Глава 9. В Бристоле шли ливни, и холодная, упорная, безжалостная сырость портила все удовольствие от скачек
В Бристоле шли ливни, и холодная, упорная, безжалостная сырость портила все удовольствие от скачек.
Кэт известила меня, что не приедет из-за погоды, это было непохоже на нее, и я пытался представить себе, какого рода давление оказала на нее тетушка Дэб, чтобы оставить дома.
Главной темой сплетен в весовой был Джо Нантвич. Администрация расследовала его поведение во время последних скачек и, согласно официальной версии, «строго предупредила на будущее». Все считали, что ему здорово повезло и что, принимая во внимание его прошлые проступки он дешево отделался.
Сам Джо петушился почти так же, как прежде. На его круглом розовом лице не было и тени страха, ни малейших следов тупого пьянства,; которое в Челтенхэме превратило его в тряпку, А между там говорили, что прошлую пятницу, субботу и часть воскресенья он провел в турецких банях, не зная, куда деваться от страха. Накануне он напился до бесчувствия и весь конец недели выпаривал из себя хмель, со слезами уверяя банщиков, что чувствует себя в безопасности только у них, отказывался одеться и идти домой.
Рассказывал эту историю, наслаждаясь и всячески ее расписывая, Сэнди. По его словам, он в воскресенье утром зашел в турецкие бани, чтобы сбросить к понедельнику, дню скачек, несколько фунтов, и видел все это собственными глазами.
Я застал Джо за чтением объявлений. Он насвистывал какой-то мотивчик.
— Что тебя так веселит? — спросил я.
— Все.
Он усмехнулся. Я разглядел легкие морщинки у него вокруг рта и слегка воспаленные глаза, других следов пережитых волнений не было.
— Меня не дисквалифицировали. И я получил деньги за то, что проиграл эту скачку.
— Что?! — воскликнул я.
— Мне заплатили. Ты же знаешь, я говорил тебе. Пакет с деньгами. Пришел сегодня утром. Сто фунтов. Я уставился на него.
— А что? Я просто сделал, что мне велели, и все! — сказал он заносчиво.
— Должно быть, — промямлил я.
— — И еще, насчет этих угрожающих записок. Я надул их, понимаешь. Я весь конец недели проторчал в турецких банях, они не могли до меня добраться. Я им всем утер нос! — закончил он торжествующе, как будто на будущей неделе они не смогут с ним рассчитаться, если захотят. Он явно не понимал, что его уже наказали и что, кроме физических страданий, на свете есть кое-что похуже. Он целую неделю переживал острую тревогу, последние три дня — дикий страх, а ему казалось, что он вышел сухим из воды и всем утер нос.
— Блажен, кто верует, — сказал я кротко. — Джо, ответь мне на один вопрос. У этого человека, который звонит тебе, ну, когда ты должен «придержать» лошадь, какой у него голос?
— Ну, так не определишь, по голосу. Это может быть кто угодно. Мягкий такой голос, вроде сиплый или приглушенный. Иногда почти шепотом говорит, будто боится человек, что его подслушают. А какая мне разница? Лишь бы подбрасывал на горючее, а там пусть хоть квакает, как лягушка. Мне наплевать.
— Ты что, хочешь сказать, что «придержишь» любую лошадь, если он тебя попросит?
— Может, «придержу». А может, и нет, — сказал Джо, сообразив, видно, что очень уж он разоткровенничался со мной. Он бросил на меня искоса хитрый взгляд и ретировался в раздевалку. Его увертливость была просто фантастична.
Пит и Дэн обсуждали распорядок дня, и я подошел к ним. Пит проклинал погоду и говорил, что она испортит нам, к черту, всю обедню на скачках, во что Палиндрому и это не помеха.
— Бери голову сначала от полкруга, и точка. Это все дерьмовые ездоки. Насколько я понимаю, твое дело верняк.
— Ладно, — ответил я механически и вдруг мысленно вздрогнул, вспомнив, что Адмирал тоже был верняк в Мейденхеде.
Дэн спросил меня, хорошо ли я провел время с Кэт, и был не слишком обрадован моим восторженным ответом.
