Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 10 страница
- Ты захворала, Эя? На ногах не стоишь.
Я закашлялась, ненароком вдохнув какую-то пушинку, и рассказала, примолвив в конце:
- Долго же меня выворачивало… Благо дело, потроха изо рта не выпали. Сейчас тоже в горле стучит, вот-вот – и польется.
Ляля отделила от пучка половину и протянула мне.
- Съешь ромашку, пройдет твоя немочь.
- Давай, - сказала я.
- Когда оправишься, приходи к нам теленка валить. Дам вам с матерью мяска.
Я тряхнула головой и пошла по тропинке вперед, откусывая на ходу верхушки цветков из пучка.
***
Речушка, прозванная «кукольной рекой» из-за своей малой, всего в десяток обычных шагов, ширины, явственной чертой проходила между полем и лесом, словно это она, неизвестно как и почему, мешала им слиться. Пару лет назад я таскалась сюда за лягушачьей икрой, которую собирала осторожно, как редкую ягоду. Икры в реке было столько, что сами лягушки прыгали по ней и не проваливались в воду. Мать замешивала икру с тестом и выпекала лепешки - или просто подавала на стол сырой, посыпав солью. Мы с ней пробовали есть и лягушек, однако крупных тут почти не водилось. Зато мелких, с воробьиное яичко, у реки бывало много, особенно тогда, когда головастики сбрасывали хвосты и вылезали из воды на сушу уже настоящими лягушатами, то есть в начале лета. Под ними терялась земля, живой зеленый половик, и я отрывала от него по целому куску, загребая лягушат горстями. Из корзины им удавалось удирать, потому я стала ходить к кукольной реке с мешком. В один такой день старуха не выдержала, вытаращилась на копошащихся в мешке лягушат и дала рёву. Я вздумала потешиться, придавив каблуком сапога выскочившего на пол лягушонка. Тогда она хлестнула меня мокрой тряпкой раз, другой, затем снова, по плечам, пояснице, лопаткам, везде, докуда могла достать. Норовя увернуться от ударов, я, вдобавок, старалась наступать на мешок и топтала его до тех пор, пока под ногами совсем не размякло, а потом убежала. Сегодня я пришла к речке не за лягушками. Мне надо в лес, пожую там особых листьев, и тошнота совсем исчезнет.
Глубиной речка была мне по голенище, так что я перешла на другую сторону, замочив только сапоги. В животе ещё взбрыкивало, стиснет кишки, пожмет, и перестанет, терпеть можно. Главное, что коленки перестали дрожать.
Не заходя далеко в лес, я выбрала разлапистое дерево, обсмотрела, не бегают ли у ствола муравьи, примяла траву вокруг, дабы, отыщись змея, схватить её и прихлопнуть. Земля подо мной была теплая. Я села отдохнуть, привалившись к стволу спиной, и стала глазеть на камыши. Они торчали из речки кое-как, точно волосы в ушах, и качали макушками, похожими на собачьи носы. Над ними носились стрекозы и взбалтывали крепкими крыльями воздух. Какая-то птица надрывалась в кустах кошачьим голосом. Я даже не заметила, как задремала, усыпленная этой сумятицей.
Спустя некоторое время сквозь сон я услыхала шорох травы, сгибавшейся под чьими-то ногами, но продолжила прикидываться спящей, чуть приподняв веки. Вишня, покуда я спала, успела скатиться к земле и наполовину врасти в неё. Ко мне крался человек. Он пошатывался и криво лыбился, запрятывая под губой щербину в одном из верхних зубов. Им оказался Сима, племянник Анатоля. Я перестала притворяться и поднялась. Вдруг он скакнул, сдавил мне рёбра со всей своей мужицкой дури и полез целоваться. Уклоняясь от вонючего рта, я вертела башкой в разные стороны, извивалась, затем толкнула его в грудь. Он закачался, но скоренько выпрямился, потер ладонью под шеей и промямлил, морщась:
- Зачем дерешься? У меня вон какая рубашка нарядная, нравится ведь тебе, не артачься, подойди.
