ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ ИЗДАНИЯ
Терминология
В изданиях памятников новой русской художественной литературы употребляются термины «примечание» и «комментарий».
В некоторых изданиях была сделана крайне неудачная попытка разграничить по существу и территориально эти два понятия. Так, в Полном собрании сочинений М. Е. Салтыкова-Щедрина (Гослитиздат, 1933 — 1.941) мы находим комментаторский аппарат разделенным на две части, таинственно обозначенные «I» и «II». Читатель не без труда догадывался, что I — комментарий текстологический, а II — реальный.
В Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского (Гослитиздат, 1939 — 1953) приняты обозначения: «Примечания» и «Текстологический и библиографический комментарий».
Эта система в настоящее время оставлена. Читатель хочет в одном месте получить необходимые ему справки; странствование и поиски по разным местам завершающей книгу части не входят в его планы.
Эта «двойственность» примечаний восходит к традиции русской археографии, которая и в теории, и через практику изданий памятников древней литературы и истории оказала свое влияние на комментаторские искания в области издания произведений новой литературы.
В работе А. А. Шилова «Руководство по публикации документов XIX в. и начала XX в.» (под ред. Г. Костомарова. Историко-архивный. ин-т, 1939) сделана попытка теоретически разграничить эти два понятия. А. А. Шилов пишет: «Примечание по существу является не требующей исследовательской работы справкою, которая только разъясняет отдельные детали документа, но не дает ничего нового для понимания его содержания» (с. 84 и ел.), комментарии же — результат исследовательской работы1.
Это разделение более чем шатко. Трудно найти справку, которая могла бы быть механически переписана из словаря или справочника в качестве пояснения к тому или другому литературному тексту, немыслимо провести границу между справкой исследовательской и неисследовательской.
Можно было бы не останавливаться так подробно на этом вопросе, уже решенном в советской издательской практике, если
1 То же самое в кн.: Методическое пособие по археографии. Под ред. М. С. Селезнева и Е. М. Тальман (Московский историко-архивный ин-т, 1958,. с. 194 и сл.). Под неудачным названием «текстуальные» авторы, надо полагать, имеют в виду примечания; касающиеся текста документа. В несколько смягченной форме «некоторое различие» между комментарием и примечаниями отстаивает Н. М. Сикорский в книге «Теория и практика редактирования» (М., «Высш. школа», 1971, с. 318).
бы в самое последнее время снова не раздались голоса в пользу разделения понятий комментария и примечания. Так, например, в учебнике, рассчитанном на редакторские факультеты и факультеты журналистики, в книге Е. С. Лихтенштейна, Н. М. Сикорского и М. В. Урнова «Теория и практика редактирования книги» («Высшая школа»; 1961) можно прочесть: «Цель комментариев — толкование текстов, дополнительное разъяснение фактов и событий. В Издательской практике термины «комментарий» и «примечание» иногда употребляются как синонимы. Это, конечно, неправильно, так как между первыми и вторыми есть существенное различие. Задача примечания — дать краткую справку» ссылку на источник, привести перевод иноязычного текста, сообщить дополнительный факт. Если комментарии выражают мнение редактора или составителя о тексте, то примечания, как правило, носят объективно-справочный характер» (с. 336 — 337).
Ни один комментатор никогда не согласится, что какая бы то ни было справка может носить «объективно-справочный характер»; именно перенесение пояснений из справочника в комментарий вне контекста изучаемого материала является источником многих, порой комических ошибок.
Для современной издательской и редакционной практики слова «примечание» и «комментарий» являются синонимами. В русском языке они употребляются равнозначно: «комментарий» — это значит «разъяснение какого-либо текста путем примечаний и толкований», «пояснение, объяснительное и критическое, замечание к чему-либо; рассуждение по поводу чего-либо».
Другое дело (это разумеется само собой), что те или иные части комментария могут быть выделены: например, в Полном собрании сочинений Гоголя (Изд-во АН СССР, 1937 — 1952) отдельные разделы обозначены цифрами, в Полном собрании сочинений Г. И. Успенского (Изд-во АН СССР, 1949 — 1954), разделы даже озаглавлены «Историко-литературный комментарий», «Отзывы критики» и пр.
Задачи комментария
Задачей текстологии является не только установление текста произведения, но и его комментирование.
История создания аппарата комментариев (примечаний) уходит в далекую древность. Когда в старину переписчик какого-либо произведения чего-то в нем не понимал, он или пропускал темное для него место, или переписывал его, оставляя те или другие нелепости, или же «исправлял» рукопись соответственно своему разумению, а иногда, гордясь своей «эрудицией» и в на-
1 Словарь современного русского литературного языка, т. 5. М., Изд-во АН СССР; 1956, стлб. 1240 — 1241; сходно — Толковый словарь русского языка, т. II. М., ОГИЗ, 1935, стлб. 1422 — 1423 и Словарь русского языка. Сост. С. И. Ожегов. М., Изд-во иностр. и нац. словарей, 1952, с. 252.
зидание потомкам, пояснял — на полях или непосредственно в тексте — затруднившее его слово или отрывок. Греческое слово «глосса» и обозначает «толкование непонятного места».
С течением времени глоссы стали обширными, оказались вынесенными из текста в особые части (например, в приложение) и потеряли значение толкового словаря: глоссарии превратились в истолкование замысла автора, тех или иных законов, в комментирование библейских текстов, в раскрытие идей, смысла полемики и т. д.
В истории русской филологии издание старинных текстов (ими считались памятники до XVII в. включительно) было тесно связано с европейской традицией издания исторических (в особенности летописных) и духовных памятников и подробно разработанных приемов так называемой «критики текста». Памятники нового времени наукой не признавались и трактовались как нечто недостойное применения тех же приемов обработки.
Сетуя на отсталость русской комментаторской практики, Белинский в 1844 г. писал, что на Западе (он приводил в пример английское издание Байрона) «примечания (...) почитаются тоже необходимостью подобных книг», а у нас «нет компактного издания сочинений Державина», с «хорошо написанною биографиею этого поэта и необходимыми примечаниями в пояснение текста его творений...» 1
В литературе было уже отмечено, что издание и комментирование произведений Пушкина в течение многих лет, в сущности до Октябрьской революции, было не работой текстолога, воспитанного в традициях филологической науки, а, скорее, чем-то вроде общественной работы любителя, для которого имя Пушкина было знаменем родной культуры.
История справочно-вспомогательного аппарата изданий памятников новой русской литературы еще не написана, но, кажется, не будет ошибкой считать, что первым научно-комментированным изданием нового времени было издание Пушкина под редакцией П. В. Анненкова (1855 — 1857).
С точки зрения строгих требований науки П. В. Анненков, как и следующие редакторы Пушкина — П. А. Ефремов, В. Е. Якушкин и П. О. Морозов, был дилетантом, и это обстоятельство определило особый тип и характер его комментаторской и редакторской работы. Не скованные академической традицией, исследователи шли собственной дорогой, порой прокладывая новые пути,
1 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. VIII. М., 1955, с. 343. Ср., впрочем, еще в «Санкт-Петербургских ученых ведомостях» 1777 г. в рецензии на «Древнюю российскую вивлиофику»: «...чтобы сколько возможно делаемы были примечания на темные и невразумительные места и слова (...), чтобы означаемо было точно, откуду получен список, где находится подлинник и каким почерком писан...» и т. д. (№ 4, .с. 28. Цит. по кн.: Здобнов Н. В. История русской библиографии до начала XX века. Изд. 3-е. М., Госкульт-просветиздат, 1955, с. 93).
