Книга вторая 8 страница
Когда пришел коридорный с костюмом, Дик облачился в белую сорочку, повязал черный галстук и заколол его булавкой с крупной жемчужиной; через другую такую жемчужину был пропущен шнурок от пенсне. После сна лицо его снова приняло кирпично‑смуглый оттенок, приобретенный за годы жизни на Ривьере. Чтобы размяться, он сделал стойку на руках – при этом из кармана выпала авторучка и посыпалась мелочь. В три часа он позвонил Розмэри и был приглашен подняться к ней в номер. Чувствуя легкую дурноту после своих акробатических упражнений, он зашел по дороге в бар, выпить джину с тоником.
– Привет, доктор Дайвер!
Только потому, что в отеле жила Розмэри, Дик сразу узнал Коллиса Клэя.
У него был тот же благополучно‑самоуверенный вид, те же толстые щеки.
– Вы знаете, что Розмэри здесь? – спросил он.
– Да, мы случайно встретились утром.
– Я во Флоренции, услыхал, что она сюда приезжает, вот и прикатил сам на прошлой неделе. Ее теперь не узнать – за мамину юбку больше не держится. – Он тут же поправился:
– Ну, то есть, в общем, была пай‑девочка, а стала женщина как женщина, – ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Ох, и вьет же она веревки из здешних итальяшек! Сами увидите.
– Вы что, учитесь во Флоренции?
– Я? Ну да. Я там изучаю архитектуру. В воскресенье еду обратно – задержался, чтобы побывать на скачках.
Он непременно хотел приписать выпитое Диком к личному счету, который был открыт ему в баре, и Дику немалых усилий стоило помешать этому.
Выйдя из лифта, Дик долго шел по разветвленному коридору и наконец свернул на знакомый голос, доносившийся из полуотворенной двери. Розмэри встретила его в черной пижаме; посреди комнаты стоял столик на колесах – она пила кофе.
– Вы все такая же красивая, – сказал Дик. – Даже еще немножко похорошели.
– Кофе хотите, юноша? – спросила она.
– Мне стыдно, что вы меня поутру видели таким страшилищем.
– У вас был усталый вид, но вы уже отдохнули? Хотите кофе?
– Нет, спасибо.
– Сейчас вы совсем прежний, а утром я даже напугалась. Мама собирается сюда в будущем месяце, если мы до тех пор не сорвемся с места. Она меня все спрашивает, не встречала ли я вас, – можно подумать, что вы живете на соседней улице. Вы всегда нравились моей маме – она считала, что знакомство с вами мне на пользу.
– Рад слышать, что она меня еще помнит.
– Конечно, помнит, – заверила его Розмэри. – Очень даже помнит.
– Я вас несколько раз видел на экране, – сказал Дик. – Один раз сумел даже устроить себе индивидуальный просмотр «Папиной дочки».
– В этой новой картине у меня хорошая роль – если только ее не порежут при монтаже.
Она пошла к телефону, по дороге коснувшись плеча Дика. Позвонила, чтобы убрали столик, потом удобно устроилась в глубоком кресле.
– Я была совсем девчонкой, когда мы познакомились, Дик. Теперь я уже взрослая.
– Вы должны мне все рассказать о себе.
– Как поживает Николь – и Ланье, и Топси?
– Спасибо, хорошо. Все вас часто вспоминают…
Зазвонил телефон. Пока она разговаривала, Дик полистал лежавшие на тумбочке книги – два романа, один Эдны Фербер[67], другой Элберта Маккиско.
Явился официант и увез столик; без него Розмэри в своей черной пижаме выглядела как‑то сиротливо.
– У меня гость… Нет, не очень. А потом должна ехать на примерку костюма, и это надолго… Боюсь, что не выйдет…
Она улыбнулась Дику так, будто теперь, когда столика в комнате не было, почувствовала себя свободнее, – будто им удалось наконец вырваться из земных передряг и уединиться в раю…
– Ну, вот… – сказала она. – Знаете, чем я была занята последний час? Готовилась к встрече с вами.