— Будь ты проклят, дружище, если ты отбил у меня Кэт, — сказал он шутливо-свирепым тоном, но у меня осталось такое ощущение, что он говорит это всерьез. Может идти речь о дружбе между мужчинами, влюбленными в одну девушку? Я усомнился, потому что увидел мелькнувшее на лице Дэна незнакомое выражение вражды. Я стоял в замешательстве, как будто утес на моих глазах вдруг превратился в сыпучий песок.
Я пошел искать Сэнди.
Он стоял в раздевалке у окна, глядя сквозь завесу дождя, струившегося по стеклу. Он оделся в цвета своей первой скачки и смотрел на паддок, где конюхи в плащах водили двух лошадей. И лошади и конюхи выглядели жалко.:
— Не мешало бы нам сегодня поставить дворнички на скаковые очки, — заметил он, не теряя хорошего расположения духа, — Кто-нибудь хочет получить грязевую ванну? Ну и льет, чтоб мне провалиться, вот уж в такую погодку ни один гусь сухим из воды не выйдет.
— Ну, как тебе понравилось в турецких банях в воскресенье? — спросил я, улыбаясь.
— А, так ты слышал об этом!
— Земля слухом полнится, — сказал я.
— Так и надо этому ублюдку, — сказал Сэнди, широко улыбаясь.
— А как ты разузнал, где его искать? — поинтересовался я.
— У маменьки спросил... — Сэнди вдруг осекся на полуслове, и весь его вид говорил, что он сморозил какую-то глупость. — Так, — сказал я. — Значит, это ты посылал ему угрожающие записки насчет Болингброка?
— Откуда ты знаешь? — спросил Сэнди добродушно.
— Ты любишь грубые шутки и не любишь Джо, — сказал я. — Первую записку, которую он получил, ему сунули в пиджак, в раздевалке в Пламптоне, ее мог подложить или жокей, или служащий ипподрома, или прислуга. Это не мог быть ни букмекер, ни тренер, ни владелец лошади или кто-либо из публики. Вот я и подумал, что человек, который положил записку в Карман Джо, и тот, кто платит ему за нечестную игру, — разные люди. Тот человек, как это ни странно, не отомстил Джо. Я спросил себя, кто же тогда заинтересован в том, чтобы мучить Джо Нантвича. И подумал о тебе. Ты знал, что он должен проиграть. Когда он выиграл, ты сказал ему, что потерял на этом кучу денег и что рассчитаешься с ним. Ты ходил за ним по пятам, чтобы насладиться видом его страданий.
— Месть сладка и так далее? Ну что ж, ты поймал меня с поличным, — сказал Сэнди. — Одного в толк не возьму, откуда ты знаешь обо мне такую уйму вещей?
— В основном от самого Джо, — сказал я.
— Вот болтун! Когда-нибудь язык доведет его до беды.
— Безусловно, — сказал я, вспомнив пьяную болтовню Джо.
— Ты ему сказал, что я посылал эти записки? — спросил Сэнди, впервые проявляя тревогу.
— Нет. Это только бы осложнило дело, — сказал я.
— Ну, хоть на этом спасибо!
— В награду за эту маленькую услугу, Сэнди, скажи мне, откуда ты знал, что Болингброк не должен выиграть?
Он широко улыбнулся, покачиваясь на носках, но не ответил.
— Давай говори, — сказал я. — Я ведь немногого прошу, и это, может быть, даст мне ключик к другой загадке — насчет Билла Дэвидсона.
Сэнди покачал годовой.
— Это тебе не поможет. Мне Джо сказал.
— Что?! — воскликнул я.
— Он мне сам сказал, в душевой, когда мы переодевались перед скачкой. Ты же знаешь, он должен побахвалиться. Ему хотелось хвастнуть, а я был под рукой. Кроме того, он знал, что я, случалось, сам «придерживал» лошадей.
— Что он тебе сказал? — спросил я.
— Он сказал, что, если я хочу поучиться у умных людей, как измотать лошадь, я могу понаблюдать, как он пойдет на Болингброке. Ну что Жу Сэнди Мэйсон умеет понимать с полуслова. Я нашел игрока, который поставил пятьдесят соверенов на Лейка, тот по моим расчетам должен был выиграть, если Джо «придушит» Болингброка. И знаешь, что произошло? Этот дурень не выдержал и обошел Лейка на два корпуса. Я готов был сам задушить его. Пятьдесят фунтов — это, брат, для меня не маленькие деньги.
— А почему ты выжидал целых десять дней, прежде чем послать ему первую записку? — спросил я.
