Глава 19. Будильник я поставила на несусветную рань, но, когда он начинает пронзительно орать в семь утра, я давно уже не сплю
Будильник я поставила на несусветную рань, но, когда он начинает пронзительно орать в семь утра, я давно уже не сплю. Так и не смогла заснуть после того, как в 1:10 позвонила Кимберли Энн: «обсудить известные нам вещи».
Вообще, Кимберли Энн – девушка умная, но, к сожалению, ее не интересует ничего, кроме Кимберли Энн, что в конечном итоге делает ее глупой. Она воображает, что умеет сопереживать, но, на самом деле, может смотреть на вещи лишь своими глазами. Да, она будет помогать вам, но не потому, что вы ей небезразличны, а потому, что ей ужасно хочется разнести по всему миру великое слово Кимберли Энн (по крайней мере, с моим отцом ей это удалось). И ведь добьется, в конце концов, того, чего хочет, – роли в кино, – так как это единственное, что ее волнует.
Как бы там ни было, я лежала в своей кровати, – слабая, безвольная, с опухшими глазами, – и мы вели весьма интересную беседу. Хотя, как я подозреваю, не совсем в том ключе, как предполагал папа. Кимберли Энн была в восторге, услышав, что я сбросила вес, но, судя по тому, как описал ситуацию «Винни» (брр! ), мой случай можно квалифицировать скорее как «подклинический» и, похоже, мы имеем дело с «типичной анорексией», но все же я еще недостаточно истощена, чтобы немедленно везти меня в больницу и насильно пичкать калорийными обедами под присмотром квалифицированных экспертов.
Так? Э‑э, так. Тогда, если я хочу прийти в форму, Кимберли Энн может подсказать – как. Во‑первых, никакого голодания. Это вредно для здоровья, сообщает она мне. При голодании организм тут же начинает накапливать жиры. Ну, это как если тебя, типа, выбросило на необитаемый остров, у тебя сразу замедляется обмен веществ и, соответственно, ты толстеешь. Слышала ли я что‑нибудь о «жироблокираторах»? Ну которые, типа, блокируют поглощение жиров при диете. Стоит проглотить одну такую малышку, и я смогу есть сколько угодно конфет и печенья, в общем, грешить с утра до вечера. О’кей, может, конечно, неожиданно приспичить в туалет, могут скапливаться и выходить газы, всякие там маслянистые пятна, жирный стул оранжевого, уф, цвета, но, черт возьми, зато отпадет необходимость постоянно контролировать сахар!
Облегчившись сей великой мудростью (и бог его знает чем еще), она желает мне спокойной ночи и, – самое главное, – крепкого сна, так как недостаток сна считается одним из решающих факторов, вызвавших эпидемию тучности в Соединенных Штатах.
Скорее всего, это шутка, но из‑за вероятности, что шутка может оказаться правдой, до утра не смыкаю глаз. Несмотря на ощущение, будто в ухо всю ночь вливали расплавленный свинец, с радостью вылезаю из постели с первой же надрывной трелью будильника. Прихожу к заключению, что возможность выбора – это, конечно, здорово (разве не в этом основная идея демократии?), но все‑таки жироблокираторы – это для тех, у кого отсутствует сила воли. У меня же и без того полно проблем, чтобы еще подтирать за собой оранжевое дерьмо.
Сегодня я твердо собираюсь сдержать обещание, данное Бабс. Буду есть столько, сколько необходимо, чтобы сохранить волосы. Отсюда и заведенный будильник. Намеренно долго одеваюсь, отодвигая момент, когда придется садиться за стол. Выставляю тарелку, кружку для кофе, достаю из морозилки ломтик хлеба.
– Даже один кусочек настоящего тоста – и то лучше, чем эти твои прессованные хлебцы, – учила меня Бабс вчера. – Хлебец – это один сплошной воздух, и больше ничего.
Забавно, но ее фраза так и не смогла переубедить меня. Зато следующая, – «настоящий зерновой хлеб буквально ломится от необходимых волосам витаминов», – подстрекнула к решительным действиям. Тончайший слой масла. Тончайший слой «Мармайта».[42]Ем очень‑очень медленно, – словно улитка со скрепленной проволокой челюстью, – но все‑таки ем.
Все это время сердце исполняет бешеный «бибоп», а желудок в ужасе грозится отторгнуть все обратно. Жую. Жую. Жую. Жую. Сглатываю. Тост застревает в пересохшем горле, царапает пищевод. Запиваю водой, но боль не уходит. Мои слабые, бесполезные волосы. А как же другие женщины? Они ведь тоже сбрасывают вес, но у них волосы при этом почему‑то не выпадают. Как это типично для меня! Даже на диету толком сесть не могу. Чувствую покалывание в глазах и тяжесть во всем теле. Пристально вглядываюсь в мутную грязь густого кофе. У этой заразы ведь еще и слабительный эффект. Пью, – и в этот момент на белую поверхность стола падает тонкий светлый волосок. Мне никуда сегодня не нужно. Так чего было вообще вылезать из постели? И тут я вдруг принимаюсь тянуть, рвать, дергать себя за волосы, задыхаясь в бессильной злобе.
Разжимаю кулаки и с отсутствующим видом проверяю трофеи. Одиннадцать волосков. О господи, Натали! Ножницы в ящике буфета, – так почему бы не обкромсать остатки? Несусь в ванную, к зеркалу: рассмотреть ущерб. Очень аккуратно приподнимаю, распределяю волосы по прядям, словно шимпанзе в поисках вшей. Щурюсь, чтобы не видеть отмеченное позором лицо, а потому нет ничего удивительного, что никаких пролысин я не замечаю.
– Гиббонша недоделанная, – говорю я своему отражению.