Но тут ее опять отвлек телефон. Дик встал, чтобы переложить свою шляпу с постели на подставку для чемоданов. Заметив его движение, Розмэри испуганно прикрыла рукой трубку.
– Вы хотите уйти?
– Нет.
Когда она повесила трубку на рычаг, он сказал, чтобы как‑то скрепить расползающееся время:
– Я теперь плохо выношу разговоры, которые мне ничего не дают.
– Я тоже, – отозвалась Розмэри. – Вот сейчас звонил господин, который был когда‑то знаком с моей двоюродной сестрой. Вы подумайте – звонить по такому поводу!
Зов любви – как еще можно было это истолковать? Не случайно же она заслонялась от него какими‑то пустяками. Он заговорил, посылая ей свои слова, точно письма, чтобы у него оставалось время, пока они дойдут до нее:
– Быть здесь, так близко от вас, и не поцеловать вас – это очень трудно.
Они поцеловались, стоя посреди комнаты. Поцелуй был долгий, страстный; потом она еще на миг прижалась к нему и вернулась в свое кресло.
Было хорошо и уютно, но так не могло продолжаться без конца. Либо вперед, либо назад. Когда снова раздался телефонный звонок, Дик пошел в альков, где стояла кровать, лег и раскрыл роман Элберта Маккиско. Минуту спустя Розмэри отошла от телефона и присела на край кровати.
– У вас удивительно длинные ресницы, – сказала она.
– Наш микрофон установлен в зале, где сейчас происходит студенческий бал. Среди гостей – мисс Розмэри Хойт, известная любительница длинных ресниц…
Она зажала ему рот поцелуем. Он притянул ее и заставил лечь рядом, и они целовались до тех пор, пока у обоих не захватило дух. Ее дыхание было легким и свежим, как у ребенка, а губы чуть потрескались, но в углах оставались мягкими.
Когда ничто уже не существовало, только путаница тел и одежд, и сила его рук в борьбе, и нежность ее груди, она шепнула: «Нет, сейчас нельзя. Я не могу сегодня».
Он послушно загнал свою страсть в уголок сознания; потом, приподняв ее хрупкое тело так, что она словно бы парила над ним в воздухе, он сказал почти беспечным голосом:
– Ну, не так уж это важно, детка.
Оттого что он смотрел на нее снизу вверх, у нее сделалось совсем другое лицо, будто раз навсегда озаренное луной.
– Было бы романтически оправдано, если б это случилось именно с вами, – сказала она. Вывернувшись из его рук, она подошла к зеркалу и стала взбивать растрепавшиеся волосы. Потом придвинула себе стул к кровати и погладила Дика по щеке.
– Скажите мне правду о себе, – попросил он.
– Я вам никогда не говорила неправды.
– Допустим – но есть логика вещей.
Оба рассмеялись; но он продолжал свое:
– Вы в самом деле еще невинны?
– Что‑о‑о вы! – пропела она. – У меня было шестьсот сорок любовников – такой ответ вам нужен?
– Вы не обязаны передо мной отчитываться.
– Вам нужен материал для психологического исследования?
– Просто когда видишь нормальную, здоровую девушку двадцати двух лет, живущую в году тысяча девятьсот двадцать восьмом, естественно предположить, что она уже пробовала заводить романы.
– Пробовала – только все не всерьез.
Дик никак не мог поверить. Ему только было неясно, создает ли она между ними искусственную преграду или просто хочет повысить себе цену на тот случай, если решит уступить.
– Хотите, погуляем на Пинчио, – предложил он.
Он отряхнул костюм, пригладил волосы. Была минута, и минута прошла. Три года Дик служил для Розмэри эталоном, по которому она мерила всех мужчин, и не мудрено, что он приобрел в ее глазах черты идеального героя, возвышающегося над толпой обыкновенных смертных. Она не хотела, чтобы он был как все, а встретила тот же требовательный напор, словно он норовил отнять у нее часть ее самой, положить в карман и унести.
