Обычные представления об истории философии

Здесь раньше всего приходят на ум обычные поверхност­ные представления об истории философии, которые мы здесь должны изложить, подвергнуть критике и исправить. Об этих очень широко распространенных взглядах, которые вам, милос­тивые государи, без сомнения, также знакомы (ибо они на самом деле представляют собой ближайшие соображения, которые мо­гут прийти в голову при первой только мысли об истории филосо­фии), я кратко скажу все необходимое, а объяснение различия философских систем введет нас в самую суть вопроса,

а. История философии как перечень мнений

На первый взгляд по самому своему смыслу как будто озна­чает сообщение случайных происшествий, имевших место в раз­ные эпохи, у разных народов и отдельных лиц, — случайных час­тью по своей временной последовательности и частью по своему со­держанию. О случайности в следовании во времени мы будем говорить после. Пока мы намерены рассмотреть в первую очередь случайность содержания, т. е. понятие случайных действий. Но со­держанием философии служат не внешние деяния и не события, являющиеся следствием страстей или удачи, а мысли. Случайные же мысли суть не что иное, как мнения; а философскими мнениям называются мнения об определенном содержании и своеобразных? предметах философии, — о боге, природе, духе.

Таким образом, мы тотчас же наталкиваемся на весьма обычное воззрение на историю философии, согласно которому она должна именно рассказать нам о существовавших философских мнениях в той временной последовательности, в которой они появлялись и излагались. Когда выражаются вежливо, тог называют этот материал истории философии мнениями; а те, которые считают себя способными высказать этот же самый взгляд с большей основательностью, даже называют историю филосо­фии галереей нелепиц или, по крайней мере, заблуждений, вы­сказанных людьми, углубившимися в мышление и в голые поня­тия. Такой взгляд приходится выслушивать не только от признающих свое невежество в философии (они признаются в нем, ибо по ходячему представлению это невежество не мешает высказывать суждения о том, что, собственно, представляет собою философия, — каждый, напротив, уверен, что он может вполне судить о ее значении и сущности, ничего не понимая в ней), но и от людей, которые сами пишут или даже написали ис­торию философии. История философии, как рассказ о различных

и многообразных мнениях, превращается таким образом в предмет праздного любопытства или, если угодно, в предмет интереса уче­ных эрудитов. Ибо ученая эрудиция состоит именно в том, чтобы знать массу бесполезных вещей, т. е. таких вещей, которые сами по себе бессодержательны и лишены всякого интереса, а интересны для ученого эрудита только лишь потому, что он их знает.

Полагают, однако, что можно также извлечь пользу из озна­комления с различными мнениями и мыслями других: это стиму­лирует мыслительную способность, наводит также на отдельные хорошие мысли, т. е. вызывает, в свою очередь, появление мнения, и наука состоит в том, что ткутся мнения из мнений.

Если бы история философии представляла бы собой лишь галерею мнений, хотя бы и о боге, о сущности естественных и ду­ховных вещей, то она была бы излишней и изрядно скучной наукой, сколько бы ни указывали на пользу, извлекаемую из таких движений мысли и учености. Что может быть бесполезнее ознакомления с рядом лишь голых мнений? Что может быть более безразлич­ным? Стоит только бегло заглянуть в произведения, представляю­щие собою историю философии в том смысле, что они излагают и трактуют философские идеи на манер мнений, — стоит только, говорим мы, заглянуть в эти произведения, чтобы убедиться, как все это скудно и неинтересно.

Мнение есть субъективное представление, произвольная мысль, плод воображения: я могу иметь такое-то и такое-то мне­ние, а другой может иметь совершенно другое мнение. Мнение при­надлежит мне; оно не есть внутри себя всеобщая, сама по себе су­щая мысль. Но философия не содержит в себе мнения, так как не существует философских мнений. Когда человек говорит о фило­софских мнениях, то мы сразу убеждаемся, что он не обладает да­же элементарной философской культурой хотя бы и был сам исто­риком философии. Философия есть объективная наука об истине, наука о ее необходимости, познание, посредством понятий, а не мнение и не тканъе паутины мнений.

Дальнейший, собственный смысл такого представления об истории философии заключается в том, что мы узнаем в ней .лишь о мнениях, причем слово “мнение” именно и подчеркивает­ся. Но что противостоит мнению? Истина; перед истиной бледне­ет мнение.

б. Доказательство ничтожности философского познания посредством самой истории философии

Но с другой стороны, с вышеуказанным представлением об истории философии связан еще один вывод, который можно, смотря по вкусу, считать вредным или полезным. А именно, при взгля­де на такое многообразие мнений, на столь различные многочис­ленные философские системы мы чувствуем себя в затруднении, не зная, какую из них признать. Мы убеждаемся в том, что в высо-

ких материях, к которым человек влечется и познание которых хо­тела добавить нам философия, величайшие умы заблуждались, так как другие ведь опровергли их. “Если это случилось с такими великими умами, то как могут ego homuncio (я, маленький челове­чек) желать дать свое решение?” Этот вывод, который делается из факта различия философских систем, как полагают, печален по существу, но вместе с тем субъективно полезен. Ибо факт этого различия является для тех, которые с видом знатока хотят выда­вать себя за людей, интересующихся философией, обычным оп­равданием в том, что они при всей своей якобы доброй воле и при всем даже признании ими необходимости стараться усвоить эту науку, все же на самом деле совершенно пренебрегают ею. Но эта ссылка на различие философских систем вовсе не может быть по­нята как простая отговорка. Она считается, напротив, серьезным, настоящим доводом против серьезности, с которой философствую­щие относятся к своему делу, — она служит для них оправданием пренебрежения философией и даже неопровержимым доказа­тельством тщетности стремления достигнуть философского по­знания истины. “Но если даже и допустим”, гласит далее это оправ­дание, “что философия есть подлинная наука и какая-либо одна из философских систем истинна, то возникает вопрос: а какая? по ка­кому признаку узнаешь ее? Каждая система уверяет, что она — ис­тинная; каждому указывает иные признаки и критерии, по которым можно познать истину; трезвая, рассудительная мысль должна поэтому отказаться решить в пользу одной из них”.

В этом, как полагают рассуждающие таким образом, и состо­ит дальнейший интерес философии. Цицерон (De natura deorum, I, 8 и сл.) дает в высшей степени неряшливую историю философ­ских мыслей о боге, написанную с намерением привести нас к это­му выводу. Он вкладывает ее в уста одного эпикурейца, но не нахо­дит сказать по ее поводу ничего лучшего: это, следовательно, его собственный взгляд. Эпикуреец говорит, что философы не пришли ни к какому определенному понятию. Доказательство тщетности стремлений философии черпается им затем непосредственно из общераспространенного, поверхностного воззрения на ее историю: в результате этой истории мы имеем возникновение разнообраз­ных, противоречащих друг другу мыслей, различных философ­ских учений. Этот факт, который мы не можем отрицать, оправды­вает, по-видимому, и даже требует применения также и к фило­софским учениям следующих слов Христа: “Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов и следуй за мною”. Вся история филосо­фии была бы согласно этому взгляду полем битвы, сплошь усеян­ным мертвыми костями, — царством не только умерших, телесно исчезнувших лиц, но также и опровергнутых, духовно исчезнув­ших систем, каждая из которых умертвила, похоронила другую. Вместо “следую за мною” нужно было бы, скорее, сказать в этом

смысле: “следуй за самим собою”, т. е. держись своих собственных убеждений, оставайся при своем собственном мнении. Ибо зачем принимать чужое мнение?

