Книга первая 7 страница
Наконец пришел Дик Дайвер, и все три женщины с радостными возгласами бросились в исходившее от него ровное тепло, готовые обезьянками повиснуть у него на плечах, уцепиться за безукоризненную вмятину шляпы или золотой набалдашник тросточки. Теперь хоть на миг можно было отвлечься от зрелища могучего непотребства Эйба. Дик сразу понял, что с ними происходит и как им помочь. Он заставил их выйти из своей скорлупы и приобщиться к вокзальной суете, раскрывая перед ними ее тайны. Неподалеку шумно прощалась компания американцев, их голоса напоминали бульканье воды, льющейся в старую, заржавленную ванну. Здесь, на вокзале, за стенами которого остался Париж, казалось, будто море совсем близко, и оно уже творило свои чудеса над людьми, новым расположением атомов в молекулах меняя их человеческую сущность. У богатых американцев, когда они выходили на перрон, были совершенно новые лица, важные, сосредоточенные, исполненные если не своих, то хотя бы заимствованных мыслей. Если случался среди них англичанин, его сразу можно было отличить. Когда на перроне скопилось много американцев, ореол добродетели и долларов вокруг них несколько потускнел, постепенно превращаясь в дымку национальной одноликости, застилавшую глаза и им самим, и тем, кто на них глядел со стороны.
– Смотри, Дик! – крикнула вдруг Николь, схватив мужа за руку.
Дик круто обернулся – как раз вовремя, чтобы увидеть сцену, которая минутой спустя разыгралась через два вагона от них, резко нарушив однообразие прощального ритуала. Молодая женщина в шлемоподобной прическе, недавняя собеседница Николь, разговаривала с каким‑то мужчиной; вдруг она как‑то странно вильнула вбок, судорожным движением ткнула руку в свою сумочку, и два револьверных выстрела с треском раскололи спертый воздух. В ту же минуту раздался свисток, и поезд тронулся, мгновенно измельчив масштабы происшествия. Эйб вовсе не обратил на него внимания и, высунувшись в окошко, махал рукой друзьям. Но те, пока еще не сомкнулась толпа, успели заметить, как человек в которого стреляли, тяжело сел на асфальт.
Сто лет прошло, прежде чем остановился поезд. Николь, Мэри и Розмэри ждали в конце перрона, а Дик протолкался вперед. Вернулся он минут через пять – толпа тем временем разделилась: одни пошли за носилками с раненым, другие за девушкой, которая шагала между двух явно растерявшихся жандармов, бледная, но решительная.
– Это Мария Уоллис, – взволнованно сообщил Дик. – А он – англичанин, было очень трудно установить его личность, потому что пуля пробила бумажник с документами. – Они быстро шли к выходу, следуя за толпой. – Я узнал, в какой полицейский участок ее повезут, – сейчас туда поеду.
– Да ведь у Марии сестра в Париже, – возразила Николь. – Вот ей и надо позвонить. Странно, что никто не подумал об этом. Она замужем за французом и может сделать больше, чем мы.
Дик заколебался было, но потом мотнул головой и ускорил шаг.
– Погоди! – крикнула ему вдогонку Николь. – Глупо же – что ты там можешь сделать, да еще с твоим французским языком?
– Посмотрю, по крайней мере, чтоб ей не причинили никакого вреда.
– Отпустить ее все равно не отпустят, – уверенно заявила Николь. – Она же стреляла, это факт. Лучше всего сразу позвонить Лоре, Лора сумеет то, чего нам не суметь.
Но Дика это не убедило, – кроме того, он немножко рисовался перед Розмэри.
– Жди меня здесь, – твердо сказала Николь и побежала к телефонной будке.
– Уж если Николь сама взялась за дело, остается одно – не вмешиваться, – шутливо разведя руками, заметил Дик.
