Е.Н. Строганова

“ОНА НЕ УДОСТОИВАЕТ БЫТЬ УМНОЙ…”

(“Война и мир” в гендерном прочтении)*

Пусть не говорят мне, что я ничего не сказал нового, само расположение материала ново.

Паскаль

Слова Пьера Безухова, вынесенные в название статьи (реплика, прозвучавшая в ответ на вопрос княжны Марьи, которая, еще не видев Наташу, но уже ревнуя к ней брата, пытается выяснить, умна ли она[ii]), на первый взгляд не заслуживают пристального внимания. Известно письмо Толстого к Фету от 28 июня 1867 г., где автор “Войны и мира” благодарит своего чуткого читателя и собеседника за формулу, которой в романе нет: “Ум ума и ум сердца – это мне многое объяснило”[iii], и вполне понятно, что образ Наташи – это в самом чистом виде воплощение “ума сердца”, поэтому и разговор о ней в привычных категориях оказывается неудачен и неправилен. Видимо, на этом можно было бы и остановиться. Но на меня реплика Пьера всегда производила какое-то завораживающее впечатление, возможно, в силу своего ассонансного строения, и всегда казалось, что она требует объяснения, какой же все-таки “удостоивает” быть любимая героиня Толстого. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прежде всего понять, как репрезентирована категория ума в тексте “Войны и мира”. Мы оставляем в стороне предшествовавшие роману художественные произведения Толстого и всякого рода прямые суждения писателя об уме и ограничиваемся каноническим текстом романа, его черновыми вариантами и первой завершенной редакцией.

В основе предлагаемого обращения с материалом – гендерный угол зрения, учет того представления о различном предназначении мужчины и женщины, которое было выработано в процессе развития культуры и – соответственно – определенным образом проявилось в тексте романа. Этот нетрадиционный подход позволяет по-новому увидеть, казалось бы, хорошо знакомый и привычный текст.

 

* В основу статьи положен текст доклада, прочитанного в 1999 г.

Наши наблюдения показывают, что частотность использования слова “ум” и производных достаточно высока лишь в первом томе романа. Это вполне объяснимо, так как здесь вводятся все главные действующие лица, большинство второстепенных и эпизодических персонажей, и все они требуют репрезентации. Следуя логике текста, мы дифференцируем обращение к категории “ума” в речи автора и героев и вначале рассмотрим, как это понятие функционирует на уровне персонажей.

Неудивительно, что “ум” для всех без исключения персонажей романа является понятием позитивным. С.А. Фомичев в работе о комедии Грибоедова заметил, что “веяние “просвещенности” в начале Х1Х в. было настолько непреложно, что и Фамусов, и его единомышленники на словах уже готовы признать ум за реальную ценность”[iv]. Толстой, изображающий ту же эпоху, показывает, что в высшем обществе именно по уму производится аттестация и “ум” оказывается едва ли не первым, а часто и единственным, элементом во взаимо- и автохарактеристиках персонажей, причем это в равной мере относится и к положительным и к отрицательным героям романа. Об уме говорят друг другу в глаза, говорят и заочно, когда хотят похвалить. Так, князь Василий Курагин, один из носителей традиционных моделей поведения, намекает Анне Павловне, что она умна (Пьеру необходимо общество “умных женщин”), и впрямую говорит об этом старшей княжне. Вокруг ряда персонажей в обществе создается ореол, слава “умного” человека: таково восприятие личности старого князя Болконского и его сына, Пьер фигурирует как “умный чудак” (V, 188), дипломат Билибин имеет “репутацию умнейшего человека” (VI, 297), из женских же персонажей такой общественной репутации удостаивается только Элен (VI, 291). В петербургском свете почитание ума в особенности показано как следование моде. Умом угощают, как, например, Анна Павловна Шерер, подносящая таким образом гостей своего салона: аббат Морио – “глубокий ум” (IV, 10), чуть позже буквально так же аттестуется генерал Круг (V, 93). Умом себя обставляют, как это делает Элен Безухова, собирающая вокруг себя людей, “известных своим умом и любезностью” (V, 186). Создавая образы отрицательных персонажей, автор подчеркивает, что для них слыть “умным” есть не более чем следование хорошему тону.