Бывает, правда, что выступает новое философское учение, утверждающее, что другие системы совершенно не годятся; и при этом каждое философское учение выступает с притязанием, что им не только опровергнуты предшествующие, но и устранены их недостатки и теперь, наконец, найдено истинное учение. Но, со­гласно прежнему опыту, оказывается, что к таким философским системам также применимы другие слова Писания, которые Апос­тол Петр сказал Ананию: “Смотри, система философии, которая опровергнет и вытеснит твою, не заставит себя долго ждать; она не преминет явиться так же, как она не преминула появиться после всех других философских систем”.

в. Объяснительные замечания относительно различия философских систем

Во всяком случае, совершенно верно и является достаточно установленным фактом, что существуют и существовали различ­ные философские учения; но истина ведь одна, — таково непреодо­лимое чувство или непреодолимая вера инстинкта разума. “Следо­вательно, только одно философское учение может быть истинным, а так как их много, то остальные, заключают отсюда, должны быть заблуждениями. Но ведь каждое из них утверждает, обосновывает и доказывает, что оно-то и есть это единственное истинное учение”. Таково обычное и как будто правильное рассуждение трезвой мыс­ли. Но что касается трезвости мысли, этого ходячего словечка, то от­носительно нее мы знаем из повседневного опыта, что, когда мы трезвы, мы одновременно с этим или же скоро после этого испыты­ваем чувство голода. Вышеуказанная же мысль обладает особым талантом и ловкостью, и она от своей трезвости не переходит к голо­ду и к стремлению принять пищу, а чувствует себя и остается сытой [здесь у Гегеля непереводимая игра слов: “Nichternheit” означает на немецком языке “трезвость и пустой желудок”].

Мысль, так рассуждающая, выдает себя с головой и показы­вает этим, что она является мертвым рассудком, ибо лишь мертвое воздерживается от еды и питья и вместе с тем сыто и таковым оста­ется. Физически же живое, подобно духовно живому, не удовлетво­ряется воздержанием и является влечением, переходит в алкание и жажду истины, познания последней, непреодолимо стремится к удовлетворению этого влечения и не насыщается рассуждениями, подобно вышеприведенному.

По существу же мы по поводу этого рассуждения должны были бы сказать раньше всего то, что, как бы различны ни были фи­лософские учения, они все же имеют то общее между собою, что все они являются философскими учениями. Кто поэтому изучает ка­кую-нибудь систему философии или придерживается таковой,

во всяком случае философствует, если это учение вообще являет­ся философским. Вышеприведенное, носящее характер отговорки, рассуждение, цепляющееся лишь за факт различия этих учений из отвращения и страха перед особенностью, в которой находит свою действительность некоторое всеобщее, не желающее пости­гать или признавать этой всеобщности, я в другом месте [Ср. Hegels Werke. T.VI. 13. — С. 21,22] сравнил с больным, которому врач сове­тует есть фрукты; и вот ему предлагают сливы, вишни или вино­град, а он, одержимый рассудочным педантизмом, отказывается от них, потому что ни один из этих плодов не есть фрукт вообще, а один есть вишня, другой — слива, третий — виноград.

Но существенно важно еще глубже понять, что означает это различие философских систем. Философское познание того, что такое истина и философия, позволяет нам опознать само это различие, как таковое, еще в совершенно другом смысле, чем в том, в каком его пони­мают, исходя из абстрактного противопоставления истины и заблуж­дения. Разъяснение этого пункта раскроет перед нами и значение всей истории философии. Мы должны дать понять, что это многообразие философских систем не только не наносит ущерба самой философии — возможности философии, — а что, наоборот, такое многообразие было и есть безусловно необходимо для существования самой науки философии, что это является ее существенной чертой.

В этом размышлении мы исходим, разумеется, из того воззре­ния, что философия имеет своей целью постигать истину посредством мысли, в понятиях, а не познавать то, что нечего познавать, или что, по крайней мере, подлинная истина недоступна познанию, а доступна по­следнему лишь временная, конечная истина (т. е. истина, которая вме­сте с тем есть также и нечто не истинное). Мы исходим, далее, из того взгляда, что мы в истории философии имеем дело с самой философией. Деяния, которыми занимается история философии, так же мало пред­ставляют собой приключения, как мало всемирная история лишь ро­мантична; это не просто собрание случайных событий, путешествий странствующих рыцарей, которые сражаются и несут труды бесцель­но и дела которых бесследно исчезают; и столь же мало здесь один про­извольно выдумал одно, а там другой—другое; нет: в движении мысля­щего духа есть существенная связь, и в нем все совершается разумно. С этой верой в мировой дух мы должны приступить к изучению исто­рии и, в особенности, истории философии.

Гегель. Лекции по истории философии // Сочинения. Т.9. Кн.1. — М., 1932. — С.15—25.

Л. ФЕЙЕРБАХ

Заслуга критической философии состоит в том, что она с самого начала рассматривала историю философии с философской точ­ки зрения, видя в ней не перечень всевозможных, к тому же в

большинстве случаев странных, даже смехотворных, мнений, а, на­оборот, делая критерием ее содержания “разумный философский смысл” (см.: Рейнгольд. О понятии истории философии в стать­ях Фюллеборна по истории философии. Т. 1. — 1791. — С. 29—35). Различные философские системы она выводила при этом не из ант­ропологических или каких бы то ни было других внешних причин, а из внутренних законов познания и, определяя их в этом отношении как данные a priori, постигала разумно-необходимые формы духа или видела в идее философии по крайней мере общую цель систем при их рассмотрении и изложении. Но эта точка зрения была сама по себе еще недостаточной и ограниченной, так как некая опреде­ленная идея философии, ограниченная узкими рамками, считалась истиной и поэтому целью, реализацию которой философы якобы искали более или менее успешно. Предел разума, который Кант фиксировал представлением пресловутой “вещи в себе”, был кри­терием рассмотрения и оценки философских систем. Вот почему Теннеманн — главный представитель этой точки зрения — в своем понимании и оценке систем так односторонен, однообразен и ску­чен. И как раз там, где речь идет о новых системах, его критика не является оригинальной; повторяются те же самые объяснения, основания и возражения. И хотя местами он дает себя увлечь “бо­жественным энтузиазмом” философии, прорывающим пределы ог­раниченности, но лишь на короткие мгновения, а затем снова появ­ляется навязчивая идея о границах разума, который никогда не до­стигает в-себе-бытия, и мешает ему и читателю [по-настоящему] желать познания.

С устранением кантонского предела разума философия освободилась от той ограниченности, которую на нее неизбежно накладывала эта произвольная граница; и только тогда смогла открыться поэтому универсальная, свободная перспектива в об­ласти философии. Ибо вместо одной определенной идеи филосо­фии, относящейся только внешне и отрицательно критически к другим системам, выступила теперь всеохватывающая, всеоб­щая, абсолютная идея философии — идея бесконечного, опреде­ляемая здесь как абсолютная идентичность идеального и реаль­ного. Только потому, что эта идея, если она не характеризуется конкретней и не отличается сама по себе, является неопределен­ной, или по крайней мере неопределяющей, — только поэтому при рассмотрении и изложении истории философии с данной точки зрения отступало на задний план определенное различие систем, вообще особенного, на изучении и понятии которого осно­ван как раз интерес и основательность исследования истории и ее рассмотрение. Тождество реального и идеального, их разделе­ние, противопоставление и соединение выступали как постоянно повторяющиеся формы, в которых выражались исторические явления.