Он со вчерашнего вечера еще не видел Розмэри. Они обменялись быстрыми взглядами, ища следов пережитого накануне. На мгновение обоим показалось, что ничего этого не было, – но сразу же возник снова мерный, мягкий, медлительный гул любви.
– Вы всем всегда готовы помочь, – сказала Розмэри.
– Больше делаю вид.
– Моя мама тоже любит помогать людям, но, конечно, она может гораздо меньше, чем вы. – Розмэри вздохнула. – Мне иногда кажется, что я самая большая эгоистка на свете.
Впервые упоминание Розмэри о матери вызвало у Дика не улыбку, а скорей чувство досады. Ему захотелось избавиться от ее незримого присутствия, развеять ту атмосферу детской, из которой Розмэри никак не могла или не хотела вывести их отношения. Но он понимал, что этот порыв – проявление слабости; чем обернулась бы тяга к нему Розмэри, если бы он хоть на миг перестал владеть собой? Не без испуга он почувствовал, что все замедляется; а между тем отношения не могут стоять на месте, они должны двигаться, если не вперед, так назад. Ему вдруг пришло в голову, что Розмэри более твердой рукой держит руль, нежели он.
Прежде чем он пришел к какому‑нибудь решению, вернулась Николь.
– Я говорила с Лорой. Она ничего не знала до моего звонка. Ее голос в трубке звучал как‑то странно – то совсем замрет, то опять окрепнет, как будто она близка к обмороку, но старается держать себя в руках. Она говорит, у нее было предчувствие, что сегодня случится беда.
– Мария была бы находкой для Дягилева[20], – пошутил Дик, желая помочь женщинам вновь обрести душевное равновесие. – В ней много драматизма, не говоря уже о чувстве ритма. Интересно, почему это ни одно отправление поезда не обходится без револьверной пальбы?
Они торопливо спустились по широкой стальной лестнице.
– Мне жаль этого беднягу англичанина, – сказала Николь. – Теперь понятно, отчего Мария так странно говорила со мной, ведь она готовилась к боевым действиям.
Она рассмеялась, и Розмэри рассмеялась тоже, но обеим было не по себе, и обе ждали от Дика оценки случившегося, чтобы не пришлось доходить до нее самим. Желание это было не вполне осознанным, особенно у Розмэри, привыкшей к тому, что вокруг нее разлетались осколки подобных взрывов. Все же и она была потрясена. Но Дик, захваченный силой своего нового чувства, лишился способности переводить любые события на язык веселого досуга, и его спутницы, чувствуя, что им чего‑то недостает, тревожно молчали.
А потом, словно ничего не‑произошло, существование Дайверов и членов их кружка выплеснулось на парижские улицы.
Произошло, однако, многое – отъезд Эйба и предстоявший в тот же день отъезд Мэри в Зальцбург положили конец беспечальному парижскому житью. А может быть, это сделал сухой треск выстрелов, развязка бог весть какой трагедии. Эти выстрелы им не скоро суждено было забыть; ожидая у вокзала такси, они услышали их отзвук в комментариях, которыми обменивались двое носильщиков, стоявших рядом:
– Tu as vu le revolver? Il etait, tres petit, vraie perle – un jouet.[21]
– Mais assez puissant, – наставительно возразил второй носильщик. – Tu as vu sa chemise? Assez de sang pour se croire a la guerre.[22]
Над площадью густое облако выхлопных газов медленно пеклось в лучах июльского солнца. Этот нечистый зной даже не манил за город, рождая в сознании лишь образ дорог, так же содрогающихся в зловонном удушье. Во время завтрака на террасе кафе напротив Люксембургского сада у Розмэри началось женское нездоровье; она нервничала, чувствовала себя разбитой и усталой – предощущение этого и заставило ее обвинить себя в эгоизме во время разговора на вокзале.
Дик не уловил резкой перемены в ее настроении; глубоко удрученный, он был больше обычного занят собой, что делало его слепым к тому, что творилось вокруг и тормозило привычную зыбь воображения, помогавшую думать и рассуждать.