Но и для положительных персонажей в суждениях о других и в самоидентификации необходимым качеством также оказывается “ум”. Старый князь Болконский признает “только две добродетели – деятельность и ум” (IV, 111). Заметим, что обе они не входят в канон христианских добродетелей: скептик и рационалист князь Николай Андреевич создает свой канон, и в категориях этого персонажа, сформированного эпохой Просвещения, ум означает просвещенность, активное и постоянное пользование своим интеллектом, строгое следование указаниям разума в повседневной жизни. Его сын князь Андрей также ставит ум выше многих других человеческих качеств и увлекается личностью Сперанского, потому что видит в нем человека “огромного ума”, воплощающего в себе “веру в силу и законность ума” (V, 176, 177). И Пьер Безухов, впервые явившись в высшем свете, ждет и жаждет “умных разговоров”; встретившись с Борисом Друбецким, Пьер проникается к нему симпатией, так как видит в нем “умного человека” (IV, 72). Вопрос об уме Элен является своего рода лейтмотивом в размышлениях Пьера о ней: до женитьбы он не может решить, умна ли она, а после постоянно удивляется ее “репутации умнейшей женщины”. Неудивительно, что и княжна Марья, наставником которой был отец, также стремится по “уму” составить себе представление о Наташе.

Удивительнее как раз то, что та самая Наташа, которая “не удостоивает быть умной”, в своих суждениях и самооценках также пользуется категорией “ума”. “Такой умный” (IV, 86) – думает она о Борисе; о князе Андрее Наташа также полагает, что он “умный” (V, 235); размышляя о Пьере, задает себе вопрос, “действительно ли он так умнее всех” (VII, 306). “Ум” является главным элементом и в автохарактеристике Наташи. Напомню один из немногих внутренних монологов героини – редкий момент рефлексии, которая в целом ей не свойственна: ““Это удивительно, как я умна и как… она мила”, – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… “Все, все в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила, и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать – удивительный голос!”” (V, 202). Наташа именует “умом” свою способность понимать то, что, с ее точки зрения, не видят и не чувствуют другие, – Соня и даже мать. По сути, это и есть то качество, которое Фет назвал “умом сердца”, но знаменательно, что для самой героини это именно “ум” – признак несомненно позитивный, даже обязательный для того, чтобы чувствовать себя самодостаточной. Дальше Толстой скажет, что любимое состояние Наташи – это ощущение “любви к себе и восхищения собою” (V, 232). Один из таких моментов и отражает приведенный выше пассаж. Это то психическое состояние, которое Фрейд назовет вторичным нарциссизмом (перенесением либидо на самого себя за отсутствием другого объекта). Внутренний монолог Наташи есть развернутое изображение процесса любования собой, которое включает и чужой, но также любовный взгляд. Происходит своего рода самоотчуждение субъекта, который приобретает статус объекта, причем привлекательность собственного образа усиливается с помощью передачи другому ожидаемого слова о себе. Заметим, что этот другой – “самый умный и самый хороший мужчина”, а это значит, что таков Наташин идеал мужчины. И ее самое он должен воспринимать прежде всего как умную, а потом уже красивую, милую и проч., т.е. категория “ума” является необходимой для самоутверждения героини: существует некий позитивный стандарт, которому она должна соответствовать. В первой завершенной редакции романа есть внешний признанный показатель “ума”: приближая образ Наташи к типу дворянской девушки эпохи сентиментализма, Толстой делает ее читательницей: молодежь дома Ростовых читает культовое произведение – роман Руссо “Юлия, или Новая Элоиза”. В окончательном тексте Наташа книг не читает и только вскользь упоминается о том, что она берет уроки (имеются в виду не уроки пения и танцев, о которых речь идет особо). Она не сильна в знаниях книжных и в своих письмах к князю Андрею делает орфографические ошибки, которые исправляет старая графиня. Зато автор наделяет ее природной интуицией и памятью – при этом Соня, один из антиподов Наташи, помнит все то, что она учила, но совсем не помнит жизни, тех ее прекрасных мгновений, которые хранит память Наташи и Николая. Роман же Руссо в каноническом тексте дан в сниженной интерпретации: Элоизой иронически именует старый князь Болконский Жюли (Юлию) Карагину. Но значение этого романа для текста “Войны и мира” гораздо более значительно, чем может показаться на первый взгляд. Наташа – это функциональное повторение Юлии, героини Руссо, которая также от природы наделена интуицией, доверяет своему чутью более, чем разуму, и при этом обладает редкостной способностью внушать любовь и восхищение всем окружающим.

