Принцип Полины

Дидье ван Ковеларт

Принцип Полины

 

 

Дидье ван Ковеларт

Принцип Полины

 

Однажды писатель Куинси покупает на букинистическом развале свой дебютный роман, написанный много лет назад. Он открывает книгу и видит там посвящение – Полине и Максу. И Куинси замирает: эти двое были целой эпохой в его судьбе, по сути, они были его жизнью. Сколько же лет утекло. Он толькотолько издал свою первую книгу. Полина была студенткой. А Макс… Макс сидел за решеткой – в тюрьме, где Куинси и предложили провести первые в его жизни литературные чтения, и куда так желала проникнуть Полина. В тот день их судьба была решена – они стали продолжением друг друга. Это роман о том, что порой дружба бывает сильней любовной лихорадки, а верность может привести на самый край пропасти. Изобретательная, местами неудержимо забавная и очень романтичная история – гимн любви и дружбе, которые порой неразличимы.

Дидье ван Ковеларт – лауреат Гонкуровской премии и ряда других литературных премий. Это один из наиболее известных современных французских писателей. При всей внешней легкости романы ван Ковеларта – утонченная литературная игра в истинно французском стиле, элегантная и непредсказуемая. Ковеларт работает на стыке массовой и большой литературы, постоянно играет с формами и стилями. Каждый новый его роман совершенно непредсказуем, а потому интересен. Одно из главных достоинств книг ван Ковеларта заключается в том, что они, по сути, создают образ современной Франции. При этом легкий стиль его произведений прекрасно уживается с постмодернистской литературной игрой, обращенной к читателю более искушенному. В своем новом романе «Принцип Полины» писатель выводит эту постмодернистскую игру на новый уровень. Взяв традиционный для французской литературы сюжет с любовным треугольником, он полностью переиначивает его, заставляя поновому взглянуть поновому на банальную ситуацию. Он выкручивает ее в разные стороны, предлагает посмотреть с неожиданных ракурсов и, в конце концов, приходит, к парадоксальному финалу.

Непринужденный, легкий роман ван Ковеларта – это изощренная игра, притворяющаяся массовой литературой, которая в свою очередь рядится в постмодернистские одежки. «Принцип Полины» – это принцип зеркал, которые герои показывают друг другу и читателю, предлагая увидеть то, что простым взглядом не уловить. Идеальный образец литературы живой, легкой в чтении, но совсем непростой по сути. Перевела книгу одна из лучших переводчиц с французского – Нина Хотинская.

 

 

Дидье ван Ковеларт начал писать ещё восьмилетним мальчиком. Он рассылал свои произведения во многие издательства, однако никто не принимал юный талант всерьёз. И первую книгу ван Ковеларт выпустил в весьма престарелом возрасте – в 22 года. Роман имел огромный успех, получил премию Фонда дель Дюк, и писательская карьера Дидье ван Ковеларта стартовала. Дело происходило в 1982м году. С тех пор он написал больше двадцати романов, получил немало премий, в том числе самую престижную – Гонкуровскую – и стал одним из самых известных французский писателей. Среди своих учителей ван Ковеларт числит Марселя Эме и Ромена Гари. Он обожает экспериментировать со стилями и формами. В 2009 году он даже написал особый роман – для мобильного телефона, читатели получали короткие главки в виде смс. Его новый роман «Принцип Полины» стал бестселлером во Франции. Дидье ван Ковеларт – истинное воплощение Франции: красивый, элегантный, умный, легкий и парадоксальный.

 

Подобно многим молодым людям, которым некомфортно в реальной жизни, я сделал попытку прожить другую на страницах романа.

Задуманная как событие в литературе, моя первая книга «Энергия земляного червя» разошлась в девятистах четырех экземплярах. С половиной. Я только что купил подержанный томик у букиниста на набережной за полцены. Не сказать чтобы моя популярность выросла за минувшие двадцать лет.

Пожелтевшее издание с загнутыми, потертыми страницами, в пятнах птичьего помета. Каждый день я прохожу по этому тротуару и никогда его здесь не замечал.

– Очень хороший выбор, – говорит букинист.

Он не узнал меня. Естественно. Мало кто сегодня ассоциирует лицо с именем – тем более моим: Куинси Фарриоль. Оно совсем на меня не похоже. «Имя ему выбрал папа», – твердила мать все мое детство в Лотарингии, когда я нес его, как свой крест. Заведующий секцией в «Кастораме» и безоговорочный фанат Куинси Джонса, отец назвал меня в честь знаменитого джазиста: это имяде обеспечит мне музыкальный слух и принесет счастье в жизни. Отца убила током елочная гирлянда в год, когда мне исполнилось семь. Куинси, я – это даже трогательно. Я бел, как червь, похож на служащего похоронного бюро, люблю только тишину, и случаются со мной одни лишь неприятности. Это и стало темой моего первого романа.

Когда он вышел, люди думали, что я взял псевдоним. Я не опровергал, чтобы не выглядеть совсем уж смешным. Как будто выбрать самому столь дурацкое имя лучше, чем носить его от рождения. Вот такой я. «Интроверт, склонный к самобичеванию», как написал литературный критик «Репюбликен Лоррен» в единственной статье, которой я в ту пору удостоился как уроженец Тионвилля.

– Вы не прогадали, – говорит мне букинист, отдавая сдачу. – Он с дарственной надписью.

Я киваю. Наверное, экземпляр для прессы, сбагренный журналистом с моими «сердечными чувствами» в придачу. Лучше спрятать его от любопытных глаз, чтобы сберечь остатки самолюбия.

– Давно он у вас? – спрашиваю я.

– Только что получил. За ту же цену имеется Поль Гют[1]с дарственной надписью Мишелю Друа[2].

– Нет, спасибо.

Отойдя на несколько шагов, я открываю томик: мне любопытно, кто же тот счастливый адресат моего былого подхалимажа. И застываю на месте. У меня было меньше одного шанса из тысячи наткнуться именно на этот экземпляр. Тот самый, что изменил всю мою жизнь.

 

Полине и Максиму

этот роман, сделавший возможной нашу встречу.

С надеждой на будущее счастье, к которому я присоединяюсь всем сердцем.

Куинси

 

Я прислоняюсь к парапету, в горле ком. Я и забыл, что написал на этой книге. Ну и дерзким же я был тогда. Надпись, адресованная двум читателям, столь же хитроумная, сколь и искренняя, с видами на будущее, которого я в те дни даже вообразить не мог. Какими путями этот экземпляр двадцать лет спустя попал на прилавок букиниста? Этот экземпляр, свидетель единственного истинного приключения в моей жизни. Этот экземпляр, стоивший мне двух незабываемых ночей любви, рискованной дружбы и пули в спину.

Что это – случайность, знак судьбы или чейто умысел? Кто мог нарочно выложить нашу книгу на этот прилавок над Сеной, напротив моей работы, у парапета, на который я облокачиваюсь шесть раз в день в перекуры? Я так давно не получал вестей от Максима. Полина же… Я думал, что мне удалось наконец ее забыть. Стук моего сердца и дурацкая улыбка, такая широкая, что мошка залетела в рот, доказывают обратное.

 

* * *

 

Все началось со звонка из издательства «Портанс» в понедельник утром, когда я был занят глажкой своих рубашек. АннаЛора Ансело, мой пресссекретарь, воскликнула торжественным тоном:

– Вы получили Премию следственного изолятора в СенПьердезАльп!

Я молчал, и она спросила с нетерпением в голосе:

– Вы рады?

Я выдавил из себя: «Потрясающе». В ту пору я был автором покладистым. После благожелательного отзыва в «Репюбликен Лоррен» я получил «Золотую лозу», присуждаемую молодому таланту на Фестивале литературы и вина в ПаньисюрМозель; премию составляли три ящика розового пино. Я ездил туда за наградой и подписал тридцать книг. На сей раз я, кажется, был окончательно раскручен. По крайней мере, среди виноградарей и зэков.

– Где это?

– Простите?

– СенПьердезАльп.

– Не знаю. Гдето в Альпах. – С досадливым вздохом и раздражением в голосе (видно, ей пришлось надеть очки, чтобы разобрать написанное) АннаЛора добавила: – Премия не денежная, но к ней прилагается приглашение.