Когда они шли по зеленому дерну среди ангелов и философов, фавнов и водяных струй, она взяла его под руку и долго прилаживалась и примащивалась поудобнее, будто устраивалась навсегда. Сорвала на ходу веточку и разломила, но пружинки в ней не нашла. И вдруг, оглянувшись на Дика, увидела на его лице то, что так хотела увидеть. Она схватила его руку в перчатке и поцеловала, а потом стала по‑ребячьи тормошить его до тех пор, пока он не улыбнулся, и тогда она сама засмеялась, и все стало хорошо.
– Я не могу провести с вами вечер, милый, – давно обещала одним знакомым. Но если вы способны встать пораньше, я вас завтра возьму с собой на съемку.
Дик пообедал в одиночестве, рано лег спать, и в половине седьмого уже ждал Розмэри в вестибюле отеля. В машине она сидела рядом с ним, свежая, сияющая, вся точно пронизанная утренним солнцем. Они выехали через ворота святого Себастиана на Аппиеву дорогу и долго ехали по ней, пока не увидели в стороне гигантскую декорацию Колизея, больше, чем настоящий Колизей.
Розмэри поручила Дика высокому человеку, который повел его смотреть бутафорские арки, и скамьи амфитеатра, и посыпанную песком арену. Сегодня Розмэри должна была сниматься в сцене, действие которой происходит в темнице для узников‑христиан. Они пошли к месту съемки и увидели, как Никотера, один из многочисленных кандидатов в новые Рудольфы Валентине, картинно расхаживает перед дюжиной «христианок», меланхолически глядящих из‑под чудовищных наклеенных ресниц.
Прибежала Розмэри в тунике до колен.
– Смотрите повнимательней, – шепнула она Дику. – Я хочу, чтобы вы мне потом сказали ваше мнение. На черновом просмотре все говорили…
– Что такое черновой просмотр?
– Это когда смотрят материал, снятый накануне. Так вот, все говорили, что впервые у меня появилось что‑то сексуальное…
– Я этого не замечаю.
– Где уж вам! А я верю, что появилось.
Никотера в своей леопардовой шкуре озабоченно заговорил с Розмэри, а в двух шагах от них осветитель что‑то доказывал режиссеру, опершись на его плечо. Потом режиссер сердито стряхнул с плеча руку осветителя и стал вытирать мокрый от пота лоб, а проводник Дика сказал: «Опять он под мухой – и как еще!»
– Кто? – спросил Дик, но, прежде чем тот успел ответить, режиссер подскочил к ним.
– Кто это под мухой – сами вы под мухой, наверно! – Он стремительно повернулся к Дику, как бы призывая его в судьи. – Вот, видали? Как только напьется, так у него все другие под мухой, и как еще! – Он метнул на проводника еще один свирепый взгляд, потом захлопал в ладоши:
– Все на площадку – начинаем работать!
Дик чувствовал себя словно в гостях у большого и суматошного семейства.
Какая– то актриса подошла к нему и проговорила с ним минут пять, принимая его за актера, недавно приехавшего из Лондона. Обнаружив свою ошибку, она обратилась в бегство. Почти все, имевшие отношение к съемке, смотрели на остальное человечество либо сверху вниз, либо снизу вверх, причем сверху вниз чаще. Но все это были смелые, трудолюбивые люди, неожиданно выдвинувшиеся на видное место в стране, которая целое десятилетие хотела только, чтобы ее развлекали.
Снимали до тех пор, пока солнце не заволокло дымкой – прекрасное освещение для художников, но не для кинокамеры; то ли дело прозрачный калифорнийский воздух. Никотера проводил Розмэри к машине и что‑то ей сказал на ухо, прощаясь, – но она даже не улыбнулась в ответ.