Корреляция с героиней Руссо обнаруживается и в эпилоге романа. Справедливо принято считать, что переставшая следить за собой Наташа – это ответ Толстого на “новую” героиню Чернышевского. Но не меньше оснований для того, чтобы видеть в изменившейся Наташе и полемическую реакцию на Руссо, который подчеркивает, что в юности Юлия нарочито пренебрегает своим туалетом, но, выйдя замуж, начинает тщательно следит за собой и именно для мужа с особым изяществом “оживляет природную свою прелесть”[v]. В этом смысле Наташа является ее противоположностью, поэтому в словах Толстого об “умных людях, в особенности французах”, которые считают, что “девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью” (VII, 279), несомненно следует видеть отсылку к Руссо.

Резюмируя наблюдения над использованием персонажами Толстого понятия “ум”, можно сказать, что оно существует для них во всем многообразии расхожего бытования и соответственно включается во взаимо- и автохарактеристики. Это становится одним из способов воссоздания “запаха и звука” изображаемой эпохи с присущей ей системой ценностей, обусловливающей представления каждого из героев о себе самом и об окружающих.

Весьма специфическое наполнение категория ума получает в речи автора. Зная о том, что в предварительных набросках Толстой характеризовал персонажей по рубрикам, среди которых “умственное” почти всегда оказывалось на последнем месте, можно было бы предположить, что ум станет признаком отрицательных персонажей. Но это не так. В целом довольно редко применяемое автором понятие “умный” имеет ярко выраженную гендерную окраску и включается в характеристику только мужских персонажей. Приведем примеры, встреченные нами в тексте: “умный и вместе робкий, наблюдательный и естественный взгляд” Пьера (IV, 15); “твердый, наглый, умный взгляд” Долохова (IV, 43); “умный и добрый, непривычный блеск” глаз князя Андрея (IV, 138); “доброе, умное лицо” Тушина (IV, 225); “добрые и умные глаза” Тушина (IV, 247); “умное лицо” Чарторижского (IV, 318); “строгое, умное и проницательное выражение” взгляда Баздеева (V, 71); “умный и наивный” Пьер (V, 112); сенатор “с умным и сердитым лицом” (VI, 99); “умное, доброе и вместе с тем тонко-насмешливое выражение” лица Кутузова (VI, 180); “глубокое, умное выражение” глаз Кутузова (VI, 181); “умный мальчик” Николенька Болконский (VII, 286). Эта сводка показывает, что автор очень взвешенно и осторожно обращается со словом “умный”: ум виден в выражении глаз или лица и практически никогда не является прямой и исчерпывающей характеристикой персонажа. Почти ни в одном из портретов ум не выступает как единственный признак, для репрезентации героя автору необходимо дополнить и откорректировать понятие “умный”, которое осложняется и обогащается другими эпитетами. Но очевидно, что ум является необходимым качеством персонажей, пользующихся авторской симпатией. Во всяком случае, ни один из отрицательных персонажей не представлен как умный. Толстой может, например, написать, что Анатоль Курагин в общении с женщинами был “умнее и проще”, чем с мужчинами (V, 342), но это совсем не означает признания его умным, скорее наоборот.