Поэтому очередной и неотложной задачей философии было определение идеи абсолютного тождества в ней самой для того, чтобы найти в этом определении реальный медиум между общим идеи и особенным действительности, принцип для познания осо­бенного в его особенности. Гегель решил эту задачу. Понятие исто­рии является у него вообще понятием, идентичным основной идее его философии, благодаря чему общность и единство сущности, ко­торые в других философских системах, например, в философии Спинозы, являются господствующими, в его системе, может быть, чрезмерно отходят на задний план, так как у него идея философии, как таковая, превращается внутри самой себя в энциклопедию специфических противоречий, она является членящимся организ­мом, развивающим свою сущность в различных системах. Он довел абсолютное тождество объективного и субъективного до его истин­ного, разумного определения. Он снял с него вуаль анонимности, под которой оно скрывало свою девственную недоступную сущ­ность от любопытных взглядов рассудка, дал ему название и опре­делил именем и понятием духа, осознающего себя самого, т. е. раз­личающего себя в себе и признающего это различие, эту противо­положность себя самого, являющуюся принципом особых вещей и сущностей, источником всего определенного, различающегося бытия, как себя самого, как свою собственную сущность и оправды­вающего себя как абсолютное тождество.

Поэтому Гегелю удалось рассмотреть историю философии, не теряя из поля зрения ни единства идеи в различных системах, ни различия и особенности их. Его исходная идея столь же мало является неопределенной, амальгамированной, снимающей раз­личия, как и ограниченной, исключительной и нетерпимой, так что он должен был совершить насилие с помощью оков некоторых абстрактных понятий и формул над особенным, чтобы приспосо­бить его к этой идее. Она содержит в себе самой принцип беспре­пятственного, свободного развития и обособления, ее основным положением является не “я живу и даю жить”, а “я живу, давал жить”. Ее определения имеют такой универсальный, такой элас­тичный и одновременно проникающий характер и столь же боль­шую пассивность, как и активность, что они не только не сводятся к индивидуальности каждого предмета, но, наоборот, объединяют в себе и воспринимают каждую особенность, не нарушая ее само­стоятельности. Если мы где либо и найдем дисгармонию между ис­торическим предметом и понятием и изложением его, которое дает Гегель, то ее основой является не сам принцип, а тот всеобщий предел, который может лежать в индивидууме между идеей и ее осуществлением...

История философии отнюдь не является историей случай­ных субъективных мыслей, то есть историей отдельных мнений. Если скользить по ее поверхности, то она, кажется, сама дает нам

основание для подобного предложения, не предоставляя ничего кроме смены различных систем, в то время как истина едина и не­изменна. Однако истина не является единой в смысле абстрактного единства, то есть она не простая мысль, которой противостоит раз­личие; она является духом, жизнью, самоопределяющим и разли­чающим единством, то есть конкретной идеей. Различие систем имеет свое основание в самой идее истины; история философии яв­ляется не чем иным, как временной экспозицией различных опре­делений, которые вместе составляют содержание самой истины. Истинная объективная категория, в которой она должна рассмат­риваться, есть идея развития. Она является сама по себе разум­ным, необходимым процессом, непрерывно продолжающимся ак­том познания истины; различные философские системы есть поня­тия, определяемые идеей, необходимые образы ее: необходимые не но внешнем смысле, когда основателя какой-либо системы побуж­дают идеи его предшественников, и таким образом, одна система обусловливается другой, необходимы в наивысшем смысле, когда мысль, составляющая принцип системы, выражает определение абсолютной идеи, самое истину, существенную реальность, кото­рая поэтому в ряде развития должна была само по себе появиться в качестве самостоятельной философской системы. История философии поэтому имеет дело не с прошедшим, а с настоящим, сего­дня еще живущим. С каждой философской системой исчезает не сам принцип, а только то, чем этот принцип стремится быть: абсо­лютным определением, целым определением абсолютного. Более поздняя и более содержательная философская система всегда со­держит в себе самые существенные определения принципов пред­шествующих систем. Изучение истории философии является по­этому изучением самой философии. История философии является системой. Кто ее по-настоящему поймет и отдифференцирует от формы преходящего и внешних условий истории, тот увидит саму абсолютную идею, как она развивается внутри самой себя, в эле­менте чистого мышления.

Хотя сам по себе процесс развития истории философии яв­ляется необходимым, независимым от внешних условий процессом развития идей, и хотя история философии сама есть не что иное, как преходящее развертывание вечных, внутренних самоопреде­лений или различий абсолютной идеи, однако одновременно она находится в неразрывной связи с мировой историей. Философия отличается от остальных образов духа только тем, что она понимает истинное, абсолютное как мысль или в форме мысли. Тот же дух и содержание, которое выражается и представляется наглядно в элементе мышления как философия одного народа, содержится и выражается также в религии, искусстве, политическом состоянии, по в форме фантазии, представления, чувственности вообще. От­ношение философии к остальным образам духа и наоборот нужно

поэтому мыслить себе, руководствуясь не пустым представлением влияния, а, напротив, категорией единства. “Мыслящее постиже­ние идеи есть вместе с тем поступательное движение, наполненное целостно развитою действительностью, такое поступательное движение, которое имеет место не в мышлении индивидуума, во­площается не в некотором единичном сознании, а выступает перед нами всеобщим духом, воплощающимся во всем богатстве своих форм во всемирной истории. В этом процессе развития случается поэтому, что одна форма, одна ступень идеи осознается одним народом, так что данный народ и данное время выражают лишь данную форму, в пределах которой этот народ строит свой мир и совершенствует свое состояние; более же высокая ступень появля­ется, напротив того, спустя много веков у другого народа”. “Но каж­дая система философии именно потому, что она отображает осо­бенную степень развития, принадлежит своей эпохе и разделяет с нею ограниченность”.

Внешнее происхождение философии не является поэтому независимым от времени и места. Аристотель говорит, что фило­софствовать начали лишь после того, как предварительно позабо­тились об удовлетворении необходимых жизненных потребностей. Однако имеется потребность не только физическая, но и политиче­ская и потребности другого рода. Подлинная философия, филосо­фия, взятая в строгом смысле слова, начинается поэтому, по Геге­лю, не на Востоке, хотя именно там достаточно философствовали и там находят массу философских школ. Философия начинается только там, где есть личная и политическая свобода, где субъект относит себя к объективной воле, которую он познает как свою соб­ственную волю, к субстанции, к общему вообще таким образом, что он в единстве с ней получает свое Я, свое самосознание. А это имеет место не на Востоке, где высшей целью является бессознательное погружение в субстанцию, а только в греческом и германском мире. Греческая и германская философия и являются поэтому двумя главными формами философии.

Фейербах Л. История философии: в 3-х т. Т. 2. - М., 1967. - С. 7-9, 11-14.

