Глава 32. Мы всё хохочем, сначала смущенно, затем все громче и громче

 

Мы всё хохочем, сначала смущенно, затем все громче и громче. Оказывается, это ужасно заразно – как ветрянка. Мы хохочем так оглушительно, что в какой‑то момент я вдруг чувствую, как жалко будет останавливаться. И еще, мне не хочется быть первой, кто нарушит компанию. Не перестаю думать об одном нацистском генерале, который как‑то, на очередном партийном митинге, приветствуя вместе с остальными Гитлера бурными, продолжительными овациями, после двадцатиминутного стояния решил, что его ладоням уже больно, что всему есть предел, – и сел. Нет, я вовсе не хочу сказать, что, прекрати я кудахтать, Энди поставит меня к стенке, просто мне не хочется его обижать.

К счастью, в тот момент, когда я уже начинаю не на шутку беспокоиться, Энди сам приходит мне на помощь: тряся головой, он хватается за стул, его хохот ослабевает, переходя в подавленный смех, а затем – в глупую ухмылку. Втайне испускаю вздох облегчения и падаю на стул.

– Выпьешь что‑нибудь? – спрашиваю я вежливо. – Или ты торопишься?

Энди колеблется.

– Ну, если у тебя найдется минутка, я бы выпил чаю.

– Минутка? – И выпаливаю, не подумав: – Да у меня вся ночь свободна! – И тут же поспешно поправляюсь: – В смысле, я никуда не тороплюсь.

И, чтобы уж до конца рассеять возможное недопонимание, скороговоркой бормочу:

– Мы сегодня встречались с друзьями с работы, я не знала, сколько это займет; так что ничего не планировала на вечер. В общем, вернулась еще до шести. Так что, когда я сказала, что у меня свободна вся, э‑э, ночь, я имела в виду именно это.

«Да заткнись ты уже!» – советует внутренний (благоразумный) голос. И я подчиняюсь. Бросаюсь к раковине и наполняю чайник водой. Господи! Энди молчит. Ну, раз уж ему явно недостает воспитанности поддержать разговор, хотя бы из приличия, я сама хватаюсь за первую попавшуюся мысль из тех, что блуждают в мозгу:

– Так забавно – вот у вас с Бабс, несмотря на вашу маму, такие чисто британские пристрастия в еде. Бабс – та вообще подсевшая на чай, а ты – я имею в виду ту пиццу на дом, – это же все равно, что показать голую задницу всем своим предкам!

Повернувшись, вижу, что Энди улыбается.

– Bella! – Он начинает громко пародировать итальянский акцент. – А что ты хотеть? Моя мама, она вырасти в Италия, мама пробовать пицца в «Пицца Хат», и мама говорить: «Силы небесные! Нет уж, спасибо!», а моя с сестрой, мы жить в Стэнмор с самый детство! Мы любить чай «Пиджи типс», мы любить английский завтрак, мы не хотеть, чтобы дети в школа называть нас «макаронник»! – Вновь возвращаясь к нормальному голосу, продолжает: – Итальянцы тоже иногда пьют чай, Нэт. Если у тебя и в самом деле нет никаких планов на вечер, то можно ли считать, что ты свободна?

У меня дергается рука, кипяток брызжет во все стороны.

– Ну да, я свободна. А… ты?

Собираюсь с духом, готовясь к язвительному: «Нет, моя Печальная Девушка, как и большинство нормально функционирующих раздолбаев, в пятницу вечером я, естественно, нарасхват; я ведь просто так спросил, чтоб разговор поддержать».

– У меня сегодня сплошной вакуум. Чем бы тебе хотелось заняться? Можно заказать что‑нибудь поесть… – Тут Энди, похоже, кое‑что припоминает. – Впрочем, нет. Можно сходить в кино, хотя, по большому счету, это пустая трата времени: сидеть в тишине и пялиться в большой телевизор. Или – точно! – поехали в «Тейт Модерн», – я уже который год собираюсь туда съездить и чем дольше тяну, тем неудобнее перед самим собой. Чувствую себя каким‑то неполноценным человеком. Хотя чай очень помогает, – добавляет он, прихлебывая из чашки.