– Погостить в следственном изоляторе?

Мою реакцию АннаЛора, похоже, не оценила. Она была из тех, кто блещет серьезностью. Конский хвост, воротничок, застегнутый до последней пуговички, низкие каблуки. Профессионалка во всем. Ей чуть было не довелось поработать с Маргерит Дюрас в 1978 году. Но когда она приехала в НофльлеШато, чтобы встретиться с ней, некий булочник, любивший пошутить, показал ей не на тот дом, и она вломилась к аятолле Хомейни. С тех пор юмор АннаЛора воспринимает как личное оскорбление.

– Знаете что, премия есть премия. Карьера писателя не делается в один день, Куинси, даже если на вас работает имидж издательства «Портанс». С чегото надо начинать, и всему свое время. Вручение состоится 16 февраля в 11 часов.

– В комнате для свиданий?

– Они не уточняют. Я свяжусь с ними, все выясню и перезвоню.

Десять дней спустя я сел на поезд в 5.28. Обратно на Лионский вокзал в тот же вечер в 23.30. Как выяснилось, обещанное приглашение предполагало всего лишь коктейль для прессы, сеанс подписей и встречу с читателямиарестантами, проголосовавшими за меня. Все организовала владелица местного книжного магазина мадам Вуазен, которая заказала сто пятьдесят экземпляров «Энергии земляного червя» и напечатала за свой счет манжетку[3]«Литературная премия следственного изолятора СенПьер».

– С ума сойти, как она на вас запала, – сухо заметила АннаЛора.

Это не была ревность, ей просто надоело: мадам Вуазен звонила по три раза на дню, чтобы обговорить условия моей поездки, передать формальности, соблюдения которых требовала тюремная администрация, и дополнить мою биографию.

Эта последняя просьба стала для меня проблемой. Что добавить к трем строчкам, напечатанным на задней обложке книги, под анонсом?

«Куинси Фарриоль, 21 год, родился в Тионвилле (Мозель), холост, живет в Париже и работает в сфере недвижимости». «Дополнить мою биографию» значило бы уточнить, что по роду занятий я настилаю ковровые покрытия, а обнародовать эти подробности мне совсем не хотелось. Тем более если эта владелица книжного магазина и впрямь имеет на меня определенные виды.

В пустом вагоне, увозившем меня к ней, рассеянно глядя на зимний пейзаж, я невольно представлял ее себе белокурой и налитой, столь же желанной, сколь и недоступной. Молодой вдовой, к примеру, спроецировавшей на себя ярко выраженную сексуальную неутоленность, исходившую от моего романа. Да, она, должно быть, почувствовала между строк эту откровенно автобиографическую обделенность, в которой факт публикации – эта наконецто осуществившаяся неотвязная мечта, с самого детства отравлявшая мне все прелести обыденной жизни, – ровным счетом ничего не изменил.

«Хорошо быть писателем – девушки так и падают», – говорили мне в «КлишиПалас». Как же. До сих пор мне в руки упала только одна мертвецки пьяная фотографиня на Книжной ярмарке в Бриве. Подцепить такую можно было только в темноте, что я и сделал под древними шарамистробоскопами в «Кардинале», китчевом клубе в стиле семидесятых, где проходил банкет по случаю закрытия ярмарки. Пятьдесят лет и все зубы свои. Из тех, что спрашивают между двумя отсосами:

– А почему ты не печатаешься в «Галлимаре»? Это куда круче.

Я ответил, что мне там отказали. Она сказала «ага», снова взялась было за дело, но передумала:

– Извини, совсем забыла позвонить Флоранс.

Пока она болтала с подружкой, я уснул, а когда проснулся в полдень, на одеяле белел самоклеящийся листочек с телефоном Антуана Халлимара и подчеркнутой припиской: «От меня». Поскольку она не подписалась, а имени ее я не знал, эпизод для упомянутого издателя последствий не имел.

Вот к чему сводилось единственное маломальски яркое событие моей юной литературной карьеры. Дополнять им свою биографию для достопочтенной мадам Вуазен я не счел необходимым.

 

* * *

 

Снег повалил гдето у Макона. Когда я делал пересадку в БурганБресс, насыпало уже добрых десять сантиметров. Поезд еле полз, и через два часа я прибыл на вокзал СенПьердезАльп с опозданием на пятьдесят три минуты. Выходя из вагона, я пощупал в кармане пачку презервативов, которыми запасся из суеверия. Уж какие можем, такие и имеем талисманы.

На пустом, занесенном снегом перроне стояла старая дама в пуховике, под зонтом.

– Жанна Вуазен, добрый день. Идемте скорее, у нас очень жесткий график. Ныряйте сюда.

Проглотив разочарование, я пригнулся, чтобы пристроиться рядом с мадам Вуазен, росту в которой было метр пятьдесят. Спицы зонта норовили воткнуться мне в ухо, а ее седые пряди, выбившиеся изпод колпачка гномика, щекотали шею. Она бодро маршировала в валенках из козьей шерсти, а я хлюпал купленными на распродаже мокасинами и с трудом подлаживался под ее шаг альпийского стрелка.

– Приехали бы вы три дня назад, было дивное солнце, – сказала она с укоризной.

Я с покаянным видом ответил, что мне жаль.

– Как бы то ни было, я уже продала сорок семь экземпляров, и это только начало. Поздравляю с победой.

– Спасибо.

– Я тут ни при чем, я только отобрала вас из пятнадцати кандидатур, голосовали заключенные. Они сами объяснят вам свой выбор.

Предупреждаю, вы стали местной знаменитостью, здесь только о вас и говорят.

Не замедляя шага, она достала из кармана страницу «Эко дез Альп», где красовались моя физиономия и моя премия, размерами превосходившие логотип Генерального совета.

– Осторожно, гололед. Я думала, не приехать ли на машине, но движение везде одностороннее, да еще снегопад, пешком будет быстрее.

Туман и снег придавали некоторую таинственность сонному городку в горной долине. Я изо всех сил настраивался на позитив: если судить по первому впечатлению, меня мог ожидать только приятный сюрприз. Как в ПаньисюрМозель, где организатор фестиваля понял мою книгу лучше, чем родная мать. Да еще и на похороны моей матери он приехал.

Минут через двадцать, скользя по голому льду и увязая в снегу, мы добрались до книжного магазина Вуазен – обмазанного желтой штукатуркой домишка, зажатого между магазином секондхенда и бензоколонкой.

– Это исторический центр города, – тараторила мадам Вуазен, доставая ключи. – Теперь только я здесь и осталась.

На пустыре за ее домом большой рекламный щит над крышей сообщал: «Скоро открытие нового супермаркета Интермарше!»

– Пусть сначала переступят через мой труп, – процедила она, поймав мой взгляд. – Вам нравится?

Треть витрины была занята кустарной афишей с моей фотографией и обложкой книги с манжеткой о Премии под гигантской надписью:

 

Только 16 февраля у нас в гостях автор.

Открыто для посетителей с 12.30 до 18 часов.

Работает буфет.

 

Я сказал, что она меня балует.

– Вы заслужили.

Мадам Вуазен открыла застекленную дверь, сняла табличку «Скоро буду». И я вошел в дантовский хаос, где кипы книг, казалось, подпирали стены и поддерживали потолок.

– Места не хватает, – вздохнула она. – Я слишком много заказываю, возвращать не успеваю, а люди ничего больше не покупают. Хорошо еще, что я создала библиотеку при следственном изоляторе. Иначе новые поступления не разместить. Хотите кофе?

– С удовольствием.

Над столом, за которым мне предстояло подписывать книги, висел безобразный портрет в мрачных тонах, в котором я, несмотря на невысокое мнение о своей особе, узнал себя с большим трудом.

– Одна из ваших поклонниц сделала вам подарок, по фотографии. К сожалению, вы мужчина.

Я ответил на ее разочарованный взгляд, пожав плечами: мол, ничего не поделаешь. Она объяснила:

– Мне не дали разрешения привести вас в женское отделение. Вы подпишете для них экземпляры, я на каждую составила карточку.

Я подошел к столу. Стопка книг, десятка два, с закладками, была снабжена этикеткой «Подписать в первую очередь». Я вынул одну карточку, исписанную мельчайшим, совершенно нечитаемым почерком.