Позволив Симе приблизиться, теперь уже нарочно, я потянулась за ножом, который всегда носила за пазухой. Ножа на месте не было. Сима понял, что значило моё торопливое движение рукой, взбесился и припер меня к дереву.
- Дрянь! - выкрикнул он и заскрежетал зубами. Его бордово-красная шея выглядела продолжением рубашки, высоким воротником, а выпяченный кадык - пуговицей на нём.
Держал Сима крепко. Мы дрались не в первый раз, однако мне показалось, что эта драка окажется последней. Чёрная и дикая мысль билась во мне, и других не было: «Конец!».
- Отвяжись! Отвяжись! – визжала я.
Сима прикрыл мой рот своим. Край его сколотого зуба, пройдясь по моим губам, проколол кожицу нижней. Вкупе с соленой от крови слюной дурень, неуклюже целуя, как будто вливал в меня часть своей силы - порченной пьянством, но немалой. Я ударила его ногой в живот, отчего он выпустил меня и согнулся. Перейду через речку и улепетну в сторону домов, а если побежит за мной, то спрячусь в поле.
Едва я опустила ноги в воду, как Сима зарычал, бросился на меня со спины и схватил за горло. Он крупнее и старше меня: когда я родилась, он уже доходил своему отцу до пояса и мог носить полные ведра на коромысле. И теперь, не напейся так сильно, наверняка задушил бы. Я вцепилась в его щеки ногтями, Сима закричал, разжал руки и повалился под моими ударами в воду. Я колотила его сапогами, гневно приговаривая:
- Помой свои хлопянки!
Больше Сима рыпаться не стал, переполз на другую сторону речки и уселся там, вознамерившись меня дождаться:
- Пойдешь домой, паскуда, убью.
- Да чтоб тебя твой отец на коровьем хвосте повесил! - завопила я, швырнув комком земли. Он до сердитой рожи обидчика не долетел и упал в речку.
Небо темнело. Сима не уходил. Тело опять одолели немощь и дурнота. Не могу пойти домой, эта скотина изобьет меня до кровавых слёз, а то и вовсе прикончит. Я решила укрыться в лесу, хотя без ножа мотыляться там опасно. Можно ведь и сгинуть.
***
Я боялась углубляться в дебри, ходила по краю леса - там, где он только начинался, ещё не становясь непролазной чащобой, куда не попадает скудный свет небесных орехов. Задирая голову, я пока могла различать их сквозь ветки деревьев. И заснуть мне, растянувшись на траве под первым попавшимся кустом, если бы сбоку от меня, со стороны речушки, не послышался вдруг непонятный шум. Какой-нибудь безобидный заяц вылез поскрестись лапами о мхи, а я трухнула и подумала, что Сима учуял меня и решил добить. Я бежала и бежала, позабыв о своей хвори, подальше от реки, в чащу, и долго не оборачивалась, боясь увидеть позади себя грозные глазищи.
Когда страх во мне угас, а ноги занемели, я остановилась и прилегла. Сима не найдет меня в тёмном лесу. Надо искать обратную дорогу, не то застрявшие в волосах жуки убаюкают меня на верную смерть от зубов волка или другого страшного зверя.
Худо-бедно, а лес я знала. Раньше мать тащила меня из леса за волосы, однако я всё равно прибегала сюда за ягодами и грибами. Мозг с ноготок, я не додумывалась их продать, грибы выбрасывала, ягоды сжирала все до единой - до оскомины, до цветных зубов, увидев которые Карлуша орал, как пришибленный, и думал, что встретился с мертвецом, но потом и сам бегал со мной в лес и до отвала наедался, и тоже ходил с крашеным ртом, точно мужик, наряженный невестой. Мы шишками бросались в белок, соображая, что хорошо было бы подбить парочку да приучить к рукам. Ни одной не поймали, дрались друг с другом, и домой возвращались в россыпях подкожных слив.