– «Тейт Модерн!» – восклицаю я. – Современное искусство! Конечно, хочу! Но где это? Я слышала, они на каком‑то пустыре?

– Да, – отвечает Энди. – В Южном Лондоне.

 

Два часа спустя я ощущаю себя культурно обогащенной. В том смысле, что теперь знаю наверняка: всячески избегайте современного искусства, если отправляетесь куда‑нибудь с парнем, которого находите привлекательным, но с которым еще не целовались. Помяните мое слово: стоит вам натолкнуться на видео с голыми мужиками, пляшущими под какую‑то несусветную музыку, – и ваша проблема тотчас выдвинется на передний план. В общем, хотите верьте, хотите – нет, но, когда мы наконец оказываемся в кафе, я чувствую огромное облегчение.

Демонстративно откусываю приличный кусок шоколадного торта. (Энди все твердил: «Я что‑нибудь съем, но ты вовсе не обязана, если не хочешь», – пока я действительно не почувствовала себя обязанной доказать свою нормальность. Что‑то вроде как позволить Курту Расселлу в «Твари» взять у меня кровь на анализ: на предмет наличия инопланетного содержимого.) Затем отхлебываю мятного чая, согревая руки о чашку, и – раз уж я больше не вавилонская блудница, вдребезги разбившая сосуд семейной жизни его родственников, – рассказываю Энди о предложении поработать в кулинарии в противовес предложению устроиться в химчистку. Работа в кулинарии – меньшее из двух зол (в том смысле, что она чуть более приемлема с точки зрения окружающих), так что психологически я готовлю себя к тому, чтобы остановиться на ней.

– Веришь – нет, но это очень забавно, – говорит он. – Это как эстафета, – мы все через нее прошли. Там все друг другу помогают. Тебе только надо будет научиться терпеть бесконечные мамины брюзжания насчет английской еды, и что все эти англичане каждый божий день требуют один и тот же сэндвич, и ни в какую не соглашаются попробовать что‑то новенькое, и все время хотят, чтобы им туда напихали с полсотни разных начинок: и салями, и пастрома, и сыр… В общем, все это ее страшно бесит, так что она без конца об этом твердит.

– О, – говорю я с улыбкой. – Я не против, бывало и хуже.

Энди делает большой глоток пива.

– А вообще, у тебя есть еще что‑то на примете или ты решила забить на все остальное? Ты, я помню, как‑то упоминала про рекламу, но и вроде как говорила, что она тебе уже осточертела.

Я удивленно улыбаюсь. Большинство моих знакомых мужчин абсолютно одинаковы в своей способности стирать из памяти огромные куски информации уже через двадцать секунд после того, как ты вывернешь перед ними наизнанку всю душу. Мой же мозг буквально липнет к разным мелочам. Девять лет назад моя первая «любовь» – между прочим, жалкая и бесстыднейшая пародия на это слово, – упомянул как‑то в разговоре имя парня, подрабатывавшего на ферме его родителей. И вот, прошло девять лет, – а призрак Банни Грим‑шоу, – человека, с которым я никогда не встречалась, – все еще продолжает скакать по моему сознанию, напрасно занимая ценнейшее дисковое пространство.

– Похвальная память, – говорю я, потрясенная осознанием того, что мне и в самом деле осточертела реклама. Прикуриваю сигарету: она помогает мне думать. – Я занимаюсь пиаром, чтоб были хоть какие‑то деньги, но это не мечта всей моей жизни.

– А что же тогда? – спрашивает Энди, слегка наклоняясь вперед.

Я медлю с ответом. Самый верный способ убить мечту – сделать ее реальной. А, черт!

– Есть, – говорю я, – одна вещь, которая мне, ну, как бы интересна. Это, наверное, покажется смешным, но мне придется много тренироваться, и, возможно, это будет стоить кучу денег, но даже тогда есть риск, что у меня ничего не получится, что я могу остаться без работы, и моя мама будет раздавлена горем.