— Да просто раньше не додумался, — чистосердечно признался он. — Но ведь отплатил-то я ему что надо, верно? У него чуть не отняли права в Челтенхэме, он после этого и напился до чертиков, три дня потел в турецких банях и все по милости вашего покорного слуги — Сэнди просто сиял. — Эх, видел бы ты его в этих турецких банях! Мокрая курица, тряпка, дерьмо. Он обливался слезами и умолял меня спасти его. Меня! Вот умора-то! Я чуть не лопнул от смеха. Просто мировая получилась месть!
— И через канат в Пламптоне тоже ты его перебросил? — спросил я.
— Ничего подобного! — сказал Сэнди с негодованием. — Это он тебе сказал? Вот врун проклятый! Он сам упал, я видел. Ну, я еще нагоню на него страху. — Его рыжие волосы торчали щетиной, темные глаза сверкали. — Подожди, брат, я еще не такое придумаю! Спешить некуда. Я ему дам жизни, он еще у меня покрутится, муравьев ему в штаны. Ну, да ты не думай, я что-нибудь самое безобидное придумаю. — И Сэнди принялся хохотать, а потом добавил:
— Скажи-ка, раз ты уж такой знаменитый сыщик, а как насчет того, другого дела? Продвинулось что-нибудь?
— Да не особенно, — сказал я. — Хотя я знает гораздо больше, чем на прошлой неделе, и надежды не теряю. А ты ничего нового не слышал?
— Ни звука. Не сдаешься, значит? — Нет, — сказал я.
— Ну что ж, желаю успеха! — сказал Сэнди ухмыляясь.
Служитель просунул голову в дверь.
— Жокеи, выходите, — сказал он. Приближалось время первой скачки. Сэнди надел шлем и затянул завязки. Потом он вынул вставные зубы — два средних резца верхней челюсти, — завернул их в платок и сунул в карман пиджака на вешалке. Он, как большинство жокеев, никогда не вел скачку со вставными зубами, боясь потерять их или проглотить в момент падения. Он улыбнулся мне беззубой, улыбкой, сделал прощальный жест рукой и выскочил под дождь.
Дождь продолжал лить и через час, когда я вышел скакать на Палиндррме. Пит ждал меня в паддоке. Вода стекала ручьями с полей его шляпы.
— Ну, разве не чертов день? — сказал он. — Одно утешение, что тебе приходится мокнуть, а не мне. Я уже наглотался воды по горло, пока скакал. Надеюсь, ты хорошо плаваешь?
— А что? — спросил я, не поняв.
— А то что, если ты пловец, ты умеешь держать глаза открытыми под водой.
Я думал, что это одна из его неумных шуток, но Пит был серьезен. Он показал на очки, висевшие у меня на шее.
— Это тебе не понадобится сегодня. Такая грязища из-под копыт, моментально заляпает.
— Тогда я их опущу.
— Сними их совсем. Они только мешают, — сказал он.
Я снял очки и, поворачивая голову, чтобы перекинуть резинку через шлем, увидел человека, проходящего по ту сторону ограды паддока. Народу там почти не было из-за дождя, и я ясно разглядел его. Это был Берт, тот самый, который прогуливал лошадь возле фургона в Мейденхедском лесу. Один из шоферов фирмы «Такси Маркони».
Он не смотрел на меня, но его вид вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде шока от удара электричеством. Что его сюда принесло? Может быть, он проехал все эти сто сорок миль только для того, чтобы насладиться вечерней скачкой под дождем. А может быть и нет.
Я посмотрел на Палиндрома, медленно плетущегося по кругу под своей непромокаемой попоной.
Фаворит... Верняк!
Я вздрогнул.
Я знал, что уже несколько продвинулся по пути к своей жертве — к человеку, виновному в смерти Билла, пусть он сам, как и прежде, оставался мне неизвестным. Я пренебрег его настойчивыми предупреждениями и опасался, что оставил слишком заметный след и мог из охотника сам стать жертвой. Я нутром чувствовал, что Берт в Бристоле не один и что меня в третий раз предупреждают.
Но бывают минуты, когда приходится презреть интуицию, и это была одна из таких минут. Палиндром — фаворит... Что было сделано однажды, может быть повторено, и где-нибудь на залитой дождем скаковой дорожке меня, быть может, уже ждет новый моток проволоки... Я был уверен в этом, что бы там ни подсказывала логика.