– Чем старше я становлюсь, тем мельче пишу, – весело произнесла мадам Вуазен. – Не беспокойтесь, Полина вам переведет. Только она и ухитряется меня расшифровывать. Пора бы ей уже появиться. Полина будет вашей хостес: я жду уйму народу.

Я никому не хотел портить праздник, но улицы мне показались пустыми, а дома нежилыми. Был ли тому виной снег, школьные каникулы, безработица, отток людей из деревни в город? Или же соседство с тюрьмой выгнало отсюда коренных жителей?

– Пойдемте в мою берлогу, там будет удобней. Осторожно, здесь секция философии, проходите боком. У меня акция на каникулах, так что елееле можно пройти.

Втянув живот, я протиснулся между стопками Шопенгауэра и прилавком со Спинозой. Этикетки «Скидка 30 %! Читать немедленно!» показались мне сильно выцветшими. На верхушке собрания сочинений Канта более свежая на вид табличка гласила: «Ликвидация товара».

«Берлога» мадам Вуазен оказалась длинной комнатой, совмещавшей в себе функции кухни, столовой и переплетной мастерской. Кофейник, видимо уцелевший в окопах Первой мировой, был настоящим антиквариатом – железный, трехэтажный, с помятыми боками и крышкойстаканчиком. Он грелся, почти кипел на угольной печке между газовой плитой и телевизором, который, должно быть, видел первые шаги человека на Луне.

– Пипи – дверь налево, – указала моя хозяйка. – А потом за работу: мы не можем разочаровать ваш фанклуб.

Ее бодрость и веселое настроение не вязались с ощущением отсроченного одиночества, которым веяло от этого допотопного места. Зайдя в туалет, где тоже пришлось встать боком между колоннами книг карманного формата, я вернулся к столу, возле которого был включен электрический конвектор. Я почти согрелся, выпив чашку жиденькой и горькой бурды, когда звякнул колокольчик и дверь открылась.

– Это я! – крикнул встревоженный голос. – Думала, никогда не доберусь! Впору было выходить и толкать поезд.

Как только она вошла в магазин, его пространство стремительно съежилось. Не то чтобы она была великаншей, но размашистые движения, широкая сияющая улыбка и вырвавшиеся изпод капюшона пышные светлые волосы занимали места больше, чем ее тело. Она заполнила собой все пространство, как будто оператор навел объектив на нее, размыв декорации.

– Как дела, Жанна? Здравствуйте, мсье Фарриоль.

Одета она была «двусезонно»: чулки в сеточку и сапогилуноходы, твидовая юбка и летняя яркосиняя блузка. Когда она сняла анорак, посыпались искры. Умеренное декольте с трудом вмещало пышную грудь. Она небрежно скрутила длинные волосы в узел, заколов его двумя палочками из светлого дерева, и устремилась ко мне – на плече спортивная сумка, рука протянута, – опрокинув по пути три стопки книг. Запах герани наполнил мои ноздри, когда она сказала мне, пожав руку так крепко, словно выражала соболезнования:

– Мне не терпелось с вами познакомиться. Я вас читала.

Первое, на мой взгляд, противоречило второму. Кому, кроме законченного мазохиста, захочется встретиться с автором столь заунывных стенаний, с болезненной искренностью излагающим во всех подробностях свои комплексы, невзгоды и изъяны?

– Я Полина Сорг.

И эти пять слогов, произнесенных как нечто само собой разумеющееся, показались ответом на вопрос, которым я задался.

– Вы в надежных руках, – вмешалась мадам Вуазен, принесшая ей чашку кофе с торчащей из нее ложечкой. – Я буду слишком занята – коктейль, пресса, – чтобы регулировать поток читателей и получать деньги. Но вы увидите, Полина – само совершенство. Она блестяще справилась с Люсьеном Бофором и МариЖо Кийера.

Я кивнул. Это были, надо полагать, местные авторы. Под их фотографиями на постерах, что висели над кассой, значилось красным фломастером: специалист по философии Платона и золотая медалистка по прыжкам с трамплина на Олимпийских играх в Гренобле.

– Пусть он пока подписывает женскому отделению, Полина, – продолжала мадам Вуазен. – Мне еще надо сделать канапе перед уходом.

– Я сама этим займусь, Жанна.

– Нет, вы мне все крекеры переломаете, занимайтесь автором. Мы серьезно выбились из графика.

Она вернулась в свою берлогу предварительно расставив по местам томики, опрокинутые при вторжении моей хостес. Полина села рядом со мной, положила спортивную сумку перед моими стопками книг и достала из нее серые, под цвет глаз, лодочки. Изогнулась, нажала носком левой ноги на пятку правой и через пять секунд уже заворачивала промокшие луноходы в пластиковый пакет, покачиваясь с носка на пятку в коктейльных туфельках. После этого она сказала мне:

– Теперь я ваша.

Я не из тех, кто за словом в карман не лезет, – это одна из причин, приведших меня в литературу. Я ответил «спасибо», и она стала передавать мне экземпляры, расшифровывая лаконичные карточки хозяйки и дополняя их по памяти. Полина посещала заключенных в тюрьме по выходным – в основном тех, у кого не было родных. И вот уже год помогала мадам Вуазен в тюремной библиотеке.

Я впитывал ее слова, раздувая ноздри. Вблизи ее запах напомнил мне шкаф моей бабушки: сушеная лаванда и пчелиный воск соперничали в нем с геранью и чуточкой нафталина. Неожиданный запах для двадцатилетней оторвы, но он ей шел. Запахтелохранитель. Чуть накрахмаленная серьезность, антимоль для сумасбродства, свойственного ее возрасту.

Сообразив, что уж слишком заметно ее обнюхиваю, я спросил:

– А чем вы занимаетесь?

– Студентка.

– Литература?

– Информатика.

Она почти прошептала это слово, едва шевельнув губами и слегка покраснев, словно признавалась в сексуальных предпочтениях.

– Я учусь в Высшей школе информатики – заочно, через сеть Телетель, так что на романы трачу четверть часика перед сном, чтобы доставить удовольствие Жанне, – пояснила она тем же тоном.

Я сказал «ничего страшного». Первое, что пришло в голову. В горле у меня пересохло, и виной тому был не только потрескивающий электрический конвектор, больше сушивший воздух, чем согревавший. Полина с воодушевлением, от которого восхитительно волновалась ее грудь, рассказывала мне, как трудно ей было убедить Жанну, что компьютер не убьет книгу, совсем наоборот. На своем пауэрбуке она сделала электронный тематический каталог и надеялась со временем оснастить магазин вебнавигатором. Для меня той зимой 1994 года все это было китайской грамотой, однако я кивал с видом знатока, чувствуя нарастающее с каждой секундой возбуждение.

– Ну все, за работу! – прикрикнула она на меня, как будто я пытался ее отвлечь. – Мариза Бурдо, пятьдесят четыре года, подделка документов, срок пять лет, ждет перевода в колонию, чудесная женщина, двое детей, но совсем опустилась. Напишите: «Маризе, Шарлотте и Зоэ». И не забудьте поблагодарить за картину.

Отрываясь от подписей и будто бы глядя в пространство в поисках маломальски личной нотки в моих сердечных пожеланиях, я украдкой косился на синий в белый горошек бюстгальтер, то и дело мелькавший между двумя пуговками ее блузки. По ассоциации мне вспоминался галстук Жильбера Беко. И его песня «Натали» о красивой русской переводчице, которая на Красной площади говорила ему «штампованные фразы об Октябрьской революции».

– Мишелль с двумя «л»! – внезапно призвала меня к порядку Полина.

Она наклонилась, чтобы указать мне орфографическую ошибку, и едва не выколола глаз палочкой из прически. Я сказал:

– Простите.

– Ничего.

И без всякого перехода, пока я исправлял имя, добавила тише, пристально глядя на меня:

– Странно, в жизни вы выглядите моложе.

– Это потому что я в цвете.

– Я не о фотографии. То, что вы пишете, так зрело. Даже чуточку слишком… Но простите, я вас отвлекаю. Держим темп, иначе нам попадет.

