проталкивая в обувку ноги. От этого стоящая на выскобленном столе тарелка, наполненная рыбьими костями, трясется и звякает.
- Куда ты? - вскакивает старуха.
Ростом мне по плечо, совсем коротышка.
- Убивать людей.
- А где деньги?
- Всё-то тебе доложи.
Хлопаю дверью, да так, что ещё чуть-чуть - и она вывалилась бы вместе с косяками и петлями, которые старее моей матери и видели, как та вертелась в люльке и орала, потому что, кроме ора, никаких других звуков из своего рта выдавить не могла. На улице теплынь, а в животе у меня урчит. Наверное, рыбка решила поплескаться в моих желудочных соках.
***
На жаре кровь быстро затвердела, алой коркой облепив испачканные до локтей руки. Жадная мельничиха поленилась вынести мне ковш с водой. К тому же она не хотела отдавать положенную мне за работу часть, но после долгих уговоров, а затем и угроз все-таки швырнула на крыльцо липкую голову только что зарезанного мной поросенка. Потом злая баба спустила с привязи собак. Я бросила башку в мешок и побежала. Приволоку его матери и скажу, что получила мясо за умерщвленного мною селянина. Настоящая баба-подставляй-ухо, верит всяким россказням, скажи ей, что на небо ходила и яблоки там ела, и то спросит, вкусно ли было.
Недавно моя старуха не на шутку испугалась.
Помнится, меня не было дома с самого утра. Я забралась во двор богатенького Анатоля и, затаившись в смородиновых кустах, подкарауливала его шавку, чтобы уволочь её и потребовать барыш. Но собака, будто почуяв неладное, всё это время оставалась у своей конуры, видной изо всех окон, и на свист не откликалась. Оставшись ни с чем, я плюнула на эту затею, стоившую мне целого дня, и через щель в заборе выбралась наружу, не спереди дома, а сзади, в поле. Вылези я прямо на дорогу, кто-нибудь непременно бы меня заметил и обвинил в воровстве. Так что домой мне пришлось возвращаться окружным путём, по зелени сочной и хрусткой, и она своим этим видом подуськивала: поешь, поешь, - расшевелив во мне голод.
Присмотревшись, я заметила среди полевой осоки два луковичных перышка и потянула за них. Они остались у меня в кулаке, выскользнув из макушки стиснутой землей луковицы. Нужно было повозиться, откапывая её. В конце концов, увесистая и необычайно круглая луковица оказалась у меня в ладонях. Я пальцами сдернула с неё сырую кожуру и, едва не заплакав от резкой вони, куснула оголившийся луковый бок. Тьфу! Язык жгло, как будто огонь лизнула. Дотерплю до дома, там наемся. Луковицу выбрасывать я не стала, сунула её в карман. У мельницы, самой высокой постройки в селе, чья вертушка на ветру вращается, как колесо, но никуда не доедет, оттого что касается не земли, а неба - там-то, под вертушкой мельницы, этим огромным неживым цветком, сложенным из деревянных досок, мне встретился Карлуша, мой приятель, и мы с ним бегали по дороге наперегонки (кто проиграет - тому кулаком в лоб), пока жёлтая вишня с неба не начала спускаться к земле. На горящих, точно ошпаренных ногах я дошла до своего двора. Выйдя перед сном из дома с намерением проверить, заперты ли ворота, успев до этого расстелить кровать и причесаться, мать наверняка заметила меня, заснувшую от усталости прямо на лавке, поставленной у курятника, но будить не стала.
Проснулась же я, вероятно, в самую середину ночи. Ни одного огонька, темень, хочешь, поднимай веки, хочешь, опускай - одинаково. Немало я просидела, ничего не видя, даже своих рук, покуда темнота не расступилась. Сначала показалось ведро с камнями, которое мать по вечерам приставляет к двери курятника, чтобы какой-нибудь зверь не забрался туда и не передавил всех кур. Затем привыкшие глаза различили и всё остальное. Можно было бы пересчитать мотыльков, бьющихся в узкое окошко над моей головой. Некогда я представляла, как те из них, что летают днем, по вечерам сбрасывают свои краски и оборачиваются ночными, с бледными, потускневшими крыльями, похожими на ткань, заготовленную для росписи. Таких и придавить не жалко, если в ухо залетят.
За стеной курятника слабо шевелились куры, задевая когтями насесты. Выходить со двора и бродить по дороге охоты не было – ноги ныли. Двери дома старуха на ночь закрывала, спала же она покойницей. Я повизжала во дворе, но мать не услышала.