А.И.ГЕРЦЕН

Стоит ли говорить что-нибудь в опровержение плоского и нелепого мнения о бессвязности и шаткости философских систем, из кото­рых одна вытесняет другую, все всем противоречат, и каждая за­висит от личного произвола? Нет. У кого глаза так слабы, что за на­ружной формой явления они не могут разглядеть просвечивающее внутреннее содержание, не могут разглядеть за видимым многооб­разием невидимое единство, тому, что ни говори, история науки

будет казаться сбродом мнений разных мудрецов, рассуждающих каждый на свой салтык о разных поучительных и наставительных предметах и имевших скверную привычку непременно противоре­чить учителю и браниться с предшественниками: это атомизм, ма­териализм в истории; с этой точки зрения не одно развитие науки, а вся всемирная история кажется делом личных выдумок и стран­ного сплетения случайностей — взгляд антирелигиозный, принад­лежавший некоторым из скептиков и недоученной толпе. Все су­щее со времени имеет случайную, произвольную закраину, выпа­дающую за пределы необходимого развития, не вытекающую из понятия предмета, а из обстоятельств, при которых оно одействоряется; только эту закраину, эту перехватывающую случайность и умеют разглядеть некоторые люди и рады, что во вселенной такой же беспорядок, как в их голове. Ни один маятник не. удовлетворяет общей формуле, которая выражает закон его размахов, ибо в фор­мулу не вводится случайный вес пластинки, на которой он висит, ни случайное трение; ни один механик, однако, не усомнится в ис­тине общего закона, снявшего в себе случайные возмущения и представляющего вечную норму размахов. Развитие науки во вре­мени сходно с практическим маятником — оптом оно совершает нормальный закон (который здесь во всей алгебраической всеобщ­ности делается логикой), но в частностях везде видны видоизмене­ния временные и случайные. Часовщик-механик может со своей точки зрения, не забывая о трении, иметь в виду общий закон, а ча­совщик-работник только и видит беззаконное отступление част­ных маятников. Разумеется, что историческое развитие филосо­фии не могло иметь ни строгой хронологической последовательно­сти, ни сознания, что каждое вновь являющееся воззрение — дальнейшее развитие прежнего. Нет, тут было широкое место сво­боде духа, даже свободе личностей, увлеченных страстями; каж­дое воззрение являлось с притязанием на безусловную, конечную истину, оно отчасти и было так в отношении к данному времени; для него не было высшей истины, как та, до которой он достиг; если бы мыслители не считали своего понятия безусловным, они не мог­ли бы остановиться на нем, а искали бы иное; наконец, не надобно забывать, что все системы подразумевали, провидели гораздо более, нежели высказали; неловкий язык их изменял им. Сверх сказанного, каждый действительный шаг в развитии окружен ча­стными отклонениями; богатство сил, брожение их индивидуаль­ности, многообразие стремлений прорастают, так сказать, во все стороны; один избранный стебель влечет соки далее и выше, но современное сосуществование других бросается в глаза. Искать в ис­тории и в природе того внешнего и внутреннего порядка, которое вырабатывает себе чистое мышление в своем собственном элемен­те, где внешность не препятствует, куда случайность не восходит, куда самая личность не принята, где нечему возмутить стройного

развития, значит вовсе не знать характера истории и природы. С такой точки зрения разные возрасты одного и того же лица могут быть приняты за разных людей. Посмотрите, с каким разнообрази­ем, с какой разметанностью во все стороны животное царство вос­ходит по единому первообразу, в котором исчезает его многообра­зие, посмотрите, как каждый раз, едва достигнув какой-нибудь формы, род распадается во все стороны едва исчислимыми вариа­циями на основную тему, иные виды забегают, другие отлетают, третьи составляют переходы и промежуточные звенья, и весь этот беспорядок не скрывает внутреннего единства для Гете, для Жоф-фруа Сент-Илера: он только непонятен для неопытного и поверхностного взгляда.

Впрочем, даже и поверхностный взгляд в развитии мышления найдет собственно один резкий и трудно понятный перелом: мы говорим о переходе древней философии в новую; их сочленение схоластикой, их необходимое соотношение не бросается в глаза - в этом сознаться надобно; но если мы допустим (чего вовсе не было), что тут было обратное шествие, можно ли отрицать, что вся древ­няя философия одно замкнутое, художественное произведение целости и стройности поразительной. Можно ли отрицать, что в своем отношении философия новейших времен, рожденная из расторженной и двуначальной жизни средних веков и повторившая в себе эту расторженность при самом появлении своем (Декарт и Бэкон), правильно устремилась на развитие до последней крайности обоих начал и, дойдя до конечного слова их, до грубейшего материализма и отвлеченнейшего идеализма, прямо и величест­венно пошла на снятие двуначалия высшим единством. Древняя философия пала оттого, что она не изведала всей сладости и всей горечи отрицания, не знала всей мощи духа человеческого, сосре­доточенного в себе, в одном себе. Новая философия, с своей сторо­ны, была лишена того реального, жизненного, слитно-обнимающе-го форму и содержание античного характера; она теперь начинает приобретать его, и в этом сближении их раскрывается на самом деле их единство, оно обличается в самой недостаточности их друг без друга. Одна истина занимала все философии во все времена; ее ви­дели с разных сторон, выражали разно, и каждое созерцание сде­лалось школой, системой. Истина, проходя рядом односторонних определений, многосторонне определяется, выражается яснее и яснее; при каждом столкновении двух воззрений отпадает плева за плевой, скрывающая ее. Фантазии, образы, представления, кото­рыми старается человек выразить свою заповедную мысль, улету­чиваются, и мысль мало-помалу находит тот глагол, который ей принадлежит. Нет философской системы, которая имела бы нача­лом чистую ложь или нелепость: начало каждой — действитель­ный момент истины, сама безусловная истина, но обусловленная, ограниченная односторонним определением, не исчерпывающим

еe. Когда вам представляется система, имевшая корни и развитие, имевшая свою школу с нелепостью в основании — будьте настолько полны благочестия и уважения к разуму, чтобы прежде осуждения посмотреть не на формальное выражение, а на смысл, в котором сама школа принимает свое начало, и вы непременно найдете односто­роннюю истину, а не совершенную ложь. Оттого каждый момент развития науки, проходя как односторонний и временный, непре­менно оставляет и вечное наследие. Частное, одностороннее вол­нуется и умирает у подножия науки, испуская в нее вечный дух твой, вдыхая в нее свою истину. Призвание мышления в том и со­стоит, чтобы развивать вечное из временного!

Герцен А. И. Письма об изучении природы // Собрание сочинений: в 30-ти т. Т.З. —М., 1954. — С. 129—138.

Ф. ЭНГЕЛЬС

Великий основной вопрос всей философии, в особенности новей­шей философии, есть вопрос об отношении мышления к бытию.

Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии // Собрание сочинений. Т. 21. —С. 282.

Высший вопрос всей философии, вопрос об отношении мышления к бытию, духа к природе, имеет свои корни, стало быть не в лишней степени, чем всякая религия, в ограниченных и невежественных представлениях людей природа дикости. Но он мог быть поставлен со всей резкостью, мог приобрести все свое значение лишь после того, как население Европы пробудилось от долгой спячки христи­анского средневековья. Вопрос об отношении мышления к бытию, о том, что является первичным: дух или природа — этот вопрос, игравший, впрочем, большую роль и в средневековой схоластике, попреки церкви принес более острую форму: создан ли мир Богом или существует от века?