На седьмом автографе – медсестре тридцати девяти лет, которая помогла умереть пяти неизлечимо больным пациентам, – я почувствовал, что ее нога коснулась моей. Я никак не отреагировал, списав это на перемену позы, случайное движение. Но прикосновение длилось. Сыграл ли мне на руку недостаток зрелости «в жизни», человеческий фактор, смягчивший разочарованную холодность моего стиля? Заметила ли она, что мои глаза искали вдохновения в ее бюстгальтере, и давала теперь зеленый свет моему желанию?

Я невозмутимо продолжал склонять на все лады дежурные любезности в адрес пансионерок женского отделения, чувствуя, как нарастает возбуждение в ритме вежливых формулировок, приобретавших все больший размах на моих титульных листах. Полина все так же увлеченно просвещала меня насчет характеров, прошлого и сроков моих будущих читательниц. Она распространялась о сути, а я размечтался о ее формах. Поставив под очередной подписью дату, я рискнул придвинуть мокасин к ее лодочке. Она и бровью не повела. Как будто ничего не заметила.

В приливе оптимизма я сказал себе, что она разделяет мое смятение, но не подает вида перед мадам Вуазен, которая периодически заходила поставить поднос с канапе поверх разложенных на столе новинок.

– Все хорошо, дети? Я не рассчитала, слишком много фуагра, крекеров не хватит. Еще кофе?

Мы в один голос ответили «нет, спасибо». Хозяйка оглядела мои достижения, похвалила за развернутые надписи, но попросила закругляться побыстрее: через пять минут выходим. И ей хотелось бы успеть занести коробку в женское отделение, прежде чем вести меня к мужчинам.

– Так никто не будет ревновать, – заключила она, зыркнув на наши сведенные колени.

Мы резко отпрянули друг от друга. Без всякого перехода хозяйка спросила меня, люблю ли я пирожные «Шамониоранж».

– Полина у нас сластена, – объяснила она, ставя перед нами тарелку круглых пирожных, покрытых коричневатой глазурью. – Чтобы вы были в курсе.

С этими словами она удалилась в свою берлогу, отчего последняя фраза прозвучала как предостережение. Я краем глаза наблюдал за моей хостес. Она вспыхнула, как будто речь шла об интимной подробности.

– Фатима Лазиз, – старательно расшифровал я, чтобы рассеять ощущение двусмысленности, непонятной одному мне. – Мошенничество со страховкой, так?

Я ткнул пальцем в каракули на карточке. И тут Полина закрыла книгу которую я собирался подписать, и посмотрела мне прямо в глаза:

– Куинси… могу я вас кое о чем попросить?

Не передать, как я себя почувствовал. Впервые в жизни мне понравилось мое имя в устах женщины. Она произнесла Квинси – на американский манер, а не Коинси или Кинси , как меня обычно именовали. В ее глазах была странная смесь озорства и тревоги. Детский порыв, обузданный взрослым страхом. Она запнулась и договорила медленно, акцентируя каждое слово:

– Кое о чем… не совсем обычном.

Я тупо ответил: мол, да, пожалуйста.

– Предупреждаю: это очень личное.

Она чуть отодвинулась на стуле, наклонилась и сунула руку под твидовую юбку. Не успев толком понять, что происходит, я увидел промельк белосинего шелка между ее лодыжками и лодочками. В следующее мгновение она снова обулась, а ее пальцы нырнули в карман моего пиджака.

– Пять минут двенадцатого, идемте! – прокричала мадам Вуазен из задней комнаты. – Сейчас, только найду ключи…

– Вы не обязаны соглашаться, – прошептала Полина, глядя на меня в упор. – Но я не могла упустить шанс.

Я сглотнул, видя себя словно со стороны: естественный, взволнованный, добрая душа.

Не очень зрелый, но открытый для всех предложений.

– Вы моя единственная надежда, – зачастила она.

– Ой ли? – усомнился я: сработал рефлекс галантности.

Я чувствовал бедром ее пальцы и уже не мог совладать с желанием. В порыве неуместной стыдливости я пожалел, что не положил презервативы в другой карман. Попрежнему не двигаясь, она продолжала совсем тихо:

– Мой любимый сидит в предварительном заключении. Это он будет вас интервьюировать. Он отказывается от свиданий со мной, с тех пор как его посадили… Он уверен, что ему светит десять лет, и хочет, чтобы я его забыла.

В висках стучало. Я кивнул с подобающим случаю выражением лица, которое можно было истолковать как угодно. Итак, чистое наслаждение было лишь моей фантазией и кончилось пшиком. Я был разочарован и глубоко уязвлен собственным заблуждением.

– Полина, присмотрите за пирогом, еще десять минут.

– Не беспокойтесь, Жанна! – крикнула Полина в сторону кухни, попрежнему сжимая пальцы в моем кармане.

Потом повернулась ко мне и продолжила на три тона ниже, со слезами на глазах: – Как можно забыть человека, которого любишь? Его голос, его улыбку, его кожу… Скажите ему, что я не могу. Не могу и не хочу. И… передайте ему… сувенир, – добавила она, убирая руку. – От вас, я думаю, это будет иметь смысл. Во всяком случае, вес. Вам это не слишком неприятно?

Ее умоляющий взгляд потряс меня еще сильнее, чем сама ситуация. Я сказал: «Конечно, нет», удержав просившееся на язык «с удовольствием». Она кивнула, отвернулась, взяла «Шамониоранж» и надкусила его широко, как яблоко. Крошки глазури посыпались на книгу, которую я не успел подписать.

– Он не отвечает на мои письма, – снова заговорила она с полным ртом. – Но это ведь сильнее слов, правда?

Я не отрицал. Шелковый комочек в глубине моего кармана стал комом у меня в горле.

– Надеюсь, я вас не обидела, – спохватилась она.

Да, пожалуй, это было слабо сказано.

Она уточнила:

– Как писателя.

Сказав, что это сильнее слов.

– Нет, нет.

– Вы славный. Не знаю, что со мной, я должна бы сгорать со стыда. Просить мужчину о такой услуге…

– Что вы, пустяки, – отмахнулся я, силясь совладать с эрекцией, ибо мне, увы, ничего не светило.

– Спасибо. Правда, спасибо, Куинси. Я останусь здесь, все приготовлю, буду ждать вас.

Я для приличия съел «Шамониоранж». Мне было горько, потому что изза меня глаза женщины никогда не горели таким нетерпением.

– Мы уходим! – В комнате появилась хозяйка в пуховике и со связкой ключей. – Вы закончили?

Я быстро нацарапал однотипные дружеские пожелания на трех последних экземплярах для женского отделения, взял свою парку и послал Полине красноречивый взгляд: «Можете на меня рассчитывать». Она встала, чтобы пожать мне руку. Разрез ее твидовой юбки лишь чутьчуть разошелся, но мысленный образ наготы вызывал жжение внизу живота.

– Вы, похоже, не в форме, – огорошила меня мадам Вуазен, уже надевшая свой колпак гномика.

– Что вы, что вы, наоборот.

Я надел парку, повернувшись к ней спиной, чтобы скрыть упомянутую форму, и вышел вслед за ней в метель.

– Вроде поутихло, – объявила она бодрым тоном, держа коробку с моими книгами под мышкой.

Я кивнул, думая о другом. Я умирал от желания достать из кармана трусики и, спрятав в ладони, незаметно поднести их к носу. Но нет, на меня возложена миссия. Я должен передать послание лично в собственные руки. А почтальоны никогда не вскрывают писем.

Однако же надежда, которой я стал для Полины, оказалась сильнее разочарования. Послужить посредником, исполнителем желания женщины – это было мне в новинку. И, я вынужден был это признать, искушение не представляло никакого риска. Положа руку на сердце, я ведь прекрасно мог бы не передавать послание заключенному и оставить при себе трусики, которые остались бы тогда непрочитанным письмом. Тем самым я, в сущности, только поддержал бы мужественное решение узника, желающего избавить свою возлюбленную от мук безысходной страсти. Решение, которое я бы подтвердил Полине в интересах их обоих. После чего мне бы оставалось постараться утешить ее по мере сил, чтобы смягчить удар. Дурные мысли бальзамом подпитывали мою чистую совесть.

– Она говорила вам о Максиме? – осведомилась мадам Вуазен.