За кофе к ним присоединился итальянец, учитель пения, который должен был проводить Мэри Норт на поезд; когда они простились и ушли, Розмэри тоже встала: ей нужно в студию, у нее там назначена деловая встреча.
– И пожалуйста, – попросила она, – если при вас появится тут Коллис Клэй, знаете, тот молодой человек с Юга, передайте, что я не могла его дождаться: пусть позвонит мне завтра.
Ее детское легкомыслие, явившееся реакцией после недавних волнений, заставило Дайверов с нежностью вспомнить о собственных детях; впрочем, это не прошло Розмэри даром.
– Лучше предупредите гарсона, – голос Николь звучал сухо и неприветливо, – мы не намерены здесь оставаться.
Розмэри поняла, но не обиделась.
– Ну все равно, бог с ним. До свидания, мои дорогие.
Дик потребовал счет; несколько минут Дайверы отдыхали, откинувшись на спинку стула, рассеянно пожевывая зубочистку.
– Что ж… – уронили они одновременно.
По губам Николь скользнула едва заметная гримаска горечи, – никто, кроме Дика, не уловил бы ее, да и он мог сделать вид, что ничего не видел.
Что было у нее в мыслях? Розмэри только пополнила собой список тех, кого Дик «покорил» за последние годы; в их числе был клоун‑француз, Эйб и Мэри Норт, писатель, художник, эстрадная пара, актриса театра «Гран‑Гиньоль», полубезумный педераст из Русского балета, подающий надежды тенор, которого Дайверы на год отправили учиться в Милан. Николь хорошо знала, как все эти люди дорожили его симпатией и его интересом, однако она знала и другое: за шесть лет их супружества Дик ни одной ночи не провел без нее, кроме времени, когда родились их дети. Но в нем было обаяние, которого он просто не мог не пускать в ход; человек, наделенный таким обаянием, пользуется им подчас бессознательно, притягивая к себе тех, кто ему совершенно не нужен.
Всякий раз, оставаясь вдвоем с Николь, Дик как бы заново изумлялся счастливой судьбе, спаявшей их воедино; но сейчас, хмурый и замкнутый, он ни словом, ни жестом не выказывал подобных чувств.
В тесном проходе между столиками появился Коллис Клэй, «молодой человек с Юга», и еще издали весело замахал Дайверам рукой. Дику всегда была чужда фамильярность; он не любил, когда с ним здоровались междометиями, когда при Николь обращались только к нему или при нем только к Николь. Зная свою обостренную чувствительность к чуждому поведению, он предпочитал не встречаться с людьми, если был не в духе; малейшая бесцеремонность, допущенная в его присутствии, как бы нарушала фальшивой нотой его жизненный лад.
Коллис, нимало не чувствуя себя свадебным гостем без фрака, так возвестил о своем прибытии: «Я, кажется, опоздал – птичка упорхнула!» Дику только ценой большого усилия удалось простить ему, что он для начала не поклонился Николь.
Николь почти сразу же встала и ушла, а Дик еще посидел с Коллисом, допивая свое вино. Вообще ему даже нравился этот студент послевоенной формации, куда более легкий в общении, чем большинство южан, которых он знавал в Нью‑Хейвене десять лет назад. С мысленной улыбкой он смотрел, как Коллис, не переставая болтать, обстоятельно и неторопливо набивает свою трубку. Пустынный еще недавно Люксембургский сад мало‑помалу заполнялся детьми с няньками; впервые за много месяцев Дик позволил себе в такой час пассивно подчиниться течению времени.
Вдруг он похолодел – до него дошла суть доверительного монолога Коллиса.