В характеристике женских персонажей категория ума вовсе отсутствует. Более того, “умные женщины” резко дискредитируются автором. Напомню сцену рассказа Пьера о его мытарствах в плену, в которой Толстой акцентирует внимание на том, как слушает Наташа: не так, как слушают мужчину “умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умственные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве”. Наташа слушает, как “настоящая женщина, одаренная способностью выбирания и всасывания в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины” (VII, 235), – таким образом, “настоящая” женщина буквально репрезентирована как некий сосуд, резервуар для накопления того, чем может оделить ее мужчина, физиологические различия между мужчиной и женщиной оказываются основой гендерного моделирования. Толстой является не только выразителем общей литературной тенденции (изображать мужчину наставником и учителем женщины), но и носителем традиционных философских представлений о женщине как существе ущербном и недостаточном. В приведенном фрагменте интересна артикулированная Толстым оппозиция: женщины “умные” / женщины “настоящие”. Главное различие между этими двумя типами – в претензии “умных” женщин на интеллектуальную самостоятельность, которая развенчивается как иллюзорная. Так автор буквально разворачивает реплику Пьера: настоящая женщина “не удостоивает быть умной”. В этом смысле интересна авторская аттестация княжны Марьи. В категориях, которыми оперируют герои романа, она несомненно умна: ее муж гордится тем, что она “так умна и хороша” (VII, 300), и в черновых заметках о ней сказано: “Умна, тонкий поэтический ум”[vi]. В каноническом же тексте автор ни разу не прибегает к подобным определениям и только однажды, в сцене сватовства Анатоля, вербализует то качество героини, которое следовало бы назвать умом, но делает это очень своеобразно, говоря, что глаза ее полны мысли, а на лице – выражение мысли и грусти (IV, 278). Княжна Марья, как и Наташа, “настоящая” женщина, поэтому и не пристало ей быть “умной”. И сама она, признавая ум в других (“огромный ум” в отце), о собственном уме мнения невысокого, называет его “ничтожным” (V, 241) и в целом придерживается того мнения, что “чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее богу” (IV, 122).

Что же такое, по Толстому, “настоящая” женщина и каков конструкт женственности, возникающий в тексте романа?

В “Войне и мире” вообще очень много места уделяется женщинам, не только в сюжетном действии, но и в разговорах действующих лиц. В этом романе, как и в “Анне Карениной”, могла быть уместна фраза: “…женщины – это винт, на котором все вертится”[vii]. Уже первая сцена вечера в салоне Шерер завершается разговором о женщине: игривыми репликами виконта и Ипполита по поводу “маленькой княгини”. С разговора о женщинах начинается следующая сцена – в доме молодых Болконских, причем от конкретных персон каждый из собеседников переходит к обобщениям. Сначала Лиза журит мужчин, которые “ничего не понимают в женщинах толку” (IV, 36); потом, после ее ухода, Андрей разражается филиппиками против женщин: “Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда они показываются так, как они есть” (IV, 40); венчается же эта сцена французской репликой Пьера, свидетельствующей, что в его жизни женщины играют весьма важную роль. Многие мужские персонажи так или иначе вербализуют свое отношение к женщинам или же это делает за них автор. Дурак Ипполит глубокомысленно изрекает: “La femme est la compagne de l’homme” (“Женщина – подруга мужчины”. – IV, 200); Долохов утверждает, что почти все люди, “в особенности женщины”, вредны (V, 47); Берг, “судя по своей жене, считает всех женщин слабыми и глупыми” (V, 222) и т.д. У некоторых персонажей существует свой идеал женственности, который они проговаривают, как, например, Долохов: “небесная чистота и преданность”. Но эти разговоры персонажей о женщинах нужны в той мере, в которой они дают возможность автору представить собственный концепт женственности.