порой же допуская грубые ошибки (вроде, например, контаминации текстов разного достоинства), которые никогда не могли бы иметь место у ученого, прошедшего школу, например знаменитого немецкого филолога Августа Бека (1785 — 1867), учителя нескольких поколений ученых, в том числе и русских. (В 1838 г. его лекции слушал Тургенев.)
Издание Сочинений Державина под редакцией Я. К. Грота (1864 — 1883), «Исторические и библиографические примечания к басням И. А. Крылова» В. Ф. Кеневича (1869, изд. 2-е 1878), примечания С. И. Пономарева к «Стихотворениям» Некрасова (1879), Сочинения К. Н. Батюшкова под редакцией Л. Н. Майкова и В. И. Саитова (1885 — 1887), комментаторские работы В. В. Каллаша (по Крылову и Гоголю), В. И. Шенрока (по Гоголю), Б. Л. Модзалевского (по Пушкину), М. К. Лемке (по Добролюбову и Герцену) — вот некоторые этапы истории постепенного развития комментария1.
За советское время накоплен огромный материал, связанный с историей издания классиков русской, советской и зарубежной литературы, в первую очередь Пушкина, Лермонтова, Белинского, Некрасова, Чернышевского, Добролюбова, Тургенева, Достоевского, Толстого, Шолохова, Диккенса, А. Франса и др.; здесь нет возможности останавливаться на этапах этого пути. Но важно и необходимо отметить основное: современный комментарий должен удовлетворять запросы и требования самых различных читательских групп. Тип комментария определяется прежде всего читательским назначением издания. Нечеткость этого назначения — источник многочисленных неудач и недоразумений, остро выраженных жалоб читателя, который получает не то, что ему нужно, и не то, на что он рассчитывал.
В самом деле, установление текста — работа, итоги которой равно применимы в издании любого типа. Не существует текста академического издания, отличного от текста издания общедоступного, популярного, издания для малоподготовленного читателя, для детей и пр., текст во всех случаях остается совершенно неизменным.
Этого нельзя сказать о комментарии.
Так называемое академическое издание, рассчитанное на самого квалифицированного читателя, требует комментария иного объема и иного характера, чем издание, предназначенное для начинающего читателя, только что овладевшего грамотой. Между этими двумя полюсами можно наметить несколько промежуточных типов, между собой весьма различных.
Другое требование, предъявляемое к комментариям, может быть формулировано так: независимо от того, для какой читательской категории комментарий пред-
1 Обстоятельный «Очерк истории текстологии новой русской литературы» написан А. Л. Гришуниным. См.: Основы текстологии, с. 11 — 134.
назначен, он не представляет собой чего-то автономного от текста, а подчинен ему — он должен помочь читателю понять текст. Комментарий-сателлит текста.
Отсюда строгость отбора материала, входящего в комментарий. Все, что непосредственно не нужно для разъяснения текста, справедливо признается излишеством. Слова Чехова о ружье, которое либо стреляет, либо вовсе не нужно на сцене, здесь кажутся особенно уместными.
Частые излишества и перегруженность комментария материалами, непосредственно не необходимыми, вызвали ироническое восклицание профессора в записных книжках Чехова: «Не Шекспир главное, а примечание к нему». Такого рода нападки, к сожалению, часто вполне обоснованы. Гипертрофия комментария — тяжелая болезнь, с которой необходима систематическая борьба. Комментарий меньше всего «искусство для искусства», и превращать его в демонстрацию эрудиции комментатора или в склад самых разнообразных сведений, отдаленно нужных в данной связи (вроде комментария М. К. Лемке к Полному собранию сочинений и писем Герцена), противозаконно. С другой стороны, недооценка значения комментария — не менее серьезная ошибка. Без комментария многие художественные произведения прошлого, в частности вся классическая литература XIX в., не дойдут полностью до современного читателя. Комментарий — это не придаток к изданию, не нечто терпимое, а норма серьезного издания, рассчитанного на самые разнообразные круги читателей.
Место комментария
Советская издательская практика в подавляющем большинстве случаев помещает комментарий в конце книги, вслед за текстом произведения.
Такое расположение имеет свои выгоды. Читатель получает сразу весь вспомогательный аппарат, в котором он и может искать нужные ему данные и обозреть комментарий в целом.
В работе В. И. Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» часть примечаний отнесена в сноски, а часть — в конец книги. В. И. Ленин сам пояснил, в чем дело: «Ссылки на литературу и другие примечания, способные интересовать не всех читателей, мы отнесем в конец брошюры» (Полн. собр. соч., т.27, с.310). . Решение В. И. Ленина вполне обосновано.
Однако такое расположение не единственно возможное. В некоторых случаях имеет свой резон и иная система, при которой комментарий в каждом отдельном случае сопровождает данный текст, следуя за ним иногда в виде сноски, но чаще вслед за текстом. Читатель в таком случае имеет возможность без руко-
ломного перевертывания страниц и нудных поисков нужного места сразу же найти пояснение к прочитанному отрывку.
Такая система хороша особенно при издании писем: каждое письмо сразу же разъясняется. Смысл в данном случае в том, что собрание писем, всегда располагаемое хронологически, включает самый разнообразный материал — интимное письмо рядом с деловой запиской, официальное отношение рядом с обращением к родственникам и т. д., а читатель сравнительно редко читает все письма подряд. Комментарий непосредственно после текста писем помещен, в многотомном Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого (т. 59 — 89, Гослитиздат, 1935 — 1957), в Полном собрании сочинений и писем Некрасова (т. 10 — 11, Гослитиздат, 1952) и некоторых других изданиях.
Такого рода практику следует приветствовать: для определенного круга материалов она представляется вполне целесообразной.
Основные проблемы
Различные требования, которые современный читатель предъявляет к комментарию, могут быть сведены в три группы2.
1. Читатель, естественно, заинтересован прежде всего в получении ряда общих сведений: он хочет знать, где и когда произведение впервые напечатано, какие были основные перепечатки и какой текст (и почему) взят в основу в данном издании. Читатель вправе знать, сохранился ли автограф или авторитетная копия и где они находятся. В этой же части нередко сосредоточиваются сведения об основных различиях данного, избранного текста от других редакций (в некоторых случаях эти сведения выводятся в особый отдел, после текста и перед примечаниями, обычно озаглавливаемый «Варианты и другие редакции»). Здесь же рассматриваются вопросы атрибуции.
Все эти сведения, как правило, в советских изданиях оформляются единообразно с применением (для удобства и экономии места) целого ряда условных сокращений. Справка редактора помещается в начале комментария к данному произведению: в Полном собрании сочинений, и писем Некрасова (Гослитиздат,
1 Зарубежная практика знает издания художественных текстов, в которых примечания следуют вслед за текстом, на той же странице. См., например, «Anthologie des poetes du XIX siecle. Poetes symbolistes et poetes d'aujourd'hui». Notices et annotations par Leon Beck. Paris, 1939.
2 В работе Б. В. Томашевского «Писатель и книга» (с. 207) предложена иная, гораздо более сложная классификация из семи рубрик; в названной выше работе Е. С. Лихтенштейна, И. М. Сикорского и М. В. Урнова (с, 338) классификация состоит из четырех групп (редакционно-издательский, реальный, литературно-критический, лингвистический комментарий) — в таком виде она не встречается в нашей практике. Гораздо более приемлема классификация, предложенная в названной выше книге Н. М. Сикорского, — текстологический, историко-литературный, реальный и словарный комментарии (с. 318).
1948 — 1953) эти сведения завершают комментарий; едва ли это удобно — логичнее принятый порядок ознакомления читателя с историей текста произведения.