– …не такая она ледяшка, как вам, вероятно, кажется. Я, знаете, и сам долго так думал. Но как‑то раз на пасху мы все ехали из Нью‑Йорка в Чикаго, и в поезде у нее вышла история с одним парнем из Нью‑Хейвена по фамилии Хиллис. С нею в купе была моя двоюродная сестра, так она сразу увидела, что им с Хиллисом охота остаться вдвоем, и после обеда ушла в наше купе, мы там играли в карты. Часа два спустя выходим мы в коридор и видим – Розмэри и Хиллис стоят и спорят о чем‑то с кондуктором, и Розмэри белая как полотно. Оказывается, они заперлись в купе, да еще опустили на окне штору и, наверно, не теряли там времени даром, а тут как раз кондуктор явился проверять билеты. Он постучал в дверь, но они решили, что это мы их разыгрываем, и сперва не хотели открывать, а когда наконец открыли, кондуктор уже позеленел от злости. Пристал к Хиллису, здесь ли его место и жена ли ему Розмэри, а если не жена, на каком таком основании им вздумалось запираться. Хиллис никак не мог убедить его, что они не делали ничего дурного, и в конце концов тоже вышел из себя. Стал кричать, что кондуктор оскорбил Розмэри, хотел с ним подраться, – в общем, дело могло кончиться большими неприятностями, но мне удалось все уладить, хоть, поверьте, это было совсем не легко.
Странная перемена творилась в Дике, пока он слушал, во всех подробностях воображая эту вагонную сцену, почти завидуя сближающей унизительности положения юной пары. Образ кого‑то третьего, пусть давно позабытого, вторгшийся вдруг в его отношения с Розмэри, – только это и было нужно, чтобы рушились остатки его душевного равновесия, чтобы хлынули без помехи боль, тоска, отчаяние и страсть. Чья‑то рука на щеке Розмэри, участившееся дыхание, накал чужой злобы перед запертой дверью, сокровенное, недостижимое тепло за ней.
«…Не возражаете, если я опущу штору?»
«Пожалуйста. Здесь правда слишком светло…»
Тем временем Коллис Клэй уже рассуждал о политике студенческих братств в Нью‑Хейвене – тем же тоном, с тем же оживлением. Дик давно знал, что Коллис влюблен в Розмэри какой‑то странной, непонятной для Дика любовью.
История с Хиллисом не произвела на него, видно, никакого впечатления, разве только послужила приятным доказательством, что Розмэри не чуждо ничто человеческое.
– «Череп и кости» сумели подобрать отличных ребят, – говорил он. – Впрочем, и у других не хуже. В Нью‑Хейвене теперь такая тьма народу, что многим приходится отказывать, – жалко даже.
«…Не возражаете, если я опущу штору?»
«Пожалуйста. Здесь правда слишком светло…»
Через весь Париж Дик поехал в свой банк; выписал чек за высокой, покрытой стеклом конторкой, и долго‑долго скользил взглядом вдоль длинного ряда столов, раздумывая, кому из старших служащих банка подать его для оформления. Писал он с преувеличенным усердием, то и дело пробуя перо, вырисовывая каждую букву. Один раз остекленевшими глазами посмотрел на окошечко почты, но тут же снова сосредоточил на чеке свое тоже как бы остекленевшее внимание.
Он все еще не решил, к кому обратиться – кто менее всех способен заметить его душевное смятение и менее всех склонен вступать в разговоры.
Вот Перрен, общительный господин из Нью‑Йорка, не раз приглашавший его позавтракать в Американский клуб, вот испанец Касасус, с которым он обычно беседовал об общих знакомых, хотя знакомых этих не встречал уже добрый десяток лет, вот Мухгаузе, неизменно осведомлявшийся, со своего ли счета он желает взять деньги или со счета своей жены.
Проставив на корешке сумму и дважды ее подчеркнув, он наконец остановил свой выбор на Пирсе – Пирс молод и перед ним не так уж нужно разыгрывать комедию; впрочем, самому разыгрывать комедию подчас легче, чем смотреть, как это делают другие.