В “Войне и мире” две положительные героини, два как бы восполняющих друг друга женских образа – Наташа и княжна Марья: не случайно Толстой приводит их до замужества к “страстной и нежной дружбе, которая бывает только между женщинами” (VII, 189). Княжна Марья – олицетворение “высшей духовной жизни” (VII, 32), воплощение “покорности и самопожертвования” (VII, 190). Она максимально отвечает одному из идеальных вариантов женского поведения, получивших распространение в литературе Х1Х в., типу женщины-“ангела” – именно так воспринимает ее Николай Ростов (VII, 32). Она единственная героиня, в образе которой последовательно реализована эта модель (Лиза Болконская лишь посмертно приобретает в сознании окружающих ангельские черты; Наташу же один раз называет ангелом отец, но случается это после ее “измены” князю Андрею, поэтому ангел оказывается падшим). В противоположность княжне Марье Наташа – воплощение “веры в жизнь, в наслаждение жизни” (VII, 190). Толстой восхищается своей героиней и заставляет читателя любоваться ею, рисуя при этом не всегда привлекательный образ. Так, жизнерадостная и преисполненная сил Наташа, требуя общего внимания к тому, как танцует Данилу Купора старый граф, “дергала за платье и рукава всех присутствовавших”, но это естественно и прекрасно для автора, а потому не смущает ни персонажей романа, ни его читателей – любимая героиня обворожительна во всех своих проявлениях. В Наташе автора восхищает все, в том числе и то, что служит предметом порицания в других женских персонажах: ее желание иметь мужа понятно и приемлемо, но подобное стремление Жюли или Сони изображается как нечто противоестественное и не вполне законное. Из всех женских персонажей Наташа в самом ярком виде олицетворяет торжество материальных, животворящих, природных начал (отсюда и слово “самка” в эпилоге). И это именно то, что отличает “настоящую” женщину[viii]. Совершенно прав был Мережковский, назвавший Толстого “тайновидцем плоти”. И “ангел” Марья потому положительная героиня, что естественное, стихийное, природное начало в очень сильной степени выражено в ней. Как и Наташа, она живет в ожидании мужчины (только не “самого умного и самого хорошего”). Она мечтает о мужчине как о “сильном, преобладающем существе” (IV, 278), грезит о “любви земной” и, сочувствуя придуманной ею любви m-lle Bourienne к Анатолю, понимает, как та могла “забыть себя”. Более того – бесконечно честная в своих самоотчетах, она ловит себя на мысли: “Может быть, и я сделала бы то же!..” (IV, 293).

Способность “забыть себя”, безоглядно увлечься, предаться мужчине душой и телом – вот что свойственно “настоящей” женщине. Это невозможно для других героинь романа: развратная Элен только следует своим порочным наклонностям – одна из неприемлемых для автора крайностей; другой полюс – Соня, обделенная судьбой, лишенная яркого буйства природных сил и в своей скучной преданности Николаю остающаяся никчемным “пустоцветом”. Элен и Наташа, две графини Безуховы, две жены Пьера – хрестоматийно утвержденные антиподы. Но на главное различие между ними – как между женами – кажется, не обращалось внимания. Элен, по ее собственным словам, “не так глупа, чтобы быть ревнивой”, и “не дура, чтобы желать иметь детей” (V, 33). Наташа – “дура”: она ревнует Пьера и рожает детей. И в обоих этих проявлениях она выступает в своей естественной функции, как воплощение органической, телесной связи с мужчиной.

Один из незаметных, но образцовых женских образов в романе – Анисья Федоровна, экономка дядюшки Михаила Никанорыча. Знаменательно одно из разночтений между первой завершенной редакцией романа и его каноническим текстом. В первой завершенной редакции говорилось, что в ответ на просьбу дядюшки принести гитару “Анисья Федоровна, видно, с радостью <…> пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего барина…”[ix]. Сделав некоторые стилистические исправления, Толстой вносит еще и очень важную смысловую корректировку: заменяет слово “барин” словом “господин”, ослабляя таким образом социальные коннотации и ярче подчеркивая сущность отношений между дядюшкой и его экономкой.