Философы разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно, и конечном счете, так или иначе признавали сотворение мира — нередко еще более запутанный и нелепый вид, чем в христианстве, — составили идеалистический лагерь. Те же, которые основ­ным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма.

Ничего другого первоначально и не означают выражения: Идеализм и материализм, и только в этом смысле они здесь и упо­требляются...

Но вопрос об отношении мышления к бытию имеет еще и крутую сторону: как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру. В состоянии ли наше мышление позна-

вать действительный мир, можем ли мы в наших представлениях и понятиях о действительном мире составлять верное отражение действительности? На философском языке этот вопрос называет­ся вопросом о тождестве мышления и бытия.

Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии. — С. 283.

Н. А. БЕРДЯЕВ

Возможны разнообразные классификации типов философии. Но через всю историю философской мысли проходит различие двух типов философии. Двойственность начал проникает всю филосо­фию и эта двойственность видна в решении основных проблем фи­лософии. И нет видимого объективного принуждения в выборе этих разных типов. Выбор между двумя этими типами философ­ских решений свидетельствует о личном характере философии. Два типа философии я бы предложил расположить по следующим проблемам: 1) примат свободы над бытием и примат бытия над свободой, это первое и самое главное; 2) примат экзистенциально­го субъекта над объективированным миром или примат объекти­вированного мира над экзистенциальным субъектом; 3) дуализм или монизм; 4) волюнтаризм или интеллектуализм; 5) динамизм или статизм; 6) творческий активизм или пассивная созерцатель­ность; 7) персонализм или имперсонализм; 8) антропологизм или космизм; 9) философия духа или натурализм. Эти начала могут быть по-разному комбинированы в разных философских систе­мах. Я решительно избираю философию, в которой утверждается примат свободы над бытием, примат экзистенциального субъекта над объективированным миром, дуализм, волюнтаризм, дина­мизм, творческий активизм, персонализм, антропологизм, фило­софия духа. Дуализм свободы и необходимости, духа и природы, субъекта и объективации, личности и общества, индивидуального и общего для меня является основным и определяющим. Но это есть философия трагического. Трагическое вытекает из примата свободы над бытием. Только утверждение примата бытия над сво­бодой бестрагично. Источник трагического для философского по­знания лежит в невозможности достигнуть бытия через объекти­вацию и общения через социализацию, в вечном конфликте между “я” и “объектом”; в возникающей отсюда проблеме одиночества, как проблемы познания, в одиночестве философа и в философии одиночества. Это связано также с различием между философией многопланности человеческого существования и философией однопланности.

Бердяев Н. А. И мир объектов. Опыт философии одиночества и общения. — Париж, 1931. —С. 25.

Ж. ЛАКРУА

Мы исповедуем концепцию философии как открытой системы... Закономерно, что имеется множество систем. И эти системы, буду­чи инструментами выражения существования, а не конечной це­пью, должны постоянно дополняться и совершенствоваться под воздействием реальности... Понятие открытой системы в то время включает необходимость существования множества систем, то есть различных и личных вер... Аутентичное существование — это ис­точник всякой философии. Философствовать значит универсализировать духовный опыт, переводя его в термины, доступные для всех. Поскольку личностных опытов множество, постольку необхо­димо и множество систем... Идея единственной системы, замкнутой нa самой себе, по существу ложна. Если мы попытаемся закрыть ре­альность только в одной из наших систем, тем самым мы признаем ограниченность реального, наше господство над ним, а значит оно не существует, а является нашим произведением. Напротив, реаль­ность постигается в качестве таковой именно потому, что она не создана нами. Она всегда выходит за наши пределы, предписывает нам и превосходит нас. Человек бессилен достичь всей реальности, сравняться в познании с существованием, даже со своим собствен­ным существованием, и это порождает разнообразие систем, не только закономерным, но и необходимым образом...

Но если разнообразие систем закономерно, то единство сис­темы необходимо каждому существованию. Таким образом множе­ство систем необходимо для человечества, но каждый человек дол­жен иметь только одну. Это означает, что всякая философская сис­тема персональна. Моя система — это мое средство через познание пребывать в бытии. Закономерно возникает вопрос: если она есть наиболее глубокое выражение моей личности, то может ли она быть безличной. Персонализм единственное учение, которое спо­собно объединить в одно целое уважение к своей системе с уваже­нием к другим системам, так сказать, к другим личностям. Для то­го, чтобы это было возможно, необходимо также, чтобы моя систе­ма была открыта к другим системам: как моя личность открыта другим личностям, чтобы мое доверие совершенствовалось на ос­нове совершенствования доверия других личностей, чтобы мои конструкции беспрестанно видоизменялись под влиянием контак­тов со всеми другими существованиями.

Итак всякая система истинна. В качестве таковой она есть мой взгляд на реальность. Система становится ложной, если этот взгляд претендует быть всеобщим и исчерпывающим. Заблуждение начи­нается тогда, когда система становится систематичной...

Всякое конечное существование есть вдохновение, то есть беспокойство. Это прежде всего относится к мыслящему существованию. Беспокойство это то, что толкает творить систему, чтобы

описать реальность, преодолеть его безграничность и реконструи­ровать его. Человеческая философия не может быть философией ни счастливого, ни несчастного, а беспокойного создания. Поль Декостер говорил, что беспокойство — это единственная постоянная фи­лософская ценность. Оно есть опыт, который не запрещает никакой другой опыт. Системы проходят, а оно живет. Беспокойство внешне похоже на сомнение. Однако оно имеет существенное отличие: со­мнение — это рациональная рефлексия, в то время как беспокойство интегральное состояние души. Беспокойная душа не сомневается, что она существует. Она уверена в своем существовании, хочет срав­няться с Бытием, но не знает как это сделать. И система это только бесконечно продолжающееся усилие, чтобы уравнять познание с моим беспокойным существованием...

Философ — это тот человек, который субъективное беспо­койство заключает в определенную систему.

Лакруа Ж. Марксизм, экзистенциализм, персонализм

(присутствие вечности во времени). — 7-е изд.

— Париж, 1966. — С. 68-75.

Всякая истинная философия одновременно персональна и уни­версальна: персональна в том, что она связана с существованием философа; универсальна в том, что она поднимает это существо­вание до сущности и заключает в систему... А это означает, что фи­лософия имеет прямое отношение к пережитому. Ницше говорил, что философское произведение — это универсализированная описанием его собственная жизнь, хотя то, что относится к фило­софии Канта или Шопенгауэра, не может быть представлено про­сто как “биография души”, но в первом случае это “рассудок”, а во втором “характер”.

Всякая философия рождается от беспокойства, которое пы­тается преодолеть мыслитель, никогда полностью не достигая этой цели. Ее можно рассматривать как психоанализ в двойном смысле, а именно как анализ и лечение. Ее побудительный мотив — это устрем­ленность к внешнему и внутреннему миру. Она отказывается от на­силия, поскольку мир — это обмен словами, а насилие разрешается в спорах. Но такая гармония никогда не выступает в качестве отправ­ной точки. Отсюда следует та ностальгия, которая ощущается как неудовлетворенное беспокойство. Философия — это ностальгия вдохновенного бытия о самом себе, говорил Новалис. И представля­ется, что невозможно лучше раскрыть ее сущность. Эта же идея до­вольно ясно присутствует и у Маркса: конечной целью Марксова мы­шления является стремление сделать мир человеческой обителью,где человек смог бы жить сам по себе.