– Ну, – говорит Энди. – Это все положительные стороны. А как насчет отрицательных?

Я смеюсь.

– Я просто стараюсь быть реалисткой.

Энди качает головой.

– Ты ведь еще даже не сказала мне, что это за вещь.

Я снова медлю с ответом.

– Это, это такая вещь, называется «пилатес», такой вид физических упражнений, но не совсем, кстати, сейчас очень популярный, так что конкуренции там предостаточно; но мне он очень нравится. Правда, я пробовала всего несколько раз, так что, вполне возможно, моя идея слегка нелепая, но я бы с удовольствием прошла полный курс.

Жду, когда Энди поднимет меня на смех. Однако вместо этого он говорит:

– Пилатес. Я знаю, что это такое. Саша, моя бывшая, когда‑то вела занятия по пилатесу. Помню, она постоянно твердила, как это «холистично», как это «глобально». В здоровом теле здоровый дух, и все такое. И вечно пыталась затащить меня на свои уроки. Хотя для тебя, мне кажется, это будет просто замечательно!

Ненавижу, когда мне такое говорят. А еще думаю о том, что, если б мне давали по одному пенни каждый раз, когда Энди скажет: «Саша, моя бывшая», то у меня уже набралось бы никак не меньше пятнадцати.

– Правда?

– Да, – говорит Энди. – Я помню, как она рассказывала об одном парне, регбисте. Он был дико, я бы даже сказал, болезненно застенчив, – так вот Саша сказала, что после пилатеса он стал совершенно другим человеком. В общем, эта штука якобы подстраивается под индивидуальные особенности человека. Сам‑то я никогда не пробовал. Я не любитель всяких упражнений. Если полностью не отключать сознание, то начинаешь чувствовать себя каким‑то неудачником. Но это… просто я такой. Знаешь, в Индии я увлекся Шиванандой.[61]Но стоило мне вернуться в Лондон – и все друзья наперебой принялись надо мной смеяться. Да пошли они все! Вот что, Натали, ты меня вдохновила! Давай, ты пойдешь на курсы своего пилатеса, а я запишусь в группу Шивананды.

Можете считать меня девушкой ограниченной, но почему‑то такая сделка не показалась мне такой уж чертовски привлекательной. Должно быть, я просто не умею смотреть в будущее. Прошу прощения.

– Отлично, договорились!

Мы ударяем по рукам.

– Если ты точно знаешь, Нэт, что хочешь именно этого, то – вперед! Ты ведь получила выходное пособие?

Его энтузиазм доставляет мне удовольствие, но одновременно подавляет. Обычно, когда от меня чего‑то ждут, меня парализует страх: что я не справлюсь и подведу людей. Собственно, именно это всегда и происходит. Впрочем, у меня абсолютно такая же реакция, когда от меня не ожидают ничего . Лучше вообще об этом не думать.

– Да, – бормочу я, глядя в окно на темные очертания лондонских домов. – Кое‑что оттуда я могла бы использовать. Ладно, там будет видно. Может, я еще кое‑кому позвоню. – Очень надеюсь с помощью этих банальностей охладить его пыл. Гляжу с надеждой на бутылку пива перед ним на столе: может, она уже пустая? Увы. – А ты… ты все еще скучаешь по Саше? – безрассудно выпаливаю я. Сомневаюсь, не совершила ли я только что faux pas[62]и не стоит ли начать готовиться к обороне.

Но Энди это, похоже, совсем не беспокоит.

– Забавно, что ты об этом спросила, – тихо говорит он. – Я как раз думал о ней на этой неделе.

– А разве обычно ты о ней не думаешь? – спрашиваю я.