Понятие “господин” в целом отвечает толстовскому варианту отношений между мужчиной и женщиной, не случайно увлеченная Анатолем (или, что точнее, – завлеченная им) Наташа заявляет Соне: “Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, а я раба его <…> Что он мне велит, то я и сделаю” (V, 359). Но в отношениях между мужем и женой эта инвариантная модель трансформируется, приобретая изначальную библейскую окраску: жена – плоть от плоти мужа своего. Идеальный характер отношений жены к мужу – добровольное и радостное подчинение: она становится его частью, принимая и признавая его господствующее положение (Николай радуется тому, что Марья “с своей душой не только принадлежала ему, но составляла часть его самого” – VII, 300). Счастливые семьи Безуховых и Ростовых в эпилоге романа становятся художественным воплощением толстовского идеала семьи. При всем несходстве мужских и женских персонажей и разности жизненного строя двух семей автор показывает единую основу взаимоотношений супругов – безусловное признание женой доминирующей роли мужа. Графиня Марья любит мужа “покорной и нежной любовью” (VII, 303), и хотя она как будто продолжает вести внутренне независимую жизнь, восхищая мужа, который принимает ее доводы и суждения и даже подчиняется им, но ей самой для уверенности в своей правоте необходима его санкция. То, что она ищет поддержки у Николая, является не хитроумным приемом домашней женской дипломатии, но естественным побуждением любящей и неуверенной в себе женщины, для которой в прежней ее девической жизни нравственным ориентиром в сложных и неординарных ситуациях было поведение брата и отца[x]. Строя свой семейный мир, она делает это с помощью мужа, но и с непременной оглядкой на него, т.е. находится в естественном для себя состоянии внутренней зависимости от мужчины. Наташа, так неприятно для читателя изменившаяся в эпилоге, по мнению окружающих, держит своего мужа под каблуком. На первый взгляд, это действительно так: в сознании читателя остаются Наташина ревность, с которой вынужден считаться Пьер, и бурная встреча ею мужа, задержавшегося дольше обещанного в Петербурге. Но заметим же и слова автора о том, что в замужестве Наташа “вся отдалась мужу”, что она “принимает участие в каждой минуте его жизни” (VII, 278, 279), что все ее душевные силы были устремлены на то, чтобы “служить” мужу и семье (VII, 280), что “у ней своих слов нет – она так его словами и говорит” (VII, 301 –суждение Николая о сестре в его беседе с Марьей) и что Пьер “видит себя отраженным в своей жене” (VII, 282). Возникает еще одно вербальное воплощение идеального образа супружеских отношений – жена как отражение мужа, но и в этом варианте роли распределены по-прежнему: женщине отведено положение подчиненное. Репрезентация в романе взаимоотношений между супругами выявляет необходимый составной компонент толстовского конструкта “настоящая женщина” – способность быть / стать женой.

Одним из важных элементов смысловой структуры романа является последовательно реализуемая мысль о сходстве между Наташей и ее братом Николаем. Они концентрируют в себе лучшие черты “дурацкой породы ростовской” – бескорыстие и доброту, они музыкально чутки и способны к глубоким эстетическим переживаниям. Но есть и более существенные признаки родства этих персонажей. Д.С. Мережковский заметил, что Николай воплощает “в самой грубой и откровенной наготе животную мудрость человеческого самца так же, как Наташа воплощает мудрость человеческой самки”[xi]. Толстой наделяет брата и сестру Ростовых даром интуитивного постижения жизни и прирожденной, “животной” (а значит и житейской) мудростью, “тем чутьем, которое проницательнее ума”[xii], однако это качество различно интерпретировано применительно к мужскому и женскому персонажам. Отдаленную аналогию можно видеть в портретном сходстве между Элен и Ипполитом, но только она красавица, а он урод (так Толстой изобличает нравственное безобразие Элен). В случае с Ростовыми автор применяет такой же прием, но на уровне глубинной структуры текста. Выстраивая сюжетную линию Николая, Толстой замечает: “У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно” (V, 248). Но таким же интуитивным пониманием жизни наделена и Наташа, которая, не рассуждая, знает что должно. Только Наташа при этом характеризуется как “необыкновенная девушка”, а Николай – как “посредственность”: те качества, которые не могут служить достоинством мужчины, оказываются великолепным украшением женщины.