Было слишком поздно отказываться. Палиндром был фаворит, на которого уже сделаны ставки, и он был в отличной форме — ни хромоты, ни кровотечения из носу, ни одного весомого предлога, для того чтобы в последнюю минуту можно было снять его со скачки. А если б я сам внезапно заболел и не смог скакать, мне бы тут же нашли замену. Я не мог послать другого человека в своем камзоле, чтобы он пережил падение, предназначенное мне.
Если бы я просто так, без всяких объяснений, отказался дать Палиндрома для участия в скачках, у меня были бы отняты жокейские права и я никогда больше не был бы допущен на ипподром.
Если бы я сказал распорядителям, что кто-то хочет с помощью проволоки подстроить падение Палиндрома, они, может быть, послали бы служащего на скаковую дорожку осмотреть препятствия, но он не нашел бы там ничего. Я был убежден, что если проволока будет натянута, то это произойдет в последний момент, как и в случае с Биллом.
Если я буду участвовать в скачке, но стану держать Палиндрома и не полезу вперед, проволоку могут не натянуть вообще. Но у меня упало сердце, когда я поглядел на лица уже скакавших сегодня жокеев, надо было видеть, в каком состоянии они вернулись с предыдущей скачки. Лица, камзолы, — все было заляпано грязью так, что невозможно было различить их цвета даже в двух шагах. Мои собственные цвета — кофейный и кремовый — были бы и вовсе неразличимы. Человек, ждавший с проволокой в руках, де смог бы с уверенностью сказать, какая лошадь идет первой, но он, несомненно, ждал бы меня и действовал соответственно.
Я взглянул на других жокеев в паддоке, неохотно снимавших плащи и садившихся на лошадей. Их было около десятка. Это были люди, которые многому меня научили и считали меня своим человеком, люди, общением и дружбой с которыми я наслаждался не меньше, чем самой скачкой. Если бы я подставил кого-нибудь из них под удар вместо себя, я больше не смог бы смотреть людям в глаза.
Ничто не могло мне помочь. Придется скакать на Палиндроме впереди всех и надеяться на лучшее. Я вспомнил слова Кэт: «Если предстоит что-нибудь действительно серьезное, плевать на опасность».
Плевать на опасность! В конце концов, я могу упасть в любой день и без всякой проволоки. Если я упаду сегодня с ее помощью — плохо дело. Но помочь ничем нельзя. И ведь я мог ошибиться: никто ее не видел, эту проволоку.
— Что с тобой? — спросил Пит. — Привидение померещилось?
— Ничего, все в порядке, — ответил я, снимая пиджак. Палиндром стоял рядом, и я похлопал его по спине, любуясь его великолепной, умной мордой. Теперь меня больше всего тревожил Палиндром — пусть хотя бы для него эти десять минут не окажутся последними.
Я вскочил в седло и, посмотрев на Пита сверху, сказал:
— Если... если Палиндром упадет во время этой скачки, пожалуйста, позвони инспектору Лоджу в Мейденхедский полицейский участок и расскажи.
— Какого черта?.. — начал Пит.
— Обещай мне, — сказал я.
— Ладно. Но я не могу понять... Ты же сам можешь сказать ему, если хочешь! Ничего с тобой не случится.
— Может быть, и нет, — согласился я.
— Я тебя встречу на почетном кругу для победителей, — сказал он и похлопал Палиндрома по крупу, когда мы тронулись.
Дождь хлестал нам в лицо, когда мы выстраивались на старте перед трибунами. Нам предстояло сделать два круга. Старт был дан, и мы полетели.
Две или три лошади взяли первый барьер раньше меня, но после этого я пустил Палиндрома вперед и повел скачку. Он был в отличной форме и прыгал с изящной плавностью стиплера высшего класса. В любой другой день я, чувствуя под собой это мощное и легкое тело, испытывал бы наслаждение, которое трудно выразить словами. Теперь же я почти ничего не замечал.