Так я узнал имя адресата. Не дав мне ответить, она вздохнула, трогая машину с места:

– Вы их последний шанс. Я полагаюсь на вас. Не знаю, сказала ли она вам, но это ему вы обязаны премией.

 

* * *

 

«Дворники» вяло гоняли по стеклу тудасюда снежную кашу. Придерживая стоявшую на коленях коробку книг, я боролся с «Шамониоранж», подкатывавшим к горлу на каждой колдобине. Мадам Вуазен дала мне прочесть три десятка отпечатанных листков, чтобы я познакомился с моей публикой. Это была анонимная анкета, которую заполнили желающие.

 

В рамках программы «Праздник чтения» вы хотите принять участие во встрече с писателем Куинси Фарриолем. Будьте любезны ответить на следующие вопросы:

а) Намерены ли вы обсудить с автором отдельные вопросы, касающиеся тем, поднятых в его произведении?

б) Согласны ли вы на видеосъемку в рамках этой встречи для передачи по местному телеканалу?

 

Двадцать шесть ответов из двадцати семи были «да» и «нет». Только на одном листке была приведена аргументация, изложенная умно и увлеченно и выдававшая настоящего читателя. Я заключил, что это и есть анкета упомянутого Максима.

Взгромоздившись на два тома Жюля Верна в переплете издательства «Хетцель», поднимавшие ее на уровень ветрового стекла, мадам Вуазен, вытянувшись в струнку, уверенно вела старую «Ладу Нива». Наверное, это была модель, предназначенная для русского рынка и нелегально импортированная по себестоимости. Анемичный четырехцилиндровый двигатель гудел, как стиральная машина в режиме отжима, и грохот цепей на снегу едва перекрывал этот звук.

– Ей сносу нет, – успокоила меня мадам Вуазен, когда мотор в третий раз заглох в пробке за снегоуборочной машиной. – Не сменю ее ни за что на свете. Мы столько пережили вместе.

Древняя корзина для пикника, плетеная, с кожаными ремнями, служила подлокотником между передними сиденьями. Сзади сиденья были сняты, там располагалось нечто вроде передвижной библиотеки, с которой спутник жизни хозяйки, по ее словам, летом объезжал окрестные деревни.

– Он пенсионер, бывший железнодорожник. До нашей встречи не прочел ни одной книги.

Чувствовалось, что она этим гордится как мало чем в своей жизни. От включенной вентиляции дохнуло полярным холодом и завибрировало зеркало заднего вида. Мадам похвасталась: – Вы мне не поверите, но в прошлом году всего лишь в ответ на мотивационное письмо, направленное в Дом Радио, – и я вам ручаюсь, что он написал его сам, даже не похвалившись тем, что он спутник жизни хозяйки книжного магазина, – его избрали членом жюри премии ЛиврИнтер.

Я порадовался за железнодорожника. Она так пылко, почти воинственно произносила слово «спутник» – в ее возрасте было в этом чтото трогательное. Без всякого перехода она спросила меня, что в точности Полина сказала мне о Максиме. Я сжато, равнодушным тоном изложил имеющуюся у меня информацию.

– Что ж… Они были вместе, но он порвал с ней, когда сел, потому что думает, что она заслуживает лучшего. – Протирая тряпкой запотевшее ветровое стекло, она внесла ясность: – Он сидит за свою верность. Понятно? Зарубите это себе на носу. Все чушь, в чем его обвиняют, он не болтал лишнего и не предал президента. Он замечательный человек, Максим. Я знаю его с детства, он играл в футбол с моим сыном. Часто бывал у нас дома, потому что у него… Ну да ладно. Я бы не сказала, что он такой уж читатель, но в вашу книгу просто влюбился. Из кожи вон лез, чтобы убедить жюри. Максим вручит вам награду. Вообщето он узнал в главном герое себя. Вы уж постарайтесь быть на высоте, он многого ждет от вас.

Я воздержался от комментариев. Мои пальцы в кармане машинально поглаживали шелковый трофей, который я должен был вручить ему, – но в данном случае это была скорее памятка, чем награда. Чтобы скрыть смятение, я сосредоточился на криминалистическом досье счастливого избранника:

– Вы сказали «президент»… вы имеете в виду Франсуа Миттерана?

– Нет, Робера Сонназа, – поправила она таким тоном, будто это всем известно. – Президента Генерального совета.

Следя глазами за движением «дворников», чтобы хоть изредка видеть дорогу, она отчеканила голосом пиарщикаагитатора:

– Герой Сопротивления, оплот Лондонского радио, аристократ голлизма, колосс: он у руля уже двадцать лет. Это он сделал департамент таким, какой он ныне. Без него не было бы ни местной промышленности, ни независимой торговли, ни культурной политики. Даже для моей передвижной библиотеки он путем голосования добился субсидии. Но сейчас все ополчились на него, всякий норовит его ошельмовать. Как будто политика – дело мальчиков из церковного хора! Следовательша с него глаз не спускает – эта стервоза поклялась его изничтожить, чтобы заработать репутацию. И вот под предлогом банального сведения счетов она взъелась на Максима – тот был шофером и телохранителем президента. Его доверенным лицом.

Старушка бросила на пол насквозь промокшую тряпку и, вытирая ветровое стекло рукой, совсем разошлась:

– Она обещала прекратить дело, если он признается, что передавал конверты со взятками. И зачислял сомнительные пожертвования на счет президента.

Я на минуту отвлекся от мыслей о голых ягодицах Полины, ожидавших моего возвращения под столом, где я подписывал книги, и сделал вид, будто интересуюсь местной политикой.

– И… это правда?

– Конечно, правда! – взвилась она. – А как, повашему, финансируются административнотерриториальные единицы? Вы думаете, технократы из Парижа щелкнут пальцами – и субсидии упадут с неба? Думаете, инвесторов пруд пруди, а предприятия создаются святым духом? Наши налоги не выросли за последние пять лет, представьте себе. Пять лет! Все доходы от казино, льгот в обход закона и тендеров на строительство. Это и есть система Сонназа! Вы можете предложить чтонибудь получше?

Я не стал говорить, что сам голосую за экологистов.

Метров через сто она длинно вздохнула и продолжила – мягче, – когда мы переезжали железную дорогу:

– Ему пришлось выбирать между доносом и судом, и он предпочел обвинение. А теперь хочет защитить от всего этого Полину. Он ее безумно любит и жертвует собой ради нее. Вот такой он. Я им восхищаюсь, но мне жаль ее.

Красивая была пара.

Последнюю фразу старушка произнесла с укоризной, покосилась на меня, и машина вильнула в сторону. Пока она выравнивала ее, четко и хладнокровно, под отчаянное мигание фар встречного грузовика, я сказал себе, что от нее не укрылся мой интерес к Полине и она хочет напомнить мне о сопутствующих обстоятельствах. Это ведь телохранитель президента выбрал меня лауреатом, и меня просят держаться подальше от его возлюбленной.

Возможно, моя литературная премия была всего лишь предлогом. Ее Максим узнал себя в моем герое, и она вызвала меня, чтобы я замолвил перед ним словцо за Полину, – с целью вновь свести эту парочку. Мотивации двух женщин в таком случае были схожи, хотя способы выражения разнились изрядно. Я не мог не задаться вопросом, насколько они заодно. Знала ли хозяйка магазина о трусиках, пребывавших транзитом в моем кармане? По этой ли причине она сказала: «Вы их последний шанс»? Моя роль передаточного звена внезапно представилась мне следствием ее своднических усилий. Непосредственность девушки, так меня взволновавшая, была, возможно, частью их общего плана. Я спросил для очистки совести:

– А Полину вы давно знаете?

– Максим привел ее к нам в девяносто первом. Она столько для него сделала. С ней он узнал, что такое истинные ценности. Она работает продавщицей в парфюмерном отделе «Галери Лафайет» в Гренобле, чтобы платить за учебу. Это простые люди, знаете ли. Они заслуживают счастья.

Это было сказано непререкаемым тоном: меня призывали к порядку. Скрестив пальцы на коробке с книгами, я ответил: счастье… знать бы еще, что это такое. Она замолчала на добрые две минуты, уткнувшись взглядом в бампер машины впереди.