Так или иначе комментарий этого типа принято называть библиографическим, текстологическим или источниковедческим (сюда, впрочем, входят и данные более широкого профиля).
Следует иметь в виду, что в некоторых случаях оказывается удобным и возможным вынести все эти данные, там, где они повторяются, так сказать, за скобку — предпослать изданию общую текстолого-библиографическую справку — ее иногда называют преамбулой. Сюда же вводят обычно указание о степени полноты издания, об общих принципах композиции издания и пр.
Нередко в составе этого комментария или же близ него находятся и данные, обосновывающие датировку произведения.
2. Центральным для понимания произведения является историко-литературный комментарий.
Эта ответственная часть примечаний труднее всегда поддается какой-либо «кодификации».
Можно лишь в самых общих чертах указать задачи этого раздела комментария. Они не могут быть одними и теми же для разных писателей. Историко-литературный комментарий не обязательно присутствует в каждом данном примечании: нередко удобнее дать его объединенно для группы стихотворений или рассказов.
Творческий путь писателя прослеживается обычно во вступительной статье, там же говорится о связи писателя с тем или другим направлением, о месте писателя в идейной борьбе его времени, о его стилистической манере и пр. Но вступительная статья не может исчерпать весь материал; в комментарии (особенно к обширному материалу) естественно обратить внимание читателя на то, в чем конкретно выразилась идейная позиция писателя, чем произведение связано с такой-то традицией и т. д.
Задачей вступительной статьи или историко-литературного комментария является исследование возникновения замысла или даже всей творческой истории произведения; в некоторых случаях это является сложной и особо ответственной работой. От того или иного понимания замысла зависит интерпретация произведения, определение его места в историко-литературном процессе. Не забудем, что каждая эпоха каждый раз с новых исторических и эстетических позиций «прочитывает» старые, казалось бы, ясные художественные создания. Хотя текст графически не изменен, жизнь в известном смысле продолжается и после его создания и выхода в свет.
Современники воспринимают произведение в одном определенном контексте, обогащенные опытом истории потомки — в ином или в несколько ином. Существенно важен при этом уровень читателя, определяющий различное понимание искусства. Что-то, звучащее для современников, утрачивается и не всегда
может быть восполнено самым тщательным комментарием, с другой стороны, что-то непонятое современниками осмысляется именно потомками. Каждая эпоха имеет свое понимание писателя. Шекспир XVII в. не очень похож на Шекспира Гёте, на Шекспира, по-новому прочитанного советскими исследователями, и т. д.'
«Гамлет» содержит для нас большую информацию, чем для современников Шекспира, — пишет по этому поводу Ю. М. Лотман, — он соотносится со всем последующим культурным и историческим опытом человечества. А поскольку система отношений, интуитивную модель которой построил Шекспир, продолжает оставаться для человеческого сознания «очень большой структурой», произведение, «вдвигаясь» во все усложняющиеся внетекстовые структуры, получает новую смысловую нагрузку» 2.
Начавшиеся в 1860-х годах и продолжающиеся с переменным успехом до наших дней споры о значении «Отцов и детей» определяют ту или иную оценку позиции' писателя. В связи с этим отзывы критики о произведении, полемика между ними не могут не привлечь внимания комментатора.
«Таинственные повести» Тургенева, конечно, требуют от комментатора рассказа об этом этапе развития прозы Тургенева, о его мировоззрении в эти годы и пр.
Легко заметить, что границы этого комментария достаточно зыбкие: с одной стороны, по крайней мере часть сказанного выше может найти свое место во вступительной статье. С другой стороны, какие-то вопросы стоят на самом стыке с реальным комментарием.
Так, например, при издании мемуарно-художественной и художественно-исторической литературы возникает проблема проверки достоверности сообщаемых фактов.
Комментатор не должен увлекаться, преувеличивать свои «права» и уподобляться следователю. Он должен не столько «уличать» автора в тех или других ошибках, сколько постараться их анализом выявить творческий метод писателя.
Мемуарист-художник (мы имеем в виду только его) вовсе не дает обязательства излагать все факты своей жизни; при этом он видит их особым образом, оком художника, и те или другие, иногда значительные обстоятельства могут даже не входить в его сознание. «Установка писателя на подлинность, фак-
1 О роли читателя в росте постепенного осознания произведения см.: Нечкина М. В. Загадка художественного образа. М., «Знание», 1972, с. 15 — 19.
2 Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике, вып. I. (Труды по знаковым системам. I.) «Учен. зап. Тартуского гос. ун-та, 1964, вып. 160, с. 188 — 189; ср. также: с. 160, 165. Ср.: Гуковский Г. А. Изучение литературного произведения в школе (Методологические очерки о методике). М — Л., «Просвещение», 1966, с. 33; Лихачев Д. С. Пути к новой русской литературе. В кн.: Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность. Л., «Наука», 1971, с. 102.
тичность произведения, — совершенно справедливо замечает Л. Я. Гинзбург, — не всегда совпадает полностью с фактичностью объективной»1. Комментатор обязан установить их соотношение и поставить в связь с художественным методом писателя: Приблизительно таковы задачи историко-литературного комментария.
3. Важным и чрезвычайно трудоемким является так называемый реальный комментарий.
Человеческая память на самом деле гораздо короче и ограниченнее, чем это нам кажется. Многое легко забывается и ускользает из сознания современников, а тем более потомков.
Естественно, что навсегда остаются в памяти наиболее значительные факты, события, происшествия и пр. — этому способствует развитая письменность в ее разнообразных формах, а в наши дни и ряд новых, еще более точных средств фиксации, вроде фотографии или кинохроники, магнитофонной записи и т. д.
Но мелочи, характерные только для определенного времени, слова, злободневные намеки и аллюзии, имена людей, ушедших, не оставив по себе прочного следа, но почему-то известных современникам и пр., исчезают из памяти.
Человеческая память далеко не беспредельна. Даже самый эрудированный человек не в состоянии держать в уме все то, что ему приходилось в жизни заучивать, всех тех, с кем ему приходилось встречаться, всё, что ему пришлось видеть, всё, что он слышал или прочитал, и т. д. и т. п.
Чем дальше во времени отстоит от нас данный памятник литературы, тем большего внимания он требует от комментатора. Сколько фактов и намеков восстановили комментаторы в «Слове о полку Игореве»! Но это относится и к памятникам новой литературы.
Современный читатель, читая какое-либо произведение, не всегда задерживается на всех местах текста; иное кажется ему естественным и понятным, и он проскальзывает мимо того, что для современника было наполнено определенным смыслом, звучало острым намеком и пр. Он даже не подозревает, что в данном слове, в данной строке, в данном образе таится нечто для современников значимое2.
1 Гинзбург Л. Я. «Былое и думы» Герцена. Л., Гослитиздат, 1957, с. 58 и ел.
2 Ряд интересных соображений о разрыве «активного культурного фонда» читателя и его знания прошлого см. в статье Д. С. Лихачева «Принцип историзма в изучении единства содержания и формы литературного произведения» («Рус. лит.», 1965, № 1, с. 29 — 30); этот разрыв Д. С. Лихачев называет «Параллаксом» между читателем и художественным произведением.
Читая «Евгения Онегина», сегодняшний читатель наверняка проскользнет мимо строки:
Служив отлично-благородно...
Если же он над этой строчкой (и дефисом между вторым и третьим словом) задумается, то чаще всего истолкует ее так. Отец Онегина служил отлично и благородно, но по каким-то причинам был всегда в долгах. «Социальная биография отца Онегина... вскрывает экономическое оскудение части поместного служилого дворянства», — читаем, например, в «постатейном» комментарии Н. Л. Бродского к роману1.