Однако философия — это не только форма реализации бес­покойства и ностальгии. Через философствование можно прийти к бытию, к Я. Философия это вопрошающее мышление. Но постанов-

ка вопроса перед самим собой предполагает врожденную уверен­ность, предварительную очевидность... Философия — это возвы­шение личного существования до универсального разума. Гегель говорил, что сова Минервы вылетает ночью. Философия — это то, что пробуждается позже, после трудов и дней. Но если он пробуж­дается позже в качестве философа, то встает раньше в качестве че­ловека. И в этом качестве он причастен ко всем проблемам других людей. Он размышляет о действиях людей и результатах этих дей­ствий, стремится сопоставить их друг с другом, поставить в отно­шение к целому. В результате он создает открытую систему... Именно в этом мы можем поддержать идею философии как строгой науки: система полностью рациональна, даже если она не является собственно наукой.

Философия — это рефлексия, то есть мышление о мышле­нии. В определенном смысле философ не отличается от других как мыслитель. Каждый человек мыслит. Мышление необходимо человеку даже просто для того, чтобы пересечь улицу... Но фило­софское мышление — это вторичное мышление, обращенное к первичному, существование которого оно предполагает. Таким образом философия не выступает только как созидание. Она опи­рается на данное. Философия — это преобразование человечес­ким духом данного, движение Опыта. И если хотите, это движе­ние необработанного сырья, данного чувственных ощущений, ис­торических ситуаций, многочисленных знаний, приобретенных индивидом и человечеством, всего того, что происходит с нами извне и изнутри через опыт с самими вещами, но отражается ду­хом и благодаря самому этому действию становится значимым содержанием. Иначе говоря, это тематизация — необдуманного, систематизации и структурирования. В этом, если хотите, и со­стоит научный аспект философии. Те, кто пренебрегают им, пре­небрегают и философией.

Лакруа Ж. Персонализм как антиидеология. -Париж, 1972 .- С. 35-38.

тема 3
Античная философия

3. 1. Раннегреческая натурфилософия

ФАЛЕС

Аристотель. Метафизика 1—3.983 в 6. Большинство первых фи­лософов полагали начала, относящиеся к разряду материи, един­ственными началами всех вещей; из числа все сущее [вещи] состо­ят, из чего, как из первого они возникают и во что, как в последнее они уничтожаются... Это они полагают элементом и это началом сущих [вещей].

Там же. 983 в 18. Однако количество и вид такого начала не все определяют одинаково. Так, Фалес, родоначальник такого рода философии, считает [материальное начало] водой, поэтому он и ут­верждает, что земля — на воде. Вероятно, он вывел это воззрение из наблюдения, что пища всех [существ] влажная и что тепло как таковое рождается из воды и живет за счет нее, а “то, из чего все возникает”, это [по определению] и есть начало всех [вещей]. Вот почему он принял это воззрение, а также потому, что сперма всех [живых существ] имеет влажную природу, а начало и причина рос­та содержащих влагу [существ] — вода.

АНАКСИМАНДР

Диоген Лаэрций II, 1—2. Анаксимандр, сын Праксиада, милетец. Он утверждал, что начало и элемент (стихия) есть бесконечное (apeiron), не определял [это бесконечное] как “воздух”, “воду” или какой-нибудь другой определенный элемент. Он учил, что части изменяются, целое же (универсум) остается неизменным, что Зем­ля покоится посредине [космоса], занимая центральное местополо­жение [в силу шарообразности], а также, что Луна сияет ложным светом и освещается Солнцем, в Солнце [по величине] не менее Земли ее чистейший огонь.

Симплиций. Phys. 24,11. Из полагающих одно движущееся и бесконечное [начало]. Анаксимандр, сын Праксиада, милетец, преемник и ученик Фа леса, началом и элементов сущих [вещей] полагал бесконечное, первым ввел это имя начала. Этим [началом] он считает не воду и не какой-нибудь другой из так называемых элементов, но некую бесконечную природу, из которой рождаются небосводы [миры] и находящиеся в них космосы. А из каких [начал] вещам рождены, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, как он об этом сам говорит довольно поэтическими

словами. Ясно, что подметив взаимопревращение четырех элемен­тов, он не счел ни один из них достойным того, чтобы принять его субстрат [остальных], но [признал субстратом] нечто иное, отлич­ное от них. Возникновение он объясняет не инаковением [качест­венным превращением] первоэлемента, но определением противо­положностей вследствие вечного движения. Поэтому Аристотель и поставил его в один ряд с философами типа Анаксагора.

АНАКСИМЕН

Симплиций. Phys. 24,26. Анаксимен, сын Эвристата, милетец, ко­торый был учеником Анаксимандра, так же, как и он, полагал, что субстратная естественная субстанция одна и бесконечна, но в от­личие от него [считает ее] не неопределенной, а [конкретно] опреде­ленной, полагая ее воздухом. Сущностные различия он свел к раз­реженности и плотности. Разрежаясь [воздух] становится огнем, сгущаясь — ветром, потом облаком, [сгустившись] еще больше — водой, потом землей, потом камнями, а из них — все остальное. Движение же, так же [как и Анаксимандр] полагает вечным и счи­тает его причиной изменения.

ГЕРАКЛИТ ЭФЕССКИЙ

Климент Strom V, 105. Этот космос тот же самый для всех, не со­здал никто из богов, не из людей, но он всегда был, есть и будет веч­но живым огнем, мерами разгорающимся и мерами погасающим.

Максим Тирский XII, 4. Огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, а земля — смер­тью воды.

Ипполит Refut. IX, 10. Грядущий огонь все обоймет и все рассудит.

Аэций 17, 22. Гераклит [учит], что вечный круговращаю-щийся огонь [есть бог], судьба же — логос (разум), созидающий сущее из противоположных стремлений [27]. Гераклит: все про­исходит по определению судьбы, последняя же тождественна с необходимостью.

Арий Дидим у Евсевия. Praep Nang XV, 20. На входящих в ту же самую реку набегают все новые и новые волны.

Ипполит Refut IX, 9. Признак мудрости — согласится не мне, но логосу внемля, что все едино.

ПИФАГОР

Аэций 13, 8. Самосец Пифагор, сын Миссары, первый назвавший философию этим именем [признает началами числа и заключаю­щиеся в них соразмерности, которые он прививает гармониями, элементы же, называемые геометрическими [он считает] состоя-

щими из тех и других [начал]. Опять же [он принимает] и в началах монаду и неопределенную диаду. Одно из начал у него устремля­ется к действующей и видовой причине, каковая есть бог — ум, другая же [относится] к причине страдательной и материальной, каковая есть видимый мир.

Аэций II, 6,5, Пифагор говорит, что пять телесных фигур, ко­торые называются также математическими: из куба [учит он] воз­никла земля, из пирамиды — огонь, из октаэдра — воздух, из ико­саэдра — вода, из додекаэдра — сфера Вселенной [т. е. эфир].

Элейская школа: Парменид и Зенок ПАРМЕНИД

Псевдо-Плутарх. Strom. 5. Он объявляет, что согласно истинно­му положению вещей, Вселенная вечна и неподвижна. Возникно­вение же относится к области кажущегося, согласно логичному мнению бытия. И ощущения он изгоняет из области истины. Он го­ворит, что если что-нибудь существует сверх бытия, то оно не есть бытие. Небытия же во Вселенной нет. Вот таким-то образом он оставляет бытие без возникновения.