На выезде из городка, на длинном прямом шоссе, где строились пакгаузы, она выключила вентиляцию и тихо проговорила:

– Максим упрям, но сердце у него золотое. Попробуйте просто поговорить с ним как мужчина с мужчиной, скажите, что нашли Полину в ужасном состоянии, что она выплакала все глаза.

Пожалуй, мне следовало намекнуть узнику не на слезы, а на другие… эманации, ну да ладно, в психологическом плане стратегия мадам Вуазен была не лишена смысла. Я заверил, что постараюсь изо всех сил.

– Спасибо. Мы приехали, подождите меня.

Она припарковалась на краю пустыря, окруженного прожекторами. Стоявшее за ним здание тюрьмы заслоняло горизонт. Высокие стены, колючая проволока, сторожевые вышки. Мадам Вуазен включила аварийные огни, взяла подмышку мою коробку с подписанными книгами и побежала под снегом звонить в дверь женского отделения.

Мотор она не заглушила, и я включил авторадио. Ведущий региональной радиостанции сообщал об усилении снегопада и значительных задержках поездов на всех железнодорожных направлениях. Я представил себе, как высажусь на Лионском вокзале в три часа ночи, – ни метро, ни автобусов, придется брать такси, чтобы добраться до Клиши. На меня накатила тоска. Моя квартирка под крышей, пустая, неотапливаемая. Неоплаченные счета, задолженность по квартплате, продажи не растут, издатель никак не подписывает контракт на мой новый роман, а я между тем уже написал и перечеркнул восемьсот страниц. Сошествие в окопный ад Первой мировой в Лотарингии по дневникам моего прадеда. Во исполнение клятвы, данной умирающей матери…

Я достал из кармана трусики в горошек – классическая модель с минимальными вырезами, не бог весть какая соблазнительная, – и уткнулся в них носом. Захлебнулся запахом, в котором не было ничего интимного (я узнал «Яблочную свежесть» от Кажолин – мы пользовались одним и тем же кондиционером), и сказал себе, что жизнь моя ни к черту не годится. Что я могу дать, на что надеяться, за что бороться? Я бы тоже пожертвовал собой ради какойнибудь Полины – но надо еще, чтобы меня любили, как этого почетного громилу, перед которым мне предстояло выступить в роли Голубых касок[4]с постельным уклоном.

– Шанталь благодарит вас за дарственную надпись, – сказала мадам Вуазен, садясь за руль. – Это старшая надзирательница, вы пожелали ей мужаться, мол, с ее сестрой все будет хорошо.

Я поспешно сунул трусики в карман.

– Среди тюремщиков тоже встречаются хорошие люди, – серьезно сообщила она. – Но иногда одной доброты мало.

Она выключила радио, включила поворотник и, объехав колючую проволоку, остановилась перед входом в мужское отделение. Перегнувшись через мои колени, достала из бардачка пакет из «Галери Лафайет», в котором лежали капюшоны с прорезями для глаз. На миг мне представился вооруженный налет, попытка к бегству с захватом заложников.

– Это для тех из ваших читателей, которые не хотят, чтобы их снимали. На культуру в тюрьме, знаете ли, порой смотрят косо. Приходится приспосабливаться.

Вынув ключ из замка зажигания, она спросила:

– Вам знакома ТСАП?

Слегка растерявшись, я ляпнул:

– Цап? Белочка из комиксов?

– Нет, Тюремная служба ассимиляции и пробации. Мои культурные мероприятия проходят под эгидой этой организации. Заместитель директора по департаменту РонаАльпы будет на вашем выступлении, и это очень важно для моей акции и для досье Максима. Вы уж покажите себя с лучшей стороны. Я хочу сказать: помогите ему вас интервьюировать. Он, знаете ли, иногда бывает не в меру робок.

– Нет проблем.

– А если он потом спросит вас о Полине, никакой конкретики. Вы нашли ее деловой, но совершенно погасшей, и с вами она довольно холодна. Потому что в его теперешнем состоянии он будет только рад узнать, что она уже заинтересовалась другим мужчиной.

Я криво улыбнулся, мол, все понимаю, стушуюсь, – и похвалил себя за мастерское лицемерие. Ситуация, должен признаться, внезапно наполнила меня подлинным ликованием. Как будто от комочка шелка, спрятанного в кармане, исходила легкая волна, неприметные чары – зов лона Полины, который слышал только я. Наверное, впервые за всю мою жизнь я осознал себя свободным человеком. И понял, что пора этим воспользоваться.

Я сдулся, когда настал момент обыска.

К счастью, ощупавший меня тюремщик не обратил внимания ни на трусики Полины, ни на презервативы. Единственное, что его заинтересовало, – моя авторучка «Ватерман», которую он положил в лоток и выдал мне жетон с номером: «Получите на выходе…»

– А чем же он будет подписывать? – напряглась мадам Вуазен.

– Не начинайте, – буркнула синяя форма с золотыми галунами, пересчитывая капюшоны.

– Мсье Марестель! – крикнула она и добавила мне на ухо, когда упомянутый господин прошел через рамку металлоискателя: – Это заместитель директора, о котором я вам говорила. Он любит РобГрийе и Жана Ферра[5].

Я подмигнул: при случае не премину упомянуть их в разговоре.

– Мсье Марестель, я имею честь представить вам нашего лауреата Куинси Фарриоля.

Я пожал вялую ладонь Тсапа, лысого человечка с жевательной резинкой во рту, он небрежно поздоровался со мной и обратился к моей библиотекарше:

– Не ко времени он. Общественные организации снова претендуют на комнату для свиданий. Надеюсь, нам удастся уложиться в график.

– Разумеется, уложимся! – взвилась мадам Вуазен. – Мы не можем опоздать в магазин: нас ждет «Эко», и президент обещал зайти для прямой трансляции по Франс3!

– Это уже не моя епархия, – отозвался Тсап.

– А его ручка? У него конфисковали авторучку.

– Для него приготовлен карандаш в четвертой комнате.

– Да вы что? Книги не подписывают карандашом!

– А сегодня подписывайте карандашом или вообще не подписывайте! Все, удачи, я не могу остаться, извините, у меня совещание. Рад познакомиться, – добавил он в мой адрес, скользнув по мне все тем же косым взглядом.

Мадам Вуазен легонько ткнула меня локтем. И я ответил тюремному начальству, сопроводив цитату движением бровей:

– «И всетаки как же прекрасна гора…»[6]

Он смерил меня взглядом, поджав губы, явно не узнавая. Надо было напеть мелодию. Он вышел, подняв воротник теплого пальто.

– Жетон, – сказал тюремщик, протягивая мне второй жетон в обмен на удостоверение личности.

И мы пошли – из коридора в коридор, из тамбура в тамбур, от решетки к решетке, под щелчки замков и писк сигналов. Пахло мочой, аммиаком и еще чемто сладковатым – должно быть, тянуло из прачечной, через вентиляцию. Двери камер под страховочной сеткой были выкрашены в розовый цвет, человечности ради.

Мадам Вуазен свирепо хмурилась, глядя на часы. После двадцати минут ожидания по разным причинам перед каждой решетчатой дверью с электрическим замком нас наконец привели в комнату, похожую на пустой класс. Крупный мужчина в красной робе, с забранными в хвост волосами вскочил со стула, стоявшего на возвышении.

– Черт побери, где вас носит, вы знаете, который час?

– Правила безопасности, – лаконично ответил сопровождавший нас усатый тюремщик.

– Демонстрация усердия, ага! Никакого уважения к культуре, – продолжил он, повернувшись ко мне.

Я протянул ему руку. Жестом попросив меня подождать, он достал изпод робы пакетик с освежающей салфеткой вроде тех, что раздают в самолетах. Надорвал упаковку, развернул салфетку и протер руки, после чего крепко стиснул мне пальцы и широко улыбнулся:

– Максим Де Плестер. Можешь говорить мне «ты», я не из дворян, я бельгиец. Фламандское происхождение, что поделаешь, не моя вина. Де Плестер означает «пластырь». Уж извини, что тебе досталось. С другой стороны, ееп plester op de wond переводится как «бальзам на рану». Бальзам на сердце, короче. Как бы то ни было, браво и спасибо, что пришел. Как она, жизнь на свободе? Дерьмовая? Я обожаю твой мир, но от него впору застрелиться. Понятно, почему надзиратель из жюри проголосовал за тебя: ты такую картину общества нарисовал, что о побеге и думать не хочется. Как дела, Жанна? Вы полны энергии.