Но прежде он пошел за своей корреспонденцией; женщина, ведавшая почтой клиентов, передавая ему письма, грудью придержала готовую соскользнуть со стола бумажку, и Дик подумал, что никогда мужчина не сделал бы такого телодвижения. Он отошел в сторону и стал вскрывать конверт за конвертом.
Счет от немецкой фирмы за семнадцать книг по психиатрии; счет из книжного магазина Брентано; письмо из Буффало от отца, чей почерк год от года становился все менее разборчивым; шуточное послание от Томми Барбана со штемпелем Феса; письма от двух цюрихских врачей, написанные оба по‑немецки; спорный счет от штукатура из Канна; счет от мебельщика; письмо от издателя медицинского журнала в Балтиморе; куча разных извещений и пригласительный билет на выставку пока неизвестного художника; кроме того, три письма на имя Николь и одно, адресованное ему для передачи Розмэри.
«…Не возражаете, если я опущу штору?»…
Он направился к Пирсу, но тот был занят с клиенткой, и Дик затылком ощутил неизбежность обращения к Касасусу, который сидел за соседним столом и был свободен.
– Как поживаете, Дайвер? – Касасус искренне обрадовался ему. Он встал, улыбка растянула его усы. – Я тут вас вспоминал недавно – зашла речь о Фезерстоне, он, оказывается, теперь в Калифорнии.
Дик сделал круглые глаза, слегка подавшись вперед.
– В Калифорнии?!
– Да, представьте себе.
Чек еще торчал в протянутой руке Дика; чтобы заставить Касасуса заняться делом, он повернулся к Пирсу и, поймав его взгляд, подмигнул ему с выражением сочувствия – шуточная игра, вошедшая у них в привычку года три назад, когда Пирс состоял в весьма сложных отношениях с одной литовской графиней. Пирс, подхватив шутку, ухмыльнулся в ответ, и, пока длилась эта мимическая сцена, Касасус успел оформить чек; он был не прочь задержать Дика подольше, просто из дружеской симпатии к нему, но не нашел предлога и только повторил, приподнявшись и придерживая пенсне на носу:
«Да, Фезерстон теперь в Калифорнии».
Перрен, сидевший за центральным столом, беседовал в это время с клиентом, в котором Дик успел узнать чемпиона мира в тяжелом весе; по взгляду, искоса брошенному Перреном на Дика, тот понял, что он хотел было окликнуть его и познакомить, но раздумал.
Опыт, накопленный у покрытой стеклом конторки, помог Дику успешно отразить светские поползновения Касасуса: сперва он обстоятельно изучал возвращенный ему чек, потом усмотрел за первой мраморной колонной справа нечто, возбудившее его глубокий интерес, и, наконец, после долгой возни со шляпой, тростью и пачкой писем, откланялся и пошел к выходу. Давно купленный щедрыми чаевыми швейцар знал свое дело – такси уже дожидалось у подъезда.
– Мне нужно в киностудию «Films Par Excellence» – это на маленькой улочке в Пасси. Поезжайте к Porte de la Muette, а там я вам объясню, как ехать дальше.
События последних двух дней так все перепутали в нем, что он теперь сам толком не знал, чего хочет. У Porte de la Muette он отпустил такси и пешком пошел по направлению к студии, но, не дойдя нескольких домов, перешел на другую сторону улицы. Внешне полный достоинства, элегантный вплоть до последних мелочей костюма, он был словно растерявшееся, преследуемое животное. Равновесие можно было вернуть себе, только если вычеркнуть прошлое, забыть все напряжение последних шести лет. Он метался по кварталу, точно глупый мальчишка из таркингтоновского романа, торопясь поворачивать на углах из страха пропустить Розмэри, когда она выйдет со студии. Квартал выглядел довольно уныло. Рядом со студией красовалась вывеска: «1000 chemises»[23]. Всю витрину заполняли сорочки – с галстуками, без галстуков, сложенные стопками, расправленные на плечиках или с искусственной небрежностью брошенные на самое дно витрины. Тысяча сорочек – поди‑ка сосчитай! Дальше можно было прочесть:
«Papeterie», «Patisserie», «Solde»[24]– и рекламу «Dejeuner de Soleil»[25]с Констанцией Толмедж; потом шли вывески более мрачного содержания: «Vetements Ecclesiastiques», «Declaration de Deces», «Pompes Funebres»[26]. Жизнь и смерть.