В потемках высматривать путь к знакомым местам трудно, я брела наугад, от дерева к дереву, отыскивая на стволах мхи, влагой которых я пусть на короткий срок, но утоляла разыгравшуюся жажду. Теперь меня било дрожью не столько от тошноты, сколько от боязни, крепнущей с каждым новым шагом. Любые звуки, будь то треск под ногами, шорох раскачивающихся на ветру листьев, даже собственное дыхание - казались предвестием наступающей гибели, поступью лис, крадущихся по моим следам. Я уверовала во все предстающие во мгле жуткие видения, разбросанные моим страхом по лесу. Из-за деревьев выглядывали острые клыки кабанов, с ветки на ветку скакали неведомые чудища, я же продолжала идти, и не надеясь дотянуть до утра. Старуха-то, небось, давнешенько похрапывает, сменив дневное платье на ночную рубаху.
И тут я поняла, что хожу по кочкам, а запах, наполнивший нос, это запах сырости. Ноги принесли меня к месту, которое я знала. Где-то неподалеку струится ручей с чистой, сладковатой водой, наполняющей до того мелкое русло, что крохотное яблочко могло бы вызвать в нём затор. Он не единожды выводил меня к открытой небу поляне, и там же обрывался, сузившись до размеров швейной иглы.
***
Место, действительно, оказалось знакомое. Я ползала по кочкам, выискивая в траве спасительный ручей. На грибах, приносящих забвение или смерть, слабо светились капли яда. Истолченный до порошка гриб подбрасывали, обычно по ночам, в кормушки чужих хлевов, отчего скот подыхал быстро и в муках: свиньи сучили копытами, визжали и падали на бока, коровы, хрипя, бились в загонах, козы жалостливо блеяли, но их сердца разрывались от грибной отравы раньше, чем у прочего скота;. звуки, издаваемые подыхающими животными, были слышны во всех уголках села и значили, что наутро могильник покроется свежевскопанными ямами, а тот, кто разом обеднел, попав в воронку лютой соседской зависти, станет в отместку мстить любому, кто покажется причастным к его беде. В селе поговаривали, что мельничиха умертвила ядовитыми грибами свою молодку-сестру, на которую заглядывался мельник, и якобы хотела, мучаясь от ревности, погубить и его самого в придачу. Я бы сама всю их семью перетравила, уж больно лихи они на цены - за горстку муки требуют десяток яиц, да и подсовывают грязную, и ничего с ними не сделаешь, давись жесткими лепешками и молчи.
Тоненькой жилкой, огибающей кочки, выглянул ручей. Припав к нему пересохшим ртом, я забыла обо всём, о чём думала, и вскоре, сквозь редеющий лес, вышла к поляне, помазанной светом орехов, чьи крепенькие скорлупки сияли на темном и чистом небе особенно ярко. Увидев костёр и сидящих возле него людей, я напугалась, но в этот миг язычок огня отблеском прошелся по лицу человека, не узнать которого я не могла.
- Карлуша!
Он резво поднялся с земли и сделал навстречу мне пару широких шагов.
- Эя! Чего это ты тут делаешь?
- Орехи считаю - золотые щелкаю, гнилые отбрасываю.
Приветствуя друг друга, мы соприкоснулись лбами, как принято между нами с давнишних лет, затем расселились. У костра сидели ещё двое, парень и девка, вряд ли намного младше или старше меня. В широком платье, покрытом узорами из змей, оплетающих ягодные кисти, она щерилась, выказывая неровные зубы. Отблески костра красили их в малиновый, точь-в-точь под цвет бус, свисающих с короткой, но гибкой шеи. Парень, одетый просто, штаны и рубаха, шерудил палкой угли.
- Кто это? - спросила я Карлушу. - Неужто цыгане?
Он засмеялся, те двое тоже.
- Где ты белобрысых цыган видела?
- Цыгане кем хочешь прикинутся.
- Они из соседней деревни, - объяснил Карлуша. - Никола и Лепило.
- Сопли на темечко лепила? - хохотнула я.
- Лепило, о на кончике.
Девка ничего не ответила и лыбилась, сородич её тоже молчал. Они и вправду были белобрысыми, белокожими, в желтой крупе веснушек, и когда, наконец, заговорили между собой, я шепнула приятелю:
- А ты-то для чего здесь в ночь-полночь?
