Глава 12. Свадьба Каролюса.

Как правило, Каролюс выставлял будильник за пятнадцать минут до нужного времени – чтобы пережить короткое, но глубокое удовольствие осознанного тепла и покоя – в этот день его будильник сработал в 5:45, и он проснулся с мыслью, что сегодня отложенные пятнадцать минут могут оказаться критическим, и встал сразу, мысленно перебирая пункты составленного с вечера плана сборов.
Свой день он начинал на кухне. Он не видел смысла идти в ванную до завтрака, его завтрак был чем-то медленным, как бы финалом сна и позволительной в нем небрежности. Это была форма откладывания личной собранности, скрытая часть дня на показателях ниже нуля, когда он чувствовал исходящие от собственного тела запахи и кисловатый налет во рту, этот взбудораженный очень сладким кофе и курением помногу осадок на языке и небе, поднятый как будто из небытия и напоминавший Каролюсу другие дни, нервом которых была радостная и наполненная спешка, дни подлинности. Он поставил на плиту маленькую кастрюльку – есть с утра ему, как и в любое домашнее утро в одиночестве, не хотелось, но сегодня это было необходимо – и, насыпая овсяные хлопья в закипевшую воду, вспомнил по-настоящему, куда он сейчас собирается, что это утро долгожданного преображения и осуществления желанного и многотрудного внутри намеченного пути. Также он вспомнил, что этот день, только начавший свое триумфальное разворачивание, дался ему легче, чем изначально предполагалось. Непредвиденные вспышки везения в делах Каролюс расценивал как указатели следования верным путем, как что-то, что высвечивало его истинную суть, его скрытое предназначение, которое ему не удалось назвать, но удалось почувствовать его дуновение и последовать за ним и получить богатый бонус, поощряющий смельчака жизни. Каролюс поспешно съел сваренные на воде и безвкусные, плотно заполняющие желудок хлопья, просматривая новости на стареньком ноутбуке.
- Ничего особенного не произошло, - сказал он, погружая опустевшую плошку в раковину, - черт возьми, это восхитительно, быть главным участником главной городской новости. И, надеюсь, областной, если какие-нибудь дебилы чего-нибудь не… Область у нас огромная… Интересно, как они об этом напишут? Местные шутить точно зассат… В Твери скорее всего тоже… А больше и негде. Ну это пока, это всего лишь начало, но какое, какое! Это мощный левел-ап, Каролюс! И почему только тебя это удивляет? Ты ведь этого хотел, ты старался. Старался – получай, дружок. Как им наверное не по себе, а? Как это со стороны выглядит вообще? Приходит какой-то дрищ из ниоткуда, какой-то хам, какой-то мудила-филолог, копирайтер, учитель танцев – и цап-царап, любовь, оно само получилось…
За окном было еще темно. На липе и кустах под ней, заваленных снегом, лежал тяжелый свет стоящего у дороги фонаря. Каролюс уставился в окно и впал в тупое смотрение без мыслей, на выходе из которого его обожгла вспышка щемящей бессловесности, какое-то мучительное хотение, зовущее опрокинуться в эти снега:
- Дожидаясь с разъяснениями какого-нибудь улыбчивого маньяка на машине, - произнес Каролюс вслух и удивился звуку своего голоса.
Он хмыкнул, покачал головой, затем включил какую-то бодрую американскую радиостанцию и пошел в ванну, где дважды прошелся губкой по телу, дважды почистил зубы – первый раз зубным порошком, второй – обычной мятной пастой – десны, как ни странно, выдержали напор и не закровоточили, Каролюс сплевывал белой, без примесей, пеной, это ему понравилось – подстриг волосы в подмышках и паху, помыл голову, высушил ее феном, сбрызнул себя самыми лучшими из всех имеющихся духов («Если бы я пользовался ими каждый день, то какие духи тогда стали бы моими выходными?» - подумал он), зачесал волосы с гелем, надел чистый халат и вернулся на кухню. Свет фонаря на снегу стал тонкой и слегка искрящейся пленочкой, он выдыхался от ослепительного свечения гаражей на линии горизонта.

Каролюс посмотрел на часы. Он отлично укладывался, даже слишком – приехать должны были через полтора часа, а ему оставалось только одеться. Каролюс взял из стопки книг на стиральной машине какую-то маленькую мягкую книжечку современных стихов, попытался вчитаться, но текст проходил по касательной, слова отскакивали и не запоминались, Каролюсу не далось даже самое коротенькое в сборнике стихотворение из пяти строк, он не сумел охватить его. Другая книжка, какой-то толстый роман без обложки, открытый на произвольном месте, будто бы поддался – Каролюс прочел несколько страниц быстро и легко, но совсем не запомнил, о чем там шла речь. Это означало, что в процессе чтения он ничего не представлял – что, в свою очередь, означало, что его мысли заняты чем-то другим, причем настолько плотно, что никакой текст не может туда просочиться. Разгадку он отыскал самостоятельно:
- Она уже не спит…
В общем-то, смысл одной своей особенности Каролюс давно уже раскусил – снисходящий на него ступор, застывание его мыслей до непроницаемости было связано с тем, что на свете, и даже в одном с ним городе, жила женщина, чей факт существования, с одной стороны, придавал ему сил и бодрости, с другой – если он переходил определенную личную черту – мог разбалтывать его, лишал собранности, доводил до маниакальности. С этим фактом он научился более-менее обходиться, задвигать его глубоко, как вещь, веря в его отсутствие (и тогда мир как будто притормаживал, но он мог строить планы, сняв его срез), но он мог задвинуть его слишком далеко, и тогда мир совсем терял динамику и застывал, оставляя возможным только мелкие, ничего не значащие повторения уже известного. Также, посредством разных уловок, он заставлял себя припоминать о ее существовании – и о том, что это значит – тогда мир взрывался и манил его, всё оживало и приобретало движение – мелкого и незначащего попросту не оставалось, всё приобретало смысл, цвет и объем. Тогда удавалось мыслить и действовать вне привычных ему схем, находить новые способы видения – но скоро это состояние тоже достигало своей крайней точки – суетливого сверхсмыслия, что снова измельчало реальность – каждая пылинка приобретала свой голос и цель и призывала его к общению, в которое он неизбежно ввязывался и изматывался. Так – в поиске баланса между неподвижностью и избытком, между косностью и скольжением – проходила вся жизнь литовца, мечтавшего о спокойном погружении.