После чего влезаю на весы. Все по‑прежнему. Стараюсь не улыбаться, но внутренне чувствую удовлетворение. Разглаживаю ладонями джемпер, брызгаю холодной водой на пылающие щеки, уничтожаю все улики борьбы с самой собой, – похоже, я вела себя как женщина, в ухо которой залетела пчела, – и иду к газетному киоску.
«Волосы, волосы, шикарные волосы», – думаю я, сжимая кулаки. Я все еще тяжело дышу, словно клаустрофобик, вдруг оказавшийся в глубокой, темной яме. По крайней мере, теперь я свободна от необходимости страдать в метро: от всех этих женщин с подпрыгивающими при ходьбе доказательствами действенности рекламы дорогих шампуней; скалящих зубы, словно ходячие посмертные маски, в самодовольном предвкушении жирных букетов, ждущих их в их кабинетах. (Хорошо дрессированные мужчины всегда посылают букеты в офис, – а как же иначе?) Мне необходимо срочно поговорить с Бабс: еще раз во всем удостовериться. Она вернется домой со смены где‑то после 21:30.
Тост так и засел у меня внутри, будто кусок металла. Чувствую, как он тащит меня вперед: живот превратился в шар для боулинга. И чтобы скрыть эту выпуклость, приходится горбиться при ходьбе.
Покупаю «Телеграф», – Джульетта мрачно лыбится мне с первой полосы, – и новую авторучку. Около часа бесцельно слоняюсь вверх и вниз по Хай‑стрит, пытаясь насладиться свободой ничегонеделанья, а затем понуро тащусь обратно домой. Ах, этот бессердечный почтальон, – он так и не принес мне мою почту. Рассуждаю, не позвонить ли в отдел сортировки корреспонденции, как вдруг раздается телефонный звонок.
– Натали? Это Франни.
Я аж подскакиваю на месте. Держу трубку так, словно это сгнивший банан: между большим и указательным пальцами, на безопасном расстоянии от уха.
– Франни, – хрипло каркаю я. – С Днем святого Валентина! Как жизнь? А откуда ты знаешь, что…
– Говорят, ты больше не работаешь в «Балетной компании». Неужели ушла по собственному желанию?
– Ну естественно!
– Я поражена. Не думала, что ты на такое способна.
Испытываю страшное желание хряпнуть головой о стенку: убедиться, что это не сон. Двусмысленный – да, язвительный – без сомнения, но неужели все‑таки… комплимент ?
– Итак, Натали. Что собираешься надеть на завтрашний ужин у Бабс и Сая?
Что?!
Да, неожиданная вспышка человечности оказалась недолгой. Во‑первых, мои наряды Франни интересны не больше, чем албанской беженке. Во‑вторых, любые расспросы о внешнем виде Франни считает унизительными для обеих сторон. И, наконец, в‑третьих, Франни раньше вступит в клуб фанатов «Пляжа»,[43]чем поинтересуется моим мнением.
Бабс с Саймоном устраивают вечеринку, а меня не пригласили! Мысли путаются в голове, словно стадо баранов. Франни просто спросила: кто еще придет? Или Бабс попросила Франни держать это в секрете? Бабс просто забыла пригласить меня? Или Саймон попросил ее не делать этого? Это потому, что Бабс неприязненно относится к Крису? И почему это меня, – проглотившую чертову пулю гордости и предложившую ее самодовольному братцу пожить в моей квартире, – вдруг вычеркнули из списка гостей? А он , интересно, приглашен? Неужели я обидела ее вчера? Как мне ответить на вопрос Франни, не выдавая секрета нашего с ней договора?
– Я… к сожалению, завтра вечером я не могу, очень много дел, так что меня не будет, – бормочу я.
– Ого! Так, значит, тебя не пригласили?
Скрежещу зубами. Особы вроде Франни чрезвычайно опасны: если у тебя есть слабое место, они тут же вычислят его и примутся терзать.
– Натали, а ты разве не знаешь, почему тебя не пригласили?
– Н‑н‑нет.
– Да потому, что ты ничего не ешь.
Мои губы слипаются от ужасного потрясения. Бабс… не могла же Бабс все рассказать Франни… или могла?
– Я… я не понимаю, о чем ты.
– Да ладно, – кричит Франни. – Брось! Все ты прекрасно понимаешь.
Но меня уже несет.
– Чт… что тебе рассказала Бабс? – заикаюсь я.
– Вот этого я сказать не могу, – отвечает Франни. «Вот энттого я скаазать не маагу». Как же мне хочется оторвать ее самодовольную башку! И ее, и Барбары. Предательница!
– Я уже в порядке, – говорю я тихим голосом. – Я ем.
– Ну, если это правда, то сия новость пока не дошла до твоих бедер. Хочешь знать мое мнение? Тебе давно пора взять себя в руки. Знаешь, это просто преступление, – так вести себя, в то время как население Африки и некоторых районов Манчестера умирает от голода!
– Я…
– А знаешь еще одну причину, почему тебя не пригласили?
– Нет.
– Твоя обида на Саймона слишком бросается в глаза. Тебе должно быть стыдно. Твоя проблема в том, что тебе непременно нужно быть «номером один». Пойми же, Натали, не все люди представляют угрозу твоему положению. И еще тебе следует понять, что дуются только маленькие детишки.
Трубка дрожит у меня в руке. Мне хочется огрызнуться, – свирепо и в тоже время остроумно, – чтобы у Франни отнялся язык, чтобы она обделалась от страха. Но, как ни прискорбно, мое творческое воображение напоминает высохшую пустыню: из растрескавшейся от зноя земли лезут сплошь доведенные до отчаяния сорняки, над которыми изредка вдруг прожужжит залетный сверкающий на солнце жук. Другими словами, эта гадина бросает трубку раньше, чем мне удается что‑нибудь придумать.