Аэций 1,7,26. Парменид: бог — неподвижен, конечен и имеет форму шара.

Аэций 1, 25, 3. Парменид и Демокрит: все существует соглас­но необходимости. Судьба же, правда, провидение и творец мира тождественны.

О природе

IV, 3. Есть бытие, а не бытия вовсе нету; Здесь достоверности путь, и к истине он приближает.

V, 1. Одно и то же есть мысль и бытие.

VI, 1. Слово и мысль бытием должны быть.

VIII, 34. Одно и то же есть мысль и то, о чем мысль. Ибо без

бытия, в котором существует ее выражение, мысли тебе не

найти.

VIII. Не возникает оно [бытие], и не подчиняется смерти.

Цельное все без конца, не движется и однородно.

Не было в прошлом оно, не будет, но все — в настоящем.

Без перерыва, одно. Ему ли разыщешь начало?

Как и откуда расти?

VIII, 21. Гаснет рождение, так и смерть пропадет без вести ,

И неделимо оно, ведь все оно сплошь однородно.

VIII, 26. Так неподвижно лежит в пределах оков величайших

И без начала, конца, затем, что рождение и гибель

Истинны тем далеко отброшенным вдаль убеждением.

VIII, 30. Могучая необходимость

Держит в оковах его, пределом вокруг ограничив.

Так бытие должно быть необходимо конечным:

Нет ему нужды ни в чем, иначе во всем бы передалось.

VIII, 42. Есть же последний предел, и все бытие отовсюду Замкнуто, массе равно вполне совершенного шара с правильным центром внутри.

3EHOH

Симплиций. Phys. 139, 9. В своем сочинении он доказывает, что то­му, кто утверждает множественность [сущего], приходится впадать в противоречие — [В частности] он доказывает, что если сущее тож­дественно, то оно и велико и мало, столь велико, что бесконечно по величине, и столь мало, что вовсе не имеет величины. Вот в этом [доказательстве] он старается доказать, что то, что не имеет вели­чины, ни толщины, ни объема, существовать не может. Ибо, говорит он, если прибавить [это] к другому сущему, то нисколько не увели­чить его. Ведь так у него нет вовсе величины, то будучи присоедине­но, оно не может нисколько увеличено. И таким образом... [очевидно] ничего не было бы прибавлено. Если же другая [вещь] нисколько не уменьшится от отнятия [у него этого] и, с другой стороны, нисколько не увеличится от прибавления [этого], то очевидно, что то, что было прибавлено и отнято, есть ничто. И это Зенон говорит не с целью от­рицать единое, но исходя из того [соображения], что каждая из мно­гих бесконечных (по числу вещей) имеет величину по той причине, что перед любой [вещью] всегда должно находиться что-нибудь вследствие бесконечной делимости. Это он доказывает после того, как раньше показал, что ничто не имеет величины, так как каждая из многих [вещей] тождественна с собой и едина.

Диаген Лаэртский IX, 72. Зенон же отрицает движение, говоря: “Движущийся [предмет] не движется ни в том месте, где он находится, ни в том, где его нет.

АНАКСАГОР

Аристотель. Метафизика. 984, а 11. Анаксагор из Клазомен, ко­торый по времени был раньше [Эмпедокла], а делами позже, при­нимает бесконечное число начал: он утверждает, что почти подобочастное (Как, например, вода или огонь) возникают и уничтожают­ся только в смысле соединения и разделения, а в другом смысле не возникают и не уничтожаются, но пребывают вечными.

Симплиций. Phys. 460, 4. Поскольку и Анаксагор, и Демо­крит принимают бесконечное число начал (первый гомеомерии, второй — атомы, [Аристотель] сначала излагает воззрения Ана­ксагора — объясняет нам, почему Анаксагор пришел к такому представлению и показывает, что Анаксагору приходится считать бесконечной по величине не только целостную смесь [Вселенную], но и утверждать, что каждая гомеомерия, подобно Вселенной, содержит в себе все вещи, и даже не просто бесконечные [по числу], но и бесконечное число раз бесконечные.

Там же, 1123. 21. Как полагали Анаксагор утверждал, что все вещи были вперемешку и оставались неподвижными в тече­ние бесконечного времени, затем творец космоса — Ум, соизволив разделить виды, которые Он называет гомеомериями, сообщил им движение.

Аристотель. Метафизика АЧ 985 а 18. У Анаксагора ум ис­пользуется как deus ex machina для творения мира, и всякий раз, как он не может объяснить по какой-то причине [нечто] с необходи­мостью имеет место, он его притаскивает, а в остальных случаях он называет причиной происходящего все, что угодно, только не ум.

ЛЕВКИПП и ДЕМОКРИТ

Аристотель. Метафизика 1.4. 985: в 4. А Левкипп и его последова­тель Демокрит признают элементами полноту и пустоту, называя одно сущим, другое не-сущим, а именно: полное и плотное — сущим, а пустое [разряженное] — не-сущим (поэтому они и говорят, что су­щее существует нисколько не больше, чем не-сущее, потому что и тело существует нисколько не больше, чем пустота), а материальной причиной существующего они называют и то, и другое. И так, как те, кто признает основную сущность единой, а не остальные выводят из ее свойств, принимая разряженное и плотное за основания (archai) свойств [вещей, так и Левкипп и Демокрит утверждают, что отличия [атомов] суть причины всего остального А этих отличий они указы­вают три: очертания, порядок и положение. Ибо сущее, говорят они, различается лишь “строем”, “соприкосновением” и “поворотом”: из них “строй” — это очертания, “соприкосновение” — порядок, “пово­рот” — положение, а именно А отличается от N очертаниями, AN от NA — порядком, Z от N положением. А вопрос о движении, откуда или каким образом оно у существующего, и они подобно остальным легкомысленно обошли.

Диоген ЛаэртскийХ, 56. “Каждое из бесконечного множест­ва телец должно быть определенной величины”.

Аристотель, De den et cov. 1,8, 329 в 85—325 а 1. Наиболее методически обо всем учили, исходя из одного и того же принципа, Левкипп и Демокрит. Они приняли начало соответственно приро­де, какова она есть сама по себе. Дело в том, что некоторые из древ­них полагали, будто бытие по необходимости едино и неподвижно. Ибо пустота не существует, движение невозможно, если нет отдельно существующей пустоты, и, с другой стороны, нет многого, если нет того, что разделяет. Левкипп же полагал, что он обладает учением, которое будучи согласно с чувственным восприятием, не отрицает ни возникновения, ни уничтожения, ни движения, ни множественности сущего. Согласившись в этом [с показаниями! чувственных] восприятий, а с [философами] принимавшими еди-

ное, — в том, что не может быть движение без пустоты, он говорит, что пустота — небытие, и что небытие существует нисколько не менее, чем бытие. Ибо сущее в собственном смысле — абсолютно полное бытие. Такое “полное” же не едино, но таковых сущих бес­конечное множество по числу, и они невидимы вследствие [своих] объемов; Они носятся в пустоте [ибо пустота существует и, соеди­няясь, производят возникновение, расторгаясь на гибель.

Аристотель. Phys. 1, 5. 265 в 24. Они говорили, что атомы трясутся во всех направлениях, и они не только приписывали эле­ментам первичное движение, но и исключительно лишь это движе­ние, прочие же [виды, движения приписываются им] тем [сложным видам], которые сами возникают из элементов.