Жрать хотелось так, что и слов не подобрать! Обсмотрела все углы, пошарила в наваленной у забора горке сора, и ничего в ней не отыскалось, кроме зеленоватой плесени, яичных скорлупок и моркови, сгнившей до черной жижи. От нестерпимой голодухи я сосала собственные пальцы: уже готова была, схватившись зубами за заусеницу на большом пальце, стянуть кожу до самого плеча, но тут вспомнила про луковицу. Я вытащила её из кармана, приблизила к лицу, снова учуяла мерзкий запах и затряслась. Лицо потонуло в слезах, я давилась ими и кашляла. Умывшись у бочки, я заодно подержала в воде и луковицу, понадеялась, что вонючий дух с неё смоется, хотя бы брюхо уйму. Вынула - так же смердит, будто дразнится. Я разозлилась, решила сожрать её как худо бы мне не было, сдавила себе двумя пальцами нос и оторвала передними зубами вялый луковичный лоскуток.
Подохну, а съесть не смогу!
Ещё сильнее разозлившись, поколачивая ногами дверь, я костерила свою старуху на чём свет стоит. Она так и не вышла, крепко дрыхла в своём закутке. Я легла обратно на лавку. Несносное зловоние, испускаемое луковицей, разгоняло сон, тогда я положила её в мешок, который валялся здесь же, под лавкой.
Утром меня разбудил стук в ворота. Мать спешно открыла их, выскочив из дома с распущенными волосами и в одной ночной рубашке. Во двор приковыляла рябая соседка, недобро взглянула в мою сторону и спросила:
- Слышали вы, у Анатоля младенчик пропал?
Мать выпучила глаза, щипнула себя за левую ладонь, а я гаркнула:
- Так ему и надо.
- Ну-ка замолчи, - велела мне моя карга.
- Совсем ничего не боится она у тебя, - сказала баба.
Моя старуха повела плечами.
- Да я этого трухлявого прощелыгу вот где видала, - процедила я, тыча большим пальцем в ямку на шее.
Эта рябуха-соседка мне никогда не нравилась. Бывало, я ругалась с ней до драки и грозилась: спину тебе поломаю, мол, коли не отстанешь. Однажды я действительно захотела её придушить, а всё потому, что она отобрала у меня корзинку с овощами. Я полных два дня тайком собирала их по чужим дворам и несла к мельнику на обмен.
- Разбойница! – крикнула соседка.
-Дуй отсюда, муха помойная, - сказала я, поднявшись с лавки, - Дуй отсюда, пока я тебе зубы не выбила.
Соседка огрызнулась, после чего ушла, а мать замахнулась на меня попавшимся под руку поленом.
-Дура, чего ты несешь! - вопила она, сжимая полено. Коснись он моего черепа, тот вряд ли остался бы цел. - Рот - сливная яма!
-Сама дура.
Взъерепенившись, я решила припугнуть каргу и зашипела, достав из-под лавки мешок:
-Знаешь, что в мешке? Знаешь? Голова анатолиного младенца! - и вытащила луковицу наружу. Старая видит плохо, потому и впрямь приняла её за голову ребенка.
Хоть потом Анатоль и нашел своего сопляка, мать с того дня поопасливее стала обращаться со мной. По весне сожгли рябухин дом, уж не знаю, кто это был, не я.
***
- Мать, готовь ужин, - крикнула я с порога.
Она схватила мешок и засунула вовнутрь нос. Откуда взялась свиная башка, карга не спросила, одним махом вывалила её на стол и достала из-под юбки нож. Стоило коту, до того размеренно возившему языком по колтунам, унюхать мясной аромат, как он закрутился у материных рук, силясь приблизиться к свинячьей морде. Единственно, что ему удавалось, так это лакать вытекшие из мяса желтоватые соки. Я ждала, пока он слижет их все, потом подозвала его. Мать ткнула ножом в воздух, в место, где только что был кот, затем срезала с поросенка уши и бережно, как обращалась она разве что с цыплятами, положила их на край стола, одно на другое. Я растянулась на кровати, вытерла потные запястья о спину кота и пихнула его себе под бок, прижимая локтем.
- Дёрнись только - без лап оставлю, перебью ведь, не пожалею. - Сказала я, почесывая котовью грудку. Он тут же присмирел, его хвост уже не качался злобно из стороны в сторону и прильнул к животу.
В брюхе у меня опять заурчало, словно оно решило отозваться коту, который тоже урчал, уткнувшись мне в рёбра. Мне становилось дурно. Казалось, что постель подо мной двигается, и сама я кружусь наподобие веретена. Мать гремит посудой, и каждый звук отзывается в моём лбу, и бьёт ровно в точку посередине переносицы. От запаха преющей в чугунке свинины зачесалось горло.