Дик и Розмэри позавтракали в «Castelli del Caesari» – великолепном ресторане на холме, с видом на развалины форума неизвестно какого периода упадка. Розмэри выпила коктейль и немного вина, а Дик выпил достаточно, чтобы его чувство смутного недовольства собой улетучилось. Потом они вернулись в отель, оживленные и счастливые, полные какого‑то радостного спокойствия. Она захотела, чтобы он взял ее, и он ее взял, и то, что началось детской влюбленностью на морском берегу, получило наконец завершение.
Вечером Розмэри опять была занята – праздновали чей‑то день рождения. В вестибюле Дик повстречал Коллиса Клэя, но ему хотелось пообедать без собеседников, и он тут же выдумал, будто его ждут в отеле «Эксцельсиор».
Но он не отказался зайти с Коллисом в бар, и после выпитого коктейля его смутное недовольство собой отлилось в четкую и определенную форму: пора возвращаться в клинику, прекратить прогул, который больше ничем нельзя извинить. То, что повлекло его сюда, было не столько влюбленностью, сколько романтическим воспоминанием. Одна у него любовь – Николь; пусть нередко ему и тяжело с ней, а все‑таки она его единственная настоящая.
Проводить время с Розмэри значило потворствовать своим слабостям; проводить его с Коллисом значило умножать ничто на ничто.
У входа в «Эксцельсиор» он столкнулся с Бэби Уоррен. Она широко раскрыла свои большие красивые глаза, – точь‑в‑точь те камушки, которыми любят играть дети.
– Я думала, вы в Америке, Дик! А Николь тоже приехала?
– Я вернулся в Европу через Неаполь.
Траурная повязка на его рукаве заставила ее спохватиться:
– Глубоко сочувствую вашему горю.
Деваться было некуда, обедать они пошли вместе.
– Рассказывайте, что у вас слышно, – потребовала она.
Дик по– своему изложил ей события последних месяцев. Бэби нахмурилась; ей нужно было взвалить на кого‑то ответственность за надломленную жизнь сестры.
– Вы не думаете, что доктор Домлер с самого начала не правильно ее лечил?
– Методы лечения тут довольно трафаретные – хотя индивидуальный подход к пациенту, разумеется, имеет значение.
– Дик, я, конечно, не специалист и не берусь давать вам советы, но, может быть, ей полезно было бы переменить обстановку – вырваться из больничной атмосферы, жить так, как живут все люди?
– Вы же сами настаивали на этой клинике. Говорили, что тогда только перестанете беспокоиться о Николь…
– Ну, потому что мне не нравилась та отшельничья жизнь, которую вы вели на Ривьере, – забились куда‑то в горы, далеко от людей. Я вовсе не предлагаю вам вернуться туда. Почему бы вам, например, не поехать в Лондон? Англичане – самые уравновешенные люди на свете.
– Напрасно вы так думаете, – возразил он.
– Не думаю, а знаю. Я достаточно хорошо изучила их. Сняли бы себе на весну в Лондоне дом – у меня даже есть на примете прелестный домик на Талбот‑сквер, который сдается со всей обстановкой. Вот поселились бы в нем и жили среди здоровых, уравновешенных англичан.
Она бы еще долго пересказывала ему обветшалый пропагандистский репертуар 1914 года, но он со смехом прервал ее:
– Я недавно читал один роман Майкла Арлена, и если это…
Она уничтожила Майкла Арлена одним взмахом салатной ложки.
– Он пишет только про каких‑то дегенератов. А я имею в виду достойных, респектабельных англичан.
Но в воображении Дика место так легко отвергнутых ею друзей заняли те безликие иностранцы, какими кишмя кишат небольшие отели Европы.
– Не мое, конечно, дело, – снова начала Бэби, готовясь к очередному наскоку, – но оставить ее одну в такой атмосфере…
– Я поехал в Америку хоронить отца.