Он понимал: то, что он сейчас делает, означает крутой перелом в его жизни, – настолько это не вяжется со всем, что было раньше, не вяжется даже с тем впечатлением, которое он мог и хотел бы произвести на Розмэри.
В глазах Розмэри он всегда был воплощенной корректностью и своим появлением здесь как бы вторгался в чужой мир. Но для Дика этот поступок, которого он не мог не совершить, был выражением живой, хоть и глубоко в нем сокрытой сути. Он пришел сюда – в сорочке с манжетами, ладно облекавшими запястье, в пиджаке с обшлагами, как муфта или втулка охватывавшими манжеты сорочки, с воротничком, гибко прилегавшим к шее, идеально подстриженный и выбритый, с франтоватым портфеликом в руке, – пришел, повинуясь той самой силе, что когда‑то заставила другого человека прийти на церковную площадь в Ферраре во власянице и с головой, посыпанной пеплом. То была дань, которую Дик Дайвер платил непозабытому, неискупленному, нестершемуся.
После трех четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда, когда ему меньше всего хотелось с кем‑нибудь общаться. Упорные старания оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным результатам; так актер, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться, вытягивать шею и в конце концов создает напряжение чувств, которое помогает публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И еще: мы редко сочувствуем людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаем его тем, кто иными путями умеет возбудить в нас отвлеченное чувство жалости.
Так, возможно, рассуждал бы сам Дик, если бы ему вздумалось анализировать эпизод, о котором, пойдет речь. На углу Rue de Saints Anges его остановил американец лет тридцати с худым, бледным лицом и, чуть кривя губы в мрачноватой усмешке, попросил прикурить. Дик сразу отнес его к знакомому с юных лет типу – такие вот молодцы праздно торчат в табачных лавчонках, облокотясь на прилавок и какой‑то крохотной щелкой сознания примечая входящих и выходящих покупателей. Привычная фигура в гаражах, где втихую обделываются сомнительные делишки, в парикмахерских, в фойе маленьких театриков – так, по крайней мере, определил его для себя Дик.
Иногда подобные лица мелькали на самых разящих карикатурах Тада – мальчишкой Дик не раз с тревогой пытался взглянуть в полутьму преступного мира, граница которого проходила, казалось, совсем недалеко.
– Нравится вам Париж, приятель?
Не дожидаясь ответа, парень пошел рядом, приноравливая свой шаг к шагу Дика.
– Вы откуда? – спросил он подбадривающим тоном.
– Из Буффало.
– А я из Сан‑Антонио – да только с самой войны осел здесь.
– Были в армии?
– А то как же! Восемьдесят четвертая дивизия – слышали про такую?
Парень слегка забежал вперед и прицелился в Дика взглядом, не сулившим добра.
– Вы живете в Париже, приятель? Или так, проездом?
– Проездом.
– А в каком отеле остановились?
Дик усмехнулся про себя – малый, видно, задумал нынче ночью обчистить его номер. Но эти мысли были тут же бесцеремонно прочтены.
– С таким сложением, как у вас, приятель, вам меня вроде бояться нечего. В Париже полно бродяг, которые охотятся на американских туристов, но меня вы не бойтесь.
Дику надоело, и он остановился.
– У вас, я вижу, много свободного времени.
– Нет, почему – я в Париже делаю дело.
– Какое же дело?
– Продаю газеты.