Господи! Да я о своих бывших бойфрендах думаю годами: как они там, вспоминают ли об мне, и пусть у них все будет хорошо, но желательно, чтобы не слишком хорошо (я придерживаюсь того мнения, что бывшим совсем не к лицу чересчур задирать нос). На днях я поймала себя на том, что думаю о Соле: надеюсь, что он удачлив на своей работе, но почтительно соблюдает траурный период целибата. Теперь, когда мне уже не нужно, скрипя зубами, давить в себе раздражение от его ежедневного присутствия рядом, он нравится мне все больше и больше.

– Нет, – отвечает Энди, – обычно нет. – Тут он делает небольшую паузу и добавляет: – Почти никогда. – Я понимающе киваю. – Да и незачем. – Он снова замолкает.

Я говорю:

– Разрешаю увеличить словесный рацион с пяти до десяти.

Он смеется.

– Да уж, хорош, ничего не скажешь. Когда она ушла, – вдруг добавляет он, – это был самый большой удар в моей жизни. Как если бы, ну, твои дедушка с бабушкой вдруг развелись.

– Или папа с мамой, – добавляю я.

– Да! – подтверждает Энди. – Просто немыслимо! Ой… прости, пожалуйста.

– Ничего. Я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Когда Саша уходила, она была очень спокойна, даже хладнокровна. Именно это потрясло меня больше всего. Физически она была еще рядом, но я вдруг осознал, что чувствами она давным‑давно не со мной. Она встретила другого парня и не хотела меня обманывать. «Не люблю обманывать», – сказала она тогда, будто то, что она не трахалась с этим козлом, означало, что она меня не обманывает.

– И что ты сделал?

– Ничего. Она ушла – я обрубил все концы. Не хотел даже слышать это имя. Не хотел думать о ней, видеть ее, знать о ней. Она думала – вот умора! – она думала, что когда‑нибудь мы станем просто друзьями! Э‑э, зачем ? Ты сделала свой выбор – так взгляни же в лицо последствиям. Если бьешь кого‑то по зубам – не жди, что он кинется к тебе в объятия. Семья старалась всячески меня поддержать, но мне это было не нужно. И я уехал. Я тебе даже больше скажу. Я перестал чувствовать, что я – это я . Да, именно так. Мне было плохо. Все вокруг раздражало. Мой офис – это не то место, где можно поплакать о девушке. Так что я бросил работу и сбежал. Бросил и сбежал.

На лице Энди появляется усталая улыбка.

– Да, но как ты смог заставить себя не думать о ней?

Энди смотрит мне прямо в глаза.

– Неприятное чувство тоже можно вырезать, как раковую опухоль. Разве не так?

– Д‑да, – заикаюсь я. – Тогда почему ты вдруг вспомнил о ней?

Лицо Энди искажает гримаса.

– Вообще‑то я вспомнил о ней лишь после той нашей с тобой ссоры. Когда я выскочил из квартиры, чтобы разобраться с Саймоном. Я тогда буквально спятил. Меня всего трясло, я готов был вышибить из Сая все дерьмо, – и тут я вдруг увидел свое отражение в зеркале машины. Я испугался. Я подумал: а ведь все дело в Саше . То есть да, конечно, мы с Бабс очень близки, даже ближе друг другу, чем раньше. С годами наши отношения стали гораздо крепче. Но знаешь, что поразило меня больше всего? Я вдруг понял, что дело не только в Бабс, что проблема в Саше. Случай с Саймоном воскресил прошлое, которое, как мне казалось, ушло навсегда. Я снова почувствовал себя так, будто меня обманули.

Энди пожимает плечами.

«А, черт!» – думаю я, уже во второй раз за сегодняшний вечер и, вполне возможно, за всю мою жизнь. И рассказываю Энди о Тайном Дитяти Любви.

– О, да, – говорит Энди, в то время как я едва не падаю со стула. – Я знаю об этом.

– Знаешь ? – хриплю я. – Тебе… Бабс рассказала?

– Нет, Тони. Но не о том, как ты все рассказала своей маме, и не о том, как разукрасила стены картофельным пюре, – добавляет он, замечая мое скептическое выражение лица. – Об этой истории я ничего не знал. Вообще‑то впечатляет. Жаль, что я сам этого не видел. – Он подмигивает. – Настоящий мужской поступок. Да, так вот, Тони. Он рассказал мне о дочери вскоре после того, как это… как она… получилась.