Эти строки не вскрывают, однако, другого — иронии поэта, использовавшего в процитированной строке обычную в те годы формулу служебного аттестата чиновника — «службы же он был отлично-благородной». Современники Пушкина, конечно, хорошо знали эту формулу, она ощущалась ими совершенно непосредственно; это были самые обычные слова, не требовавшие никаких пояснений. А когда формула послужных списков заменилась другой — «к продолжению службы способен и достоин», старый оттенок оказался для потомка забытым.
Если бы комментатор не воскресил в нашем сознании значение этого выражения, иронический нюанс пушкинского текста был бы для нас утрачен.
Мы читаем в восьмой главе «Евгения Онегина» строку:
Перекрахмаленный нахал,
и она звучит для нас вне тех исторических ассоциаций, которые знали и ощущали современники: «речь идет о кембриковом шейном платке лондонского франта. Моду крахмалить (слегка) батист пустил Джордж Бруммель в начале века, а ее преувеличением подражатели знаменитого чудака вызывали в двадцатых годах насмешку со стороны французских птиметров»2.
Вот пример более поздний.
В стихотворном фельетоне В. С. Курочкина «Два скандала» (первоначально — «Цепочка и грязная шея», 1862) один из персонажей, характеризуя появление «нигилистки», говорит: Не женщина — фигура...
Сама по себе эта строка не имеет смысла, но она сразу его обретает, как только читатель узнает из комментария, что поэт имел в виду широко известные современникам слова из фельетона П. Д. Боборыкина в «Библиотеке для чтения»: «Стояла
1 Бродский Н. Л. Евгений Онегин. Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителей средней школы. Изд. 5-е. М., «Просвещение», 1964, с. 39.
2 Набоков-Сирин В. Заметки переводчика. — «Новый журнал», вып. 49, 1957. Нью-Йорк, с. 141 — 142; цит. по кн.: Виноградов В. В. О языке художественной литературы, с. 171.
кучка молодых людей у выхода. Поодаль, облокотясь о скамейку, помещалась какая-то фигура, именно фигура, потому что, говоря совершенно серьезно, нельзя было различить, что это такое — мужчина или женщина, мальчик или девочка».
В рассказе Лескова «Шерамур» (1879) «бударь», между прочим, говорит: «Я не пущал, а он, как Спиноза, промеж ног проюркнул» (в другом месте того же рассказа: «проскользнули, как Спиноза»).
Слова эти были мне, комментатору шестого тома собрания сочинений Лескова (Гослитиздат, 1957), непонятны; не могли ничем помочь и различные специалисты, к которым я обращался. Единственное, что удалось вспомнить, — это, что в «Свадьбе» Чехова (1889) есть слова: «Я не Спиноза какой-нибудь, чтобы выделывать ногами кренделя».
Обращение к биографии голландского философа XVII в. Баруха Бенедикта Спинозы также ничего не разъяснило, и в примечаниях к рассказу было напечатано: «Происхождение этого выражения не установлено».
Вскоре после выхода тома в свет в «Вопросах литературы» (1959, № 6, с. 249 — 250) появилась небольшая заметка В. М. Красовской, в которой было убедительно разъяснено, что у Лескова и Чехова речь идет о танцовщике Большого театра в Москве в сезоны 1869 — 1872 гг. — Леоне Эспинозе (1825 — 1903), который в устах будочника (у Лескова) и оценщика ссудной кассы (у Чехова) превратился в однофамильца знаменитого мыслителя.
Все эти факты убедительно подчеркивают то, о чем писал М. Е. Салтыков-Щедрин А. М. Жемчужникову 25 января 1832 г.: «...лет через двадцать меня или забудут или будут читать с комментариями, как уже теперь читают «Губернские очерки» (я сам почти так их читал недавно, выпуская новое издание)»'.
Эти слова хочется сопоставить со следующими строками письма академика А. А. Шахматова своему коллеге А. Н. Веселовскому от 17 декабря 1900 г. Рекомендуя П. Е. Щеголеву заняться комментированием сатир Салтыкова, Шахматов добавлял: «Наше поколение, т. е. Щеголевское и мое, не понимает сатиры Щедрина на половину, а следующее поколение не поймет на три четверти. Работа любопытная и, разумеется, исполнимая теперь при наличности современников Щедрина» 2.
Бывает, конечно, и иначе. Какой-либо намек проходит непонятым современниками и вскрывается настойчивой работой комментатора спустя много лет.
1 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. XIX. М., «Худож. лит.», 1977, с. 87. О необходимости читать Салтыкова с примечаниями 1 октября 1880 г. ему писал П. В. Анненков (там же, с. 425); о том же писала в 1889г. (!) Софья Ковалевская. Воспоминания. М., «Наука», 1974, с. 229.
2 Письма А. А. Шахматова А. Н. Веселовекому. — «Изв. АН СССР. ОЛЯ», 1974, № 2, с. 104.
Постскриптум стихотворения Пушкина «Моя родословная или русский мещанин» был написан в Болдине в октябре 1830г., после того как Пушкин получил тот номер «Северной пчелы», в котором была напечатана клеветническая заметка Булгарина о предке поэта — Ганнибале.
Постскриптум начинается:
Видок Фиглярян сидя дома...
Что «Видок Фиглярин» — кличка Фаддея Булгарина, было ясно каждому. Но что значили последние два слова «сидя дома», не занимало, кажется, внимания ни современников, ни потомков, ни читателей, ни исследователей.
Историк И. М. Троцкий в 1927 г. установил, что эти два слова — скрытая цитата из доноса Булгарина 1826 г. о «возможном влиянии иностранных держав на политический образ мыслей в России». «Но сидя дома и занимаясь единственно литературою и моими журналами...» и т. д. 1
Напрашивается мысль, что эти строки были известны Пушкину и он возвратил их Булгарину, указывая тем самым, что автор доноса ему известен.
Для комментатора вообще возникает проблема обнаружения скрытых цитат. Иные из них были «секретом» уже и для современников. Одни из них были скрыты намеренно — так легче было их провести в печати, не обращая внимания цензуры, другие вовсе не скрывались намеренно, а были в свое время ходовой цитатой, метким словом, каким-то живым полемическим оборотом и пр. — современники их понимали без ссылок, а нами они позабыты. В сущности систематическая работа по обнаружению этих скрытых цитат проведена для очень немногих писателей (в первую очередь для Пушкина) и с большой тщательностью для В. И. Ленина, но и тут возможны еще различные открытия2.
Так называемый «эзопов язык», разумеется, должен стать предметом особых забот комментатора. Порой (например, для Салтыкова-Щедрина) эзопов язык — составная часть творческого метода писателя.
Неверно было бы думать, что в разъяснении нуждаются только произведения, давно написанные. Конечно, современники помнят современные им факты лучше, чем потомки, но и здесь многое легко забывается или остается неизвестным.
1 Донос Булгарина опубликован у П. Е. Щеголева в его книге «Декабристы». Л., 1926, с. 301.
2 См., например, статьи В. Фойницкого: «О некоторых нераскрытых литературных цитатах в работах В. И. Ленина» («Вопр. лит.», 1968, № 4, с. 28 — 31); «Новые грани большой темы» («Нева», 1969, № 10, с. 174 — 177); «О литературных цитатах и фразеологизмах в трудах В. И. Ленина» («Рус. лит.», 1970, № 1, с. 139 — 145).
Встречая сегодня в художественном произведении слова: «упоенье», «невежда», «позор», «влияние» и ряд других, современный читатель проскальзывает мимо них, не чувствуя того оттенка смысла, который они имели для современников, который сегодня утрачен и должен быть воспроизведен и восполнен комментарием.