Ипполит Rex hack. 1,13. Миры [по мнению Демокрита] бес­численны и различны по величине. В некоторых из них нет ни Солн­ца, ни Луны, в других — Солнце и Луна больше по размерам наших, а в некоторых их большее число. Расстояния между мирами не рав­ны, между некоторыми большие, между другими меньшие, и одни миры еще растут, другие уже находятся в расцвете, третьи разру­шаются, и в одно и то же время в одних местах миры возникают, в других разрушаются. Погибают же они друг от друга, сталкиваясь между собой. Некоторые миры не имеют ни животных, ни растений и вовсе лишены влаги. Наш мир находится в расцвете, не будучи в состоянии более принимать в себя что-либо извне.

Аэций 1,25 ч. Ни одна вещь, писал Левкипп, не возникает бес-причинно, но все [появляется] на каком-нибудь основании и в силу необходимости.

Аэций 1,3,2. Мир не одушевлен и не управляется провидени­ем, но будучи образован из атомов, он управляется некоторой неразумной природой.

Диоген Лаэрций, IX, 45. Все совершается по необходимости, так как вихрь является причиной возникновение всего земного, и этот вихрь Демокрит называет необходимостью.

3.2. Софисты: Протагор и Горгий

ПРОТАГОР

Cekct adv. math. VII, 60. Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, и не существующие, что они не су­ществуют.

Cekct Punt hypot. I, 216—219. Протогор мерой называет критерий, вещами же — дела (то, что делается). Таким образом, он утверждает, что человек есть критерий всех дел: существующих, что они существуют, и не существующих, что они не сущест­вуют. И вследствие этого он принимает только то, что является каждому [отданному человеку] и таким образом вводит [принцип] относительности.

Протагор говорит, что материя текуча и при течении ее беспрерывно происходят прибавления взамен убавлений ее и ощуще­ния перестраиваются и применяются в зависимости от возрастов и прочих телесных условий. Люди в различное время воспринимают по-разному, в зависимости от различий своих состояний.

Cekct adv. math. VII 60. [Протагор] говорил, что все продукты воображения и все мнения истинны и что истина принадлежит к тому, что относительно, вследствие того, что все явившееся им, представляющееся кому-нибудь существует непосредственно в отношении к нему.

Диоген Лаэртский IX, 51. [Протагор] первый сказал, что о всякой вещи есть два мнения, противоположных друг другу. И [еще он говорил] что все истинны.

ГОРГИЙ

Ce/cct adv. math. VII в 5. В сочинении “О несуществующем” или “О природе” он устанавливает три главных положения, непосред­ственно следующие одно за другим. Одно [положение] — именно первое [гласит], что ничто не существует; второе — что если [что-либо] и существовало, то оно непознаваемо для человека; третье — что если Оно и познаваемо, то все же по крайней мере оно непереда­ваемо и необъяснимо для ближнего.

3.3. Платон и Аристотель — систематизаторы древнегреческой философии

ПЛАТОН

[Учение об “идеях”]

После этого-то, сказал я, нашу природу, со стороны образования и необразованности, уподобь вот какому состоянию. Вообрази лю­дей как бы в подземном пещерном жилище, которое имеет откры­тый сверху и длинный во всю пещеру вход для света. Пусть люди живут в ней с детства, скованные по ногам и по шее так, чтобы, пребывая здесь, могли видеть только то, что находится пред ними, а поворачивать голову вокруг от уз не могли. Пусть свет доходит до них от огня, горящего далеко вверху и позади их, а между огнем и узниками на высоте пусть идет дорога, против которой вообрази стену, построенную наподобие ширм, какие ставят фокусники пред зрителями, когда из-за них показывают фокусы. — Вообра­жаю, сказал он. — Смотри же: мимо этой стены люди несут вы­ставляющиеся над стеною разные сосуды, статуи и фигуры, то че­ловеческие, то животные, то каменные, то деревянные, сделанные различным образом, и что будто бы одни из проносящих издают звуки, а другие молчат. — Странный начертываешь ты образ и странных узников, сказал он. — Похожих на нас, промолвил я.

Разве ты думаешь, что эти узники на первый раз как в себе, так и

один в другом видели что-нибудь иное, а не тени, падавшие от огня на находящуюся пред ними пещеру? — Как же иначе, сказал он, если они принуждены во всю жизнь оставаться с неподвижными-то головами? — А предметы проносимые — не то же ли самое? — Что же иное? — Итак, если они в состоянии будут разговаривать друг с другом, не подумаешь ли, что им будет представляться, будто, называя видимое ими, они называют проносимое? — Необ­ходимо. — Но что, если бы в этой темнице прямо против них откли­кались и эхо, как скоро кто из проходящих издавал бы звуки, к иному ли чему, думаешь, относили бы они эти звуки, а не к прохо­дящей тени? — Клянусь Зевсом, не к иному, сказал он. — Да и ис­тиною-то, примолвил я, эти люди будут почитать, без сомнения, не что иное, как тени. — Весьма необходимо, сказал он. — Наблюдай же, продолжал я, пусть бы при такой их природе, приходилось им быть разрешенными от уз и получить исцеление от бессмысленно­сти, какова бы она ни была; пусть бы кого-нибудь из них развяза­ли, вдруг принудили встать, поворачивать шею, ходить и смот­реть вверх на свет: делая все это, не почувствовал ли бы он боли и от блеска, не ощутил бы бессилия взирать на то, чего прежде видел тени? И что, думаешь, сказал бы он, если бы кто стал говорить ему, что тогда он видел пустяки, а теперь, повернувшись ближе к суще­му и более действительному, созерцает правильнее, и, если бы да­же, указывая на каждый проходящий предмет, принудили его от­вечать на вопрос, что такое он, пришел ли бы он, думаешь, в за­труднение и не подумал ли бы, что виденное им тогда истиннее, чем указываемое теперь? — Конечно, сказал он. — Да, хотя бы и принудили его смотреть на свет, не страдал ли бы он глазами, не бежал ли бы, повернувшись к тому, что мог видеть, и не думал ли бы, что это действительно яснее указываемого? — Так, сказал он. — Если же кто, продолжал я, стал бы влечь его насильно по утеси­стому и крутому всходу и не оставил бы, пока не вытащил на сол­нечный свет, то не болезновал бы он и не досадовал ли бы на влеку­щего и, когда вышел бы на свет, ослепляемые блеском глаза могли ли бы даже видеть предметы, называемые теперь истинными? — Вдруг-то, конечно, не могли бы, сказал он. — Понадобилась бы, ду­маю, привычка, кто захотел бы созерцать горнее: сперва легко смотрел бы на тени, потом на отражающиеся в воде фигуры людей и других предметов, а, наконец, и на самые предметы; и из этих на­ходящихся на небе и самое небо легче видел бы ночью, взирая на сияние звезд и луны, чем днем — солнце и свойства солнца. — Как не легче! — И только, наконец, уже, думаю, был бы в состоянии ус­мотреть и созерцать солнце — не изображение его в воде и в чуж­дом месте, а солнце само в себе, в собственной его области. — Необ­ходимо, сказал он. — И после этого-то лишь заключил бы о нем, что оно означает времена и лета и, в видимом месте всем управляя,