– Да, да, я понимаю. Я уже высказала вам свое сочувствие. – Она потеребила подвеску хрустального ожерелья. – Но у нас теперь столько денег. И нужно прежде всего употребить их на то, чтобы вылечить Николь.
– Во‑первых, я как‑то плохо представляю себе, что я буду делать в Лондоне.
– А почему? Мне кажется, вы там могли бы работать не хуже, чем в любом другом месте.
Он откинулся назад и внимательно на нее посмотрел. Если ей и приходила когда‑нибудь в голову скверная правда о причине заболевания Николь, она решительно отмела эту правду, затолкала ее подальше в пыльный чулан, точно купленную по ошибке картину не ставшего знаменитым художника.
Разговор был продолжен в «Ульпии», заставленном винными бочками погребке, под звон и стон гитары, на которой молодой музыкант мастерски исполнял «Suona fanfara mia»[68]. Коллис Клэй тоже был там и подсел к их столику.
– Может быть, я неподходящий муж для Николь, – сказал Дик. – Но она все равно вышла бы за кого‑нибудь вроде меня, за человека, в котором рассчитывала найти опору.
– Вы считаете, что с другим мужем она была бы счастливее? – вслух подумала Бэби. – Что ж, можно попробовать.
Только когда Дик закачался от смеха, она поняла всю нелепость своего замечания.
– Поймите меня правильно, – поспешила она сказать, – Вы не должны думать, что мы не благодарны вам за все, что вы сделали. И мы знаем, вам часто приходилось нелегко…
– Ради бога, Бэби! – воскликнул Дик. – Если б я не любил Николь, другое дело.
– Но ведь вы ее любите? – с беспокойством спросила она.
Коллис явно собирался вступить в разговор, и Дик решил переменить тему.
– Поговорим о чем‑нибудь другом, – сказал он. – О вас, например. Почему вы не выходите замуж? Мы слышали, будто вы помолвлены с лордом Пэли, двоюродным братом…
– Ах, нет. – В ней вдруг появились робость и уклончивость. – Это было в прошлом году.
– Но почему все‑таки вы не выходите замуж? – не отставал Дик.
– Сама не знаю. Один человек, которого я любила, погиб на войне. Другой от меня отказался.
– Расскажите подробнее, Бэби. Я слишком мало знаю о вас – о ваших взглядах, вашей личной жизни. Вы никогда мне об этом не рассказываете. Мы беседуем только о Николь.
– Они были англичане, и тот и другой. По‑моему, нет на свете более безупречных людей, чем настоящие англичане. Я, по крайней мере, не встречала. Так вот, этот человек, – впрочем, это длинная история. Длинные истории скучно слушать, правда?
– И как еще! – сказал Коллис.
– Отчего же, – по‑моему, все зависит от рассказчика.
– Это уж ваша специальность. Вы умеете поддерживать общее веселье одной фразой или даже одним словом, вставленным время от времени. Тут нужен особый талант.
– Нет, просто сноровка, – улыбнулся Дик. В третий раз за вечер он не соглашался с ее мнением.
– Да, я придаю большое значение форме. Люблю, чтобы все было как следует и с размахом. Вы человек другого склада, но вы должны признать, что это говорит о моей основательности.
Тут Дик даже поленился возражать.
– Да, я знаю, есть люди, которые говорят: Бэби Уоррен скачет по всей Европе, гоняется за новинками и упускает главное, что есть в жизни. А я считаю наоборот – я из тех немногих, кто как раз главного не упускает. Я встречалась с самыми интересными людьми своего времени. – Гитарист опять заиграл, и тренькающие переборы гитары глушили разговор, но Бэби повысила голос:
– Я редко совершаю большие ошибки…
– Только очень большие, Бэби.
Она уловила в его взгляде насмешку и решила, что продолжать не стоит.