- Днём любая птица выдаст. У нас договор. - Карлуша указал в сторону тех двоих. - Я места в лесу показываю, ну, где ягоды получше и грибов побольше, где зверь мелкий, а они мне это, - он достал из-за пазухи свернутую тряпицу. - Отведаешь?
Я знала, что именно он мне предлагает.
- Давай.
Карлуша вынул из тряпицы сероватую трубочку, которую я тут же схватила, приставила ко рту и подожгла от костра. Лепило запела гортанно, Никола подпевал ей, я же, докурив, упала на спину и стала проваливаться в туман, но не бесплотный, а осязаемый и вязкий, точно рассол, помутневший от света и тепла. Чудилось, что я вот так и родилась на этой поляне - с ногтями, волосами, в свободной рубашке и штанах, перевязанных на поясе веревкой, уходящих штанинами в кожаные, собственноручно выточенные сапоги - и нет ничего, кроме долгой, горестной песни да змей с платья; они оживали и расползались во все стороны, и, как некогда с ягодными гроздьями, сплетались со мной, заползали под одежду, доверчиво прижимаясь ко мне, словно дети к матери, и шипением своим рассказывали о том, чего я не знаю, но чувствую - о том, что выше неба, ниже земли и самых глубоких рек, о том, где я есть и где меня никогда не будет. Слушая всё это, я почесывалась и хныкала, а ветер разгонял туман, с ним исчезали змеи, и глохла песня, точно голос, певший её, на ветру затухал, подобно костру. Песня кончилась, и только тогда я изловчилась привстать.
Вместо Карлуши и девицы с парнем подле меня сидели заяц, зайчиха и лиса, взамен лап у них были человечьи руки, рост они имели человечий и, похоже, меня не видали.
- Не могу, не могу! - верещала зайчиха, хватаясь за нитку бус, туго сжавших её серое горло.
- Не хватает, - говорил заяц.
Звери плакали, шерсть под их глазами намокла и потемнела от слёз. Лиса завыла, подняв кверху вытянутую морду.
- Заткни-ка ты глотку, всё равно тебе не помогут. - Брюзжал заяц и покачивал длинными ушами. - Того, чего нет и быть не должно, никто дать не сможет.
Лиса не уступала, тогда зайчиха хватила по рыжему затылку кулаком, и вой прервался.
- Не могу, - повторила зайчиха, одёрнув от лисьей башки руку.
Трещал, разгораясь в безветрии, костёр и высоко, метко выбрасывал искры, словно над ним находился кто-то невидимый и опасный. Лиса сказала, всхлипывая после каждого слова:
- Сердце есть, а этого нет, нет этого! - она голой рукой вытащила из кострища уголёк и прислонила его к груди, но выронила и завыла снова.
- Дурная, - заяц палкой сдвинул уголек на место.
Шерсть на лисе тлелась, но ни заяц, ни зайчиха, ни она сама не замечали этого, лишь зарыдали громче. Даже заяц отбросил палку и заскулил.
- Понаделала делов! - закричала я лисе и плеснула в её грудь водой из плошки. - Кроме хвоста и шкуры ничего не имеешь и этого не бережешь!
Звери пропали, а под моим пупком засуетилась стая птиц. Я раскрыла крепко сжатую челюсть, и они разлетались, задевая мои губы широкими крыльями.
***
- Очухалась.
Не по-бабьи зычный голос шёл от человека, к чьей спине я прислонялась сейчас всем телом. Это Лепило несла меня на закорках. Я и не заметила давеча, насколько мощные у неё руки и широкая грудная кость. Вишня, созревшая на небе, как и всегда, за одну ночь, водила по нашим лицам своими светящимися черенками, которые лишь изредка оставляли нас в покое, запутываясь в кронах.
- Идти сама можешь?
- Могу.
- Раз так, то слезай.
Лепило чуть откинулась назад, и я спрыгнула.
- Где Карлуша?
- Ушёл.
- Куда?
- К нам в деревню.