Вспоминая падение Билла, я все ждал, что вот мелькнет человек за забором, разворачивая проволоку, поднимая ее, прикрепляя... Тогда я намеревался послать Палиндрома в прыжок раньше, чтобы он не налетел на проволоку на взлете, а навалился грудью, когда на исходе прыжка уже минует высоту, на которой она натянута. Тогда, я надеялся, он сможет своей тяжестью порвать или стянуть проволоку вниз и приземлиться на ноги, а если и не удержится на йогах, это не будет сокрушительным падением, как случилось о Адмиралом. Но легче планировать действие, чем выполнить его, и я сомневался, смогу ли я заставить такого прирожденного прыгуна, как Палиндром, сбиться с темпа и подняться в воздух хоть на долю секунды раньше времени.
Мы закончили первый круг без происшествий, хлюпая по мокрому полю. Оставалось пройти еще примерно милю, когда уже на противоположной прямой я услышал за собой удары копыт. И я обернулся. Большинство всадников шло плотной группой далеко позади, по двое нагоняли меня с большим упорством, и теперь они почти поравнялись с Палиндромом.
Я подбодрил его, и он отозвался немедленно, так что мы легко оторвались от преследователей примерно на пять корпусов.
Никто не перешел дорожку за препятствием.
Я не видел никакой проволоки.
И все-таки Палиндром задел ее.
Если б не эти двое, нагонявшие нас, я не стал бы подбадривать Палиндрома. Я почувствовал, как что-то рывком ударил? по ногам Палиндрома, когда мы поднялись над последним барьером на противоположной прямой, и я вылетел из седла, как пуля. Пока я катился по земле, другие лошади взяли препятствие. Они, конечно, не налетели бы на человека, лежащего па земле, если б могли избежать этого, но в данном случае, как мне потом рассказывали, они должны были обогнуть Палиндрома, пытавшегося подняться на ноги, и я оказался на пути.
Подковы лошадей били по моему телу. Один удар пришелся мне по голове, шлем треснул и слетел. Миновали шесть секунд бьющего, терзающего хаоса, в течение которых я не мог ни думать, ни двигаться — я мог только чувствовать.
Потом все кончилось. Я лежал на мокрой траве, бессильный и онемевший, не способный не только приподняться, но даже пошевелить рукой. Я лежал на спине, ногами к препятствию. Дождь бил мне в лицо и стекал по волосам, и капки так сильно ударяли по векам, что было трудно открыть глаза, будто на веки навалили тяжесть. И все-таки сквозь приоткрытые с трудом веки я увидел человека у препятствия.
Он не шел ко мне на помощь. Он лихорадочно быстро сматывал кусок проволоки, двигаясь с поля на бровку. Когда, он дошел до столба у бровки, он сунул руку в карман плаща, вытащил какой-то инструмент и перекусил проволоку в месте, где она была прикреплена — на восемнадцать дюймов выше препятствия. На этот раз он не забыл свои кусачки! Окончив работу, он надел моток проволоки на руку и повернулся ко мне.
Я узнал его.
Это был шофер лошадиного фургона.
Все краски вдруг померкли. Мир стал серым, как плохо отснятый фильм. Серой была зеленая трава, серым было и лицо шофера...
Серым был и еще один человек у препятствия, который теперь двинулся по направлению ко мне. Его я тоже знал, и это был не шофер такси. Я так обрадовался, что теперь я не один в борьбе против водителя фургона, что чуть не заплакал от облегчения. Я пытался обратить его внимание на проволоку — на этот раз у меня был свидетель. Но слова, проносившиеся в моем мозгу, никак не шли с языка. И гортань и язык были точно скованы.
Он подошел ближе, остановился надо мной и наклонился. Я хотел улыбнуться и сказать «хелло», но ни один мускул лица не двигался. Человек снова выпрямился.
Обернувшись, он через плечо крикнул шоферу:
— Он без сознания! — и снова повернулся ко мне. — Любопытный ублюдок! — сказал он и ударил меня ногой. Я слышал, как треснули ребра, и почувствовал острую боль в боку. — Может быть, это научит его не совать нос в чужие дела! — Он ударил еще раз. Мой серый мир потемнел. Я почти потерял сознание, но даже в этот страшный миг какая-то часть мозга продолжала работать, и я понял, почему служитель не пересек скаковую дорожку, когда натягивал проволоку: ему этого не нужно было делать. Он и его сообщник стояли на противоположных сторонах дорожки и натянули ее с двух концов.
Я увидел, как нога поднялась в третий раз. Мне, при моем расщепленном сознании, показалось, что прошли часы, пока она опускалась к моим глазам, становясь все больше и больше, пока не заслонила от меня весь остальной мир.