Видимо, они просто в силу своей природы не могут ни в чем сойтись. И все‑таки что‑то в ней импонировало ему, и по дороге к «Эксцельсиору» он наговорил ей кучу любезностей, чем поверг ее в немалое смущение.
На следующий день Розмэри пожелала непременно угостить Дика завтраком.
Она повела его в маленькую тратторию, содержатель которой, итальянец, долго прожил в Америке, и там они ели яичницу с ветчиной и вафли. После завтрака они вернулись в отель. Открытие Дика, что ни он ее, ни она его не любит, не охладило, а скорей даже разожгло его страсть. Теперь, зная, что не войдет в ее жизнь надолго, он желал ее, как желают блудницу. Вероятно, для многих мужчин только это и обозначается словом «любовь», а не душевная одержимость, не растворение всех красок жизни в неяркой ровной голубизне – то, чем когда‑то была для него любовь к Николь. Ему и сейчас делалось физически дурно при одной мысли, что Николь может умереть, или навсегда утратить разум, или полюбить другого.
В номере у Розмэри сидел Никотера, и они долго болтали о своих киношных делах. Когда наконец Розмэри намекнула ему, что пора уходить, он с комическим возмущением подчинился, довольно нахально подмигнув на прощанье Дику. Потом, как обычно, затрещал телефон, и очередной разговор длился добрых десять минут, так что Дик потерял терпение.
– Пойдем лучше ко мне, – предложил он, и она согласилась.
Она лежала на широкой тахте, положив голову к нему на колени; он играл мягкими локонами, обрамлявшими ее лоб.
– Что, если я опять задам вопрос? – сказал он.
– О чем?
– О ваших романах. Я просто любопытен – чтобы не сказать похотливо любопытен.
– Вы хотите знать, что было у меня после встречи с вами?
– Или до.
– Нет, нет, – вскинулась она. – «До» ничего не было. Вы были первым мужчиной, который для меня что‑то значил. Вы и сейчас единственный, кто для меня что‑то значит по‑настоящему. – Она помолчала, задумавшись. – После того лета я целый год ни на кого не смотрела.
– А потом?
– Потом – был один человек.
Он воспользовался расплывчатостью ее ответа.
– Хотите, я вам опишу все, как было: первый роман ни к чему не привел, и за ним последовала долгая пауза. Второй оказался удачнее, но для вас это был роман без любви. На третий раз все сложилось к общему удовольствию…
Он уже не мог прервать этого самоистязания.
– Потом был один длительный роман, который постепенно изжил себя, и тут вы испугались, что у вас ничего не останется для того, кого вы полюбите всерьез. – Он чувствовал себя почти викторианцем. – После этого пошла мелочь, легкие флирты, и так продолжалось до последнего времени. Ну как, похоже?
Она смеялась сквозь слезы.
– Ни капельки не похоже, – сказала она, и Дик невольно почувствовал облегчение. – Но когда‑нибудь я в самом деле полюблю всерьез, и уж кого полюблю, того больше не выпущу.
Но вдруг и тут зазвонил телефон и голос Никотеры спросил Розмэри. Дик прикрыл трубку ладонью.
– Будете говорить с ним?
Она подошла к телефону и затараторила по‑итальянски с такой быстротой, что Дик не мог разобрать ни слова.
– Вы слишком много времени тратите на телефон, – сказал он. – Уже почти четыре часа, а в пять у меня деловое свидание. Идите развлекайтесь с синьором Никотерой.
– Зачем вы говорите глупости?
– Мне кажется, можно было бы отставить его на то время, что я здесь.
– Не так все это просто. – Она вдруг разрыдалась. – Дик, я люблю вас, только вас и никого больше. Но что вы можете дать мне?
– Что может дать Никотера кому бы то ни было?
– Это совсем другое дело.
…потому что молодое тянется к молодому.
– Он ничтожный итальяшка! – сказал Дик. Он бесновался от ревности, он не хотел, чтобы ему опять причинили боль.