- А я как же?
- Карлуша с Николой, а ты со мной.
- Дружится он с вами? - от досады у меня аж во лбу заскрипело.
- Ну, дружится. Плохо это, поди? - удивилась девка.
- Лазаете по чужому лесу, ни грибка ни шкурки нам не останется.
- Брось, всем хватит. Лес как ваш, так и наш.
- Будь он ваш, вы бы через нашего местечки не вызнавали.
- Знала бы о твоей жадности перед тем, как на спину сажать, осталась бы ты на поляне.
- И осталась бы, не померла.
- Да ты и без того как мертвая лежала. Сначала кричала, блевать стала, а потом глаза закатила. Неужто курево тебя так проняло?
- Блевала? - удивилась я. - Не помню.
- Платье мне изгадила - и не помнит, - Лепило загоготала. - Жива, да и ладно.
Я задумалась и начала что-то припоминать.
- Не от курева меня выворачивает, от другого. Вчера мать на обед не рыбу подала, видно, а падаль. Я зачем, думаешь, в лес тащилась? За листьями лечебными. В чаще застряла, еле выбралась, а тут вы мне попались.
- Прошло?
- Да нет, - соврала я, надеясь, что Лепило доведёт меня до своего дома и чем-нибудь угостит.
Так и вышло.
Пока Лепило вела меня в деревню, я рассказывала ей о том, что видела этой ночью - об оживших змеях и зверях, умеющих говорить. Она то понимающе кивала, то смеялась - я же, и без того прихрамывая, дабы выглядеть больной, обижалась и нарочно прихрамывала ещё сильнее, подволакивая ногу. За ней тянулся след из сбитых грибов и примятой травы.
***
Деревня их мало отличалась от нашего села: где кончался лес, где многолетние деревья с твердой корой, покрытой трещинами, в которые целиком вошел бы палец, постепенно заменялись ломким молодняком и кустами, - там начиналось серо-коричневое от кукушкиных слезок поле. Поставленная на его крае мельница возвышалась надо всем, и любому проходящему стало бы ясно, что в этих местах живут люди.
Привычные звуки - услышав их, сразу поймешь, что случилось или случится: нудно замычит корова, а следом пастух, обязательно мальчишка, замаранный каким-нибудь уродством - не то косоглазый, не то хромой, - ударит хлыстом по земле, отчего со свистом поднимется пыль и устремится к рядкам домов по обеими сторонам широкой дороги, залетит в рот малолетке, та чихнет и вытрет сопли о бабкин подол, пахнущий козлятиной и паленым куриным пером. Возня за заборами, вдоль которых мы с Лепилой проходили, тоже была привычной: лаяли собаки, что-то грохало, звякало, квохтала домашняя птица, а люди болтали, как и везде, ни о чём.
Всю жизнь я считала, что от нас до ближайшего поселения - недели пути. Я шла по деревенской дороге и сильно удивлялась, как это до сих пор не забрела сюда, шатаясь по лесу. И Карлуша ничего мне не рассказывал, хотя, если верить шедшей рядом со мной девке, впервые появился в их деревне зимой.
***
Высокие, в полтора моих роста ворота перед домом Лепилы оказались распахнуты. Прямо за ними распласталась рыбацкая сеть, занимавшая собой едва ли не половину просторного двора. В нём поместился бы и мой дом, и все соседи вместе с крикливой оравой мельника и его телегой.
- Нехило живёшь, - обмолвилась я желчно.
- Как есть. Не всё ли равно тебе? - огрызнулась Лепило.
- Всё равно! Я ем из золота, а умываюсь парным молоком.
- Лгунья - мигунья. Чванка - битая банка.
Сдерживая злобу, я постучала по толстым бревнам забора и сказала:
- Хорошо гореть будут! Вишня от зависти гнить начнет и спрячется, потом вылезет и редьку цапнет.
Лепило залилась:
- Какую - такую редьку?
- Ты что, издеваешься? Ту, что по ночам на небе светит.
- А не сахарная это голова разве?
- Нет, редька.
- Идиотка!