Мне стоит невероятных усилий удержать челюсть от падения.

– Если говорить честно, – продолжает Энди, – мне казалось, это дело безнадежное. Я имею в виду сохранить все в тайне. Не думал, что у него получится. А ведь получилось, правда? На то он и Тони. Одиннадцать лет не такой уж малый срок, а? Черт, он наверняка был в ярости. Должно быть, в его жизни такое впервые: когда что‑то вышло не по его.

Откуда‑то со стороны слышу собственный голос, напоминающий выжатый лимон:

– Можно подумать, меня это удивляет.

– Да уж, это точно. Твоей маме наверняка туговато пришлось: я имею в виду все эти новости про ребенка, – заявляет Энди. Уверена, он страдает тем навязчивым состоянием, которое один умный человек определил как «что на уме, то и на языке». – Безусловно, она в восторге и все такое, но осознать, сколько она всего пропустила, и все из‑за Тони, – какая ужасная душевная рана! Она же только что не боготворит его, ведь так?

– Так. – Короткое слово выскальзывает из меня с каким‑то шипением. – Если не считать этого… ляпсуса, он всегда был хорошим сыном. После того, как ушел папа.

– После того, как ушел папа? – подбадривает меня Энди.

– Она во всем на него полагалась.

– А на тебя?

Чувствую себя коровой, которую тычут в бок палкой. Бормочу невнятно:

– А что я? На меня она не полагалась. А должна была?

– А разве нет?

– У нее же был Тони! – огрызаюсь я. – А я просто маячила где‑то там, на заднем плане, стараясь ее не расстраивать и не расстраиваться самой. Мама всегда расстраивается, когда видит, что я несчастлива. – Поднимаю глаза от пепельницы, где все это время тщательно препарировала сигаретный окурок, и встречаю злой взгляд Энди. – В чем дело? – выпаливаю я.

– С тобой – ни в чем! – отрезает он. – Ушам своим не верю. Тони, значит, можно, не щадя никого, прокладывать себе длинную и блистательную карьеру, изводя всех и вся, а тебе, значит, нельзя никого расстраивать?! Ты, значит, должна ходить и улыбаться?! Как такое вообще возможно?! А что, если бы с тобой случилось несчастье?

Чувствую знакомые корчи в желудке.

– Тогда, – хрипло отвечаю я, – пришли бы спасатели и сказали: «Не унывай, подруга, может, все еще обойдется!»

Энди смотрит на меня так, как королева Виктория смотрела бы на придворного шута, дерзнувшего неудачно сострить насчет тещи.

– Я серьезно.

– Ай, – поддразниваю его я, стараясь придать голосу легкомысленность, – ты же меня знаешь. Я девочка покладистая. Они довольны – и я довольна. Я имею в виду маму и Тони.

– Чушь собачья! – орет Энди. Женщина за соседним столиком, с лицом цвета сланца, сворачивает свою «Гардиан» и поспешно выскакивает из кафе. – Я видел твою сушилку для белья: такое впечатление, что ты всерьез настроилась на военную карьеру. Нет, Натали, ты далеко не покладистая девочка. Я знаю, что такое «покладистость». Так вот, ты не из их числа.

Я буквально вжимаюсь в стул. Он касается моей руки, очень осторожно, – пальцы у него холодные, от пивной бутылки, – и говорит:

– Точно так же, как ты не производишь впечатление безумно счастливого человека.

Чувствую выброс адреналина. Будто меня подвесили на изгородь из колючей проволоки и пустили ток.

– Энди, что тебе от меня нужно? Чтоб я разревелась? Или устроила здесь сцену?

Энди бросает на меня еще один злой взгляд.