Столь безобидное занятие до смешного не вязалось со злодейскими ухватками парня; он, однако, тут же добавил:
– А вы не думайте – я прошлый год неплохо зарабатывал: по десять, а то и двадцать франков за номер «Санди таймс», которому цена шесть.
Он вытащил из порыжевшего бумажника вырезанную из газеты картинку и ткнул своему случайному спутнику. На картинке бесконечный поток американцев струился по сходням груженного золотом корабля.
– Двести тысяч. За одно лето оставляют тут десять миллионов.
– А что вас привело сюда, в Пасси?
Парень опасливо осмотрелся по сторонам.
– Кино, – таинственно шепнул он. – Здесь есть американская киностудия.
Им, бывает, требуется, кто может говорить по‑английски. Вот я и жду случая.
На этот раз Дик поторопился решительно отделаться от него.
Было уже ясно, что Розмэри либо успела проскочить во время одного из его обходов квартала, либо ушла еще до того, как он приехал в Пасси. Он вошел в бистро на углу, купил свинцовый жетончик и, втиснувшись в закуток между кухней и зловонным клозетом, вызвал коммутатор отеля «Король Георг».
В ритме собственного дыхания ему нетрудно было распознать один из симптомов Чейн‑Стокса, но, как и все остальное, это лишь усугубило остроту его чувств. Назвав нужный номер, он долго стоял с трубкой в руке, бесцельно глядя из полутьмы в освещенный зал; наконец странно незнакомый голос сказал в трубке: «Алло!»
– Это Дик. Я не мог не позвонить вам.
Пауза; потом она ответила – храбро и удивительно в лад его настроению:
– Хорошо, что позвонили.
– Я говорю из бистро напротив вашей студии – думал, встречу вас и мы проедемся по Булонскому лесу.
– Ах, какая жалость! А я там пробыла всего несколько минут.
Пауза.
– Розмэри!
– Да, Дик?
– Что‑то со мной творится неладное, когда я думаю о вас. Пожилому господину терять покой из‑за маленькой девочки – это уж последнее дело.
– Никакой вы не пожилой, Дик. Вы молодой, самый молодой на свете.
– Розмэри!
Снова пауза. На полке, прямо против него, выстроились бутылки с ядами Франции из тех, что попроще – Отар, Ром Сен‑Джеймс, Мари Бриззар, Пунш Оранжад, Андре Ферне Бланке, Шерри Роше, Арманьяк.
– Вы одна?
«Не возражаете, если я опущу штору?»
– С кем же еще, по‑вашему?
– Видите, я сам не знаю, что говорю. Мне бы так хотелось сейчас быть с вами.
Пауза, потом вздох и тихий ответ:
– И мне бы хотелось, чтобы вы были со мной.
Комната в отеле, скрытая за цифрами телефонного номера, там она лежит, и короткие всплески музыки нарушают тишину вокруг нее…
Там на Таити
Вдали от событий
Мы будем с тобою
Вдвое– ом.
Легкий налет пудры поверх загара – когда он целовал ее, кожа у корней волос была влажной; сразу побледневшее лицо рядом с его лицом, изгиб плеча.
«Нет, невозможно», – сказал он себе. Минуту спустя он уже шагал по улице в сторону Porte de la Muette, а может быть, и в обратную – маленький портфель в одной руке, трость с золотым набалдашником, точно обнаженная шпага, – в другой.
Розмэри вернулась за письменный стол и дописала начатое письмо к матери:
«…я его видела всего несколько минут, но он мне показался удивительно красивым. Я в него тут же влюбилась (конечно, Дика я люблю больше, но ты понимаешь, что я хочу сказать). Вопрос о его новой картине уже решен, и он завтра же уезжает в Голливуд, так что нам, по‑моему, тоже не нужно задерживаться. Здесь сейчас Коллис Клэй. Он очень славный, но я с ним встречаюсь довольно редко из‑за Дайверов, которые просто божественны, никогда не знала таких прелестных людей. Сегодня мне нездоровится, и я принимаю лекарство, хоть особой нужды в этом нет. Больше ничего писать не буду, скоро мы увидимся, и тогда расскажу тебе ВСЕ!!! Как получишь это письмо, сейчас же телеграфируй – не пиши, а телеграфируй – приедешь ли ты за мной сюда, или мне возвращаться на юг с Дайверами».