И носить бы Лепиле две сочные сливины под глазами, не появись за нашими спинами Карлуша. Приближаясь ко мне, он откинул волосы со лба, чтобы поздороваться, но я на шаг отступила от него и рявкнула:
- Чего тебе?
Карлуша замер. Лепило, махнув на нас рукой, поспешила к дому.
- Про деревню мне не сказа-а-ал! В лесу броси-и-ил! Сучье у-у-ухо! - стараясь изобразить плач, тянула я.
- Эя, ну… - пролепетал он.
- Льну!
Нёбо точно покрылось горькой плёнкой, а в горле торчала дощечка, вызвавшая вместо слёз простецкую, частую икоту. Карлуша покачал головой и жалостливо пискнул:
- Помилуй!
- Да ни в жизнь. - Я отвернулась и задержала дыхание.
Дощечка скатилась вниз и застряла в груди.
- Есть идите! - позвала Лепило, высунувшись в окошко.
Мы с Карлушей побежали к дверям, обгоняя друг друга. Зацепившись носком сапога за лежащую на траве сеть, я всё-таки удержалась на ногах и оказалась в доме первой.
***
Кормили по старшинству. Сначала ела Лепило, затем - Никола, оказавшийся её братом, за ним следовала очередь Карлуши, а моя выпала на конец.
- На кой ты кликала меня раньше времени? - сердилась я, обратившись к сытой хозяйке.
Никола только-только зашел в столовую комнату, мы же сидели в прилегающей к ней коморке, завешанной кусками светлой ткани. Один из них покрывала вышивка из разноцветных крестов, корявых из-за слепоты или неумелости вышивальщицы, оттого рисунок - цветы в кувшине - казался топором выбитым. Я глазела по сторонам, Карлуша отмалчивался, зато Лепило говорила, у неё во рту мешок развязался:
- На кой, на кой… Истрепал бы тебя твой дружочек, в доме-то не подеретесь. Сломанная кость - дружба врозь, сломанная спина - чахлая жена. Ты и без того хворая. И тощая. Девка - жало комариное. А комары что? Комариных шкур в колодце дополна, жили-жили, никого не трогали, зачем вылетели, умирать вылетели, шкуры бросили, людям бы кожу сбрасывать - нет, не выходит, и в чём между нами разница, понять не могу, вроде одинаковые…
***
- Неси тряпку, - просила Николу сестра.
Единственный кусок, который я успела проглотить, лежал теперь под столом. Он вышел из меня, прежде вызвав звучные потуги, и на них сбежались хозяева, убиравшие в это время сеть. Карлуши с ними не было: прохиндей, налопавшись, сразу же отправился домой.
Лепило поставила у моих ног ведро и напоила тёплой водой. Из меня не выливалось, помимо этой воды и пенистых струпьев сока, скопившегося в животе, ничего, однако потуги не прекратились даже тогда, когда Лепило, надеясь прекратить рвоту, сунула мне в глотку не то корешок, не то хрящик.
Небо наливалось темнотой. С криком гнал коров пастух, разводя их на ночь по дворам. Корова пришла и в этот двор. Не встретив хозяев, она стукалась рогами об амбар, наполненный прошлогодним сеном. Лепило тоскливо наблюдала за ней в окошко, затем обратилась к ковырявшемуся в ушах Николе:
- Сходи ты, я завтра загоню.
Он насупился:
- Знаешь же, что не люблю.
- Не могу Эю оставить, пойми ты!
И меня, как назло, вывернуло сразу же после этих слов.
- Приволокла в дом несуразную, и сама несуразной стала, - пробурчал Никола и вышел.
Поправив волосы, Лепило объяснила:
- Отвращает его скотина. Да ты сама погляди, чего делает.
Я посмотрела в окно. Обвязав коровьи рога веревкой, Никола угрюмо тянул её за собой.
- А я корову нашу пустыми руками в хлев прогоняю.
Я хотела что-то сказать, но рот раскрылся для другого. Затряслось задетое неверной ногой ведро.