В этой связи необходимо обратить внимание на не замеченную прежде образную парадигму, характеризующую Наташу. Николай видит в ней не просто родного и близкого человека, но “друга”. “Порох!” –говорит о девочке Наташе гостья Карагина, а отец подхватывает: “Да, порох <…> В меня пошла!” (IV, 56). “Казаком” называет героиню любящая ее Марья Дмитриевна Охросимова. У самой же Наташи, когда она узнает, что Пьер остается в покидаемой всеми Москве, вырывается восклицание: “Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами” (VI, 332). Это несколько странное “маскулинизирующее” начало в образе героини, являющей женский идеал автора, получает и другие подтверждения в тексте. Толстой не заставляет ее заниматься рукодельем (остальные женские персонажи романа склонны к такой деятельности), но дает возможность проявить себя в традиционно мужских упражнениях: плавании, верховой езде и даже в таком сугубо мужском развлечении, как охота, – Наташу привлекают те занятия, которые требуют силы, ловкости и выносливости – качеств традиционно мужских. Как же понять эту маскулинизацию самой женственной героини романа? Здесь можно усмотреть элемент полемики с кумиром юности Толстого Ж.-Ж. Руссо, который в романе “Эмиль, или О воспитании” представил различные системы воспитания Эмиля и Софи, ориентированные на целенаправленное развитие соответственно “мужских” и “женских” качеств. Для Толстого руссоистский контекст всегда оставался актуальным, но он не приемлет жесткой регламентации в воспитании и на примере Наташи демонстрирует естественное торжество природы, над которой не совершалось никакого насилия. Мужское начало в женских персонажах несомненно служит их возвышению, достаточно вспомнить, как изменяет Соню святочный наряд – мужской костюм, в котором она кажется “совсем другим человеком” (V, 291). Важно связать этот факт улучшающего воздействия “мужского” с тем сходством между Наташей и Николаем, о котором говорилось выше. Соотнося все приведенные наблюдения, мы приходим к парадоксальному, возможно, заключению, что Наташа – это своего рода Николай в юбке, и таким образом общий вывод окажется совсем уж обескураживающим: идеальная женщина – это не более чем посредственный мужчина. Но в действительности этот неожиданный вывод вполне вписывается в патриархатную модель культуры, одним из ярких явлений которой был Толстой. Более резким выражением того представления о женщинах, которое художественно воплотилось уже в “Войне и мире”, может служить дневниковая запись, сделанная Толстым через десятилетия – в 1899 г.: “Я 70 лет все спускаю и спускаю мое мнение о женщинах, и все еще и еще надо спускать”[xiii].

 

Примечания

[i] Первый выпуск сборника “Женщины. История. Общество” был издан в ТвГУ в 1999 г.

 

В.Успенская

[ii] Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М., 1980. Т. V. С. 322 (далее цитаты из “Войны и мира” приводятся по этому изданию с указанием тома и страницы).

[iii] Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Юбил. изд. М., 1953. Т. 61. С. 172. М.В. Строганов заметил, что в письме Фета от 15 июня 1867 г., на которое отвечает Толстой, этой формулы нет (Строганов М.В. Декабристы и декабристская литература в творчестве Л.Н. Толстого: Дис. … канд. филол.наук. Калинин, 1980. С. 107), но контекст толстовского письма дает основания предположить, что имеется в виду фраза из какого-то другого письма Фета.

[iv] Фомичев С.А. Комментарий // Грибоедов А.С. Горе от ума. СПб., 1994. С. 119.

[v] Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения: В 3 т. М., 1961. Т. II. С. 473-474.

[vi] Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Т. 13. С. 20.

[vii] Толстой Л.Н. Собрание сочинений. Т. VIII. С. 50.

[viii] Ср. с противоположным по смыслу высказыванием Белинского: “…но ведь и женщин тоже мало в этом мире, а много в нем самок…” (Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 663).

[ix] Литературное наследство. М., 1983. Т. 94. Первая завершенная редакция романа “Война и мир”. С. 515.

[x] Одной из таких сложных ситуаций является положение княжны Марьи в Богучарове после смерти отца перед угрозой оказаться во власти французов. Толстой подчеркивает, что она думает “не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата” (VI, 157).

[xi] Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 91.

[xii] В первой завершенной редакции романа так сказано о старом графе Ростове (Литературное наследство. Т. 94. С. 117).

[xiii] Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Т. 72. С. 245.