У Горького в пьесе «На дне» не раз упоминается «князь». Вспомним у Александра Блока в «Возмездии»:
И «князь» орет: «халат, халат!»
Мне не раз встречались читатели из молодого поколения, которые не понимали смысла этой строки: кавычки при «титуле» не только не помогали, но запутывали. Совершенно естественно, что в современных изданиях вполне правомерен комментарий — «в дореволюционное время распространенная кличка татарина-старьевщика» (В. И. Орлов в издании: А. Блок. Стихотворения. Большая серия «Библиотеки поэта», 1955, с. 770).
Устарело и непонятно читателю наших дней выражение: «извозчик выехал на биржу» — стоянку, где происходил наем, оно требует пояснения (см. хотя бы рассказ Короленко «Не страшное»).
Сегодняшний читатель забыл или не знает, что заместитель министра в царское время назывался «товарищ министра», и на этой почве происходят смешные недоразумения1.
Нынешнее поколение читателей не понимает и требует разъяснения, о чем идет речь в рассказе А. Грина «Крысолов»: «...эти загадочные стенные грибы с каучуковым ртом и металлическим ухом...», непонятно, что значит в том же описании: «.. .надавил кнопку «А» и «Б». Забылось, что до конца 1930-х годов телефоны в Ленинграде были особого типа — большей частью настенные, причем слуховая трубка и микрофон, в который говорили, были отделены друг от друга. Та, которую прикладывали к уху, была на проводе, а та, в которую говорили, была неподвижно укреплена на аппарате, так что разговор происходил в довольно напряженной и неизменяемой позе; забылось, что для вызова абонента до номера 4-00-00 надо было, сняв трубку, нажать кнопку «А», а для остальных номеров — кнопку «Б».
Очень точно пишет Е. Дорош: «Еще вчера, думается, не то что в деревенской избе, но чуть ли не в каждом провинциальном доме по всей России если не все белье, то уж простыни, полотенца, скатерти обязательно, а в деревнях и холсты гладили, точнее сказать, катали с помощью скалки и рубеля. И вот как-то незаметно подошло время, когда человеку лет двадцати от роду, чтобы понять, что это слово означает, надо заглянуть в словарь.
1 Поэтому И. С. Немилова в книге «Загадки старых картин» (М., «Изобр. искусство», 1973, с. 288) поясняет — «заместитель».
Если же где-нибудь среди хлама попадется ему вдруг некий деревянный брусок с короткой ручкой на одном конце, имеющий с одной стороны поперечные, параллельно расположенные зубцы, то только с помощью определителя он узнает, что это и есть рубель»1.
Это забвение деталей важно не само по себе, а в той мере, в какой оно мешает нам воспринять наиболее полно художественное произведение во всем его объеме.
Приведу два примера.
Гегель для советских людей конца 20-х — начала 30-х годов был совсем не то, что в наше время. «Это было общее для молодых людей тех лет (...) заболевание, дошедшее до степени непредставимой. С Гегелем под подушкой тогда спали, им бредили во сне, его глотали, Держась за ремни-поручни в трамвае, и спорили о нем за скудными обедами в студенческих столовках (...). Это к ним, к рьяным новогегельянцам рубежа тридцатых годов, была, несомненно, обращена строка Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю» — с ее явно уловимым полемическим заострением»2. Сегодня оно для нас так не звучит.
Исследователь Достоевского Г. М. Фридлендер, опираясь также и на другие работы ученых, установил, что для современников роман Достоевского «Преступление и наказание» совершенно очевидно воспринимался как «почти, «физиологическое» описание петербургского лета 1865 года» — об этом свидетельствует целый ряд невоспринимаемых нами теперь деталей3.
О том, насколько прочно это забвение, свидетельствуют такие эпизоды. В письме А. Блока своему другу Е. П. Иванову 20 августа 1909 г. из Шахматова есть фраза: «...кошу траву вроде Калибабы». В комментарии сообщается, что речь идет о персонаже из 1001 ночи. (А. Блок. Полн. собр. соч. в 8-ми т., т. VIII. М., 1963, с. 291 и 599). Однако, как выяснилось впоследствии благодаря свидетельству современников, Блок имел в виду нечто совсем иное. В 1908 или 1909 г. некий помещик на юге России держал пари с учителем гимназии Калибабой: если Калибаба скосит десятину сенокоса за определенное время, то помещик обязуется построить на свой счет гимназию. Калибаба выиграл пари. Именно с ним и сравнивал себя Блок (Сообщено М. И. Дикман). В стихотворении Н. Асеева «Скачки» (1916) упоминается рубль «самоубийцы Брута», В Большой серии «Библиотеки поэта» (1967) он разъяснен как Марк-Юний Брут — убийца Юлия Цезаря — при чем тут «рубль» оставалось неясным. На самом деле речь идет о подписи на ассигнации
1 Дорош Е. Книги о наших предках. — «Нов. мир», 1962, М» 6, с. 159.
2 Гладков А. Виктор Кин и его время. — «Нов. мир», 1965, № 11, с. 226.
3 Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М. — Л., «Наука», 1964, с. 139.
Государственного банка кончившего самоубийством кассира С. А. Брута1.
Такого рода примеров можно привести много.
Реальный комментарий в сущности представляет собой восстановление в памяти современников того, что забыто за истекшие десятилетия или века.
К реальному комментарию предъявляется несколько требований, из которых важнейшее уже было выше формулировано: комментарий должен комментировать текст, а не быть автономным от него.
Практически мы сталкиваемся с тем, что комментарий, за редкими исключениями, представляет собой явление для писателя посмертное. Художник редко комментирует «синхронно» свои произведения. Исключений очень немного. Автокомментарии Кантемира к своим сатирам, Державин, который в издании 1808 г. снабдил свои стихотворения довольно подробными «объяснениями»2. Пушкин печатал «Полтаву», «Медный всадник» и «Евгения Онегина» с небольшими пояснениями. Однако это не автокомментарий. Ю. М. Лотманом установлено, что эти примечания имеют совершенно особую, конструктивную роль в развитии сюжета и сложно связаны с литературной позицией и творческим методом Пушкина в определенную эпоху3.
Уникальным является стихотворение А. А. Шаховского «К портрету Суворова» (альманах «Молодик на 1843 год...», ч. I. Харьков, 1843, с. 255 — 256), в котором специальными сносками расшифрованы все аллюзии поэта. На 18 строк шесть примечаний. Какого они рода, видно из такого примера. К строке:
Умел, когда, и где, и как сразиться...
сноска гласит:
«Императрица Екатерина II спросила однажды Суворова: «В чем состоит главное искусство побеждать?» И Суворов ответил: «Уметь сразиться и где хочешь, и когда хочешь, и как хочешь».
Случай в своем роде редчайший — «Лиро-дидактическое послание» Н. П. Николева к кн. Е. Р. Дашковой. В его «Творе-
1 Н. Кирьянов в рубрике «Читатель поправляет». «Лит. Россия», 1976, 1 октября, № 40 (716), с. 9.
2 См.: Остолопов Н. Ф. Ключ к сочинениям Державина с кратким описанием жизни сего знаменитого поэта. СПб., 1822 (использованы автопримечания Державина. Полный текст опубликован Е. Н. Кононко в ст. «Примечания на сочинения Державина». — «Вопр. рус. лит.» (Львов), 1973, № 2 (22); 1974, № 1 (23); 1975, № 1 (25). О художественной функции автопримечаний см.: Чумаков Ю. Н. Об авторских примечаниях к «Евгению Онегину». — В кн.: Болдинские чтения. Горький, 1976, с. 58 — 72.