- Молоденького Николу корова боднула в спину, так он всю скотину нашу перерезал, когда рана зажила. Только резать-то и любит, с ножами возится, им одним улыбается.
- Кому ещё улыбаться? Козам что ли? – спросила я.
Лепило глубоко вздохнула и сказала:
- Людям, Эя.
За такие мысли стоило бы её последней кормить, после тех, кто о лавку лбом бьется и штаны себе мочит.
- Дурь ты в себе носишь, - отозвалась я грубо.
- Это в тебе дурь, - заворчала Лепило, - полное ведро.
Скрипели кузнечики. Никола с шумом обтирал о ступеньки крыльца подошвы сапог.
***
Думая, что я сплю, брат с сестрой переговаривались в соседней комнате.
- Пусть к повитухе идёт, - голос Николы.
- Как она пойдет? - это уже Лепило.
- Так и пойдет.
- Одна?
- А с кем?
- Не дойдёт.
- Дойдёт! Всю жизнь тебе с ней охота возиться? Не хочу я, чтоб она у нас в доме оставалась. У неё мать есть, а мы-то ей кто.
Лепило согласилась:
- Ну ладно.
Утром она разбудила меня, одела в платье и объяснила, куда идти. Проводив до ворот, сказала:
- Потянет блевать - зажми зубы, потуги спадут, всё равно выскочить нечему. Сюда после повитухи не возвращайся, не будет нас.
- Быть-то вы будете, да знать вас нет хотенья.
- Пускай так. Оправляйся, Эя. - Лепило протянула мне узелок со штанами и рубашкой и закрыла ворота.
И вот я шла, чертыхаясь, в одиночку, по чужой деревне, туда, куда меня направили. В одном Лепило не обманула - довести меня до нужного дома она в самом деле не могла: затеяла однажды свару с повитухой и с того времени перед ней не показывалась, страшась сглаза или ещё чего.
У нас в селе когда-то тоже была повитуха, да такая, что моя мать около неё - куриная горка рядом с коровьей лепешкой. Ходила по людям и выпрашивала у кого мяса, у кого молока, у кого яиц, мельничиха же отваливала ей по мешку муки. Дом повитухи зарастал крапивой, пока дойдешь до дверей - ноги до кости облезут, а что получишь? Пошепчет над больным местом и обратно отправит, не поймешь, то ли прошло, то ли нет. Попадет соринка в глаз, так повитуха лизать под веком станет. А язык пыльный как будто, серый. Точно она высовывала его, пол подметая.
***
Дорога оборвалась. Значит, я почти дошла. Оставалось найти в поле бесхозный сарай, обогнуть его слева направо и продвинуться на пять сотен или около того шагов вперёд. Между пальцами зудело, особенно нестерпимо - на ногах, потому что почесать там я никак не могла.
Когда я приблизилась к сараюшке, из неё выскочил рослый парень и стал радостно носиться вокруг меня, как игривая собака. Я не понимала, сколько лет может быть этому парню, так он был высок. Поставь спина к спине этого колоброда и Симу, второй показался бы ущербным, а ведь считался в моём селе самым высоким.
- Ты к нам? - поинтересовался парень.
- Ой ли?
- К матери моей? К ней все ходят, она всех лечит!
- Повитуха, небось?
- Да! - он засмеялся.
- К ней. Неужто она в этой халупе живет?
Говорили ведь, что от сарая до нужного дома немало пройти надо.
- Что ты! Мы в той стороне живём, - он показал. - Хочешь, вместе пойдём?
Парень уже утомил меня, а пока добредем до повитухи, меня не раз и не два потянет его огреть. Но заплутать хуже, и я согласилась:
- Хочу.
- Ух, ты хорошая! Обычно не хотят. Сами знаем, мол, куда идти, а мне одному смурно.
- Сегодня не смурно, - я подняла голову вверх, лицом к небу. - Гляди, вишня блещет, даже не рассмотреть её толком.
- Вишня? Ты смешная. Она по-другому называется - солнце. Но, если хочешь, пускай будет вишня.
- Сальце?
Прежде я на таких дураков не напарывалась.