Он звучно расцеловал мою библиотекаршу в обе щеки. Говорил, как из пулемета строчил, брызгая слюной, зычно, самоуверенно. Робости, на которую намекала мадам Вуазен, я и близко не заметил. И не понял, что Полина Сорг, такая утонченная девушка, могла найти в этом мужлане. Должно быть, он был красив до красной робы, хвоста и окружающей обстановки. Настоящий мужчина, способный смутить любую женщину взглядом бирюзовых, как у ездовой собаки, глаз, смягчавшим мощную мускулатуру. Теперь же шут гороховый в жалком положении попусту сотрясал воздух.

– А где остальные? – встревожилась мадам Вуазен, показывая на ряды пустых стульев вокруг видеокамеры на треноге.

– Правила безопасности , – прогнусил Максим, подражая усачу в синем, и повернулся к нему: – Ну, что будем делать? Ждать или как?

– Пока они придут, пора будет уходить на обед, – объявил надзиратель.

– Короче, полная задница, – перевел заключенный.

– Что им стоило согласиться на обыск?

– Но, черт возьми, мсье Менигоз, вы обыскиваете нас у каждой двери, это совершенно незаконно! Вот только они бастуют, – добавил он для меня, – поэтому их права превыше закона. Если ты не против, начни с подписей, тут они и подтянутся.

Я сел за столик, на котором были сложены стопкой двенадцать экземпляров, прочитанных жюри. Внутри каждой книжки – буроватая карточка с шестизначным номером и фамилией в скобках. Только в последний была вложена обычная визитка на имя Соланж и Ги Менигоз.

– У вас осталось четверть часа, Де Плестер.

– Валяй! – решил мой интервьюер, доставая из нагрудного кармана робы истрепанный и исчерканный пометками экземпляр. – А как мсье Менигоз, согласен, чтоб его снимали?

Усач покачал головой и прислонился к стене.

– Частная жизнь неприкосновенна, да и то сказать, он часть этих стен и ничем не рискует.

Ну, мотор!

Он хлопнул в ладоши на манер киношной хлопушки. Мадам Вуазен положила мешок с капюшонами и встала за камеру. Я закончил с благодарностями членам жюри и поднялся на возвышение к Максиму, который уже держал в руках микрофон. Он откашлялся и добрых полминуты повторял: «раздва, раздва».

– Вот так хорошо! – озабоченно откликнулась Жанна Вуазен, надевшая наушники звукооператора.

– Друзья из СенПьера, привет, салям, шолом! – начал он бодрым тоном ведущего телеигры. – Сегодня, в рамках программы «Праздник чтения», мы принимаем почетного гостя, которому была единогласно присуждена наша премия! Куинси Фарриоль, в силу полномочий, возложенных на меня жюри, здесь отсутствующим, я имею честь наградить вас произведением искусства – картиной, написанной для вас художницей Маризой Бурдо, добровольно взявшей на себя эту миссию в связи с переводом нашего друга художника Игоря Асколкова в Клерво. Это произведение искусства ждет вас в книжном магазине Вуазен.

Аплодисменты операторши и надзирателя. Я улыбнулся, склонив голову. Максим передал мне слово, ткнув микрофоном в зубы. Я весело крикнул: «Спасибо, СенПьер!» – подлаживаясь под тон ведущего. Подарить немного человечности телезрителямсидельцам.

– Куинси! Буду прям. Я, может, и не специалист, но могу поручиться, что следующей премией, которую вам присудят, будет Гонкуровская. Потому что ваша книга – для первого романа – не только написана, но и читается!

Я скромно поджал губы. Даже критик из «Репюбликен Лоррен» не сумел так емко выразить мою специфику.

– Итак, Куинси, начнем: ваши корни. Это очень важно для многих из тех, кто смотрит нас здесь. Фарриоль – откуда эта фамилия? Мы знаем, что вы родились в Тионвилле, но по звучанию это мало похоже на ЭльзасЛотарингию.

– Вы правы, мой отец был уроженцем Баржемона, департамент Вар.

– Вы, стало быть, дитя иммиграции.

– Скажем так: еще до моего рождения он сошелся с моей матерью, а вся ее семья жила в Мозеле.

– Семья, в которой все вы, из поколения в поколение, экологисты, в то время как ваш отец, профсоюзный функционер в «Кастораме», был ближе к Мишелю Рокару[7].

– Да, я впитал и то и другое.

– И он пил. Как и мой, но я узнал себя не поэтому. Мой папаша был вратарем. Куплен у «Макеимус Зуидергем» «Ассоциацией Маршероль». А потом выбил мениск. Спасибо президенту Сонназу, благодаря которому этот клуб продолжает существовать вопреки всем невзгодам! Нет, меня зацепило другое: когда ваш герой так втюрился в женщину, что отказался от нее, чтобы защитить от себя самого.

Мадам Вуазен отлипла от визира и бросила на меня строгий взгляд. Я дипломатично возразил:

– Да, но это не обязательно должно быть примером для подражания.

– Напротив. Это она и есть, «энергия земляного червя, влюбленного в звезду», как сказал Виктор Гюго на первой странице. Занятно, я сейчас на десять лет старше вас и поступил бы точно так же. А в ваши годы думал только о себе и своих удовольствиях. Да, да. Нет, меня вот что всколыхнуло, Фарриоль, – мозгами в тюрьме скорее вы, чем я.

Мое глотательное движение отозвалось утробным звуком в микрофоне, который он поднес мне для ответа.

– Десять минут, – напомнил наш зритель.

– Тогда один вопрос, который волнует нас всех. Отец вашего героя, стало быть, излечился от рака и погиб от удара током, вешая елочную гирлянду, когда вы еще под стол пешком ходили, – так вот, вы начали писать раньше или это послужило толчком?

– Я думаю, что потребность писать возникает, когда мы не удовлетворены жизнью. Мы пишем, чтобы прожить другую.

– И что, становится лучше?

Я выдержал его взгляд. И ответил «нет». Оставшиеся десять минут он разбирал меня по косточкам, задавал вопросы – тонкие, но нелицеприятные, стыдливо пряча обостренную чувствительность за хамскими манерами. Его накачанное тело в тюремной робе не вязалось с запахом ветивера, экзотическим, изысканным, чувственным. Одно я мог сказать наверняка: он действительно прочел мою книгу от корки до корки, и, скорее всего, не один раз. Его цитаты были так же уместны, как его вопросы. Он льстил, припирал к стенке, забавлял, трогал за душу. Полный раздолбай, но правильный. Как ни печально, но я начал понимать Полину.

– Есть вопросы в зале? – спросил он.

Мадам Вуазен резко повернулась и навела камеру на надзирателя, тот покачал головой. Она так и брала его крупным планом, пока он не процедил сквозь зубы со смущенным видом:

– Писатель в конечном счете немного тюремщик для своих героев. Верно?

Дабы не нагнетать напряжение в следственном изоляторе, я похвалил тонкость его анализа. Максим щелкнул пальцами, подавая сигнал операторше вновь взять крупным планом его.

– Итак, парни, это был «Праздник чтения». Через месяц, если все будет в порядке, встречаемся с Жаком Лозераном, хранителем музея Шамбери, и его книгой о Крестовых походах, которую мадам Вуазен тоже высоко оценила. Так что постараемся до тех пор ее прочесть. Скажете чтонибудь в заключение, Куинси Фарриоль?

– Спасибо за внимание, – произнес я, глядя в камеру. – Желаю вам по возможности плодотворно использовать время, которое вы здесь проведете. До скорого, быть может.

Наша библиотекарша зааплодировала так бурно, что и надзиратель подхватил ее standing ovation[8].

– Мне надо сказать вам пару слов наедине, – шепнул я Максиму, возвращая ему микрофон.

– Мне тоже. Помогитека мне убрать всю эту музыку.

Я смотал провода и последовал за ним в подсобку за возвышением, пока мадам Вуазен обсуждала передачу с публикой. Мои давешние тайные расчеты потеряли всякий смысл после пережитого волнения.

