К власти в двадцать пять лет 4 страница

Судьба оккупированных стран в 1940 г, будь они большими и богатыми, как Франция, или маленькими, как Великое герцогство Люксембург с его тремя городами, расположенными на четырёх скалах, была в руках Гитлера и никого другого. Ещё сохранявшую свободу территорию Франции можно было захватить за сорок восемь часов. Маршал Петен, семенящий из своего гостиничного номера в лифт, обладал меньшей властью, чем кондуктор в метро или сторож, жадно лакающий свой кальвадос.
Возродиться ли когда-нибудь Бельгия? Не будет ли она в открытую присоединена к Райху? Не будет ли она расколота на две, три части, и без того соперничающие между собой? Немцы Эйпена и Мальмеди? Фламандцы, поощряемые оккупантами, готовые удариться в местечковый национализм? Валлоны, не знающие ни того, кем они были, ни, тем более, того, кем они будут – прежними бельгийцами или будущими французами? Немцами второго сорта? Колонизируемой территорией, которая достанется фламандцам как жизненное пространство?

Наконец распростившись с французскими тюрьмами, истощённый, заросший и изнеможенный, я вернулся в Брюссель, охваченный глубоким отчаянием. Для широкой публики, на которую в течение двух предвоенных лет выливались потоки лжи, я был человеком Гитлера. Однако я не имел ни малейшего представления, что он собирается делать с моей страной. Не знал я и где найти пристанище. Мое прекрасное имение было оккупировано немцами. Меня считали их человеком. Но они захватили мой дом без каких-либо объяснений. В нём расположилось пятьдесят лётчиков. Из любопытства поднявшись в свою комнату, я обнаружил, что на моей кровати развалился голышом огромный полковник Люфтваффе, красный как гигантский омар, специально изготовленный для какого-нибудь фантастического фильма. В первые дни у меня не было другого выхода, кроме как спать на походной кровати, вместе с одной из моих сестёр.

Я говорил об этом десяток раз: у нас не было никаких дел с немцами. И этот громадный военный, развалившийся на моей кровати, лоснящийся от пота, был красноречивым свидетельством нестабильности моей судьбы и опровергал все разговоры о неких планах, существующих на мой счёт в Великом Райхе. Мы были националистами, но бельгийскими националистами. А Бельгия на тот момент была в глубокой заднице. Её будущее было совершенно непредсказуемым, тёмным, как туннель, оказавшись в котором, вы даже не знаете, не замурован ли выход из него, и настанет ли то день, когда он откроется вновь.

Такова была моя личная трагедия как главы националистов, вернувшегося в свою страну, оккупированную армией чужого государства, возглавляемого человеком, с которым, согласно молве, я был тесно связан. Но на самом деле я долгое время даже не знал, какое политическое устройство готовит он для новой Европы, создаваемой им железной рукой, и на каких условиях должны войти в неё наши страны. Какую судьбу уготовил он моему народу? Это было для меня абсолютной загадкой.

 

Глава шестая

Вместе с немцами

 

Последние месяцы 1940 г. и начало 1941 г. не принесли ничего нового для большинства европейских стран, включая Бельгию. С голландцами всё было ясно. Они, безусловно, должны были стать частью Великой Германии. То же самое со всей очевидностью относилось к великому герцогству Люксембург. Что касается французов, то они докатились до того, что под насмешливым взглядом захватчиков грызлись между собой с таким ожесточением, которое, несомненно, принесло бы им гораздо больше пользы, если бы они проявили бы его, сопротивляясь немцам в июне 1940 г.

Маршал Петен, решившийся пойти на сотрудничество с Гитлером, через месяц после этого сместил своего премьер-министра Пьера Лаваля, которого немцы недолюбливали и чей внешний вид – грязные ногти, пожелтевшие зубы, иссиня-чёрные волосы – вызывал неприязнь у Гитлера, хотя посол Абетц, бывший тогда в милости в Берхтесгадене, ценил его за свойственные ему ловкость, добродушие, чисто овернское умение торговаться и приспосабливаться. Саркастичный Лаваль, с неизменной сигаретой под подпаленными усами, отвечал Петену тем же и обращался с маршалом как со старым солдатским мундиром, выброшенным на свалку.