– Да. Да . Чтоб ты устроила сцену. Сделала то, что тебе хочется, и перестала страдать насчет того, что могут подумать другие. Робби сказал, ты была в ужасе, когда отказывала ему: словно ты не вправе отказать заднице со сросшимися бровями. А как ты разговариваешь? Тебя послушать: так можно подумать, что искренность – это уголовное преступление. Я знаю тебя много лет, но мне кажется, я еще ни разу не видел, какая же ты на самом деле. Я видел только фасад. Но мне интересно не это.

Мои глаза дают течь.

– Я тебя уверяю: тебе не понравится, какая я на самом деле.

У Энди такой вид, будто он вот‑вот выйдет из себя.

– Знаешь, мне доводилось работать на ферме, но даже там я не видел столько дерьма.

По‑моему, я и так достаточно долго уворачивалась от пуль. Хватит, я устала. И я сдаюсь.

– Ты прав. Это было отвратительно, это было дерьмово, это было просто, черт, несправедливо, конечно, я была несчастной, завистливой, – называй, как хочешь, – но я не дура.

Вообще‑то я планировала произнести коротенькую саркастическую речь, но слова стали набирать силу сами собой и полились бурным потоком: даже чуть быстрее, чем я успевала их произносить.

– Интересно, а как бы ты себя чувствовал? Когда тебе постоянно дают понять, что ты не оправдала надежд, что ты бедствие для семьи, причем уже с тех пор, как тебе исполнилось семь, что тебя всего лишь терпят, каждый раз, когда ты высказываешь свое мнение, оно оказывается не к месту, неженственно – «женственно»! – ненавижу это слово, меня от него тошнит, оно как бейсбольная бита; о, нет; «ненавижу» – господи, я выгляжу такой злюкой, настоящей сучкой, – хорошим девочкам не пристало злиться, только плохие девочки имеют собственное мнение и высказывают то, что выходит за рамки дозволенного, с точки зрения Матери, хотя… да, ты прав, с Тони все было по‑другому, конечно, я обижена на Тони, он мог делать все, что ему заблагорассудится, и, само собой, что бы он ни делал, – все было просто изумительно, а я не делала ничего, от меня ничего и не ждали, работа, квартира – все это нужно было для меня искать, да еще и едой обеспечивать, о, да, как мне повезло, какая честь, все равно, что жизнь в платиновой тюрьме. Я ненавижу себя за то, что я такая: бесполезная, неудачница, уродина, – ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ненавижу за то, что… ненавижу Тони! Ведь на самом деле я обожаю Тони, и я вижу, почему она обожает его, он – красавец, умница, само совершенство, успех во всем…

Постепенно я смолкаю.

– М‑да, – тихо произносит Энди, терпеливо дослушав до конца. – Тебе просто необходимо было выговориться.

Стискиваю зубы, – чтобы вели себя прилично, – и откликаюсь:

– Мм.

Абсолютно без всякой связи вспоминаю, как я впервые – в возрасте тринадцати лет – попробовала косметику. Заметив меня в школьном автобусе по дороге домой, Тони пронзительно завизжал: «Смотрите! Она навозюкалась помадой!»

– Он называл меня Мисс Хрюшка, – тускло говорю я. Не для того, чтобы сообщить это Энди, – просто вдруг вспомнилось.

Энди хмурится.

– Натали, нельзя принимать все так близко к сердцу. Получается, что ты вроде как сама хочешь быть жертвой. Так жить невозможно. Тебе нужно, – он глубоко вздыхает, и я чувствую неминуемость какого‑нибудь очередного перла из «Дао Рюкзачника», – обрести то самое внутреннее, недостижимое ощущение самой себя. И вообще, все братья дразнят своих сестер, придумывая им всякие обидные прозвища. Я сам в свое время называл Бабс Аланом.

– Аланом?! – Теперь я заинтригована. – Почему Аланом?

– Да просто потому, что ни одна девочка двенадцати лет не захочет, чтобы ее называли Аланом.

– Не знаю. Мне кажется, Алан все‑таки лучше Мисс Хрюшки.

– Мисс Хрюшка – это просто шикарно. Для свиньи.