3 Лотман Ю. М. К структуре диалогического текста в поэмах Пушкина (Проблема авторских примечаний к тексту). — «Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та». Псков, 1970, № 434, с. 101 — 110.
ниях» (ч. Ill, M., 1796) это послание перепечатано с «Исполнительными примечаниями»: послание занимает более пятидесяти страниц — к ним сделаны сорок две «ноты». Вполне в духе современной техники комментируемые места отмечены в тексте поедания номерами; в «нотах» процитированы вначале те две строки, которые могут остаться непонятными, и к ним даны довольно подробные разъяснения1.
Стихи и проза, которые поэт печатает при жизни, разъяснений тех или иных реалий, аллюзий и пр. не содержат, хотя нередко в изобилии ими преисполнены. Впрочем, Валерий Брюсов в Полном собрании сочинений и переводов (неоконченное издание «Сирина» 1913 — 1914 гг.) комментировал свои стихи.
Но стоит поэту или писателю умереть и «стать достояньем доцента», как в посмертных изданиях немедленно помещаются комментарии: оказывается, что они читателю необходимы, несмотря на то, что порой между прижизненным и посмертным изданиями прошел короткий срок.
Не следует отсюда делать вывод, что комментарий излишен. Современники ищут и понимают в произведении одно, следующие поколения — другое. То, что понятно в контексте, потом перестает пониматься. Когда художник умирает, современники и потомки начинают находить в нем не только то, что воспринимали при его жизни.
Комментарий не представляет собой чего-то неизменного, стандартного, сделанного раз и навсегда. Каждая эпоха, может быть, даже каждое поколение требует иного комментария. Художественное произведение и после своего создания продолжает свою жизнь и не раз прочитывается по-разному.
Механический перенос комментария из словаря в примечание или из одного издания в другое без соотнесения его с текстом и без постоянной перепроверки (обязательное условие!) сулит досадные неприятности, порой граничащие с анекдотом.
Комментируя текст «Преступления и наказания» Достоевского (Госиздат, 1929), А. Г. Цейтлин разъяснил, кто такой английский деятель Пальмерстон, не учтя, что в романе пальмерстон упоминается в значении «накидка особого фасона» (именно Пальмерстон «изобрел» такое пальто).
В драме А. К. Толстого «Посадник» Е. И. Прохоров комментирует слова «гуменцо пострижено» — постриженное темя у служителей католической церкви» (А. К. Толстой. Пьесы. М., 1959, с. 577), хотя речь идет о православном дьяке.
Анекдотом звучит комментарий в академическом издании Герцена. Слова «первый исторический брат» разъяснены — «Иисус Христос» (т. XI, с. 236 и 693) — речь, понятно, идет о Каине!
1 Ср. еще стихотворение В. И. Красова «Облако». — Поэты кружка Н. В. Станкевича... М. — Л., «Советский писатель», 1964, с. 226 — 228. («Б-ка поэта». Большая серия).
Другая ошибка состоит в том, что комментатор разъясняет не основное, а второстепенное, скользя по невнимательно прочитанной фразе.
В издании «Хроника села Смурина» П. В. Засодимского (Гослитиздат, 1959) С. А. Розанова встретила слова «...так швырнул чернильницей об стену, как едва ли швырял ею в черта и сам Мартин Лютер». »
Читателю надо разъяснить этот эпизод из жизни церковного реформатора XVI в. Вместо этого мы находим справку о том, кто такой Лютер; допустим эта справка нужна, но главное в ней должно быть обращено на рассказ, когда и почему Лютер кинул чернильницу в померещившегося ему дьявола — об этом нет ни слова1.
4 марта 1871 г. Салтыков обратился к П. В. Анненкову с письмом по поводу неполучения им приглашения на собрание художников и литераторов в ресторане Огюста, о котором с ним ранее договаривались. Очевидно, комментатор должен разъяснить, о каком собрании идет речь и был ли на нем сатирик. Вместо этого в комментариях к письмам Щедрина (Полн. собр. соч., т. XVIII, 1937, с. 483) сказано, что собрание состоялось не у Огюста, а у Демута, что «в этом же году в Москве артистический кружок, перейдя с Лубянки на Театральную площадку (так!), имел в числе своих почетных членов (...) Щедрина...» и т. д. Есть, как видим, данные, абсолютно ненужные, но нет ответа на основной вопрос — разыскание, быть может, и трудоемкое, но необходимое, иначе смысл письма остается невскрытым. В крайнем случае комментатор мог бы сообщить, что нужных сведений ему разыскать не удалось. Такой ответ более содержателен, чем случайные справки, не относящиеся к содержанию письма. Обстоятельный комментарий дан в новом издании (т. XVIII, кн. 2, с. 68).
Комментатор должен избегать соблазна комментировать то, что «близко лежит», и не уклоняться от сложных поисков, иначе его работа становится бессмысленной. Он должен иметь мужество тем или другим способом отмечать места, которые разъяснить не удалось. Этим он обращает внимание читателей и исследователей на непонятое им выражение, фразу, намек, слово и т. д. Стыдливо умалчивая, пропуская такие случаи без оговорок, комментатор вольно или невольно обманывает читателя, делая вид, что данное место якобы просто не заслуживает толкования.
Еще хуже, когда комментатор притягивает за волосы то или иное толкование только потому, что толкование нужно, а луч-
1 Ср. еще примеры в рецензии Б. М. Эйхенбаума на изд. «Л. Н. Толстой о литературе» («Вопр. лит.», 1957. № 1, с. 219 и сл.). См. также статью В. А. Путинцева «Справки для читателей или составная часть исследования?» («Вопр. лит.», 1961, № 11, с. 176 — 182).
щего в его распоряжении нет. «Насильственное истолкование вреднее откровенного непонимания», — писал Б. В. Томашевский («Лит. наследство», 1934, т. 16 — 18, с. 416).
Комментарий не должен быть глухим. Если комментатор что-либо поясняет, то в тексте об этом обязательно должен быть тот или иной сигнал (звездочка (астериск), цифра и т. д.). Нельзя заставлять читателя совершать руколомную прогулку совсем в другую часть книги только для того, чтобы узнать, прокомментировано данное место или нет.
«Связь» текста и комментария обязательно должна быть, и притом очень четкая. Самое рациональное — повторить в комментарии подлежащее разъяснению место. Этот способ наиболее наглядный, но издательства порой неохотно на него идут из-за (мнимой в сущности) экономии места. Можно в таком случае прибегать к любому другому знаку, важно только, чтобы он (в пределах страницы) каждый раз был другой. Но оставлять комментируемый текст без всякого знака порочно. К сожалению, именно так изданы художественные произведения в обильно прокомментированном Полном собрании сочинений и писем Тургенева, так издано одиннадцать томов Собрания сочинений Лескова, десять томов Собрания сочинений Достоевского, так же издаются академические Полные собрания сочинений Достоевского и Островского, так же издаются Большая и, что особенно досадно, Малая серии «Библиотеки поэта», рассчитанная на самого широкого читателя серия литературных мемуаров издательства «Художественная литература», так нередко издаются и отдельные книги, например Избранные произведения И. И. Панаева (Гослитиздат, 1962) и ряд других.
Никакие ссылки на полиграфо-эстетические требования не могут быть в этом случае признаны уважительными. Книга издается для читателя, издание ее не является самоцелью.