– Он просто мальчик, – сказала она, всхлипывая. – Вы сами знаете, что я прежде всего ваша.
Поутихнув, он обнял ее за талию, но она устало отклонилась назад и на минуту застыла так, словно в заключительной позе балетного адажио, с закрытыми глазами, со свесившимися волосами утопленницы.
– Отпустите меня. Дик, у меня что‑то все в голове перепуталось.
Он наступал на нее – большая птица с взъерошенными рыжими перьями, – а она инстинктивно отстранялась, испуганная этой неоправданной ревностью, которая погребла под собой привычную ласку и чуткость.
– Я хочу знать правду.
– Вот вам правда: мы много бываем вместе, он делал мне предложение, но я отказала. Что из этого? Чего вы от меня хотите? Вы мне никогда предложения не делали. По‑вашему, лучше, если я растрачу всю жизнь на флирты с недоумками вроде Коллиса Клэя?
– Вчерашний вечер вы провели с Никотерой?
– Это вас не касается. – Снова она заплакала. – Нет, нет, Дик, простите меня, вас все касается. Вы и мама – единственные дорогие мне люди на свете.
– А Никотера?
– Сама не знаю.
Она достигла той меры уклончивости, когда самые простые слова кажутся полными тайного значения.
– Вы больше не чувствуете ко мне то, что чувствовали в Париже?
– Когда я с вами, мне хорошо и спокойно. Но в Париже было по‑другому. А может быть, это только кажется – трудно судить о своих чувствах столько времени спустя. Ведь правда?
Он подошел к шкафу, достал выходной костюм, свежую сорочку, галстук – раз ему пришлось впитать в свое сердце злобу и ненависть этого мира, значит, для Розмэри там места нет.
– Не в Никотере дело! – воскликнула она. – Дело в том, что завтра утром мы все уезжаем в Ливорно. Ах, зачем, зачем это случилось! – Опять у нее потоком хлынули слезы. – Как мне жаль! Лучше бы вы не приезжали сюда.
Лучше бы все оставалось просто чудесным воспоминанием. У меня так тяжело на душе, будто я поссорилась с мамой.
Он начал одеваться. Она встала и пошла к двери.
– Я сегодня не поеду в гости. – Это была последняя попытка. – Я останусь с вами. Мне никуда не хочется ехать.
Нарастала новая волна, но он отступил, чтобы его опять не захлестнуло.
– Я весь вечер буду у себя в номере, – сказала она. – До свидания, Дик.
– До свидания.
– Ах, как жаль, как жаль. Как мне жаль. Что же это все‑таки?
– Я давно уже пытаюсь понять.
– Зачем же было приходить с этим ко мне?
– Я как Черная Смерть, – медленно произнес он. – Я теперь приношу людям только несчастье.
Всего четверо посетителей было в баре отеля «Квиринал» в предвечерний час: расфуфыренная итальянка, без умолку стрекотавшая у стойки под аккомпанемент «Si… Si… Si…»[69]усталого бармена, сноб‑египтянин, изнывавший от скуки один, но остерегавшийся своей соседки, и Дик с Коллисом Клэем.
Дик всегда живо реагировал на то, что было вокруг, тогда как Клэй жил словно в тумане, даже самые яркие впечатления расплывались в его рано обленившемся мозгу; поэтому первый говорил, а второй только слушал.
Измочаленный всем пережитым за этот день, Дик срывал зло на итальянцах.
Он то и дело оглядывался по сторонам, словно надеясь, что какой‑нибудь итальянец услышит его и возмутится.
– Понимаете, сижу я с моей свояченицей в «Эксцельсиоре» за чашкой чая.
Входят двое, а мест в зале нет – нам достался последний столик. Тогда один из «них подходит к нам и говорит: „Кажется, этот стол был оставлен для княгини Орсино“. – „Не знаю, говорю, таблички на нем не было“. А он опять:
«Но стол был оставлен для княгини Орсино». Я ему даже не ответил.