– Это совсем не то, что имел в виду Тони, – огрызаюсь я.

– Ты же ведь не была толстой, правда?

– Ты что! Кожа да кости, но зато ела очень много, вечно ходила голодная, это он и имел в виду. Он вообще терпеть не мог толстых. Когда папа ушел от нас, мама очень сильно поправилась. Не знаю, помнишь ли ты ее тогда?

Энди морщит нос.

– Вроде как, – говорит он. Сначала мне кажется, он просто хочет быть тактичным, но тут он добавляет: – Но ведь она всегда была кругленькой, разве нет?

– Да, – говорю я, – но только в тот период она была не кругленькой. Она была круглой. Тони даже запретил ей приходить в школу. Сказал, что будет стесняться ее, так как у всех остальных мамы худые.

– Вот засранец! И почему она не влепила ему хорошую затрещину?

– Это все равно как если б Дева Мария отшлепала Христа.

– Должно быть, это очень больно – чувствовать, что у мамы ты всегда на втором месте, – начинает Энди, будто выскабливает перочиным ножиком змеиный яд из моей кожи. – Но зато у тебя есть то, чего нет у Тони: у тебя замечательные отношения с отцом. Разве не так?

– Были, – отвечаю я, – до тех пор, пока он не свалил в другое полушарие. Я не упала… не падаю духом, и мы великолепно ладим. Сейчас. Я его обожаю. Судя по всему, больше, чем он меня, иначе он не слинял бы на следующий же день после того, как мне исполнилось двенадцать.

У Энди опускаются уголки рта.

– Нэт, – шепчет он. – Как грустно все, что ты говоришь! Пойми, родители ведь тоже люди, и чем старше они становятся, тем больше начинают вести себя как дети. Разумеется, он любил и любит тебя так же сильно, как ты его. Да, возможно, он перестал любить твою маму, – но только не тебя. Может, он подумал, что для тебя будет только хуже, если он останется, и они будут все время ругаться и жить несчастливо. В конце концов, он имел право на свою собственную жизнь.

– Но они не были несчастливы! – возражаю я. – И они никогда не ругались! Они прекрасно ладили – пока он не ушел!

– Натали, неужели ты думаешь, что, будь они счастливы, он уехал бы? Просто так отношения не рвут. Людям надо бы запретить ссориться и быть несчастными, тогда ни один здравомыслящий человек не уйдет из семьи. Черт! – выпаливает он. – Я только хотел сказать, что у него наверняка были какие‑нибудь веские причины для ухода, никак не связанные с его отношением к тебе… и к Тони.

– С детьми нельзя так поступать, – почти кричу я, цепляясь туфлями за ножки стула, чтобы не ввинтиться штопором в небо, словно воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

– Неужели ты ему об этом так никогда и не сказала?

– А как ты думаешь? – говорю я сквозь плотно сжатые зубы. – Извини, мне нужно выйти.

Встаю из‑за стола. Перед глазами все плывет, но мне все же удается добраться до туалета. Хочется заорать во всю глотку (ничего личного против туалетов в «Тейт»): «ЗАБЕРИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА!» – но я этого не делаю. Сначала мою руки, – мама бы мной гордилась, – затем закрываюсь в кабинке, склоняюсь над унитазом и сую пальцы глубоко в рот, в самое горло. Пихаю, пихаю. Еще. Еще, ещеещееще. Немного успокаиваюсь только тогда, когда последние капли того, что еще недавно было шоколадным тортом, оказываются в унитазе. Да, я немного успокоилась, но не очистилась: стала еще грязнее и чувствую, как поглощенные калории цепляются к моим внутренностям. Но зато епитимью свою я исполнила. Отскребаю руки дочиста, брызгаю водой на лицо, полощу рот. Затем иду обратно к Энди: сердце бешено колотится, слезы временно находятся во взвешенном состоянии где‑то в глубине горла, руки чуть подрагивают. Омерзительная и грязная внутри, снаружи я произвожу впечатление выдержанного и приличного человека. Но разве не это лишь имеет значение?