Практическое осуществление задач, стоящих перед реальным комментарием, нередко вызывает споры. Основным в этих дебатах является вопрос: мало или слишком много прокомментировано в примечаниях к этой или другой книге. Ведь по существу пределы реального комментария безграничны, и он легко может быть доведен до абсурда. Границы комментаторской инициативы в большей части случаев определяются самим комментатором: один считает необходимым пояснять то, что другому кажется очевидным и требующим самой минимальной эрудиции будущего читателя. Издательские формулы, касающиеся подлежащего комментированию материала, достаточно неопределенны и расплывчаты — «малоизвестные имена и события», «слова, вышедшие из употребления», читаем, например, в «Инструкции по подготовке изданий Большой и Малой серий «Библиотеки поэта» (Л., 1965, с. 24) — и в. конечном счете сводятся к индивидуальному ощущению комментатора,
рецензента или издательского редактора. Не всегда обладая необходимым тактом и особенно боясь навлечь на себя страшное обвинение — «не думает о читателе», комментаторы предпочитают комментировать больше, а не меньше, ошибочно полагая, что маслом каши не испортишь.
Вне вопроса о читательском назначении издания спор о границах комментирования беспредметен.
Одной из проблем, встающих при разработке методики комментирования, является позиция комментатора.
В комментарии почти к каждому произведению есть немалая группа справок, совершенно независимых от взглядов комментатора. Сообщая, например, что такое ревербер или где находился Конногвардейский бульвар, комментатор совершенно бесстрастно, «не ведая ни злобы, ни вражды» помогает читать текст более осмысленно. Однако даже и эти справки не могут механически переходить из одного примечания в другое (см. выше, с. 157). Бывает, что читателю мало дать справку о том или ином районе города, но важно подчеркнуть, почему автор именно туда перенес действие. Лопухов мог назначить встречу с Верой Павловной («Что делать?» Чернышевского) на Конногвардейском бульваре Петербурга, но было бы неприлично предложить свидание, скажем, на Лиговке. Сказать, что Аннет, будущая вторая жена Сомса Форсайта (Голсуорси. «Сага о Форсайтах»), связана с районом Лондона Сохо — это уже нечто вроде характеристики. Другими словами, даже самая; казалось бы, «объективная» справка должна быть дана в контексте.
Не существует комментария вообще: он изменчив в зависимости от читательского назначения издания, от временной отдаленности произведения от нашего времени, от его современного звучания — все это каждый раз по иному определяет, что именно и как надо комментировать. Это особенно касается персональных справок — здесь позиция комментатора включает элемент оценки и идейной характеристики и проявляется еще четче, хотя самая концепция произведения — дело историка литературы — она вскрывается обычно во вступительной статье или послесловии.
Акцентируя те или иные идеи, разъясняя те или другие части, ориентируясь на определенного читателя, создавая комментарий в определенную эпоху, комментатор не представляет собою Фемиду с повязкой на глазах, но в определенной степени выражает взгляды своей эпохи, формулирует свою позицию — в этом и состоит смысл тезиса об активной роли комментатора.
По ходу работы комментатору приходится обращаться к самым разнообразным материалам, иногда весьма и весьма далеким от его специальности; в меру его изобретательности и
эрудиции он должен уметь в них ориентироваться и комментировать их с современных позиций1.
Очевидно, что в издании академического типа нет надобности пояснять то, что требует объяснения в издании, ориентированном на читателя невысокой квалификации — в нем разъяснений должно быть больше и они должны быть иного, более популярного характера и т. д. Определить, что надо комментировать, что не надо, невозможно. В одних изданиях надо разъяснять, что такое «Отечественные записки», в других предполагается, что читатель это знает или должен знать. Ряд разъяснений излишен там, где читатель может установить смысл по контексту.
Конечно, досадно, если читатель, живущий в отдаленном от библиотеки месте, не может найти нужной справки (такой случай вполне возможен), но все равно никогда нельзя предусмотреть, чего именно читатель не поймет — здесь бывают самые ошеломляющие в своей неожиданности случаи, — а комментировать все не приходит в голову даже самым рьяным защитникам обширных комментариев.
Не забудем, что несоответствие типа комментария читательскому уровню вызывает у читателя законное раздражение. В одном случае он будет почти оскорблен неуместным и примитивным для него толкованием («за кого меня считают!»), в другом отвернется от трудного для него разъяснения («очень уж мудрено написано»). В итоге одна часть недовольна чертами упрощения, а другая — академизма (слово, которое едва ли не стало бранным в устах этих читателей).
Для нас в полной мере сохраняет силу мнение Б. В. Томашевского: «...нужно иметь в виду, что комментарий не может опускаться ниже какого-то культурного уровня, а именно того культурного уровня, какой необходим для общего понимания читаемого произведения. Очень опасно направлять книгу в тот круг, для которого она трудна и непонятна. С другой стороны, комментарий не может заменить общеобразовательную школу, комментатор должен давать только те частные сведения, которые могут оказаться неизвестными читателю, вообще подготовленному. При соблюдении этих двух условий комментарий не покажется читателю назойливой помехой и не будет препятствовать чтению» (с. 211 — 212).
Вопрос мог бы быть сравнительно легко разрешен, если бы тот или иной тип издания существовал в нашей издательской практике, так сказать, в «чистом» виде, т. е. если бы академическое издание четко отличалось от издания неакадемического, а это, последнее, от массового и т. д.
1 Иные точки зрения: Билинкис Я. С. Замечания к примечаниям. — «Лит. газ.», 1974, 20 февраля, № 8 (4450), с. 6; Бялый Г. А. Не домыслы — только факты. Там же. Ср.: Рейсер С. А. Пристрастное беспристрастие. — «Лит. газ.», 1974, 27 марта, № 13 (4455), с. 6.
К сожалению, у нас преимущественное распространение получил смешанный тип. Поэтому, например, в академическом издании Тургенева, в комментарии к «Месяцу в деревне» находим в высшей степени ценные историко-литературные справки, а рядом разъяснение, что «Монте-Кристо» — роман Дюма-отца (III, 425), кто такой Аполлон (IX, 496), что значит Северная Пальмира (IX, 484) и т. д. 1
Именно таковы издания Гослитиздата, например: С. Т. Аксакова (1955 — 1956), В. Г. Короленко (1953 — 1956), А. И. Куприна (1957 — 1958), Н. С. Лескова (1956 — 1958), Н. А. Некрасова (1948 — 1953), А. Н. Островского (1949 — 1953), Н. М. Языкова (1964) и др.
Примерно такой же тип осуществляется и в изданиях Большой серии «Библиотеки поэта»; назову для примера Е. А. Баратынского (1957), А. А. Блока (1955), В. А. Жуковского (1956), Л. А. Мея (1972), М. Л. Михайлова (1953), Н. П. Огарева (1956), А. И. Полежаева (1957), Н. М. Языкова (1964) и др.
В этих изданиях нет полного собрания текстов, очень скупо поданы варианты, главное же, примечания написаны так, что должны удовлетворить и вполне квалифицированного читателя, и читателя так называемого массового — задача нелегкая и не всегда завершающаяся успехом.
Начать с того, что само понятие «массовый читатель» в достаточной степени непроясненное, точнее сказать, недифференцированное. Массовым мы называем и окончившего среднюю школу или техникум читателя, и учителя школы, и журналиста, и инженера, и биолога, и агронома, и квалифицированного рабочего или мастера, и пр. — одним словом, очень разнообразный круг лиц как гуманитарного, так и негуманитарного профиля. Все это усложняет его «обслуживание».
Говоря откровенно, уровень его знаний и интересов нам в точности неизвестен2. Можно утверждать, что он прежде всего очень неровный. Нетрудно встретить человека, окончившего гуманитарный вуз и не знающего самых, казалось бы, элементарных вещей в области истории, мифологии и пр., с другой стороны, в том же поколении нередки случаи, когда специалисты в области, скажем, точных наук — обладатели большого и разнообразного багажа знаний. Здесь решающее значение имеет
1 Эта «жанровая» нечеткость и порождает полемику вроде той, какая была между А. Ерохиным («Закомментировали». — «Партийная жизнь», 1961, №,3, с. 76 — 78) и редакцией академического издания Полного собрания сочинений В. Маяковского («Еще раз о комментаторах». — «Партийная жизнь», 1961, № 9, с. 71 — 75). Механическая попытка установить какое-то постоянное соотношение текста и комментария свидетельствует о недостаточном понимании значения комментариев для читателя. См. не во всем справедливую новую статью А. Ерохина. «Комментарии к комментариям» («Сов. культура», 1974, 4 октября, № 80 (4776), с. 6).
2 «Наш читатель — сфинкс», — не без оснований замечает Е. Осетров в статье «Парадоксы критики» («Вопр. лит.», 1965, № 8, с. 22).
круг интересов читателя, общий уровень культуры, склонность к самообразованию и т. д.
Во всяком случае, комментатору, увлекающемуся чрезмерным комментированием (практика издательства «Художественная литература» и Большой серии «Библиотеки поэта» склоняется именно к этому варианту), угрожает опасность игнорировать быстрый культурный рост нашего читателя.
Комментаторы порой забывают, что то, что надо было объяснять читателю в 1917, 1930, 1945 гг., в 1976 г. в этом объяснении не нуждается.
«...Общий культурный уровень массового читателя был далеко не высок, и помощь ему в лучшем понимании текста была весьма полезна. Теперь же примечания подобного рода утратили свое целевое назначение. Ведь современные советские читатели в своем большинстве имеют среднее образование и, следовательно, хорошо знают многое из того, чем их пичкают составители примечаний. Создается впечатление, будто составители примечаний, комментаторы не замечают, насколько вырос общекультурный уровень современных читателей»1.
Трудно удержаться, чтобы не привести еще одну цитату: «Мы очень смутно представляем себе реального потребителя наших сочинений, пропагандирующих художественную литературу, и того менее знаем его действительные потребности. С одной стороны, мы охотно и с восторгом говорим о росте читателя, а с другой — преподносим ему, «выросшему», «зрелому», «требовательному» и т. д. и т. п., азбучные истины. А ведь читатель 60-х годов далеко не тот, каким он был тридцать, двадцать, даже десять лет назад. И (...) он ищет (...) не повторения общеизвестных положений из учебных пособий и кратких энциклопедических справочников. Ему нужна не облегченная информация, а дельное изложение того, что добыто нашей наукой» 2
Эти слова, хотя они написаны не непосредственно о примечаниях, с полным правом могут быть отнесены и к ним.
Разумеется, и читатель «образованный», получивший среднее или высшее образование, не всегда помнит в точности значение того или иного устаревшего выражения, содержание мифа, даты жизни того или иного исторического лица и пр., но следует помнить, что все все равно разъяснить невозможно. Спрашивается, должен ли комментатор превращаться в няньку, заботливо преподносящую читателю то, что он, может быть, забыл? Надо ли отучать читателя от самостоятельной работы? Ведь сеть массовых библиотек Советского Союза выросла за истекшие полвека более чем в десять раз, а Большая советская энциклопедия (тираж ее в третьем издании 630 ты-
1 Петушков В. Литературный язык и писатели. — «Звезда», 1956, № 10, с. 168.
2 Гуральник У. Научно и популярно. «Вопр. лит.», 1962, № 7, с. 5 — 6.
сяч экземпляров) существует во многих государственных и частных библиотеках.
Наши издательства не всегда учитывают и то, что самый факт обращения читателя к тому или другому автору — уже до известной степени свидетельство его культурного уровня. Если, скажем, читатель берется за чтение изданных в «Библиотеке поэта» А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова, А. А. Шаховского, И. Ф. Анненского, Н. И. Гнедича, Ф. Н. Глинки, А. Д. Кантемира, Я. Б. Княжнина, В. А. Озерова, К. К. Случевского, то надо предполагать, что он обладает определенными знаниями, иначе обращаться к поэзии этих авторов для него бесполезно.
«Тональность», если можно так выразиться, комментария для каждого автора должна быть дифференцирована и соотнесена с его местом в истории литературы. Есенин и Брюсов, Кантемир и Надсон требуют разных по степени детализированности примечаний. Если же читатель и встретит что-то им забытое или ему непонятное (а он, наверное, такие места встретит), он найдет, где и как восполнить свой пробел, уточнить представление о том или ином понятии.
Думается, что читатель Кантемира знает, что такое четки и кто такой подьячий, что читатель Надсона знает значение таких слов, как Парнас, Пегас, Прометей, Нерон, Непал, Голгофа.
Комментатор такого сложного и отнюдь не массово-популярного поэта, как К. К. Случевский, полагает, очевидно, что его будущий читатель не помнит, в каких произведениях русской литературы фигурируют Рудин, Раскольников, Чацкий и Обломов, не знает, что такое Колизей, какой город назывался Царь-градом, кто такие Сократ, Платон, Аристотель, Петрарка, Рубенс, Дарвин, Кант, Фихте, Шопенгауэр, — точно в двух или трех строках комментария можно удовлетворительно разъяснить философскую систему названных в этом перечне философов!
В излишне подробных, назойливых реальных примечаниях из-за деревьев не видно леса, а так как объем примечаний всегда ограничен, читатель, естественно, испытывает досаду, не находя нужной историко-литературной справки и встречая вместо этого разросшийся реальный комментарий. Примечания должны в меру возможного избегать примитивных справок. Замечание сторонников реальных комментариев — «тебе это известно — пропусти и читай дальше» — нельзя считать серьезным.
В изданиях и Большой, и Малой серий «Библиотеки поэта» редакция в поисках новых форм примечаний в последние годы с успехом стала прибегать к словарям устаревших или трудно понятных слов, персонажей, мифов и пр.
Эта идея заслуживает всяческого одобрения. Таким образом достигается разгрузка реального комментария, а словарь остается в качестве справочного материала для тех, кто захо-
чет им воспользоваться, и здесь, разумеется, опять-таки необходим определенный такт, чтобы не преуменьшить уровень своих читателей.
В нашей литературе, кажется, лишь однажды была сделана попытка весь комментарий дать в виде алфавитного указателя.
А. Г. Цейтлин аппарат примечаний к изданию «Преступления и наказания» (Госиздат, 1929) построил следующим образом: вначале две статьи («Преступление Родиона Раскольникова» и «Достоевский в работе над «Преступлением и наказанием»), затем краткий перечень литературы о романе и, наконец, словарь, в котором в едином алфавитном ряду даны собственные и географические имена, иностранные выражения, устаревшие реалии (чины, ордена и пр.) и трудные для понимания слова (в их числе бильярд, губернатор, дебош, шампанское, шарманка).
Думается, что для некоторых типов популярных издании такого рода словарь мог бы найти применение и в наших условиях. Для читателя есть определенное удобство — находить толкование всех затруднительных мест в едином алфавитном ряду. А роль историко-литературного комментария переходит к вступительной статье (там же и библиографическая справка). Во всяком случае, искания в области способов подачи комментаторского аппарата должны привести к новым плодотворным результатам.
В этой связи стоит упомянуть еще о двух формах, которые-до сих пор не нашли сколько-нибудь значительного развития в нашей практике.
1. Очень полезны «постатейные» комментарии к отдельным наиболее значительным произведениям или к группе произведений. Составитель шаг за шагом комментирует произведение, стараясь дать читателю в возможно более полном объеме и библиографический, и историко-литературный реальный комментарий.