Короче говоря, это был полный бардак. Он длился до последнего дня пребывания вишистского правительства во Франции и даже за пределами Франции, когда они, оказавшись в изгнании, бродили по мрачным коридорам замка Зигмаринген, единственными обитателями которого были огромные и зловещие рыцарские статуи, закованные в тяжёлые доспехи.

Оставались мы, бельгийцы, и наше положение было самым сложным. Я восстановил связь с королём Леопольдом, который был взят под стражу Гитлером и освобождён семейной няней, которую он сделал своей женой, внезапно ставшей принцессой Рети. Его секретарь, барон Капель, стал нашим посыльным. Он передал мне настоятельный совет короля – я сразу позаботился о том, чтобы зафиксировать его предложения в письменном виде – предпринять шаги для налаживания контактов с победителем.

Посол Абетц, мой колоритный друг, в гостях у которого на юге Германии я провёл неделю отдыха в 1936 г., чья жена, как и моя, была воспитанницей французского пансиона Сакре-Кёр, был крайне курьёзным типом. Особенно ему нравились нонконформисты. После завершения моей тюремной одиссеи он неоднократно приглашал меня на завтрак или обед в немецкое посольство в Париже, расположенное в очаровательном дворце Королевы Ортанс (Hortense) на улице Лилль.

Мы восседали за обеденным столом, а внизу в саду духовой оркестр Вермахта в полном составе оглашал своей музыкой левый берег Сены ради услаждения слуха двух молодых людей. Вдвоём мы изучили все варианты возможного будущего Бельгии. Он отправился в Берхтесгаден, чтобы обсудить эту проблему с фюрером. Он рассказал ему о нашей встрече, состоявшейся в 1936 г., и о том впечатлении, которое она произвела на него. Он посоветовал Гитлеру пригласить меня. Он предупредил меня о том, что в Брюссель за мною со дня на день должна прибыть машина, попросив меня быть готовым в любой момент отправиться в Берхтесгаден.

Я ждал.

Мне пришлось ждать три года, прежде чем я, наконец, встретился с Гитлером. Четырежды раненый в семнадцати боях, вырвавшийся накануне из окружения под Черкасском на Украине, я оказался ночью с сумрачном еловом литовском лесу, где меня пригласили в личный самолёт Гитлера, и тот собственноручно надел мне на шею ленту с «Рыцарским Крестом». Но три года были потеряны безвозвратно. Как я узнал позднее, всё рухнуло в октябре 1940 г., поскольку фламандские руководители, подстрекаемые немецкой службой безопасности, мечтавшей о разделе Бельгии на две части, заявили, что договор Гитлера с валлонцем толкнет фламандскую часть Бельгии в оппозицию. Это было абсолютной глупостью и полностью противоречило истине. На выборах в 1936 г. я получил почти равное количество голосов как во Фландрии, так и в Валлонии. Более того, в 1937 г. мы достигли согласия с вождями фламандских националистов относительно наших политических программ и планов по дальнейшим действиям. Но поскольку немецкие разведслужбы утверждали, что договоренность со мной приведёт к вспышке вражды между двумя разноязычными группами в зоне боевых действий, служившей главной базой для воздушной войны Германии против Англии, Гитлер решил перенести переговоры на более позднее время. Мы оказались в тупике.

После отмены запланированной встречи со мной, король Леопольд, вопреки уговорам, попытался сам встретиться с Гитлером. Его сестра, наследная принцесса Италии, жена Умберто, бывшего в то время привилегированным союзником Райха, молодая, длинноногая, светлоглазая женщина с твердым взглядом, стала преследовать фюрера в Берхтесгадене с той настойчивостью, которую умеют проявлять женщины; иногда крайне некстати. Гитлер, наконец, принял Леопольда III, но принял холодно. Ничего конкретного он ему не сказал. Он предложил ему чашку чая. Встреча ограничилась переливанием из пустого в порожнее, не более продуктивным, чем гадание на кофейной гуще. Это был полный провал. Всё, сделанное нами за зиму 1940-1941 гг., чтобы растопить немецкий айсберг, прочно осевший на наших берегах, закончилось ничем. Наши предложения – особенно сделанные мною во время крупного митинга, состоявшегося во «Дворце Спорта» после Нового года – не принесли никаких результатов, кроме нескольких строчек банального отчёта в «Фёлькише Беобахтер».

А, в сущности, знал ли сам Гитлер, чего он хотел? Как говорил генерал де Голль в мае 1968 г. во время революции студентов Сорбонны, требовавших его отставки, «ситуация была непредсказуемой». Продолжалась бы война против Англии? Или, как верил и говорил о том генерал Вейган: «Великобритания в любой момент могла пасть на колени, раздавленная сталью и огнём»?

А Советы? Проныра Молотов с бегающим взглядом из-под очков, одетый как мелкий торговец в мешковатые штаны, пузырящиеся на коленях, в октябре 1940 г. прибыл в Берлин, привезя Гитлеру перечень обильных блюд, которые в ближайшее время Сталин желал видеть на своём столе. Армии Третьего Райха едва начали прочёсывать половину Европы, как Советы вознамерились получить без затрат и без риска другую половину континента! Сталин, этот ненасытный обжора, уже извлекший выгоду из польской компании 1939 г., в один присест заглотил три балтийские страны. Ситуация повторилась в июне 1940 г., когда он сожрал Бессарабию. Теперь он требовал ни больше, ни меньше, как полного контроля над Балканами.

Гитлер был врагом номер один для Советов. Крайне неохотно, чтобы избежать с самого начала войны на два фронта, в августе 1939 г. он объявил передышку в своей борьбе против коммунизма. Но уж, конечно, он не собирался дать Советам возможность закрепиться даже на краю континента, который он только начал объединять.
Угроза была очевидной. Опасность была серьёзной и совершенно прозрачной. Гитлер не мог допустить скопления русских армий на границах Райха, рискуя однажды получить удар в спину с Востока. Необходимо было быть готовыми опередить этот подлый удар, в возможности которого не оставляли ни малейшего сомнения угрозы, сыпавшиеся из зловонной пасти Молотова, этого грязного хорька. Чтобы выиграть время, Гитлер втайне начал подготовку операции «Барбаросса», разработка которой была доверена генералу Паулюсу, позднее потерпевшему сокрушительное поражение под Сталинградом. Тем временем в Европе ситуация оставалась по-прежнему неопределённой. Внутренние разногласия между французами и стремительный отказ от политики сближения с Петеном показали Гитлеру, что необходимо выждать некоторое время, чтобы утрясти дела на Западе. Мораль различных западных народов исчезала. Их подтачивали расовые, языковые, племенные различия, и не было никакого великого дела или хотя бы великой надежды, которые могли бы заставить их воспрянуть духом.

Но для меня было очевидно – ещё два-три года подобного застоя и Бельгия созреет для исчезновения, фламандцы более-менее очевидным образом растворятся в объединённой Германии, а валлонцы, эти безполые европейцы, ни французы, ни немцы, будут просто вычеркнуты из истории; и тихое устранение короля Леопольда, практически ставшего невидимкой, изолированного от своего народа, слоняющегося между своей пустой библиотекой и чуть более оживлённой детской, тем не менее, с политической точки зрения не могло изменить ситуацию.

Что мне оставалось делать? Надеяться на новую встречу с Гитлером? Но о ней больше не было речи. Договариваться с мелкими сошками в Брюсселе? Но они ничего не решали. Помимо прочего, они пыжились от самодовольства, присущего победителям в войне, свысока смотрящим на побежденных штафирок. Мы испытывали обоюдную неприязнь. Нужно было добиться того, чтобы в один день на равных говорить с Гитлером и победоносным Райхом. Но как это сделать? На тёмном политическом горизонте не виднелось ни малейших проблесков.

Именно в это время внезапно 22 июня 1941 г. началась превентивная война против Советов, сопровождаемая призывом Гитлера к добровольцам всей Европы принять участие в битве, которая должна была стать уже войной не только немцев, но войной, общей для всех европейских солдат. Впервые с 1940 г. возник общеевропейский план.

Отправиться на Восточный фронт?

Несомненно, скромный бельгийский контингент, который мы сумели собрать вначале, не мог бы заставить обратиться в бегство Сталина! Среди миллионов сражающихся мы были лишь горсткой.

Но наше мужество могло компенсировать нашу малочисленность. Никто не мешал нам сражаться подобно львам, проявляя исключительное мужество, что доказало бы нашим вчерашним врагам силу их теперешних боевых товарищей, а, тем самым, и то, что народ, к которому они принадлежат, заслуживает уважения и достоин того, чтобы однажды стать признанным народом в Новой Европе.

Наконец, другого решения просто не было.

Конечно могли победить и союзники.

Но, скажем честно, сколько европейцев верили в эту победу осенью 1940 г. и в начале 1941 г.? Пять, десять процентов? Были ли эти пять процентов более проницательны, чем мы? Сложно сказать. Американцы, без участия которых поражение Третьего Райха в 1941 г. казалось немыслимым, продолжали придерживаться политики, выраженной в пословице: «и волки сыты, и овцы целы». В своём большинстве они явно желали остаться в стороне. Это подтверждали многократные опросы общественного мнения в США. Что до Советов, кто в 1941 г. мог представить себе, что их сопротивление окажется столь упорным. Сам Черчилль в близком кругу говорил о том, что поражение России – это дело нескольких недель.

Для европейца 1941 г. победа Гитлера была почти несомненной, почти все были уверены в том, что он действительно станет «господином Европы на тысячу лет», как заявил нам Спаак. Но тогда не в Брюсселе, Париже или Виши, увязших в мутном болоте политики выжидания, не сулящей никаких результатов, надо было искать заслуг, которые позволили бы побежденным в 1940 г. принять участие в строительстве будущей Европы, заняв положение, соответствующее в Истории достоинствам и возможностям их родного отчества.

Необходимо было показать пример. Мне даже не приходило в голову отправить своих сторонников воевать где-то между Мурманском и Одессой без меня, не разделив с ними страдания и опасности битвы! И хотя я был отцом пяти детей, я отправился с ними как простой солдат, чтобы даже самые недоверчивые из наших товарищей увидели мою готовность разделить с ними все горести и неудачи. Я даже не предупредил немцев о своём решении.

Спустя два дня после того, я публично заявил о своём решении отправится добровольцем на Восточный фронт, Гитлер прислал телеграмму о моём назначении офицером. Я сразу отказался. Я отправлялся в Россию, чтобы завоевать права, которые позволили бы мне однажды с честью и на равных обсудить условия будущего моей страны, а не для того, чтобы ещё до первого крещения огнём, заработать опереточные погоны.
Впоследствии – за четыре года изнурительных боёв – я стал сначала ефрейтором, потом сержантом, затем офицером, старшим офицером, и каждое новое звание я получал «за отвагу, проявленную в бою», приняв участие в семидесяти пяти сражениях, обмыв свои погоны кровью семи полученных ранений. «Я не увижусь с Гитлером до тех пор – заявил я своим близким перед отправкой на фронт – пока он не наденет мне на шею ленту с Рыцарским Крестом». Именно это и произошло спустя три года. Многократно раненный, неоднократно награждённый, вырвавшийся из окружения, прорвав линию фронта, где было сосредоточено одиннадцать дивизий, я отныне считал себя вправе говорить с ним откровенно. Я намеревался добиться от Гитлера – это подтверждено документально – такого статуса для моей страны в новой Европе, который обеспечивал бы ей территорию и возможности, превышающие все существовавшие ранее, даже в самые славные годы нашей истории, времён герцогов Бургундских и Карла Пятого. Никто не может оспорить существование этих соглашений. Французский посол Франсуа-Понсэн, не питавший ко мне никаких тёплых чувств, опубликовал их в «Фигаро», приведя в подтверждение карту будущей Бельгии.

Гитлер потерпел поражение. Поэтому наш договор, заработанный ценою стольких страданий и крови, для заключения которого потребовалось преодолеть множество помех, потерял силу. Но всё могло сложиться иначе. Эйзенхауэр пишет в своих воспоминаниях, что даже в начале 1945 г. у Гитлера оставались шансы на победу. На войне всё остаётся возможным до тех пор, пока не сложена последняя винтовка. Впрочем, мы не возражали и против того, чтобы другие бельгийцы, верившие в силу Лондона, также жертвовали собой ради того, чтобы в случае победы другого «блока» обеспечить обновление и возрождение нашей страны.

Безусловно, им, также вынужденным лавировать среди всевозможных интриг и подводных камней, приходилось ненамного легче нашего. Достаточно вспомнить де Голля, который подвергался тайной слежке со стороны англичан и, главным образом, американцев. Ему также приходилось терпеть те же унижения и неприятности, которые нам постоянно доставляли немцы, прежде чем мы сумели добиться гарантий и успеха нашего дела.
Как нам, так и тем, кто оказался в Лондоне, было необходимо сохранять стойкость, не позволить запугать себя, постоянно отстаивать интересы своего народа. Несмотря на определённый риск, было полезно и даже необходимо, чтобы националисты с обеих сторон попытали своего счастья, чтобы, независимо от того, как кончится война, спасти свою страну.

И, тем более, это не оправдывает поведения тех, кто, оказавшись на стороне победителей в 1945 г., бросился перерезать глотки другим.

Самые разные мысли и цели воодушевляли наши умы и сердца, когда, забросив за спину вещевой мешок, мы отправлялись на Восточный фронт. Нашей первой, официальной целью была борьба с коммунизмом. Но эта война могла легко обойтись и без нас. Нашей второй и главной целью была не просто война на стороне немцев, нашей целью было заставить возгордившихся немцев, опьяненных многочисленными победами, перестать третировать нас, жителей оккупированных стран. Некоторые из них не упускали случая, чтобы выразить нам своё презрение, и это продолжающееся лицемерие, естественно, не могло не оскорблять нас. Но после совместных боёв на русском фронте они уже не смогли бы позволить себе пренебрежительно относится к представителям тех народов, которые отважно сражались вместе с ними. Эта битва сплотила всех нас. Именно это и было основной причиной принятого нами решения – переломить судьбу, заставить немцев-победителей нас уважать, приняв участие в строительстве единой Европы, здание которой было сцементировано также нашей кровью.

Мы пережили в России ужасные годы, пройдя через неслыханные физические и моральные испытания. Человеческая история не знала столь жестокой войны в бескрайних снегах, в бесконечной грязи. Часто голодные, никогда не знавшие отдыха, израненные, раздавленные всевозможными бедами и страданиями, мы закончили катастрофой, поглотившей нашу юность и уничтожившей наши жизни… Но в чем состоит смысл жизни? Новый мир рождается только благодаря жертвоприношению. Да, мы пожертвовали собой, но жертва, даже кажущаяся бессмысленной, никогда не является таковой полностью. Однажды она обязательно обретёт смысл. Чудовищное мученичество миллионов солдат, долгий, предсмертный хрип молодежи, пожертвовавшей собой на русском фронте, дал[35] Европе духовную компенсацию, незаменимую для её обновления.

Европы лавочников было недостаточно. Нужна была также Европа героев. И именно она, в первую очередь, была создана за четыре года ужасающих битв.

 

Глава седьмая

Московские трамваи

 

Война Гитлера против СССР, начавшаяся 22 июня 1941 г., началась одновременно и хорошо, и плохо. Она началась хорошо, поскольку огромный механизм немецкой армии сработал с исключительной точностью. Хотя то там, то здесь возникали небольшие помехи, отдельные воинские колонны сбивались с маршрута, некоторые мосты проваливались под тяжестью танков, всё это были мелочи. В первые же часы Люфтваффе на месяцы вывело из строя советскую авиацию и сделало невозможным концентрацию (?) противника. За десять дней Вермахт победоносно продвинулся в глубь территории противника. Полный провал русского фронта и крах советского режима казались неизбежными в самое ближайшее время. Уинстон Черчилль более других опасался этого, о чём свидетельствуют его секретные депеши.

Но одновременно война началась плохо. И она закончилась плохо именно потому, что плохо началась.

Прежде всего – и это было решающим фактором – она началась поздно, очень поздно, слишком поздно, спустя пять недель после даты, изначально запланированной Гитлером, поскольку безумная авантюра Муссолини на греческой границе в октябре 1940 г. торпедировала гитлеровские планы на Востоке.

Не в Сталинграде, не у Эль-Аламейна, не на берегах Нормандии и не на мосту через Рейн у Ремагена, захваченном в целости и сохранности в марте 1945 г. американским генералом Патоном, но именно в топких горах, отделяющих Грецию от Албании, во многом окончательно решилась судьба Второй мировой войны.

Победы Гитлера стали для Муссолини самой настоящей навязчивой идеей. Он, отец фашизма, был отодвинут на задний план серией молниеносных и неизменно победоносных военных кампаний, с барабанным боем осуществлённых Гитлером от Данцига до Лемберга, от Нарвика до Роттердама, от Антверпена до Биарицца. Немецкий орёл раз за разом всё шире раскидывал свои крылья над странами, захваченными почти в мгновения ока, а миллионы пленных бесконечной колонной ползли в лагеря для военнопленных Райха, всё более уверенного в своих силах. Сам же Муссолини в военном плане только проигрывал. Его вторжение in extremis во французские Альпы завершилось унизительным провалом. Маршал Бадольо, корыстный пьяница, прихвативший с собой из Аддис-Абебы золотые сокровища, похищенные из дворца бежавшего негуса, в июне 1940 г. продемонстрировал такую же тактическую бездарность, как и его соперник генерал Гамелен.

Франция была повержена. Танки Гудериана и Роммеля почти без боя продвинулись вплоть до Прованса. В этих условиях десант в Ниццу должен был стать для итальянцев короткой военной прогулкой по фруктовому саду с уже созревшими плодами, но Бадольо, и так имевший в своём распоряжении несколько месяцев для подготовки операции, запросил у Муссолини еще двадцать один день для того, чтобы надраить до блеска пуговицы на мундирах своих солдат. Операция быстро и позорно провалилась. Французы крепко врезали припозднившимся агрессорам, нанесли им серьезный ущерб и заставили их извалять в земле свои роскошные позолоченные плюмажи.

В Африке вторжение в Ливию также шло не самым блестящим образом: в первый же день в плен был захвачен один итальянский генерал. Когда итальянской артиллерии, наконец, посчастливилось сбить самолет, летящий безо всякого прикрытия, оказалось что это был самолёт маршала Бадольо. Его подбили как куропатку. Так, самым знаменитым летчиком, сбитым итальянцами в 1940 г. стал их прославленный военачальник!

Шло время, но ничего не менялось. Итальянское вооружение, шумно расхваливаемое на протяжении двадцати лет, было дефицитным. Морякам не хватало усердия. Пехоте не хватало нормального командования. Бестолковый маршал Грациани, дрянной командир, предпочитал отдавать приказы, отсиживаясь в пятнадцати метрах под землёй, вместо того, чтобы находится на пятнадцать метров впереди своих войск, как это делал позднее на итальянском фронте отважный ландскнехт генерал Роммель. Муссолини приходил в ярость и бешенство от этих провалов.

Он надеялся поправить свои дела благодаря лёгкому захвату Греции, в подготовку которого были вложены миллионы, втайне розданные афинским политиканам. Таким образом, победу собирались просто купить, без особых проблем одолев врага, заранее готового уступить и оказывать сопротивление только для видимости. «Я купил всех! Эти подлецы греки прикарманили мои миллионы и кинули меня!». Об этой удивительной сделке конфиденциально поведал мне в июне 1942 г. сам министр иностранных дел Италии, остроумный пройдоха граф Чиано, когда во время нашей случайной (оказавшейся последней) встречи на борту самолёта, летящего в Рим, я спросил его об этой странной войне в Греции, проваленной столь экстраординарным образом.

По словам Чиано (зятя Муссолини), в октябре 1940 г. Муссолини решил резко ускорить события. Он не сказал ни слова Гитлеру о планируемом вторжении. Когда немецкий канцлер, находившийся в Hendaye, куда он прибыл для встречи с генералом Франко, услышал об этом проекте, он тотчас же отправился специальным поездом в Италию, где через день на перроне вокзала в Флоренции торжествующий Муссолини приветствовал его словами: «Мои войска этим утром высадились в Греции!». Гитлер приехал слишком поздно! Он мог только пожелать успеха своему коллеге.
Но его пробрала дрожь. И не без оснований. Через несколько дней вторгшиеся в Грецию через горы Пинд итальянские войска были дезорганизованы и изгнаны из Эпира. Разгром приобретал всё более трагические черты. Поведение итальянских военачальников, хвастливых и самонадеянных в первый день и впавших в панику на второй, было достойно сожаления. Солдаты были морально раздавлены. Они видели, как итальянский экспедиционный корпус почти в полном составе был сброшен в Адриатическое море, а всю Албанию наводнили белые юбки греков. Исполненным унижения, им пришлось обратиться к Гитлеру, который в срочном порядке направил к Тиране резервные немецкие силы.

Положение было восстановлено, но главное заключалось не в этом. Не было особой трагедии в том, что греки захватили Албанию, довольно бесполезный придаток итальянской Империи. В том, что у короля Виктора-Эммануила стало одним владением меньше, не было ничего особо страшного.

Страшнее было то, что вступление греков в войну привело к высадке в Греции англичан, автоматически ставших их союзниками. Теперь, когда англичане закрепились в подбрюшье Балкан, можно было почти не сомневаться в том, что они закроют все пути на Восток, когда Гитлер проникнет вглубь бесконечного советского пространства.
К этому можно добавить налёты британской авиации с новых баз, расположенных в большом количестве в Греции. Их массированные бомбардировки могли привести к возгоранию румынских нефтяных скважин, необходимых для снабжения двадцати дивизий «Пантер»[36], которые Гитлер готовился бросить на пересечение двухтысячекилометровой советской границы. Риск возрос неимоверно.

Ситуация стала ещё более рискованной, когда той же зимой Югославия короля Петра, подстрекаемая английскими агентами, выступила против Германии. С этого момента возможность начать наступление на СССР в ранее назначенные сроки была потеряна окончательно. Молотов с особым цинизмом направил югославскому королю поздравления от Сталина и заверения в его моральной поддержке.

В результате этой глупой муссолиниевской авантюры Гитлер, прежде чем приступить к воплощению своих замыслов на Востоке, был обречён предварительно расчистить Балканы, прокатившись своими танками через всю Югославию и Грецию, а также овладеть островом Крит, к тому моменту превратившимся в своего рода английский авианосец. Это был чувствительный удар.

За десять дней Югославия была побеждена и полностью оккупирована. Затем пришло время Афин и Спарты. Свастика засверкала над позолоченным мрамором Акрополя. Парашютисты Геринга осуществили героическую победоносную высадку на острове Крит и за сорок восемь часов обратили англичан в бегство. Корабли союзников, отступающие к Египту, оказались столь же беспомощными, как утки в городском пруду.
Превосходно. Английская угроза была ликвидирована. Но пять недель были потеряны, пять недель, которые Гитлер никогда уже не смог наверстать.

Солдатом шаг за шагом – поскольку мы пешком прошли всю Россию – я узнавал все детали этой трагедии. Одного месяца не хватило Гитлеру, чтобы война на русском фронте закончилась в 1941 г., того самого месяца, который потеряли страны Оси из-за раненого самолюбия Муссолини, подтолкнувшего[37] его к этой плачевной и безрассудной авантюре на греческой границе. Время было потеряно. И точно также было потеряно нечто куда более важное – техника.

Дело даже не в крупных потерях танков в ходе эшелонированных боев под Белградом и на Коринфском канале. Но тяжёлая танковая техника серьёзно пострадала в ходе трехсоткилометровых маршей по горам и каменистым долинам.

Сотни танков нуждались в ремонте. Они не смогли принять участие в наступлении 22 июня 1941 г. в момент грандиозного рывка. Я говорю о том, что видел своими собственными глазами: бронированные дивизии фон Кляйста[38] из группы армий «Юг» под командованием маршала фон Рундштедта, шедшие через Украину, насчитывали всего шестьсот танков, цифра, в которую трудно поверить! Шестьсот танков против миллионов советских солдат, тысяч советских танков, сумели, несмотря ни на что, дойти до Ростова, до самого (края?) Чёрного и Азовского моря до наступления зимы, притом, что значительная часть этих танковых подразделений была переброшена на соединение с генералом Гудерианом, наступающим с севера, чтобы вместе с ним осуществить крупнейшее окружение в мировой военной истории в двухстах километрах к востоку от Киева.
Усиленная пятьюстами танками группа немецких армий «Юг» смогла бы до наступления холодов достичь Сталинграда и Баку. Но эти танки были потеряны по вине Муссолини.
Сколь бы катастрофической не была пятинедельная задержка в графике наступления, дополнительная немецкая военная техника с высокой долей вероятности могла бы компенсировать это отставание во времени. Но её не было, и в этом смысле война также началась плохо.

Быстро выяснилось, что добытая информация о боеспособности СССР оказалась ошибочной. Советы имели в своём распоряжении не три тысячи танков, как об этом доносила Гитлеру немецкая разведка, но десять тысяч, то есть их количество в три раза превосходило число танков, выдвинутых против них Германией. К тому же некоторые виды русских танков, такие как Т-34 и КВ-2, были почти неуязвимы, обладали повышенной надежностью и были специально сконструированы для войны в условиях распутицы и зимы.
Ошибочными оказалась и карты, составленные для продвижения по русскому пространству: главные дорожные артерии, по которым должны были пойти танки, вообще отсутствовали, а имевшиеся просёлочные дороги годились разве что для езды на лёгких тройках. На них увязали даже легковые машины.