– А он что?
– Повернулся и ушел. – Дик заерзал на стуле. – Не люблю я их. Вчера на минуту оставил Розмэри одну перед витриной магазина, и сейчас же какой‑то офицерик стал кружить около, заломив набок фуражку.
– Не знаю, – с запинкой произнес Коллис. – Мне лично больше нравится здесь, чем в Париже, где на каждом шагу у вас норовят очистить карманы.
Коллис привык получать удовольствие от жизни и неодобрительно относился ко всему, что могло это удовольствие испортить.
– Не знаю, – повторил он. – Мне здесь, в общем, нравится.
Дик мысленно перебрал картины, отложившиеся в памяти за эти дни. Путь в контору «Америкен экспресс» среди кондитерских запахов Via Nazionale; грязный туннель, выводящий на площадь Испании, к цветочным киоскам и дому, где умер Китс. Дика прежде всего интересовали люди; кроме людей, он замечал разве что погоду; города запоминались только тогда, когда их окрашивали связанные с ними события. В Риме пришла к концу его мечта о Розмэри.
Подошел посыльный и вручил Дику записку.
«Я никуда не поехала, – говорилось в записке, – я у себя в номере. Мы рано утром уезжаем в Ливорно».
Дик вернул записку посыльному и дал ему на чай.
– Скажите мисс Хойт, что вы меня не нашли. – Он повернулся к Коллису и предложил отправиться в «Бонбониери».
Они оглядели вошедшую в бар проститутку с тем минимумом внимания, которого требовала ее профессия, и были вознаграждены дерзким зазывным взглядом подведенных глаз; прошли через пустой вестибюль с тяжелыми портьерами, в складках которых копилась многолетняя пыль; кивнули на ходу ночному швейцару, поклонившемуся с едким подобострастием всех ночных дежурных во всех отелях. Потом сели в такси и нырнули в скуку и сырость ноябрьского вечера. На темных улицах не было женщин, только мужчины с испитыми лицами, в куртках, застегнутых наглухо, кучками стояли у перекрестков, подпирая холодный камень стен.
– Ну и ну! – шумно вздохнул Дик.
– Вы о чем?
– Вспомнил этого типа в «Эксцельсиоре»: «Стол оставлен для княгини Орсино». Вы знаете, что такое римская аристократия? Самые настоящие бандиты; это они завладели храмами и дворцами, когда развалилась империя, и стали грабить народ.
– А мне нравится Рим, – упорствовал Коллис. – Почему вы не съездите на скачки?
– Не люблю скачки.
– Вам бы понравилось. Что там делается с женщинами…
– Мне здесь ничего не может понравиться. Я люблю Францию, где каждый воображает себя Наполеоном, – а здесь каждый воображает себя Христом.
Приехав на место, они спустились в кабаре – небольшой зал с деревянными панелями, которые выглядели безнадежно непрочными в сочетании с холодным камнем стен. Оркестр вяло наигрывал танго, и пар десять или двенадцать вычерчивали по паркету изысканные и сложные фигуры, столь режущие американский глаз. Избыток официантов предотвращал суету, неизбежную даже в менее людных сборищах; и если что своеобразно оживляло атмосферу, так это господствовавшее в зале тревожное ожидание, будто вот‑вот что‑то оборвется – танец, ночь, те силы, которые все удерживали в равновесии.
Впечатлительный гость чувствовал сразу, что чего бы он ни искал здесь, ему вряд ли удастся это найти.
Дику это, во всяком случае, было ясно. Он осмотрелся по сторонам, надеясь зацепиться взглядом за что‑нибудь, что хоть на час дало бы пищу если не уму, то воображению. Но ничего не нашлось, и он снова повернулся к Коллису. Он уже пробовал высказывать Коллису занимавшие его мысли, но тот оказался на редкость беспамятным и невосприимчивым собеседником.