Категории:

Астрономия
Биология
География
Другие языки
Интернет
Информатика
История
Культура
Литература
Логика
Математика
Медицина
Механика
Охрана труда
Педагогика
Политика
Право
Психология
Религия
Риторика
Социология
Спорт
Строительство
Технология
Транспорт
Физика
Философия
Финансы
Химия
Экология
Экономика
Электроника

Загадка доктора Хонигбергера 18 страница

— Разбудите, если не трудно, Стере, — снова, уже погромче, просит Лиза.

Мануила слышит женский голос и вскакивает в полном смущении. Просыпается г-н Соломон.

— Что-нибудь случилось, сударыня? — спрашивает капитан.

— Что-то с Дориной, — мямлит Лиза, ретируясь. — Попробуйте, пожалуйста, добудиться до Стере…

И тут же вспоминает, что не спросила про Андроника. Знать хотя бы: а вдруг он там, в комнате? Ложился ли он спать вместе со всеми? Однако еще раз открыть дверь, спросить она стесняется. Это дало бы повод для разных толков.

— Что стряслось? — спрашивает г-н Соломон, входя к дамам и одеваясь на ходу.

— Я не знаю, где Дорина…

Г-н Соломон тупо глядит на нее, не воспринимая сказанного.

— Надо идти искать Дорину, может, ей стало дурно, — еле шепчет Рири.

Дверь открывается снова, и входит капитан, наспех приглаживая взлохмаченную шевелюру.

— Что еще удивительнее, это что господина Андроника тоже нет… — говорит он и бросает многозначительный взгляд на г-на Соломона.

Рири первая проходит к наружной двери. Она не заперта. Во дворе совсем другой воздух. Еще ясно видны звезды, но у тишины уже иная суть: пик достигнут, истекают последние минуты перед тем, как все сотрет, сметет то новое, что грянет и уже не будет принадлежать ночи.

— Мы даже не знаем, который час, — пробормотал г-н Соломон, спускаясь по ступеням.

— Три часа двадцать пять минут, — четко ответил Стамате, не забывший прихватить свои светящиеся часы.

Г-жа Соломон и Лиза зорко оглядели монастырский двор.

— Ее здесь нет, — твердо сказала Лиза.

— Может, она захотела пройтись по парку? — неуверенно предположила Рири.

Капитан Мануила с крыльца методично обшаривал глазами двор, квадрат за квадратом, как бы перебирая в уме все укромные места, куда могла спрятаться Дорина. На миг ему померещилось, что его опять втянули в игру, как давеча ночью, в лесу, и это воспоминание было унизительным. Он резко повернул к озеру.

— Следует поискать сначала там, — громко сказал он. Рири задрожала. Нет, не может быть, только не это…

— О Господи! — охнул г-н Соломон.

Лиза не стала ждать, пока они решатся, и быстро пошла в сторону озера, за ней — Стамате и Рири.

Выйдя из стен монастыря, она побежала. Она и так дала Дорине фору, теперь каждая секунда может стать фатальной — та успеет спрятаться.

— Я даже не знаю, этот молодчик ложился вообще спать или нет, — услышала она позади голос Мануилы.

Сбежав вниз с откоса, она остановилась у самой воды. Вот кривой колышек, к которому привязывают лодку, а лодки нет.

— Она сошла с ума! — взвизгнула Лиза. — Она взяла лодку!

Ну конечно, они поехали кататься вдвоем. Прокатались, прокачались всю ночь, и он шептал ей нежные слова. «Была ль ты, юности пора?..» Бледная, Лиза заметалась вдоль кромки воды, высматривая на озере очертания лодки.

— Смотрите! — крикнула Рири с высоты берега.

Все обернулись, туда, куда она указывала. Лодка была видна как на ладони: Дорина, полуодетая, одна, сидела на веслах и гребла усталыми взмахами.

— Она одна! — вырвалось у Лизы.

Право, хоть не верь собственным глазам! Неужели придется признаться себе самой, что ошиблась? Нет, ей-Богу, она сошла с ума, эта Дорина. Не ровен час… У нее не хватило духу довести мысль до конца. Она снова взобралась на откос. Все завороженно провожали глазами легкие вихри от весел на воде.

— Безумная! — негодует Лиза.

— Она плывет к острову, — спокойно замечает Стамате. Г-н Соломон напряженно думает, что предпринять.

— Надо найти другую лодку, — бормочет он, кусая губы. — Должна же быть в монастыре еще одна…

В голове мелькает: Хараламбие, вторая лодка, которую взяли в монастыре, чтобы искать тело. Его прошибает холодный пот, и он разражается отчаянным криком:

— Дорина! Дорина!

Стамате, сложив ладони рупором, подхватывает:

— Дори-нааа!..

Точь-в-точь как кричал Владимир в ночной игре: Лиза-а-ааа!

Но это было тысячу лет назад, и с другими людьми. Теперь ему зябко до дрожи. А его криков все равно не слышно на озере — она бы повернула голову.

— Там, вон там! — вдруг вскрикивает Лиза.

Совсем в противоположной стороне виден плывущий человек: сильные руки мерно, ритмически кроят воду.

— Он, Андроник! — восклицает Мануила.

Все в оторопи примолкли. Андроник тоже держал путь — может быть, вовсе не зная про Дорину — к острову.

 

XV

 

Выбравшись на берег, Андроник встряхнулся, чтобы с него стекла вода, и зашагал в глубь острова. Его стопы мягко отпечатались на присыпанном песком иле, потом следы поглотила трава. Андроник не спешил. Запрокинув голову, он как будто пытался угадать по дрожи листвы час рассвета. Здесь, посреди большой воды, было ветрено, но юноша спокойно подставлял ветру влажные плечи. В кустарнике пробовали голос птицы, и только их щелканье одушевляло лес. Андроник остро чувствовал волшебство минуты, ожидание великого чуда, витающее в воздухе. Он зашел в самую чащу, где росли кусты с большими сочными листьями. Пахло мхом и прелой корой здесь, в сердце острова. Ветки провисали низко, как будто тяжесть росы тянула их к земле. Андроника нисколько не смущали ни веер брызг, ни шершавые ласки листьев. Он упорно углублялся в лес, словно ища что-то очень надежно упрятанное, и оглядывал все на пути. Ему встретился пригорок с одинокой тщедушной акацией и двумя-тремя рожковыми деревцами, он взбежал на вершину и окинул взглядом озеро. Постоял, разочарованный, дыша глубоко и редко, как во сне, спустился вниз по другому склону и снова вышел к воде.

Тут он стал приискивать себе место. Нашел лощину с высокими и мягкими травами, между которыми цедилась тонкая струйка воды, как из пересыхающего родника. Потрогал ногой, докуда доходит влага, и блаженно растянулся чуть повыше, подложив под голову руки. Спать не хотелось, земля не донимала сыростью, небо ласкало глаза…

 

Дорина очнулась, лишь когда лодка с мягким чмоком врезалась в островной ил. Очнулась одна посреди озера, вдали от надежных берегов, в прозрачной полутьме. Тут было отчего задрожать, но она дрожала не от страха, а скорее от ветра и одиночества. С той минуты, как она окончательно проснулась, на душе было странно спокойно. Она стояла на переломе жизни и была готова: взявшиеся откуда-то силы били в ней ключом, возвещая переход в иное бытие. Выпрыгнув из лодки, она решила обойти вокруг острова. Она найдет его. Андроник не обманывает: его слова всегда подтверждаются, он должен быть где-то поблизости, он ждет…

Девушка пошла вдоль берега. Босые ноги не замечали ни колкости трав, ни зыбкости почвы. Тяжесть весел забылась мгновенно, едва она ступила на остров. Глаза давно привыкли к редеющему полумраку. Когда же она зашагала по твердой земле, то и ветер стал не властен над ней. Все захлестнула восхитительная, беспричинная радость, и она не искала ее причин; просто плавный переход из сна на самый настоящий остров, буйно заросший травами и неизвестной породы деревьями, раскрыл перед ней новый, божественный путь, и она на него вступила. Все было самым настоящим… Тело, как будто далекое и не ее, могло нежиться во влажной траве в этот час на излете ночи. Ни боли, ни страха, ни робости — душа знала одну только терпкую, безоглядную радость. Во сне ей подменили душу, ей подменили тело, теперь оно было ближе к счастью, ближе к Богу…

И с каждым шагом в обход острова она расцветала, с каждым шагом крепли эти силы, забившие из тайников ее существа, обновляя ее дыхание, ритм ее крови, разум. Теперь могло произойти что угодно. Златоперая птица могла вспорхнуть со спящих ветвей и окликнуть ее по имени. Ствол дерева — ожить и обернуться великаном или змеем-богатырем. Из-под земли мог вылезти карла с белой бородой, а звериный рык — превратиться в слова… Ее бы не испугала никакая встреча, никакое чудо. Разве не чудом был сам этот полумрак, который вот-вот исчезнет, уйдет в землю и в воду? Словно нечто недоступное уму приближало откуда-то свет, и она предвкушала готовящееся преображение мира.

Прямо перед ней, совсем близко, пролетела птица. Дорина глянула ей вслед, и на миг ее обдало жаром. Птица мирно пролетела над Андроником; он открылся вдруг глазам девушки — так, как лежал в траве, лицом к небу. Она заторопилась к нему, вся превращаясь в тихий, роскошный, безграничный восторг.

— Я пришла, — прошептала она, останавливаясь. Андроник, не вздрогнув, повернул к ней голову и улыбнулся.

— Как ты долго, — сказал он. — Я с полуночи зову тебя, ищу по всему лесу.

Дорина рассмеялась. Взгляд в глаза, потом — бесстрашно, без стеснения, без суеты — с головы до пят. «Как он хорош, мой суженый…»

— Что же ты делала до сих пор? — спросил Андроник, приподнимая голову.

— По-моему, смотрела сны, — тихо ответила Дорина, устраиваясь рядом с ним.

— О, какие вы, — протянул Андроник. — Всегда так туго понимаете…

Дорина, откинувшись назад и опершись на локти, убирала с висков волосы.

— Значит, это и есть остров, — сказала она блаженно, оглядываясь.

— По красоте ему нет равных, признайся! — похвалился Андроник.

Девушка кивнула, на миг прикрыв глаза, светясь улыбкой благодати.

— И ты ему под стать, — добавил Андроник, смерив ее пристальным взглядом, словно пытаясь проникнуть в то, чего он еще не знал, что было жизнью ее души. — Почему ты не сбросишь эти тряпки?

Он тронул рукой ее сорочку. Дорина опустила на себя глаза, только сейчас сообразив, что на ней еще что-то есть.

— Да, правда, я совсем забыла, — улыбнувшись, шепнула она.

Поднялась и, поведя плечами, вызволила себя из сорочки. Теперь она тоже была нага, но ни малейшая неловкость не замутила ей глаза, и краска не бросилась в лицо. Она оглядела себя и пошла к воде смыть брызги ила. Осторожно пробуя ногой дно, зашла по бедра. Тут ее охватили сомнения, и она обернулась на Андроника, который с берега улыбчиво наблюдал за ней.

— Я боюсь идти дальше! — крикнула она, махнув ему рукой.

Андроник резко встал и шумным натиском, в фонтане брызг, мигом оказался возле нее.

— Ты что, не умеешь плавать? — спросил он.

Девушка помотала головой, по-детски надув губы.

— Ничего, я тебя научу, — спокойно сказал Андроник. — Только не надо бояться. Держись за меня…

Он взял ее руку и тихонько завел в воду по грудь.

Потом распластался на животе, а девушка оперлась рукой о его спину и, смеясь, окунулась с головой. Вода набралась в рот, в нос, в уши, и эти незнакомые ощущения только веселили ее.

— Не страшно? — спросил Андроник.

Дорина не услышала. Она чувствовала только, как вода подпирает ее, а сильная рука Андроника ведет, и вся отдалась сладости витания по поверхности этих теплых безбрежных вод. Чуть удивилась, когда, решив встать на дно, не встретила его под ногами, но и это стало тут же захватывающим знаком свободы.

— Ну как? — спрашивал Андроник и не получал ответа.

Тогда он направил ее, так же спокойно и уверенно, к берегу. Из воды они вышли смеясь. Дорина коснулась его теплым плечом и обронила, глядя в глаза:

— Не так уж трудно…

— Я научу тебя и лазить по деревьям, — пообещал Андроник. — Но сначала надо спросить у них разрешения. Они бывают старые или больные и, если им больно, могут сбросить тебя на землю.

— А как ты узнаешь больных? — спросила Дорина.

— Слышно, как они кряхтят, или видно, как плачут… Несчастные… Нет, со старыми и больными просто беда…

Они поднялись на пригорок над лощиной, сели. Андроник положил голову на колени Дорине. Она безотчетно перебирала его волосы.

— … И с цветами тоже, — продолжал Андроник. — Они вечно влюблены… Видела бы ты, как они жалуются!

Он засмеялся. Поднял на Дорину глаза, долго смотрел.

— Как тебя звать? — спросил он.

— Дорина.

Андроник задумался, будто пытаясь припомнить, где он слышал это имя.

— А как звать тебя? — прошептала Дорина, нежно касаясь рукой его лба.

Андроник с грустью усмехнулся и отвел глаза. Дорина терпеливо ждала, пока он вернется к ней.

— Тебя зовут Серджиу, правда? — напомнила она.

— Если тебе так угодно… — с покорной улыбкой ответил Андроник, изглядывая ей в глаза.

— Серджиу — красивое имя, — одобрила Дорина. — Если бы я родилась мальчиком, я бы хотела, чтобы меня так звали… Как тебя.

— Даже не думай об этом, — возразил Андроник, ловя и лаская ее руку. — Раз родилась девочкой…

— Ничего хорошего, — сказала Дорина.

Андроник залился смехом. Сжал ее плечо, потрепал по волосам, спросил, дразня:

— А если бы ты родилась жалким маленьким светлячком?

И вдруг, смолкнув, снова ушел в ее глаза, точно хотел говорить сразу с ее душой, с ее истиной.

— Ты не знаешь, что это такое — быть человеком, — добавил он в задумчивости. — Это так хорошо…

Он распростер руки, как два крыла, и запрокинул голову.

— …Никогда не умирать, — говорил он, глядя в небо. — Быть как вон та звезда, прекрасная и бессмертная…

Он протянул руку к утренней звезде, Люциферу. Дорина вздрогнула.

— Ты чего-то боишься? — удивился Андроник.

— Смерти, — шепнула Дорина.

— И там тоже люди, — улыбнулся Андроник. — Люди всюду…

— Ты ведь все знаешь, да? — умиротворенно сказала Дорина. — И все, что ты говоришь, — правда…

Андроник промолчал, неотрывно глядя на утреннюю звезду. Рассвет давал о себе знать. Померкли все другие звезды, и небо побледнело.

— Где твой дом? — тормошила его Дорина.

— Там, — Андроник махнул рукой в сторону монастырского леса. — А твой?

Дорина немного подумала. Надо было сосредоточиться, чтобы не брякнуть что-нибудь из сна.

— В городе Бухаресте, — дала она правильный ответ.

— И что ты там делаешь?

Андроник расплывался в улыбке, набухал смехом, задавая этот вопрос.

— Живу, — озадаченно ответила Дорина.

Андроник так и покатился со смеху. Вскочил и подхватил девушку на руки — легко, как весеннюю веточку.

Не переставая хохотать, он поднял ее на вытянутых руках, как бы показывая небу, лесу, лучам света, уже брызжущим со всех сторон. Прижал к груди, подбросил на руках раз, другой, третий и помчался с ней в глубину острова. В безумной гонке он перемахивал через рытвины, подминал валежник, прорывался сквозь высокие жесткие травы, одолевал заросли ворсистых, колючих кустов с пряным ароматом.

Дорина закрыла глаза от страха и счастья. Иногда и ей доставались царапины, но что была эта боль теперь, когда ее жизнь уже знала новое, упоительное дыхание. Она слышала гулкие удары Андроникова сердца, звонкую пульсацию его крови. Неестественный, томительный жар источало его тело. Постепенно все ушло, остался только полет на крыле у ветра, в пустоте. Почти без памяти, она не смела открыть глаза, осмотреться…

Очнулась она, когда уже лежала на другом берегу острова. Увидела лодку, на которой приплыла, увязшую в тине. Андроник, раскрасневшийся, блистая глазами, сидел рядом, подстерегая ее взгляд. Крупные прозрачные капли пота сочились по его телу, грудь мощно дышала, намокшие волосы упали на лоб.

— День настает, — сказал он, едва Дорина открыла глаза.

— Я устала, — тихо пожаловалась Дорина. — Откуда у тебя столько сил?..

— Пойдем смотреть, как восходит солнце, — вместо ответа позвал Андроник.

Он помог ей встать и взял за руку. Девушка расслабленно влеклась за ним, не чуя под собой ног. Кудри рассыпались по плечам, кровоточила царапина на запястье.

— Надо взойти на пригорок, — сказал Андроник.

Она почти висела у него на руках, пока он вел ее, хотя пригорок был невелик. Там Андроник нашел для нее ровное место и осторожно уложил на траву.

— Я засыпаю, любимый, — шептала Дорина, глядя на него умоляющими глазами.

— Дождемся солнца… — уговаривал он, сидя рядом и с улыбкой трогая пряди ее волос. — Какая ты красивая, когда хочешь спать…

— Это из-за тебя, — просто сказала Дорина. — Когда ты меня выбрал, и такой не была…

— Да, ты была страшилище, — улыбнулся Андроник.

И замолчал, во все глаза глядя на восток. Кроваво-красная полоска неба вдруг поблекла в последнем ожидании.

— Ты когда-нибудь бывал на солнце? — сонно спросила Дорина.

— Нет, пока туда доберешься… — отвечал Андроник, не поворачивая головы.

Дорина блаженно закрыла глаза, подложила под затылок руку, другой обвила Андроника за пояс.

— Не спи, — прошептал он. — Грех…

— А еще долго? — из последних сил спросила Дорина.

— Для того, кто его любит, никогда не бывает долго, — сказал Андроник.

Дорина прикусила губу и решительно открыла глаза. Уже начиналось: деревья порозовели, травы засверкали, озеро разостлалось золотым зеркалом.

— Вот, сейчас… — порывисто шепнул Андроник.

Как будто мириады птиц грянули разом. Дорина обмерла. Откуда взялись эти неслыханно волшебные звуки, высокий перезвон в воздухе, нежное чиликанье в траве, в кустах? Кто-то дал сигнал, или они все были, только гораздо тише?

— Смотри!

Андроник встал на колени, потрясенный, ликующий. Огненное око солнца раскрылось прямо на них. Дорина смотрела, точно в первый раз видела его восход. Одной вспышкой все получило исчерпывающий и простой ответ, который она давно носила в себе, не зная о том. Ей показалось, что она проклюнулась в другой жизни, и от нестерпимой радости затуманились глаза и крепко сомкнулись веки.

Когда Андроник оторвался от солнца, Дорина спала с безмятежной, как у ребенка, улыбкой. Юноша потеребил рукой ее волосы, пытаясь разбудить. Дорина чуть разлепила веки.

— Не буди меня, любимый, — прошептала она.

То ли ей это почудилось, но что-то случилось с Андрониковым лицом: гнет мрачных мыслей преобразил его до неузнаваемости. Однако даже на удивление не было сил, и она тут же снова уснула, счастливая, держась за его руку.

— Я тоже усну, — шепнул он, склоняясь к ней. — Мы не увидимся до самого заката… А там кто знает…

Он смотрел, как она спит, в наготе своей — сама жизнь, сама красота, само простодушие. Потом, как бы отгоняя злые чары, Андроник легонько дунул над ее лбом, улыбнулся долгой улыбкой и лег рядом, спрятав лицо на ее груди.

 

Солнце взмывало вверх, плавно накаляясь. Зароились пчелы, нарядные утренние бабочки пробовали крылья в воздухе. Над водой разносился временами голос кукушки, засевшей на краю леса.

Подплыв к острову, г-н Соломон с Владимиром и Мануилой второпях выскочили из лодки, сразу увязнув в прибрежном иле. У всех были бледные от бессонной ночи и тревоги лица. Владимир надрывно позвал:

— Дорина-аа!..

Но долго искать не пришлось. Пройдя немного вдоль берега, волнуясь и боясь признаться друг другу в своих мыслях, они издалека увидели на траве пригорка юношу и девушку, нагих, в тесном недвижном объятии. Владимир побагровел и прикусил губу. Мануила попятился. И только г-н Соломон, преодолевая себя, с замиранием под ложечкой пошел вперед.

Подойдя, он обнаружил, что Дорина крепко спит, сплетя руки на сильной спине Андроника.

 

1937

 

У цыганок

 

В трамвае жара была еще гуще, удушливей. «Ты везучий человек, Гаврилеску», — поздравил он себя, поспешно устремляясь в другой конец вагона, к месту у открытого окна. Расположившись, он вытащил носовой платок и обстоятельно отер лоб и щеки. Затем заложил платок между шеей и воротом рубашки и принялся обмахиваться соломенной шляпой. Сидящий напротив старый господин с жестяной коробкой на коленях все это время сосредоточенно наблюдал за ним, как бы силясь вспомнить, где он мог его видеть, и наконец сказал:

— Нет, какова жара! Право, такой с девятьсот пятого не было!

Гаврилеску с некоторой укоризной покачал головой, не переставая обмахиваться.

— Жарко, я с вами согласен, — ответил он. — Но если человек культурный, для него это мелочи жизни. Полковник Лоуренс, например. Вы слышали о полковнике Лоуренсе?

— Не приходилось.

— Жаль. Впрочем, я и сам о нем услышал не так давно. Если бы он изволил сесть в этот трамвай, я бы уж его порасспросил. Люблю вступать в разговор с культурными людьми. Эти юноши, сударь мой, были, безусловно, студенты. И какие блестящие способности! Мы вместе ждали на остановке, и я присутствовал при их беседе. Они говорили именно о полковнике Лоуренсе и о его похождениях в Аравии! А память, Бог ты мой! Сыпали наизусть целыми страницами из его записок! Там была одна фраза, которая запала мне в душу, очень красивая фраза, про жару в этой самой Аравии, как она налетела на полковника и хватила его по темени наподобие сабли. Жаль, что я не запомнил слово в слово. Эта кошмарная аравийская жара хватила его по темени. Саблей по темени — ну прямо-таки сразила наповал….

Тут Гаврилеску заметил, что кондуктор, улыбаясь, протягивает ему билет. Он посадил шляпу на голову и стал рыться в карманах.

— Прошу прощенья, — пробормотал он. — Вечно этот бумажник куда-то запропастится.

— Ничего страшного, — с неожиданным благодушием возразил кондуктор. — Время есть. Цыганок еще не проехали…

И подмигнул, обернувшись к старому господину. Тот побагровел, так и вцепившись пальцами в свою жестянку. Гаврилеску выудил между тем банкноту, и кондуктор, ухмыляясь, начал отсчитывать ему сдачу.

— Позор, — прошипел старый господин. — Как только дозволяют…

— Да, разговоров много, — сказал Гаврилеску, снова используя шляпу как веер. — И правда, дом, кажется, недурен, а какой сад!.. Какой сад! — повторил он, восхищенно качая головой. — Смотрите, уже показался, — добавил он, пригибаясь к открытому окну.

Несколько пассажиров как бы ненароком тоже приблизили лица к окнам.

— Позор! — повторил старый господин, сурово глядя прямо перед собой. — Как только не воспретят!

— Ореховый сад, причем старый, — продолжал Гаврилеску, — оттого такая тень. Я слышал, что орех растет лет тридцать-сорок, прежде чем начнет давать тень. Верно ли?

Старик сделал вид, что не слышит. Тогда Гаврилеску повернулся к одному из соседей, который глубокомысленно смотрел в окно.

— Ореховый сад, и лет ему полсотни самое малое, — доложил он. — Оттого и тень. По такому пеклу, как сейчас, это одно удовольствие. Счастливцы они там…

— Счастливицы, — поправил его сосед, потупясь. — Цыганки.

— Вот именно, — подхватил Гаврилеску. — Я езжу этим номером три раза в неделю. И, даю вам слово чести, не было случая, чтобы обошлось без разговора о них, об этих самых цыганках. Но кто-нибудь знаком с ними лично? Я всегда спрашиваю себя: откуда они тут взялись?

— Они тут испокон веков, — сказал сосед.

— Уж двадцать-то лет точно, — вмешался чей-то голос. — Когда я только-только переехал в Бухарест, оно уже здесь стояло, заведение. Правда, сад в те времена был куда больше. Еще не построили лицея…

— Как я уже имел честь вам сообщить, — снова вступил Гаврилеску, — я езжу этим номером регулярно три раза в неделю. Я, с позволения сказать, учитель музыки. Я говорю «с позволения сказать», — пояснил он, натянуто улыбаясь, — потому что я не создан для этого. У меня артистическая натура…

— Так я вас знаю, — вдруг оживился старый господин. — Вы — господин Гаврилеску, учитель музыки, вы мою маленькую внучку учили на рояле, лет, наверное, пять-шесть назад. То-то я все думаю — какая личность знакомая…

— Вы совершенно правы, — подтвердил Гаврилеску. — Я даю именно уроки музыки, приходится разъезжать на трамвае. Весной, когда еще не начало припекать и ветерок, это одно удовольствие. Сядешь вот таким манером у окошка, едешь, а по сторонам сплошь сады в цвету. Как я уже имел честь вам сообщить, по этой линии я езжу три раза в неделю. И всегда слышу разговоры о цыганках. Я не раз задавал себе вопрос: «Гаврилеску, — говорил я себе, — цыганки так цыганки, ради Бога, но откуда у них столько денег? Такой дом, хоромы, можно сказать, такой сад со старыми деревьями, это же миллионное дело».

— Позор! — снова выпалил старый господин, отворачиваясь с брезгливым выражением.

— И потом я задавал себе еще другой вопрос, — вел Гаврилеску дальше свою мысль. — Судя по тому, сколько зарабатывает ваш покорный слуга, по. сто лей за урок, мне понадобилось бы дать десять тысяч уроков, чтобы сколотить миллион. Но, видите ли, дела обстоят не так просто. Предположим, что я наберу двадцать часов в неделю, все равно мне потребуется пятьсот недель, то есть почти десять лет, и, кроме того, двадцать учениц со своим инструментом. А проблема летних каникул, когда у меня остается от силы две-три ученицы? А каникулы на Рождество и на Пасху? Все эти потерянные часы надо вычесть и из миллиона. Так что пятьсот недель по двадцать часов и двадцать учениц со своим инструментом — это мизер, нужно гораздо, гораздо больше.

— Что верно, то верно, — поддакнул один из пассажиров. — В наши дни публика к фортепьянам поостыла.

— Ах! — вскричал вдруг Гаврилеску, хлопая себя шляпой по лбу. — Я же чувствовал, что мне будто чего-то не хватает, только не понимал, чего. Папка! Я забыл папку с нотами. Заговорился с мадам Войтинович, тетушкой Отилии, и оставил у них папку… На что это похоже!.. — запричитал он, выпрастывая носовой платок из-за ворота и упихивая его в карман. — По такому пеклу давай-ка, Гаврилеску, тащись обратно трамваем на Преотесскую… — Он со слабой надеждой покрутил головой по сторонам, словно ожидая, что его кто-нибудь удержит. Потом решительно встал. — Был очень рад познакомиться, — сказал он, приподнимая шляпу и слегка кланяясь.

Он торопливо прошел на площадку как раз в ту секунду, когда трамвай затормозил. Внизу его ждал тот же зной и запах расплавленного асфальта. Он тяжело пересек улицу, чтобы подождать трамвая в обратную сторону. «Гаврилеску, — прошептал он, — внимание! А то прямо как старик. Распустился — что это еще за дыры в памяти? Я повторяю: внимание! Ты не имеешь права. Сорок девять лет для мужчины — самая пора…» Однако он чувствовал, что совсем размяк, и поддался соблазну упасть на скамью, на самом солнцепеке. Вытащил платок и стал отирать лицо. «Это мне как будто что-то напоминает, — сказал он себе для поддержания духа. — Небольшое усилие, Гаврилеску, ну-ка, напряги немного свою память… На скамейке, без гроша в кармане. Жара была полегче, но тоже лето…» Он оглядел пустую улицу, закрытые ставни, опущенные шторы в домах, словно покинутых навсегда. «Все умные люди на водах, — подумалось ему. — На днях увезут и Отилию». И тут он вспомнил: это было в Шарлоттенбурге, он сидел, как и сейчас на скамейке, тоже на солнце, только тогда он был голодный и без гроша в кармане. «Когда ты молод и предан искусству, что тебе эти мелочи жизни», — со вздохом подумал он. Поднялся и сделал несколько шагов по мостовой, посмотреть, не видно ли трамвая. При ходьбе зной как будто ощущался меньше. Он вернулся на остановку и, прислонясь к стене дома, снова попытался поднять ветерок своей шляпой.

Метрах в ста выше по улице темнел настоящий оазис. Через чью-то ограду перехлестывали, нависая над тротуаром, ветви густых и раскидистых лип. Гаврилеску завороженно смотрел на них, весь во власти сомнений. Он еще раз проверил, не идет ли трамвай, и наконец сорвался с места, стараясь шагать пошире и держаться в тени домов. Вблизи липы оказались не такими густыми. Но все же из сада ощутимо веяло свежестью, и Гаврилеску со вкусом подышал, слегка запрокинув голову. «Что бы липам быть в цвету, как месяц назад», — мечтательно подумал он, потом приблизился к воротам и заглянул сквозь их решетку в сад. Мощенные гравием дорожки были еще влажны после полива, виднелись клумбы с цветами, а в глубине — небольшой прудик, окруженный фигурками гномов. В ту же минуту он услышал позади сухое громыханье трамвая и обернулся. «Слишком поздно! — воскликнул он, цветя улыбкой. — Zu spat!» — сказал он еще, вскидывая руку и долго махая шляпой вслед трамваю, как в давние времена на Северном вокзале, когда Эльза, бывало, уезжала погостить на месяц к своим, в село под Мюнхеном.

Затем без спешки, благоразумно отправился на следующую остановку. Дойдя, он снял пиджак и приготовился ждать, и тут его настиг горьковатый запах орехового листа, растертого в пальцах. Он огляделся. Он был один, ни души в поле его зрения. Он не посмел взглянуть на небо, но чувствовал над головой все тот же белый, раскаленный, ослепительный свет, а дышащий огнем тротуар обжигал рот и щеки. Тогда он покорно поплелся вперед, держа пиджак под мышкой, надвинув на лоб шляпу. Когда вдалеке показалась богатая тень ореховых деревьев, у него с силой забилось сердце и ноги сами пошли быстрее. Уже у самого сада его снова нагнало металлическое улюлюканье трамвая. Он остановился и приветственно сорвал с головы шляпу. «Слишком поздно! — воскликнул он. — Слишком поздно…»

 

Вступив под тень орехов, Гаврилеску попал в такую неправдоподобную прохладу, что от неожиданности заулыбался. Как будто его разом перенесло в горы, под сень леса. С почтительным удивлением оглядывал он высокие деревья, каменную ограду, заросшую плющом, и незаметно им овладевала бесконечная грусть. Столько лет проезжать мимо на трамвае и ни разу не сойти, не полюбопытствовать, каков этот сад вблизи. Он медленно зашагал, откинув голову назад, лицом к верхушкам деревьев, пока не оказался у калитки, а там, словно давно его карауля, навстречу вышла девушка, юная, красивая и очень смуглая, с монистом на шее и с большими золотыми кольцами в ушах.

Взяв его за руку выше локтя, она сказала вкрадчиво:

— К цыганкам барин пожаловал?

Улыбнулась ему ослепительно, губами и глазами, и, видя, что он колеблется, легонько втянула за рукав во двор. Гаврилеску последовал за ней, как во сне, но, сделав несколько шагов, остановился, будто хотел что-то сказать.