- Солнце, запомни, солнце. Соль и оконце. Да не в нём вина. Мне и при солнце может быть смурно, а в дождик - весело.
Только что вертелся, а сейчас стоит, как будто затосковал, длинные руки опустились, а лоб сжался до бугров и полосочек. Давно надсмеялась бы над ним, не будь егоза повитухиным сыном.
- Ну чего встал, пошли.
- Как тебя зовут?
- Эя.
- Меня Осий.
Я сжала зубы, но не из-за очередного тягостного позыва вычистить нутро. Хохот застрял в горле, как плохо прожеванный кусок. Имя у парня оказалось под стать его придурочным разговорам и выходкам.
- Осий - от осы? - я набросила на лицо, точно тряпку, серьезный вид.
- От оси.
Вернее не пытаться вызнать, что это такое, и отозваться одним словом:
- Умно!
Парень развеселился:
- Ты хорошая! Зайдешь в сарай?
Вот так цветик льняной! Я опешила:
- Зачем?!
- Там мышь с мышатами! - тараторил Осий. - Я на них всеми днями смотрю, они шерсткой стали покрываться, а то были розовенькие, вот, - тут он схватил меня за руку, - как вершинки твоих пальцев.
Пропади во время его слов вишня, никто бы не заметил - похлеще той сияли глаза дурачины. Поддамся ему, и он, может быть, наплетет матери своей добрых слов, а она полечит меня как следует.
- Показывай.
Осий затащил меня в сарай и приподнял дырявую корзину. Под ней, точно, оказалось мышиное гнездо. Детеныши возились в нём, Осий и я наклонились - он с любопытством, я с гадливостью. Мне в моём доме не единожды попадались подобные гнезда с мышами, и конец им наступал один и тот же: я вытаскивала их во двор и придавливала доской потяжелее.
- Не трогай, - предупредил парень, - иначе мышь гнездо бросит.
- Не буду.
Одно у меня желание: гнездо это поджечь, и сарай заодно.
- Пятеро, как и до твоего прихода. Вечером опять проверю.
Осий накинул корзину.
- Станет их меньше, ну и что? - спросила я.
- Как это - «ну и что»? - удивился парень. - Появились, так вырасти должны. Не понимаешь?
Если бы каждая мышь вырастала, то на всём свете ни травинки бы не осталось. Но я не это сказала, а другое:
- Понимаю.
Осий подпрыгнул.
- Идём к маме.
Мы вышли из сарая, жмуря глаза.
***
Посмотрев на дом, сразу можно было сказать - хозяев боялись. Заборчик хлипкий, собачьей конуры во дворе нет, значит, и собаки тоже. Зато на крыше дома, в гнезде величиной едва ли не с телегу сидела большущая белая птица, не иначе как наколдованная самой повитухой.
- Это аист. Он не тронет, - сказал Осий, заметив мой беспокойный взгляд, направленный в сторону крыши.
- Знаю! - храбрилась я.
- Да? Видела таких раньше?
- Конечно. Приманю к себе, ножиком чик-чик, а потом ощипываю, потрошу - и в печь. А клюв над кроватью вешаю. - Нарочно говорила погромче, чтобы птица услыхала и не вздумывала на меня нападать. Наверняка же непростая, и всё понимает.
Осий молча приоткрыл калитку и дождался, пока я зайду, после зашел сам.
- Ты неместная? - спросил он тихо.
- Из села.
- Много там аистов?
- Полно!
- У нас один, - сказал парень.
Птица взлетела. Замерев на месте, Осий помахал ей обеими руками. Она быстро пропала из виду, словно, приблизившись к небу, попалась ему в пасть и сгинула.
- Аист красивый. Я ещё не встречал ничего, что было бы на него похожим, - обернувшись ко мне, сказал Осий. Он и сам походил на улетевшую минуту назад птицу: высокий, худой, с вытянутыми скулами и продолговатыми, белесыми глазами - только двигался не плавно, а резко, беспорядочно.
После моего вопроса - взлетит ли птица-аист, если к ней на спину заберется человек? - Осий повеселел: