Эрих Мария Ремарк Жизнь взаймы 5 страница
Гастон кашлянул.
– Я что-то плохо вижу, – сердито пробормотал он. – Когда я тебя видел в последний раз?
– Две недели назад.
– Да я не о том. До этого.
– Пять лет назад… Тогда я была полуголодной и совершенно растерянной.
– А теперь? – спросил Гастон.
– Теперь я тоже голодна, но полна решимости.
Гастон вынул из кармана пенсне.
– Для кого ты купила эти платья?
– Для себя самой.
– У тебя нет…
– Единственные мужчины, которые там, в горах, годились в женихи, – это инструкторы лыжного спорта. Они выглядят неплохо только в лыжных костюмах, а вообще напоминают деревенских увальней, вырядившихся по-праздничному.
– Значит, ты совершенно одинока?
– Да, но не так, как ты, – ответила она, идя впереди него в ресторан.
– Что ты будешь есть? – спросил Гастон. – Разумеется, я тебя приглашаю. Сам я не голоден. Что тебе заказать? Наверное, тебе еще нужна легкая диетическая еда? Закажем омлет, фруктовый салаг, бутылочку виши…
– Для начала, – ответила Лилиан, – закажи мне морских ежей. Причем штук двенадцать.
Гастон невольно посмотрел на цену.
– Морские ежи вредны для здоровья.
– Только для скряг. У них от ежей начинается удушье, дядя Гастон. Потом филе.
– По-моему, это слишком острая еда. Может быть, лучше отварную курицу или овсяную кашу? Вы ведь ели ее в санатории?
– Да, дядя Гастон. Я съела столько овсяной каши и отварных кур, что мне хватит на всю жизнь, и при этом еще любовалась красивыми видами. Довольно. Закажи к мясу бутылку шато лафита. Хотя, может быть, ты его не пьешь?
– Не могу себе позволить. Я ведь теперь очень беден, дорогая Лилиан.
– Знаю. Именно поэтому обедать с тобой – целая драма.
– Что? Почему?
– В каждом глотке вина – капля твоей крови из самого сердца.
– Фу, дьявол! – заговорил вдруг Гастон вполне нормальным голосом. – Что за образ! Да еще когда пьешь такое вино! Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Можно я попробую морских ежей?
Лилиан передала ему свою тарелку. Гастон поспешно съел штуки три. Он все еще старался сэкономить на еде, но вино пил вполне исправно. Раз уж он заплатил за него, ему хотелось получить удовольствие.
– Дитя, – сказал он, когда бутылка была пуста. – Как быстро идет время! Я еще помню тебя, когда ты…
Лилиан почувствовала, как ее на мгновение пронизала острая боль.
– Об этом я не хочу ничего слышать, дядя Гастон. Объясни мне только одно: почему меня назвали Лилиан? Я ненавижу это имя.
– Так пожелал твой отец.
– Но почему?
– Хочешь рюмочку ликера к кофе? А коньяку? И шартреза тоже нет? Я так и думал! – Гастон явно растаял. – Хорошо, значит, два бокала шампанского. Да, так твой отец…
– Что?
Марабу подмигнул одним глазом.
– До войны несколько месяцев он прожил в Нью-Йорке. Один. А потом настоял, чтобы тебя назвали Лилиан. Твоей матери было безразлично. Позднее я слышал, что в Нью-Йорке у него была… ну, скажем, одна очень романтичная история с женщиной, которую звали Лилиан. Прости меня, но ведь ты сама спросила.
– Слава богу! – сказала Лилиан. – А я-то думала, что моя мать вычитала это имя из книг. Она много читала.
Гастон кивнул своей птичьей головкой.
– Да, это верно. Зато твой отец совсем не читал. А ты, Лили? Ты хочешь… – он огляделся вокруг, – жить теперь так?.. Ты не считаешь это ошибкой?
– Я как раз хотела спросить тебя о том же самом. Когда ты выпил вина, в тебе появилось что-то человеческое.
Гастон пригубил рюмку с коньяком.
– Я устрою для тебя небольшой вечер.
– Ты уже как-то грозил мне этим.
– Ты придешь?
– Только не на чашку чая.
– Нет, на обед. У меня сохранилось еще несколько бутылок вина, всего несколько, но такого, что оно вполне может потягаться с вином, которое мы пьем здесь.
– Хорошо. Я приду, – сказала Лилиан.
– Ты теперь красивая девушка, Лили. Только резка! Резка! Твой отец не был таким.
Резка, – подумала Лилиан. – Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой позолотой хороших манер?
Из окна ей был виден острый, как игла, шпиль часовни Сен-Шапель, который подымался в небо над серыми стенами Консьержери. Лилиан пошла туда в первый же солнечный день. Время приближалось к полудню, и часовня с ее высокими окнами из разноцветного стекла, насквозь пронизанная солнцем, была прозрачной, словно сотканной из лучей. Казалось, она вся состоит из одних окон и вся залита светом – небесно-голубым, алым, как кровь, желтым и зеленым. Краски были такие яркие, что обволакивали Лилиан так, словно она погрузилась в разноцветную воду.
Кроме Лилиан, в часовне было еще несколько американских солдат, которые вскоре ушли. Она сидела на скамье, окутанная светом, – то была тончайшая и самая царственная ткань на земле, ей хотелось снять с себя одежду, чтобы посмотреть, как прозрачная парча струится по ее телу. То был водопад света, то было опьянение, неподвластное земным законам, падение и в то же время взлет. Ей казалось, что она дышит светом. Она чувствовала, как эти синие, красные и желтые цвета растворяются в ее крови и в ее легких, как будто ее телесная оболочка и сознание – то, что отделяло ее от окружающего мира, – исчезли и всю ее, подобно рентгеновским лучам, пронизывает свет, с той лишь разницей, что рентген обнажает кости, а свет раскрывает ту таинственную силу, которая заставляет биться сердце и пульсировать кровь. То было великое утешение, она никогда не забудет этот день, – пусть ее жизнь, все, что ей еще предстоит прожить, станет таким же, как этот зал, похожий на улей, полный легчайшего меда – лучей, пусть ее жизнь будет подобна свету без тени, счастью без сожаления, горению без пепла.
Привратник во второй раз тронул ее за плечо:
– Мадам, мы закрываем.
Лилиан поднялась. Она увидела старое, усталое, озабоченное лицо. Секунду она была не в силах понять, что этому человеку недоступны ее чувства.
– Вы давно здесь служите? – спросила она старика.
– Уже шестнадцать лет.
– Как хорошо, должно быть, проводить здесь целые дни!
– Как-никак работа, – сказал привратник. – Но денег еле хватает. Все из-за инфляции.
Лилиан не знала, почувствовал ли старик хоть раз в жизни, каким чудом был этот свет, или по привычке воспринимал его как что-то обыденное, так же как многие здесь, в Париже, воспринимали жизнь. Она порылась в сумочке и достала деньги. Глаза старика заблестели, Лилиан поняла, что его нельзя осуждать – ведь для него в этой бумажке было заключено все колдовство жизни, она сулила ему хлеб, вино и плату за жилище, где он мог преклонить голову.
Когда были получены первые платья, Лилиан не стала прятать их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Бархатное повесила над кроватью, а рядом с ним – серебристое, так чтобы, пробуждаясь ночью от кошмаров, когда ей казалось, что она с приглушенным криком падает и падает из бесконечной тьмы в бесконечную тьму, она могла протянуть руку и дотронуться до своих платьев – серебристого и бархатного, – до этих спасительных канатов, по которым она сумеет подняться из смутных серых сумерек к четырем стенам, к ощущению времени, к людям, к пространству и жизни. Лилиан гладила платья рукой и ощупывала их ткань; встав с постели, она ходила по комнате, часто голая; временами ей казалось, что она в окружении друзей: вешалки с платьями висели на стенах, на дверцах шкафа, а ее туфли на тонких высоких каблуках – золотые, коричневые, черные
– выстроились в ряд на комоде. Она бродила ночью по комнате среди своих сокровищ, подносила парчу к бесплотному лунному свету, надевала шляпку, примеряла туфли, а то и платье; подходила к зеркалу и при бледном свете луны пытливо всматривалась в его тусклую, фосфоресцирующую поверхность. Она глядела на свое лицо и на свои плечи – неужели они ввалились?
– на свою грудь – неужели она стала дряблой? Она глядела на свои ноги – неужели они так похудели, что на бедрах уже появились глубокие складки?
Еще нет, – думала она. – Пока еще нет. И продолжала свою безмолвную призрачную игру.
* * *
Когда Клерфэ встретился с Лилиан снова, он долго смотрел на нее – так она изменилась. И дело было не только в платьях; он знал много женщин, которые хорошо одевались. Лидия Морелли разбиралась в туалетах не хуже, чем унтер-офицер в строевой службе. Лилиан изменилась сама по себе, она изменилась так, как меняется девушка, с которой ты расстался, когда она была еще неуклюжим, несформировавшимся подростком, и встретился вновь, когда она стала молодой женщиной: эта женщина только что перешагнула через мистическую грань детства и хотя еще сохранила его очарование, но уже приобрела тайную уверенность в своих женских чарах. Клерфэ вдруг перестал понимать, почему он так долго задержался в Риме и почему хотел, чтобы Лидия Морелли приехала с ним. Боясь потерять себя, он преувеличивал все, что делало Лилиан несколько провинциальной; несоответствие между интенсивностью ее чувств и формой их выражения он склонен был воспринять как своего рода истерию, – в действительности все оказалось не так; Лилиан была словно форель, брошенная в слишком тесный для нее аквариум, форель, которая беспрерывно натыкается на стенки и баламутит на дне тину. Теперь форель была не в аквариуме, она попала в свою стихию и уже ни на что не натыкалась; она забавлялась своими быстрыми движениями и любовалась гладкой, сверкавшей всеми цветами радуги чешуей, словно пронизанной маленькими шаровыми молниями.
– Дядя Гастон хочет устроить в мою честь небольшой прием, – сказала Лилиан.
– Вот как?
– Да, он хочет выдать меня замуж.
– Все еще?
– Больше, чем когда-либо. Он опасается, что не только я, но и он разорится, если я не перестану покупать платья.
* * *
Они вновь сидели в ресторане ран Вефур. Официант опять подал им эклеры с жареным миндалем, которые они, как и в тот раз, запивали молодым монтраше.
– Ты что-то стал очень молчалив после Рима, – сказала Лилиан.
Клерфэ посмотрел на нее.
– Неужели?
Лилиан улыбнулась.
– Может быть, виновата женщина, которая только что вошла сюда?
– Какая женщина?
– Хочешь, чтобы я ее тебе показала?
Клерфэ не заметил, как вошла Лидия Морелли. Почему ее, черт возьми, принесло именно сюда? Она была с Джонсоном, с одним из воротил авиационной промышленности, крупным богачом; Лидия Морелли поистине не теряла времени зря, ведь он только этим утром сказал, что не сможет встретиться с ней вечером. Клерфэ понял также, почему она пришла именно сюда: несколько лет назад он иногда водил ее в ран Вефур. Впредь надо быть осторожнее со своими любимыми ресторанами!
– Ты с ней знаком?
– Как и со многими другими, не больше и не меньше.
Он видел, что Лидия наблюдает за Лилиан, и не сомневался, что она уже успела с точностью до ста франков оценить все, что было надето на Лилиан, узнать, где это куплено и за какую цену. Он был убежден, что она знает, сколько стоят туфли Лилиан, хоть и не может их разглядеть. В этом отношении Лидия была прямо ясновидящей. Конечно, если бы он подумал заранее, этой ситуации можно было бы избежать, но раз уж так получилось, Клерфэ решил ее использовать. Ведь самые простые чувства – это и есть самые сильные чувства. И одно из них – ревность. Лилиан начнет ревновать его – тем лучше. Он и так уже упрекал себя в том, что отсутствовал слишком долго.
– Она великолепно одета, – сказала Лилиан.
Он кивнул.
– Она этим славится.
Теперь он ждал когда Лилиан скажет что-нибудь о возрасте Лидии. Лидии было сорок, днем ей можно было дать тридцать, а вечером, при надлежащем освещении, – двадцать пять. В тех ресторанах, куда ходила Лидия, освещение всегда было надлежащим.
Однако Лилиан ничего не сказала о возрасте Лидии.
– Она красива, – заметила Лилиан. – У тебя был с ней роман?
– Нет, – ответил Клерфэ.
– Ну и глупо, – сказала Лилиан.
Он с изумлением посмотрел на нее.
– Почему?
– Она очень красива. Кто она?
– Она итальянка.
– Из Рима?
– Да, – сказал он. – Из Рима. Почему ты спрашиваешь? Ты ревнуешь?
Лилиан поставила на стол рюмку с желтым шартрезом.
– Я не ревную, – ответила она спокойно. – У меня для этого нет времени.
Клерфэ пристально посмотрел на нее. В устах любой другой женщины такой ответ показался бы ему банальностью, но в устах Лилиан он так не звучал, и Клерфэ понял это. Она говорила искренне. С каждой секундой он все больше приходил в ярость, сам не зная отчего.
– Может, мы все-таки поговорим о чем-нибудь другом?
– Почему? Потому что ты вернулся в Париж с другой женщиной?
– Чепуха! Как тебе пришла в голову такая нелепость?
– Именно из-за ее нелепости. Разве это не так?
Клерфэ раздумывал не больше секунды.
– Да, это так, – сказал он как можно спокойнее.
– У тебя очень хороший вкус.
Клерфэ молчал, ожидая следующего вопроса. Он решил говорить только правду. Сегодня утром он еще считал, что может иметь с Лилиан небольшую интрижку, которая ничему не помешает, теперь он не хотел никого, кроме нее. Он знал, что попался по собственной вине, и злился на себя, но он знал также, что прошлых ошибок не исправишь никакими средствами, меньше всего логикой. Лилиан ускользнула от него, и притом самым опасным образом – без борьбы. Чтобы вновь завоевать ее, оставался лишь один путь – действовать по тому же образцу: надо было решиться на самое трудное в таких поединках, которые обычно ведутся вслепую – признаться во всем, стараясь не потерять ее.
– Я не хотел влюбляться в тебя, Лилиан, – сказал он.
Она улыбнулась.
– Но ведь это не средство. Так поступают только гимназисты.
– В любви все ведут себя как гимназисты.
– Любовь? – сказала Лилиан. – Это слишком широкое понятие! Что только за ним не скрывается… – Она взглянула на Лидию Морелли. – Все гораздо проще. Пошли?
– Куда ты хочешь?
– К себе в отель.
Ни слова не сказав, он расплатился. Они направились к главному входу мимо столика, за которым сидела Лидия Морелли; она сделала вид, что не замечает Клерфэ. Они подождали в узком переулке, пока выводили их машину и ставили ее за угол.
Лилиан обернулась и показала Клерфэ на машину,
– Вот он Джузеппе – предатель. Отвези меня в отель.
– Нет. Сходим еще в Пале Рояль. Сад открыт? – спросил он у швейцара.
– Разумеется, сударь.
– Я там уже была, – сказала Лилиан. – Чего ты хочешь? Стать двоеженцем?
– Перестань. Пойдем.
* * *
Они прошли под арками Пале Рояля. Вечер был прохладный, в саду резко пахло землей и весной. Порывистый ветер казался намного теплее ночного воздуха. Клерфэ остановился.
– Не спрашивай. Не проси меня ничего объяснить. Это невозможно.
– Что объяснить?
– Ничего.
– В самом деле ничего? – спросила Лилиан.
– Я тебя люблю.
– Потому, что я не устраиваю тебе сцен?
– Нет, – сказал Клерфэ. – Это было бы ужасно. Я тебя люблю за то, что ты устроила мне совершенно необыкновенную сцену.
– Я вообще не устраиваю сцен, – ответила Лилиан, поднимая узкий меховой воротничок жакета. – Возможно, я бы просто не знала, как за это взяться!
Она стояла перед ним, и теплый ветер перебирал ее волосы. Она показалась ему очень чужой: эту женщину он никогда не знал и уже успел потерять.
– Я люблю тебя, – сказал он еще раз, обнял ее и поцеловал.
Он почувствовал легкий аромат ее волос, похожий на аромат свежих кедровых стружек, и горьковатый запах духов на ее шее. Лилиан не противилась объятиям Клерфэ. Безучастная ко всему, широко раскрыв глаза, она, казалось, прислушивается к шуму ветра.
Потеряв терпение, он встряхнул ее.
– Скажи же что-нибудь! Сделай что-нибудь! Лучше уж прогони меня! Дай мне пощечину! Но не будь как каменное изваяние.
Она выпрямилась, и он отпустил ее.
– Зачем тебя прогонять? – спросила она.
– Значит, ты хочешь, чтобы я остался?
– Сегодня вечером слово хотеть кажется мне каким-то чугунным. С ним ничего не поделаешь. Оно слишком ломкое.
Он посмотрел на нее.
– По-моему, все, что ты говоришь, ты действительно думаешь, – сказал Клерфэ, помолчав немного.
Он был поражен.
Она улыбнулась.
– А почему бы и нет? Я ведь уже сказала: все гораздо проще, чем ты считаешь.
Клерфэ молчал. Он не знал, как быть дальше.
– Пойдем, я отвезу тебя в отель, – сказал он наконец.
Она спокойно пошла за ним, спокойно шла рядом с ним. Что со мной происходит? – думал он. – Я сбит с толку, и я сержусь на нее и на Лидию Морелли, а ведь мне не на кого сердиться, кроме как на самого себя.
* * *
Они стояли у машины. И как раз в эту секунду в дверях появились Лидия Морелли и ее спутник. Лидия опять решила сделать вид, что не замечает Клерфэ, однако любопытство пересилило. Клерфэ подумал было, что ему придется защитить Лилиан, но тут же понял, что в этом нет необходимости. В то время как двое служащих отеля, громко переругиваясь, подавали им машины, приостановив на время все движение, между женщинами завязался весьма невинный, на первый взгляд, разговор, в котором удары наносились и парировались с убийственной любезностью. Окажись Лидия Морелли в привычной среде, она бы, несомненно, победила: она была старше Лилиан, значительно опытнее и злее, чем та. Но вышло иначе – со стороны казалось, что все удары Лидии попадают в ком ваты. Лилиан обращалась к ней с такой обезоруживающей простотой, что, несмотря на всю свою осторожность, Лидия Морелли была разоблачена как агрессор, что было почти равносильно поражению. Даже ее спутник – и тот заметил, что она – заинтересованная сторона.
– Вот ваша машина, сударь, – объявил швейцар.
Проехав по переулку, Клерфэ завернул за угол.
– Блестящая победа! – сказал он, обращаясь к Лилиан. – Она так ничего и не узнала, кто ты, откуда приехала и где живешь.
– Завтра при желании она все узнает, – сказала Лилиан равнодушно.
– От кого? От меня?
– От моего портного. Она поняла, откуда это платье.
– Мне кажется, тебе это безразлично.
– Да еще как! – сказала Лилиан, глубоко вдыхая ночной воздух. – Проедемся по площади Согласия. Сегодня воскресенье, фонтаны освещены.
– Тебе, видимо, все безразлично, не так ли? – спросил он.
Повернувшись к нему, она улыбнулась.
– Если глубоко разобраться, то да.
– Так я и думал, – пробормотал Клерфэ. – Что с тобой произошло?
Клерфэ медленно объезжал площадь. Свет фонарей скользил по лицу Лилиан. Я знаю, что умру, – думала она. – И знаю это лучше тебя, вот в чем все дело, вот почему то, что кажется тебе просто хаотическим нагромождением звуков, для меня и плач, и крик, и ликование; вот почему то, что для тебя будни, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы.
– Смотри, фонтаны! – сказала она.
На фоне серебристо-серого парижского неба сверкающие струи фонтанов то взлетали ввысь, то падали, обгоняя друг друга, журчала вода, и над всем этим возвышался обелиск – символ тысячелетнего постоянства, светлый стержень, отвесно погруженный в самое непостоянное, что есть на земле, в текучие воды фонтанов, которые устремлялись к небу, чтобы сразу же низвергнуться в небытие; на один-единственный миг они преодолевали земное тяготение, а потом, преображенные, снова устремлялись вниз, напевая самую древнюю колыбельную песню на свете – монотонную песнь воды, песнь о вечном возрождении материи и вечном уничтожении личности.
– Давай поедем еще на Рон Пуэн, – сказала Лилиан, – там тоже фонтаны.
Клерфэ молча ехал через Елисейские поля. На Рон Пуэн они услышали ту же песнь вспененной воды. Но здесь вокруг фонтанов выросла миниатюрная роща из желтых тюльпанов, которые, подобно прусским солдатам, стоящим по стойке смирно, ощетинились лесом штыков – своими желтыми цветами.
– И все это тебе тоже безразлично? – спросил он.
Лилиан медленно перевела на него взгляд, оторвавшись от созерцания струй воды в ночной темноте. Он мучается, – подумала она. – Как легко мне было вызвать в нем раскаяние!
– Надеюсь, что безразлично, – сказала она. – Я как бы растворяюсь, глядя на это. Разве ты не понимаешь меня?
– Нет. Я не хочу растворяться ни в чем; я хочу всегда ощущать себя сильным.
– Я тоже хочу.
У него было огромное желание – остановить машину и поцеловать ее; но он не знал, чем это может кончиться. Лучше всего было бы въехать на клумбу, смять желтые тюльпаны, разбросать все вокруг и, схватив Лилиан в охапку, умчаться с ней куда-нибудь… Но куда? Унести ее – и спрятать куда-то в надежное убежище или навсегда остаться прикованным к этому вопрошающему взгляду, к глазам, которые, как ему казалось, никогда целиком не погружались в его глаза.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Забудь все остальное. Забудь ту женщину.
– Почему? Зачем тебе быть одному? Ты думаешь, я все это время была одна?
Джузеппе вдруг подпрыгнул и замер. Клерфэ снова включил мотор.
– Ты говоришь о санатории? – спросил он.
– Я говорю о Париже.
Он пристально посмотрел на нее. Она улыбнулась.
– Я не могу быть одна. А теперь отвези меня в отель. Я устала.
– Хорошо.
Клерфэ проехал вдоль Лувра, миновал Консьержери и въехал на мост Сен-Мишель. Он не знал, как поступить. Он бы с удовольствием избил Лилиан, но не имел права: ведь она призналась ему в том же, в чем он до этого признался ей. Сомневаться ни в чем не приходилось. Клерфэ хотел только одного – удержать ее. Лилиан вдруг стала для него дороже, желаннее всего на свете. Он должен был что-то предпринять. Нельзя так просто распроститься с ней у входа в отель. Тогда она больше не вернется к нему. Сейчас его последний шанс. Чтобы удержать ее, надо найти какое-то магическое слово, иначе она выйдет из машины и с отсутствующим видом улыбнется, поцелует его и исчезнет в дверях отеля. Ее навсегда поглотит этот отель, вестибюль которого пропах рыбным супом и чесноком; она подымется по покосившейся лестнице с выщербленными ступеньками, пройдет мимо конторки, за которой дремлет портье, приготовивший себе на ужин кусок лионской колбасы и бутылку дешевого вина, и последнее, что останется в памяти у Клерфэ, – это тонкие светлые щиколотки Лилиан в полутьме узкого прохода, щиколотки, подымающиеся по ступенькам вплотную друг за другом. А когда Лилиан окажется у себя в комнате, у нее за спиной вдруг вырастут два крыла и она выпорхнет на улицу; она полетит не к часовне Сен-Шапель, о которой сегодня рассказывала, а прямо в Вальпургиеву ночь, сидя на весьма элегантном помеле – изделии Баленсиага или Диора. Все черти там будут во фраках, сплошь рекордсмены-гонщики, которые к тому же свободно изъясняются на шести языках, изучили всех философов от Платона до Хейдеггера и вдобавок еще виртуозы-пианисты, мировые чемпионы по боксу и поэты.
Портье зевнул и проснулся.
– У вас есть ключи от буфета? – спросил Клерфэ.
– Точно так. Вам что, виши, шампанское, пиво?
– Принесите из холодильника банку икры.
– Это невозможно, сударь. Ключи у мадам.
– Тогда сбегайте на угол в ресторан Лаперуз. Он еще открыт. Достаньте там. Мы подождем вас здесь. Я за вас подежурю.
Он вынул из кармана деньги.
– Я не хочу икры, – сказала Лилиан.
– А что ты хочешь?
Она медлила.
– Клерфэ, – сказала она после долгой паузы. – До сих пор я еще никого так поздно не принимала у себя. Ты ведь именно это хотел узнать?
– Правда, – вмешался портье. – Мадам всегда возвращается домой одна. C'est pas normal, monsieur[1]. Принести вам шампанского? У нас еще есть шампанское урожая тридцать четвертого года, дом Периньон.
– Тащите его сюда. Вы – золото! – закричал Клерфэ. – А что у вас найдется поесть?
– Мне хочется такой колбасы. – Лилиан показала на ужин портье.
– Я отдам вам свою, мадам. В буфете ее сколько угодно.
– Принесите колбасу из буфета, – сказал Клерфэ. – И еще кусок черного хлеба и кусок бри.
– И бутылку пива, – добавила Лилиан.
– А шампанского вам не надо, мадам?
Лицо портье помрачнело: он подумал о том, что его чаевые соответственно уменьшатся.
– Во всяком случае, принесите бутылку дом Периньона, – сказал Клерфэ, – хотя бы для меня одного. Я хочу сегодня кое-что отпраздновать.
– Что именно?
– Взрыв чувств. – Клерфэ занял место портье. – Идите! Я за вас подежурю.
– А ты умеешь обращаться с этой штукой? – спросила Лилиан, показывая на доску дежурного.
– Конечно. Научился во время войны.
Она облокотилась на стол.
– Ты многому научился во время войны. Правда?
– Очень многому. Ведь почти всегда война.
* * *
Один из постояльцев заказал бутылку воды, другой, который собрался уезжать, попросил разбудить его в шесть часов утра. Клерфэ все записал. Лысому господину, удивленно посмотревшему на него, Клерфэ передал ключи от двенадцатого номера, а двум молодым англичанкам – ключи от номеров двадцать четыре и двадцать пять. Потом в вестибюль забрел подвыпивший мужчина; он желал узнать, свободна ли Лилиан и какова ее такса.
– Тысяча долларов, – сказал Клерфэ.
– Ни одна женщина не стоит этого, дурак, – ответил пьяный и снова исчез, растворившись во мраке набережной, откуда доносились всплески воды.
Портье принес бутылки и колбасу и заявил, что, если еще что-нибудь понадобится, он готов снова отправиться в ур д'Аржан или в Лаперуз. У него, мол, есть велосипед.
– Завтра, – сказал Клерфэ. – У вас найдется свободная комната?
Портье посмотрел на него как на сумасшедшего.
– Но ведь у мадам есть комната.
– Мадам замужем. Она – моя жена, – сказал Клерфэ, вновь повергнув в недоумение портье, который явно перестал понимать, зачем же тогда понадобился дом Периньон.
– Шестой номер свободен, – сказал он. – Как раз рядом с мадам.
– Хорошо. Отнесите все туда.
Портье отнес покупки и, увидев чаевые, заявил, что, если надо, он готов всю ночь разъезжать на велосипеде, выполняя поручения мосье. Клерфэ дал ему листок бумаги, на котором было записано, что он просит купить и положить утром перед его дверью зубную щетку, кусок мыла и тому подобное. Портье пообещал все выполнить и ушел. Потом он еще раз вернулся – принес лед – и наконец исчез окончательно.
– Я подумал, что никогда больше не увижу тебя, если оставлю сегодня вечером одну, – сказал Клерфэ.
Лилиан села на подоконник.
– Я об этом думаю каждую ночь.
Он почувствовал острую боль. Ее нежный профиль выделялся на фоне ночи за окном. Она вдруг показалась ему ужасно одинокой, именно одинокой, а не покинутой.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Не знаю, нужно тебе это или нет, но я говорю правду.
Она не ответила.
– Ты ведь понимаешь, я говорю так не из-за сегодняшней истории, – продолжал он, сам не сознавая, что лжет. – Забудь сегодняшний вечер. Это вышло случайно, я поступил глупо, я совершенно запутался. Ни за что на свете я не хотел бы тебя обидеть.
Она еще немного помолчала.
– Мне кажется, что в известной степени я неуязвима для обид, – произнесла она наконец задумчиво. – Я искренне так считаю. Может быть, это компенсация за то, другое.
Клерфэ не знал, что сказать ей. Он понимал, о чем она говорила, но, по его мнению, все обстояло как раз наоборот. Впрочем, возможно, и он и она были правы и только дополняли друг друга.
– Ночью твоя кожа светится, как раковина изнутри, – сказал Клерфэ. – Она не поглощает свет, она отражает его. Ты действительно будешь пить пиво?
– Да. И еще я хочу попробовать лионской колбасы. С хлебом. Тебя это не очень шокирует?
– Меня ничто не шокирует. У меня такое чувство, будто я всегда ждал этой ночи. Весь тот мир, который простирается позади пропахшей чесноком конторки портье, погиб. Только мы одни успели спастись.
– Разве мы успели?
– Да. Слышишь, как тихо стало вокруг?
– Это ты стал тихим, – ответила она. – Потому что добился своего.
– Разве я добился? Мне кажется, что я попал к модному портному.
– А, ты имеешь в виду моих немых друзей. – Лилиан посмотрела на платья, развешанные по комнате. – По ночам они мне рассказывали о сказочных балах и карнавалах. Но сегодня они мне уже не нужны. Может, собрать их и повесить в шкаф?
– Пусть останутся. Что они тебе рассказывали?
– Многое. Порой даже о море. Я ведь не видела моря.
– Мы поедем к морю, – сказал Клерфэ.
Он передал ей холодный стакан с пивом.
– Мы отправимся туда через несколько дней. Мне надо в Сицилию. Там будут гонки. Но у меня нет шансов победить.
– А ты всегда хочешь быть победителем?
– Иногда это очень кстати. Идеалисты умеют находить применение деньгам.
Лилиан рассмеялась.
– Я расскажу это дяде Гастону.
Клерфэ внимательно смотрел на платье из тонкой серебристой парчи, висевшее у изголовья кровати.
– Специально для Сицилии, – сказал он.
– Я надевала его вчера поздно ночью.
– Где?
– Здесь.
– Одна?
– Одна.
– Больше ты не будешь одна.
– Я и не была одна.
– Знаю, – сказал Клерфэ. – Я говорю, что люблю тебя, так, словно ты должна быть мне благодарна. Но я этого не думаю. Просто я болтаю глупости, потому что мне непривычно…