В шесть часов Дик позвонил Николь по телефону.
– У тебя нет никаких планов на вечер? – спросил он. – Предлагаю провести его тихо и мирно: пообедать в отеле, а потом отправиться в театр.
– Тебе так хочется? Пожалуйста. Я недавно звонила Розмэри, она решила обедать у себя в номере. Все‑таки эта утренняя история подействовала на всех.
– На меня она ничуть не подействовала, – возразил Дик. – Если только ты не слишком утомлена, дорогая, давай правда придумаем что‑нибудь. А то, вернувшись на Ривьеру, целую неделю будем рассуждать, как это вышло, что мы ни разу не посмотрели Буше[27]. И потом – все же лучше, чем сидеть и сокрушаться…
Это была оплошность, и Николь не пропустила ее.
– Сокрушаться – о чем?
– О Марии Уоллис.
Она согласилась пойти в театр. Таков был неписанный уговор между ними – быть неутомимыми всегда и во всем; они находили, что это очень упорядочивает их дни и особенно вечера. А если иной раз, что было неизбежно, усталость все же давала себя знать, можно было отменить очередную эскападу, сославшись на то, что кто‑то другой из их компании уходился и нуждается в передышке. Уже одетые и готовые к выходу – красивее пары не нашлось бы во всем Париже, – они постучались к Розмэри, но ответа не получили. Решив, что она заснула, они сошли вниз и, выпив вермуту с горьким пивом у стойки бара Фуке, окунулись в теплый и пряный парижский вечер.
Николь проснулась поздно и что‑то еще пробормотала вдогонку своему сну, прежде чем разлепить длинные ресницы. Постель Дика была пуста, а в гостиной кто‑то стучался в дверь – минутой позже она поняла, что этот стук и разбудил ее.
– Entrez! – крикнула она, но в ответ ничего не услышала; тогда она накинула халат и пошла отворить. За дверью стоял полицейский; учтиво поклонясь, он шагнул в комнату.
– Monsieur Афган Норт – он здесь?
– Кто? А‑а, – нет, он уехал в Америку.
– Когда именно он уехал, madame?
– Вчера утром.
Полицейский покачал головой, потом в более быстром ритме потряс указательным пальцем.
– Вчера вечером он был в Париже. За ним записан номер в этом отеле, но там никого нет. Мне посоветовали спросить у вас.
– Ничего не понимаю – вчера утром мы проводили его на гаврский поезд.
– И тем не менее его сегодня видели здесь. Даже документы его проверяли. Так что можете не сомневаться.
– Чудеса какие‑то! – воскликнула она в недоумении.
Полицейский что‑то соображал. Он был недурен собой, но от него плохо пахло.
– Вчера вечером он не был вместе с вами?
– Да нет же!
– Мы арестовали негра. На этот раз наверняка того, которого нужно.
– Послушайте, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. Если вас интересует мистер Эбрэхэм Норт, наш знакомый, так если он и был вчера в Париже, мы об этом понятия не имеем.
Полицейский закивал головой, втянув верхнюю губу, убежденный, но не удовлетворенный ответом Николь.
– А что случилось? – спросила она, в свою очередь.
Он развел руками, распустил поджатые губы. Понемногу он оценил красоту Николь, и в его глазах появился масленый блеск.
– Обычная история, madame. Лето, много приезжих. Мистера Афгана Норта обворовали, и он заявил в полицию. Мы арестовали преступника. Теперь нужно, чтобы мистер Афган Норт опознал его и можно было оформить обвинение.