– Значит, ты видел Полину, – начал он с места в карьер, ставя камеру на полку и извлекая из нее кассету. – Полагаю, она чтото передала для меня.

Я онемел, забыв заготовленные фразы.

– Да, но…

– Не стоит, дружище. Все уже сказано. Она твоя – если хочешь. Но смотри, она не абы кто, а королева. Моя богиня. Она стоит в сто раз больше, чем мы с тобой вместе взятые, ну да ладно, если видишь, что путь открыт, глупо ходить мимо. И для нее, и для тебя. Пусть даже на один вечер, все лучше, чем свидания в тюрьме.

Сгорбившись над кассетой, он написал на этикетке дату и мое имя. Я запротестовал – совершенно искренне:

– Она же любит тебя, Максим. На меня едва взглянула.

– В томто и беда, – вздохнул он.

– Во мне она видела только человека, который встретится с тобой. Который, я цитирую, сможет передать тебе «коечто сильнее слов».

Я осторожно вынул из кармана послание Полины и вложил ему в руку. Он побледнел. Стиснул в кулаке комочек шелка, не сводя с меня глаз.

– Ты знаешь, что она хочет этим сказать? – Я покачал головой, давая понять, что не имею на сей счет никакого мнения. Я сыграл роль курьера. Их альковный язык меня не касается.

– Всякий раз, когда я уезжал далеко, сопровождая президента в Японию, Новую Каледонию, Африку… она совала мне в карман свои трусики как оберег. Чтобы со мной ничего не случилось, чтобы я быстрее возвратился.

– Ну вот, – с глуповатым видом прокомментировал я. – Значит, ты скоро выйдешь.

Он вернул мне талисман и опустился на стул. Взгляд его стал очень жестким.

– Мне впаяют по полной и переведут в Энсишем или СенМартендеРе, там самый строгий режим. Подальше от местных симпатий и поблажек. Со мной покончено, парень. А Полине двадцать один год, жизнь только начинается. Я хочу, чтобы она уехала учиться в Англию, она жуть до чего способная в своей области. Я даже не успел замолвить за нее слово президенту – Оксфорд уже принял ее, представляешь себе? В информатике это лучший университет в мире! Теперь я для нее только обуза. Пятно. Судимость.

– Да что же ты натворил такого непоправимого?

– Ничего. Ничего из того, в чем меня обвиняют. С остальным я бы разобрался. Но тут они держат меня за жабры именно потому, что в досье ничего нет.

– Так защищайся!

Он вдруг развязал свой хвост, распустил длинные сальные волосы темнорусого цвета и яростно почесал голову. Потом долго сидел согнувшись, как подрубленная плакучая ива. И вдруг рывком выпрямился:

– Когда я говорю «ничего», я хочу сказать: ни слова правды. Если коротко, проблема президента в том, что у него есть много досье и один метод. Все бывшие коллаборационисты, которые дорвались до власти, выдав себя за голлистов, все они у него в руках. И еще он не любит наркотики. Вот и использует мафию игорных заведений, чтобы устранять наркодилеров. Как раньше, в Сопротивлении, посылал убийц истреблять эсэсовцев. Вот и прикинь, какие в общей сложности силы хотят его головы. Сечешь фишку?

– Но… какова во всем этом твоя роль?

– Нашли одного наркодилера, застреленного из моей «беретты», и пистолет в мусорном контейнере с моими отпечатками. Понятное дело, его сперли у меня из дома в тот самый день, но поди докажи.

Он резким движением стянул волосы в хвост.

– У тебя нет алиби?

– Так я его и предоставил. Я охранял шале в Италии, где президент тайно встречался с людьми, которых лучше не знать. А больше ни слова, в твоих же интересах. Гнусность и подлость, говорю тебе.

– Мсье Фарриоль, нам пора! – раздался за стеной нетерпеливый голос библиотекарши.

– Одну минутку, Жанна, он подпишет мне кассету. Вдобавок, – зашептал он мне в ухо, – якобы нашелся свидетель, который видел, как я месяцем раньше передавал этому наркодилеру конверт. В результате следовательша пришила мне умышленное убийство.

– Но это же мерзко! Защищайся!

– Единственный способ – подвести под монастырь президента, а на это я не подпишусь. Я всем ему обязан, я единственный, кому он доверяет. Я никогда его не предам.

– Но онто может сказать, что был с тобой! Не в итальянском шале – гденибудь в другом месте.

– Его жена дала показания, что он спал дома. Хочешь, чтобы я выставил ее лгуньей? Я так и ответил этой сукеследовательше, когда она открыла мне карты. О, не прямо, не в лоб, конечно. Намеками, обиняками, типа святую невинность из себя строил. Но я не дурак: если сдам президента, моя пушка исчезнет, больше никаких улик против меня, я свободен. Только извиняйте, дамочка: во время преступления я давил подушку у себя дома, и точка.

– Де Плестер! – позвал надзиратель.

– Иду! Вытащи Полину из этого дерьма, Фарриоль, умоляю тебя. Если следовательша решит, что мы все еще вместе, она и с нее живой не слезет, я ее знаю. Затаскают: статус свидетеля, дача показаний, повестки, подписка о невыезде… Она – мое единственное слабое место. Они не должны этого знать.

Подняв правую руку, он стиснул мне плечо. – Почему, как ты думаешь, я добился для тебя премии, дружище? Ты хороший человек, я это почувствовал между строк, у тебя большое будущее… Для нее ты просто мечта, идеальный выход. Помоги ей забыть меня.

Я вяло запротестовал: у меня, между прочим, тоже может быть своя жизнь, женщины…

– Читая тебя, этого не скажешь, – заметил он, обидно усмехнувшись уголком рта. – И не говори, что тебя к ней не тянет. Я по глазам вижу, как у тебя встает, стоит тебе только тронуть карман.

Он дал мне свою книгу, вынув из нее закладки. – Когда будешь подписывать ей от меня, подумай о двух вещах, чтобы совесть не мучила. Если я сдам президента – ему крышка. А если брошу Полину – спасу ее. Их судьба зависит от меня, усек? Не любовь поможет мне выжить там, куда меня засадят, а эго.

Я не нашелся с ответом, но, чтобы подпитать это самое эго защитника, попросил совета: как мне подступиться к Полине?

Он помедлил. Вгляделся, сощурившись. Видимо, пытался увидеть меня глазами своей бывшей. Потом его лицо озарила улыбка, мальчишеская, плутоватая.

– Вот мой совет, Фарриоль: действуй поэтапно. Пока что она видит в тебе меня. Воспользуйся этим. Женщина, как ты написал, это не только сердце и дырка.

Я не помнил за собой такого пассажа, но, чтобы не обидеть его, покорно присоединился к «своему» мнению. А он пощелкал пальцами, стимулируя свою память, и вспомнилтаки точную цитату. Глядя мне в глаза, он произнес почти по слогам, медленно и прочувствованно:

– «Женщина соткана из противоречий, но тяготеет к синтезу».

Он впрыскивал в меня мою фразу, как переливают больному его собственную кровь. Затем, с явным намерением проиллюстрировать свои слова, достал из кармана новую освежающую салфетку, извлек из пакетика и осторожно провел ею по моей шее, затылку и контуру ушей, глядя на меня, как на свое отражение в зеркале. Была в его жестах какаято необъяснимая нежность. Прощание с самим собой.

– Я тоже, как видишь, передаю ей сувенир. Воспользуйся им по назначению.

Сквозь ком в горле я спросил, силясь подавить в себе сочувствие:

– А как же ты, Максим?

– За себя я не беспокоюсь. Когда сменится власть, меня освободят за примерное поведение.

С хижиной и нехилым счетом гденибудь на Каймановых островах – в благодарность за молчание. Или же меня найдут повесившимся в камере. И в том и в другом случае совесть моя будет чиста. Ну все, теперь сваливай, больше сказать нечего. Удачи.

И он ушел с надзирателем под звяканье ключей и щелчки замков. Я постоял, разглядывая подсобку, десять кассет «Праздника чтения» на полке, расставленные в хронологическом порядке. Казалось, что запах Максима на моей коже усилился после того, как он ушел. Я вернулся на возвышение.