Не помню, как доплелась до сортира и наклонилась над криво выщербленной в деревянном настиле дыркой. Кишки, сжавшись от смрада выгребной ямы, давили из себя соки, обжигая рот кислятиной. Охватившая тело дурнота ослабила ноги, они потрясывались, а чашечки коленок то приподнимались, то опускались - стремительно и непроизвольно, точно под каждой из них вдруг стало биться по сердцу. Давно, когда у меня на груди ещё не было двух кожаных яблок с выпирающими на холоде сосками, я боялась провалиться под пол, заходя сюда по нужде. В этот раз хлипкие доски сильнее обычного прогибались от моих нечаянных притопов и наверняка проломятся. Мне так худо, что сил выбраться не будет. Вот уж позабавятся соседи, узнав, что я преставилась, захлебнувшись в выгребной яме.
Поясница затекла, из глотки лило да лило, пищали и разбегались крысы, живущие под полом сортира. Неожиданно мои мучения прекратились. Я вывалилась из зловонной конуры и кое-как вытерла лопухом губы. Перед глазами плясали горошины. Чтобы очистить от них взгляд, я взглянула не небо. Тут обморок прихлопнул меня, повалив на траву.
***
- Ты зачем лежишь здесь?
Я замычала. Надо мной стояла мать. Вокруг неё топтались куры и клевали лебеду. Мать махнула юбкой и цыкнула:
- Пшли! - И стала ругаться, наклонив своё лицо впритык к моему. - Напилась что ли, дура? Очнись!
Покачиваясь, я встала на ноги. Напуганные куры убежали к дому, в тень, и она вскрыла их не заметные на свету изъяны - блеклое, облезлое перо и покрытые нездоровой пленкой глаза. Мать продолжала орать, раскидывая вокруг себя комья слюны и зубную слизь. Наконец она заткнулась, и я просипела:
- Отстань, иди в дом.
- А ты? Жрать разве не будешь?
- Нет! Отстань, отстань! – повторяла я до тех пор, пока не вышла за ворота.
Старуха вопила мне вслед:
- Тебе бы только пить и любиться! Никудышная девка!
На дороге мне никто не встретился, кроме мельника, который вез на телеге с лошадью капусту. Его выродки, целая гурьба, сидели рядом с ним и объедали листья с кочанов, а кочерыжками бросались друг в друга или засовывали их самому младшему за шиворот. Тот ныл: «Папа, папа», - и дёргал мельника за широкий рукав. Мельник замахивался прутиком, и тогда орава ненадолго затыкалась. Мы поравнялись, и выродки притихли сами собой, а один из них даже перелез на другую сторону телеги, поближе к отцу, и уронил на дорогу кочан, вскрикнув:
- Страшилища какая! Она стала ещё уродливее!
Не одолей меня дурнота, я бы догнала телегу и вываляла отродье в грязи обочины. Но тело слушалось слабо: руки дрожали, а челюсть дёргалась, как у кобеля перед свадьбой. Я часто сплевывала. Ничего, мельник задаст им всем за капустную головёнку, что лежала теперь посередь дороги, расколотая надвое. Подобрать бы, да куда мне, нагнусь и, кажется, тут же упаду. Лучше будет идти не останавливаясь.
За домами, в поле у леса, сестра Карлуши по имени Ляля, такая же чернявая, как и он сам, рвала ромашку, выбирая цветки с чистыми, без мошек и пятен, лепестками. При рождении ей дали какое-то другое имя, даже Карлуша его не знал, я и подавно, а Лялей звали с самого малолетства. Она не желала произносить ничего, кроме «ля-ля», называя так всё, что попадалось ей на глаза и в руки. Потом заговорила, и не по одному слову, подобно другим несмышленышам, а цельными их цепочками, понятными любому взрослому. Ляля, старшая среди детей, стала хозяйкой в доме ещё до того, как отец её, вслед за матерью, окочурился. Меня там привечали, я дружила с Карлушей и ладила с Лялей, помогала ей и никогда не требовала платы. Однажды она дала мне жирного гуся, он, вытягивая шею, отчаянно щелкал клювом и шипел, когда на пути до дома нам встречались соседи; я радовалась и не могла понять, неся гуся в тазу, что белее – перо подаренной мне птицы, кипяченое молоко или пятна на ногтях, проступающие то во время болезни, то после полуголодной зимы, то просто так, без причины. Долго гусь у нас не прожил: чуть только представ перед моей старухой, он изодрал той юбку, и был тем же вечером зарезан - без топора, на весу, ножом.
Над полем проносились жаворонки. Увидев меня, Ляля разогнулась и зажала подмышкой пучок ромашки. На её голове была голубенькая косыночка - такая узкая, что закрытым оказывался один лишь затылок. Ляля надвинула её на лоб, спрятав глаза от жидкого золота небесной вишни в тень косынки, положила одну ладонь мне на лоб, другую на грудь, и спросила: